Наш специальный корреспондент передает в номер спустя тридцать два года
Один из этих вышел на балкон в маске. Тогда мне показалось, что на голове у него чулок, завязанный сверху пучком, грубый чулок с прорезями для глаз. Они прятали лица. Им была еще дорога собственная жизнь, и это оставляло надежду на торг, а иногда и на спасение случайно ставших разменной монетой людей.
Я лежал на плоской крыше дома югославской делегации в Мюнхенской олимпийской деревне и сквозь телеобъектив отечественного производства "Таир-3", ввинченный в отечественную камеру "Зенит", смотрел на балкон противоположного здания. Там находились израильские спортсмены и тренеры, несколько часов назад захваченные палестинскими террористами.
Тот, кто вышел на балкон, сначала посмотрел вниз на пустынную, толком не оцепленную еще площадку между домами, освещенную утренним солнцем, потом обшарил взглядом противоположный дом, увидел меня и угрожающе, каким-то ерническим движением поднял автомат Калашникова. То, что он стрелять не будет, было понятно, расстояние между нами - метров сорок. Да и зачем?
Я лежал один. Фотосумка была набита шосткинской несгибаемой черно-белой пленкой, отснятой и чистой. Первое путешествие за границу предполагало подозрительность (вдруг засветят!) и ущербную манию величия (внимания). Между тем никому до меня не было дела. В том числе и любимой "Комсомольской правде", где я тогда работал. Предполагалось, что мои знания до недавних пор полупрофессионального спортсмена, окончившего институт физкультуры и написавшего неплохой диплом по истории современных Олимпийских игр, могут пригодиться при освещении Олимпийских игр. Однако заведующий отделом информации, поощренный за хорошую работу поездкой в Мюнхен, писавший о спорте в романтическом стиле ("спортсмены закружились у ворот соперника в стремительном адажио"), и собственный корреспондент по Западной Германии, разоблачивший не одно поползновение реваншистов, сами писали патриотические и выспренние, как это полагалось тогда и модно теперь, репортажи о победах советских спортсменов, а следовательно, и образа жизни.
(Между тем барон де Кубертен, основывая Игры во славу человека, а не страны, не предполагал считать медали и очки и играть национальные гимны. Для всех победителей был один гимн и один флаг - олимпийский. Напоминаю как специалист для наших истерически восторженных и неумолчных комментаторов.)
Газета не посылала меня на Игры, не аккредитовывала, не оплачивала питание и жилье. И не использовала. Олимпийский бомж - я наблюдал, снимал и запоминал впрок.
Сквозь трехсотмиллиметровый объектив я пытался рассмотреть, что происходит за противоположными окнами. В темноте комнаты угадывались люди, сидевшие на полу. Потом их увели. Появились двое в масках на балконе. Они посмотрели направо, где скапливались полиция и шедшие из столовой, ничего не понимающие еще спортсмены, и скрылись. Из захваченного дома выпустили женщину из обслуживающего персонала в униформе. Прикрывая затылок руками, она бежала по тротуару прочь.
Было 9 часов утра. Ни один человек в мире, растерянность которого к этому времени была еще не так очевидна, как к концу дня, не знал, где я нахожусь. Отъятый от олимпийской компании, от профессии, от друзей, я не был связан ничем и никем. Накануне отъезда на Олимпийские игры я сказал, что ухожу из дома, жизнь в котором превратилась из желанной в обязательную. У меня не было места и семьи, и оттого я тоже чувствовал себя освобожденным. На мне были первые в жизни джинсы Levi"s, которые дожили до сегодняшнего дня не как символ оторванности, а как память о ней и как штаны, марке и размеру которых я верен до сих пор.
Я завис в пространстве над самой трагической в этот момент точкой земли. У меня было время подумать, и я думал без пафоса печали о том, что отсутствие закрепленного места - это какой-то не финал. Оторванность от связей не освобождает тебя от соучастия. Даже если ты плывешь в воздухе, как монгольфьер, - ты плывешь. Видишь. Чувствуешь.
В половине двенадцатого на моей крыше появились немецкий журналист и американский фотограф. Я принял их как коллег по свидетельству великой драмы.
