Алексей Чадаев: Конструирование российской политикиНазад
Алексей Чадаев: Конструирование российской политики
Я не вполне понимаю, что такое "либеральный" или "консервативный" путь развития для России (хотя оба эти выражения стали расхожими в политической и управленческой риторике). Для меня оба указанные термина невозможно спроецировать в политическую и управленческую практику. "Либеральный" предполагает необходимость что-то от чего-то освободить, а "консервативный" - что-то сохранить, но те задачи, которые стоят перед нашей страной, не имеют ничего общего ни с либерализацией, ни с консервацией.
Видимо, имеется в виду нечто другое, в частности, вопрос о том, что надлежит делать в ближайшее время: отдать власть "вниз по вертикали" или, наоборот, дальше концентрировать её в центре? Предоставить низовым субъектам возможность свободно действовать - или пытаться как можно жёстче ими управлять? Но для постановки подобного вопроса требуется вначале ответить на другой: а есть ли они в природе, эти самые низовые структуры, способные быть самостоятельными субъектами политики?
Мантра нынешней эпохи - слово "развитие". Сегодня "субъекты федерации", в полном соответствии с поручениями партии и правительства, наперебой строчат "программы социально-экономического развития" себя самих. Я видел несколько таких документов - это жалкое зрелище. Но даже бы если такие программы не становились жалкими бюрократическими отписками, а действительно являлись профессиональными стратегическими программами, ситуацию бы это мало изменило. Дело в том, что "субъект федерации" в большинстве случаев не может быть в полном смысле слова субъектом планирования и развития просто по географическим причинам. Реальные регионы - экономические, культурные и т.п. - никогда не совпадают с административными границами "субъектов федерации". Например, Байкал: кто из окружающих его "субъектов" должен писать стратегии по его поводу? Или взять Западную Сибирь: как можно планировать энергетическую стратегию Новосибирской области без учёта того факта, что тамошнюю энергетику всё активнее скупают соседние кемеровские угольщики (для того, чтобы гарантированно обеспечить в будущем сбыт своего угля)? А стратегия спланирована - в расчёте на газ и мазут. Теперь приходится перепланироваться.
На самом деле и прибайкальский макрорегион, и западносибирская "агломерация" Томск-Новосибирск-Кемерово-Барнаул, и несколько других таких же - это де-факто единые объекты, чья внутренняя связанность диктует единство стратегирования по их поводу. Но это - в любом случае федеральный масштаб.
Далее. Все время с момента старта 131-го федерального закона (о реформе МСУ) мы слышим с мест бесконечный плач: "Центр забрал все полномочия! У нас нет своих денег! Что это за самоуправление, если нам не разрешают собирать местных налогов!" Однако в реальности дифференциация продолжает расти, богатые регионы становятся ещё богаче, а бедные ещё беднее, и наша страна на глазах превращается в конгломерат разных, непохожих друг друга стран. И можно было бы приветствовать эту "цветущую сложность", если бы её развитие неизбежно не вело к появлению внутренних границ, а в дальнейшем - и к распаду страны.
* * *
Сегодня централизация финансовых полномочий в Москве - главная стяжка, которая удерживает единство страны.
* * *
Очевидно, что это лишь "подмораживает" ситуацию, давая шанс на местах наладить системы власти до того момента, когда можно будет делегировать вниз больше власти без боязни, что это приведёт к сверхбогатству одних и катастрофе других; что все найдут своё более или менее достойное место в общестрановом разделении труда. Но этим же надо заниматься! Идущий явочным порядком административный конкурс "стратегий развития" мог бы стать реальным смотром региональных идей - на тему "кто мы и что мы в будущей России". Однако пока в большинстве случаев мы продолжаем сталкиваться с отписками, показухой или маниловщиной.
Сегодня централизация финансовых полномочий в Москве - главная стяжка, которая удерживает единство страны.
Что касается "демократических механизмов управления", отмечу следующее. Демократию модно ругать, особенно в нынешней России, где общим местом стало утверждение о том, что нам она не подходит, у нас своя, патерналистская особость, вкупе с неотменимо прилагаемыми к ней соборностью, духовностью и коллективизмом. Однако, любой социолог, сколько-нибудь подробно изучавший российскую социальную и политическую культуру, легко докажет, до какой степени мало общего эта мифология имеет с реальностью. Мы - ни разу не коллективисты; нет больших индивидуалистов и анархистов, чем русские, и нет более трудной задачи, как создать из нас дееспособный управляемый коллектив. Здесь же - корни русских тираний: там, где для организации взаимодействия в других местах требуется простое усилие, у нас нужно сверхусилие, подчас сопряжённое с насилием. Это-то обычно и понимается под "соборностью".
