25 декабря исполнилось 75 лет Станиславу Кондрашову - человеку, проработавшему в "Известиях" почти 50 лет, одной из самых ярких звезд советской и постсоветской международной журналистики. Каким был его путь, с чего начался - об этом юбиляр рассказал в интервью родной газете. Со Станиславом Кондрашовым беседовал Георгий Степанов.
- Что привело вас в "Известия"?
- Я закончил Институт международных отношений, историко-международный факультет, журналистского тогда не было. Распределение шло довольно бессистемно. В МИД я не попал, вызывали на Гоголевский бульвар, на скамеечку, видимо, от ГРУ Генштаба, но и там я не сгодился. Ну а потом в августе 1951 года возникли "Известия". Было всего две вакансии в иностранном отделе, куда взяли Леонида Камынина и Владимира Осипова, ныне покойного. Я оказался третьим, но в итоге - не лишним. Меня по штатному расписанию зачислили корреспондентом в ленинградское отделение "Известий". Кстати, в редакцию я пришел в пиджаке с чужого плеча (дал институтский друг) и - самому не верится - в тапочках. Впрочем, в те времена тапочки считались более-менее общепринятой обувью.
- Как вас приняли?
- Когда я представился Владимиру Леонтьевичу Кудрявцеву, тогдашнему редактору иностранного отдела, он спросил, каков мой журналистский опыт. Я сказал, что мои школьные сочинения высоко ценились, участвовали в городских конкурсах.
- О чем была ваша дебютная заметка?
- Она касалась докастровского правителя Кубы - "американской марионетки" Батисты. Ее я принес Борису Ивановичу Вронскому, заместителю редактора отдела, бывшему тассовцу. Я сидел перед ним, он прочитал первую строчку, зачеркнул, написал свою, потом то же самое проделал со второй, и так - до конца текста. Фамилию, правда, менять не стал. Заголовок поставил свой - "Разгул реакции на Кубе". Потом, когда я начал возражать против такой бессмысленной правки, мною занялся другой "куратор" - Михаил Александрович Цейтлин, тоже замредактора отдела, который работал еще с Горьким в журнале "СССР на стройке". Вместе с Николаем Григорьевичем Новиковым мне довелось делать первополосную рубрику "В странах народной демократии". Она изобиловала сообщениями о новых и новых памятниках Сталину, открывавшихся в соцгосударствах. Слово "памятник", которое вызывало ассоциацию со смертью, запрещалось, разрешалось слово "монумент".
- Помните атмосферу в редакции после смерти Сталина?
- Официальное подтверждение появилось не сразу, мы с напряжением ждали его. Я, как поддежурный, бегал взад-вперед по шестому этажу в тогдашнем известинском старом здании. Помню, как из кабинета главного редактора вышел ответственный секретарь Александр Григорьевич Баулин, у которого от стресса на лбу возникла толстая складка. В редакцию были вызваны друзья "Известий", публицисты, известный кукольник Сергей Образцов, кинематографист Сергей Герасимов, которых попросили подготовить соответствующие материалы. Но потом пришло указание ЦК: никакой отсебятины, в первом номере нужно давать лишь правительственные документы или "косвенные" сообщения, о том, например, как в Китае изучают труды Сталина.
- Ваш собкоровский путь начался с Каира. Как вы там оказались?
- Рубежным для меня стал июль 1956 года, когда президент Египта Насер объявил национализацию Суэцкого канала, собственности англичан и французов. Разразился Суэцкий кризис. Я написал первый комментарий на эту тему, хотя она и не была моей. Потом пошло - второй, третий, пятый, десятый комментарии. В октябре 1956 года отправили меня в командировку. Оформляли долго - 2-3 месяца, летел двое суток, с восемью посадками. В Каире встретился с советским послом, который сказал мне: "Известия" долго собирались, опоздали. Тут, однако, началась вооруженная интервенция, Порт-Саид был оккупирован английскими и французскими войсками, а израильтяне заняли Синай. Египетский департамент информации организовал поездку к Порт-Саиду, я попал в состав группы из 16-17 иностранных журналистов. На катере пересекли озеро Мензала, при подходе к Порт-Саиду англичане нас сначала обстреляли, затем задержали, но, связавшись с Лондоном, выслали обратно на парусной лодке. Это было мое рождение как корреспондента.
- Судя по всему, в арабском мире вы успели освоиться.
- В связи со случившимся мою первую загранкомандировку продлили еще на три месяца. Помню смешной момент: в Сирии на приеме в качестве советского гимна оркестр исполнял "Очи черные". Сирийцы мало знали тогда об СССР. А в Каире позднее я пробыл собкором с конца 1957 года до лета 1961 года. Были поездки в Ливан, Марокко, Судан, в Ливию, на базу США "Уиллус филд" рядом с Триполи.
- А потом Ближний Восток вы сменили на США. Как это получилось?
- Однажды мне позвонили из редакции, сказали: "Есть предложение отправить вас в Нью-Йорк". Мы долго думали, сопротивлялась жена. Но все же я соблазнился. Аккредитовался при ООН, стал много ездить по США, пробовать себя в жанре очерка. Карибский кризис грянул, когда я с аппендицитом угодил в нью-йоркский "Рузвельт-хоспитал". После операции, отойдя от общего наркоза, узнал, что Кеннеди объявил блокаду Кубы. Медбрат Джо Эрнандес, который за мной ухаживал, повторял: "Быть войне! Быть войне! И зачем русские завезли на Кубу эти ракеты?" Я ему открылся, что сам русский. А когда он узнал, что я еще и журналист, сказал: "Вы, сэр, не знаете этой страны (Америки). Ею владеют богатые, сильные, упрямые люди. Если они чего-нибудь захотят, они своего добьются". Я тогда запомнил эти слова.