Американец мгновенно отшлепал свою единственную пленку и, смущаясь, спросил, не продам ли я ему ролик. Я раскрыл сумку и сказал: бери, сколько надо. Он с удивлением смотрел на жестяные банки, набитые заклеенными лейкопластырем, чтобы не открывались, кассетами, намотанными в Москве, в лаборатории теперь выгоревшей дотла "Комсомолки". (Вся черно-белая съемка, обошедшая мир, была сделана на шосткинской пленке. Мои снимки были не хуже, а может, и лучше, но они оказались никому не нужными в моей стране.)
Немец долго молча наблюдал, как я снимаю, а потом попросил, если, конечно, это не противоречит интересам моей редакции, дать ему снимок для газеты. Большой мюнхенской газеты, сказал он. Я снял две пленки и отдал ему. Печатайте!
Это был 1972 год. В своей первой зарубежной поездке я, получалось, оказал содействие идеологическому противнику. Противник, симпатичный парень лет сорока, спросил, надо ли подписывать фотографии моим именем.
- Нет, не надо! Понимаешь, - врал я, - вы выйдете раньше, завтра, и будет неловко, если наша газета напечатает снимки своего корреспондента после вашей. - Я улыбнулся.
Он улыбнулся в ответ, понимая. Все правильно.
- Ты сидишь здесь с утра и не знаешь, что террористы выдвинули ультиматум, - сказал немец. - Если Израиль не откроет тюрьмы для боевиков из "Черного сентября", эти начнут расстреливать по одному заложнику каждый час. Начиная с двенадцати.
Но в двенадцать ничего не произошло. Из дома не было слышно ни звука. Немец и американец ушли в свои редакции публиковать сенсационные снимки захватчиков в масках.
Подо мной на балконе последнего этажа телевизионщики установили камеру. Оператор быстро навел объектив на дом и спрятался за бетонной плитой ограждения. Там же сидел комментатор, который беспрерывно говорил о ситуации вокруг захвата.
Услышав, что министр Геншер предложил себя террористам в обмен на заложников, я собрал аппаратуру и отправился в пресс-центр рассказать об увиденном и услышанном коллегам из газеты, тем более что приближалось время передачи материалов в Москву. Однако они обошлись. Москва сама знала, что писать об этой истории и какие снимки из Мюнхена публиковать.
Теперь, пока я выбираюсь из зоны, плотно оцепленной армией и полицией, расскажу, как попал я в эту зону и в деревню без аккредитации.
Александр Иваницкий, олимпийский чемпион в Токио по борьбе в тяжелом весе, умница и красавец, возглавляя спортивное подразделение в ЦК ВЛКСМ (органом - именно так - которого была "Комсомольская правда"), предложил мне поехать в Мюнхен в группе поддержки нашей команды, чтобы в доме советской делегации выпускать фотогазету для спортсменов. Из Москвы до Бреста мы проехали с Андреем Мироновым, а дальше наш автобус заполнился другими участниками этой самой группы - туристами "Спутника".
В Мюнхене Иваницкий, у которого были две аккредитации - официального лица и важного гостя, повесил мне на шею одну из них. Общее на фотографии у нас было одно - очки, и этого оказалось достаточным, чтобы попадать в Олимпийскую деревню и на соревнования. Мне даже удалось пройти в колонне советских спортсменов по стадиону на торжественном открытии Игр. Синий пиджак с гербом дал волейболист Поярков. Штаны у меня были.
Ночевал я на полу в комнате у Саши Иваницкого, беседуя с ним о нравственности в широком, понятно, философском смысле, у спортсменов, в штабных номерах и изредка в городе с группой поддержки на кровати. Без определенного места.
В этот раз, подходя часов в восемь утра к пропускному пункту, я увидел бронемашину, которой не было прежде, и чуть больше охраны, переодетой в мирную голубую униформу. Предъявив фальшивый "аусвайс", я спокойно прошел на территорию, где у подъезда "советского дома" меня встретил спортивно-комсомольский руководитель Середа и тихо сказал:
- Только что в деревне произошло ужасное событие. В дом, где живут израильские спортсмены, проникли вооруженные террористы, взяли целую борцовскую команду в заложники и обещают убить. Только никому об этом не говори.
- Ты с ума сошел. Сейчас об этом будет говорить весь мир!
- Не важно. Главное, чтобы информация исходила не от нас.
В свете бесед с Иваницким мне показалось уместным выполнить свой профессиональный долг, имеющий простое и безальтернативное содержание: увидеть своими глазами и попытаться рассказать, что сам узнал и почувствовал.