Вовсе не случайно главный русский вклад в копилку мировой политической мысли - это теория анархизма. Россия - не просто "империя", а "анархоимперия". Власть для русских - это неизбежное зло, такая система, на которую сбрасываются разнообразные неважные, ненужные, второстепенные - и, главное, низменные задачи. Такие, например, как командовать другими: с точки зрения русского - занятие вполне позорное (по сравнению с добычей хлеба собственным трудом). Или - заниматься идеологией, которая с русской точки зрения есть пустое словоговорение (вы нам скажите, за кого надо быть, а мы за того и будем). Или внедрять всякие чуждые традиционному укладу новшества и моды - именно поэтому у нас государство главный новатор и модернизатор, "единственный европеец" буквально по должности. Или - изобретать законы, нужные только затем, чтобы ловкие и умелые могли их красиво обходить.
Отсюда - неискоренимая привычка звать во власть инородцев. Во-первых, "из своих" на заведомо "недостойные" места пойдут разве что мерзавцы - и все знают, что "нашенская" власть по определению из таких и состоит. Во-вторых, иностранца гораздо легче обмануть - он никогда "нашей жизни не знает". В-третьих, он обладает навыком слушать других и прислушиваться к ним - куда в большей степени, чем самодостаточный по определению русский самодур.
Развитие демократических институтов в России регулярно упирается именно в эту культурную проблему - в нежелание огромного числа людей заниматься всякой ерундой, каковой является политика. Демократия - это ситуация, в которой политиками, в той или иной мере, является (или способно быть) большинство. Русское же общество, будучи невероятно политизированным, вместе с тем - парадокс нашего уклада! - испытывает хронический дефицит профессиональных политиков. И вдобавок - постоянное раздражение: зачем кормить столько дармоедов (всех этих политиков из разных партий, чиновников, экспертов, журналистов, правозащитников и т.п.)? Демократическая система требует огромного количества такого типа компетенций, в самом широком их разнообразии - как с этим может смириться русский уклад, с его экономным, расчётливым социальным минимализмом? Здесь - самое узкое место российской демократии.
Но наша культура уже обладает неоднократным опытом преодоления такого "укладового" негативизма по отношению к "избыточным" типам компетенций. В XVIII веке невозможно было заставить учиться даже дворянских недорослей (дело ли закорючки на бумаге рисовать?) - а в начале XXI столетия мы вплотную стоим перед перспективой всеобщего высшего образования. Ещё 30 лет назад человек, занимающийся частной торговлей, назывался "спекулянт" или "фарцовщик" - а сегодня это вполне социально признанная роль.
Так же будет и с теми, кто избрал политическую сферу своей профессией - будь то политика на федеральном, региональном или местном уровне. Они - не только собственно политики, но и "обслуживающая" политику прослойка специалистов - сформируют политический класс, который и является всегда основой устойчивых демократических систем. Именно классовая общность этой среды, а также её признание большинством в качестве немаргинального, уважаемого профессионального сообщества будет гарантией от попыток превратить любую смену власти или правящей партии в тотальную революцию, балансировать единство общенациональной политики и легальную политическую конкуренцию групп.
Это - культурная, а не политическая задача, и для её решения нужны инструменты культуры, а не бесконечные эксперименты над социальными институтами, и без того переживающими нелёгкие времена. Вопрос в том, кто является субъектом решения этой культурной задачи. Таким субъектом, по законам жизни культуры, не может быть какая-либо официальная инстанция (в частности "власть"), он создаётся как заговор, "кружок", внеинституциональное коллективное действие с определённой целью. И у него не может быть политической программы, состоящей из действий - вначале должна быть культурная программа, состоящая из идей. Наша же политическая дискуссия - засилье людей, предпочитающих оперировать лозунгами типа "говорят все - делаю я"; бессловесных и потому культурно беспомощных.
Я не хочу давать прогнозы - это дело тех, кто уже самоустранился от хода событий и перешёл в категорию наблюдателей. Вопрос о том, способна ли русская политическая культура к решению культурных задач, которые ставит новая эпоха - это не вопрос гаданий, а скорее моральный вызов её актуальным носителям. Плюс к тому преимущество культуры перед политикой состоит в том, что от неё невозможно закрыться, сказав: "это не моё"; в культуре не существует "частных лиц" и "частных интересов". Выбор прост: или мы в состоянии сами построить у себя политику, или нами займутся полицаи. Свои или чужие - в данном случае уже неважно.