- Помню ваш материал в "Известиях" о Карибском кризисе.
- Да, был такой в 1989-м - о Карибском кризисе в свете гласности. Через пару месяцев мне на него полемически ответил в "Известиях" персональный пенсионер А.А. Громыко. Ответил таким же, как у меня, здоровенным четырехколонником. Он писал, что американцы, когда строили свои военные базы или завозили куда-то ядерное оружие, никого не ставили в известность. Но Громыко ушел от ответа на вопрос, почему Москва скрывала причины кризиса от нашего народа. В нашей прессе тогда не было слова "ракеты", а было лукавое определение: "оружие, которое американская сторона считает наступательным".
- Как отреагировала советская пресса на гибель президента Кеннеди?
- Некоторые наши журналисты объявили покушение на Кеннеди делом рук техасских нефтяных магнатов и самого Линдона Джонсона. Американцы же заговорили о "кубинском следе", "руке Кремля".
- Домой вы вернулись в 1968 году, в самый разгар вьетнамской войны. Чем она была для Соединенных Штатов?
- Начавшись при Кеннеди, своего апогея война достигла при Джонсоне. Он не сразу расстался с надеждами на то, что удастся переломить ситуацию, ведь во Вьетнаме находились полмиллиона янки. Тогда я усвоил урок: американцы готовы воевать, бойцовский инстинкт у них есть, но они не любят терпеть поражение. Для любого президента США главное - есть гробы или нет, сколько американских потерь. Американская жизнь чрезвычайно дорого ценится. Потому и сбросили они бомбу на Хиросиму, чтобы принудить японцев к быстрой капитуляции и избежать потерь. По мере роста критики, связанной с Вьетнамом, Джонсон все чаще цитировал Трумэна: "Если не любишь жара, держись подальше от кухни".
- Убийства проповедника Мартина Лютера Кинга и сенатора Роберта Кеннеди тоже ведь пришлись на ваше собкорство.
- С Кингом мне довелось однажды встретиться - в Чикагском университете, на какой-то конференции. Обменялись рукопожатиями, договорились об интервью, потом я звонил ему, он был занят, а в апреле 1968 года его убили. В Сан-Франциско во время первичных президентских выборов я стоял почти рядом с Робертом Кеннеди, запомнил его аккуратно прилизанный затылок по контрасту с непокорным чубом. Ночью из гостиницы должен был передавать материал в Москву, ждал результатов подсчета голосов, которых все не было. И вдруг телевизор выдал сообщение, что в Лос-Анджелесе после речи Роберта его смертельно ранили.
- Какой стала Америка? Как изменилась по сравнению с той, "вашей"?
- События 11 сентября наполнили внешнеполитический курс Буша определенным смыслом. Америка сегодня - единственная сверхдержава. Нет прежнего противостояния СССР-США, но нет и прежней системы сдержек и противовесов, стали возможны акции, подобные войне с Ираком, вопреки ООН, незаконной с точки зрения международного права. Опять же гробы с соотечественниками - вот сейчас главный фактор, вынуждающий Буша с его техасскими, ковбойскими инстинктами быть настороже.
- Были у вас проблемы с советской цензурой, с Главлитом?
- В начале 80-х, написав книгу "Путешествие американиста", я предложил журнальный вариант в "Новый мир". Текст уже был набран, стоял в номере, но в ноябре 1982 года его вынули. Потом мне знакомые ребята из ЦК рассказали, что в Главлите задались вопросом: "Что это за американист? Он за нас или за них?" Были еще два случая, связанные с известинскими главными редакторами. В августе 1968 года Лев Николаевич Толкунов предложил мне написать "нечто публицистическое" по поводу ввода советских войск в Чехословакию. В декабре 1979 года после ввода "ограниченного контингента" в Афганистан сходную идею выдвинул Петр Федорович Алексеев. Я уклонился, сказал, что являюсь специалистом по США, что не мои это темы.
- Можете вспомнить какие-нибудь забавные эпизоды из вашей журналистской практики?
- В 60-х годах Андрей Вознесенский читал стихи в Колумбийском университете. И я там был. Потом он вышел в пустынный холл, и я вижу, что навстречу ему идет человек с удивительно узнаваемой внешностью. Керенский. Как оказалось, любитель поэзии Вознесенского... Приезжал в Нью-Йорк кинорежиссер Сергей Герасимов, с которым мы засиделись в ресторане "Петрушка", повар уже ушел, а Герасимов, недолго думая, сам стал готовить пельмени. Смешных случаев было много. Но сейчас, в свои 75 лет, я чувствую себя пропитанным историей. И это ощущение не смешное, скорее - трагическое. В июне 1990 года Горбачев очередной раз был в США, и по итогам его визита проходила их совместная с Бушем-старшим пресс-конференция в Белом доме. За несколько дней до этого Ельцин был избран главой Верховного Совета России. Я задал вопрос, который американские СМИ сочли примером новой советской раскованности. Спросил Горбачева: "Советско-американские отношения сейчас выглядят хорошими, а как ваши отношения с Ельциным? Готовы ли вы протянуть друг другу оливковую ветвь мира?" Горбачев ответил: "Се ля ви. Время покажет"... И время показало. Это была развилка истории. Дело шло к краху, к саморазрушению СССР. В момент исторического перелома ни высшее руководство, ни взбудораженный народ не готовы были к осмысленному реформированию державы. И эхо этого гуляет - и долго еще будет гулять по постсоветскому пространству.