Мюнхенская олимпийская деревня была построена в двух уровнях. Тротуары и бульвары были подняты над землей метров на пять-семь. На них светило солнце и царил обычный праздник. Появившиеся автоматчики внутри и бронемашины по периметру воспринимались как нормальная осторожность немцев. Страшная новость (не распространяемая советскими людьми) еще не охватила олимпийскую семью.
Под пешеходной зоной располагались темноватые транспортные тоннели без намека на дорожки для людей. По этому лабиринту можно было подъехать к каждому дому, если хорошо знать дорогу. Я знал. Попадая в новое место, я, как Магеллан, исследовал окрестные пути, чтобы в случае надобности обойти бурю у мыса Горн, или, на худой конец, как Подколесин, выглядывал в окно, дабы попасть на клумбу с цветочками, а не в колючий терновник при побеге, который всегда имею в виду при опасности возникновения определенной жизни. Словом, в первый же день я полез в тоннели и прошел по ним с той же радостью, которую может испытать человек, идущий по трубе метрополитена и вжимающийся в стену при прохождении поезда.
После сообщения Середы, которому я благодарен за оповещение, я спустился вниз и пошел в направлении израильского дома, мысленно выстраивая свой маршрут по поверхности. Мне повезло: я открыл правильную дверь. Ткнись напротив - попал бы к террористам. Узнал бы больше...
Лифт поднял на последний этаж. Дверь на крышу была по московским меркам чистой формальностью. Крыша плоская. Небо рядом.
Обратный путь в пресс-центр был прост. Ни одной машины.
Коллеги выслушали мой рассказ с вежливым безразличием.
- Мы уже все, что потребовалось, написали... не надо раздувать... частный случай не должен омрачить... Олимпиада складывается для нас удачно... в стремительном адажио... но ты давай... нам штыки нужны... - сказал завотделом.
- Международное положение... ты не все знаешь... в ЦК есть мнение... главное - не спровоцировать... не подвергай газету... напиши о досуге чемпионов... ты ведь в группе поддержки... пленку мы отправим в Москву, но пока она дойдет... через два дня это будет неинтересно...
После разговора я вдруг в момент и немедленно понял, что страстно хочу домой - на крышу, на воздух, где ощущал себя уместным и необязательным. Бомжом, как я надеялся.
У бомжа нет прописки, черты оседлости, лагеря добра или зла, или концлагеря, или хора одобрения (возмущения)... Он свободен, потому что у него есть неотъемлемая собственность, которую нельзя перекупить, украсть или национализировать на пользу нашего совершенно очаровательного государства. Его собственность - воздух. Никто не может вдохнуть его воздух, даже лишив бомжа жизни.
Теперь - лингвистическое отступление. В привычное слово я хочу вставить (на минутку, потом уберу и употреблять не буду) букву "в", чтобы объяснить, что это слово означает для меня. Бомвж - без определенного места в жизни. Речь идет о месте, которое норовят определить тебе. Кто - не важно: президент, оппозиция, товарищи, общество, женщина. Отрицание этого самого определения и есть личная свобода. (В том числе.) Непривязанность. Достичь бомжественного состояния трудно, но намерения, которые проявляются в действии, важнее результата. Для того, кто действует, и намерения подразумеваются добрые, как помидор.
...Я опять лежу на крыше один и вспоминаю. Откуда у меня эта мудрая мысль. Ага! Ее выскажет завтра вечером в пивном зале "Хофбраухаус" великий сердечный хирург, мой друг Вячеслав Иванович Францев. Я напомню ее вам, когда придет этот вечер. До него надо дожить.
Доживут не все.
Несогласованность действий, отсутствие опыта, стратегии, тактики, непрофессиональные снайперы, элементарные ошибки при подсчете боевиков (спросили бы телеоператора или меня, снимавших из застекленного подъезда югославского дома погрузку в автобус террористов и заложников). На аэродроме, куда вертолет привезет захватчиков и жертв для якобы посадки в самолет, освещенный несколькими прожекторами, стрелков окажется меньше, чем боевиков, они будут неточны, их действия нескоординированны. Выстрелы спровоцируют подрыв "Черным сентябрем" вертолета и расстрел всех израильтян.
Создается впечатление, что этот знак великой трагедии будущего мировое сообщество воспримет как дурной сон, о котором хочется и хорошо бы забыть, чтобы не портить праздник, как частный инцидент, о котором "через два дня забудут".
...И забыли.
Напоминаю. Взрывы самолетов, автобусов, дискотек, Буденновск, мадридские поезда, Дубровка, лондонское метро, Беслан, манхэттенские близнецы рождены в Мюнхене в 72-м году. Мировые лидеры решали, как уладить дело, не потеряв значительности. Как важный человек, бегущий за шляпой, сдутой порывом ветра, сохраняет достоинство и не замечает, что шляпу сдуло вместе с головой. (Что же до наших геронтологических экземпляров, то их головы давно скатились в бильярдную пирамиду коллективного коммунистического разума, поощрявшего терроризм против идеологических врагов. А шляпы были надеты прямо на плечи и надежно закреплены левшами из КГБ.)
...И вот они совещаются. Обсуждают. Стараются. Сами не умеют. Других не пускают. Те, возможно, не умеют тоже. Хоть бы скорее все закончилось! Не готовы, растеряны, беспомощны.
Убиты!
Убиты другие.
Все! Вертолет прилетел. Автобус уехал. Вертолет улетел. Иду в "советский дом". На улицах деревни никого нет. Свет погашен. У подъезда - немецкая охрана. Фальшивый пропуск работает. В телевизоре спортсмены смотрят печальные новости. Тренеры их загоняют спать, но они не уходят.
Опасаясь, что после трагической развязки пропускной режим будет ужесточен и меня с фальшивым "аусвайсом" не пустят в Олимпийскую деревню, я остаюсь ночевать в штабном номере. К тому же здесь мои проявочные бачки. Утром, проявив вчерашние пленки, я вышел из темной ванной в трусах и босиком и увидел высокую молодую женщину, приглашенную в Мюнхен романсами поддержать боевой дух спортсменов, в черном длинном до пола вечернем платье.
- Ну как?
Я опешил.
- Во-первых, красиво.
- На голое тело! - сказала певица. - Так и носить? - Она внимательно и нестрого посмотрела на меня.
Я кивнул. И всё. Тогда я был верен измене. Она вышла в соседнюю комнату. Сквозь открытую дверь я услышал звук молнии, потом ее низкий голос:
- Кстати, чем вчера все кончилось?
Она спросила это так, словно ушла после первого акта "Ромео и Джульетты", а сюжет ее все-таки заинтересовал.
- Все погибли.
- Надо же... Пора домой.
В этот день Игры прервутся. Будет объявлен траур, и на печальную церемонию придут спортсмены всех стран. Кроме нашей - Советского Союза. Так решила Москва.
После панихиды поползли бредовые слухи, что еврейский экстремист Кахане прилетел в Мюнхен и будет брать в заложники наших граждан. Граждане напряглись и перестали появляться на улицах. Если выходили, то не говорили по-русски. Многие спецтуристы из группы поддержки стали паковать чемоданы, запираться в номерах и раздавать кое-какой товар, привезенный на продажу. Я унаследовал чуть не чемодан кофе арабика, первый сорт, расфасованный по двести граммов. Помните, с кофейником на пакетиках, по девяносто копеек? На обратном пути автобусом из Мюнхена мы с народным артистом Грузии Гоги Харабадзе пытались продать ходовой товар в Польше, чтобы купить достойный напиток. Но цену нам давали оскорбительно низкую. И мы вернули кофе на родину. А денег хватило на две бутылки хорошего польского денатурата, который мой грузинский друг пить не стал.
Днем в пресс-центре ко мне подошли коллеги из газеты.
- Неприятная история, - сказал собкор. - С тобой! Передали конверт с гонораром. 300 марок.
У меня все оборвалось. Провал.
- Ты давал им снимки?
- Пленки.
- Деньги надо вернуть. Мы напишем, что по этическим соображениям ты не можешь их взять, поскольку фотографии должны появиться сначала в твоей газете.
- Но у нас их не напечатают.
- Поехали! У тебя могут быть проблемы.
Он написал письмо, вложил в конверт вместе с деньгами, и мы покатили в редакцию. Было стыдно, да и денег жалко.
...Теперь пришел вечер, тот самый вечер с хирургом Францевым, где он высказал мысль о намерениях, которую я процитировал.
Вячеслав Иванович, спасший для жизни тысячи и тысячи обреченных детских сердец, настоящее светило (как говорили раньше о таких врачах) и бессребреник, имел страсть - бокс. На Олимпийских играх в Мюнхене он представлял президиум медицинской комиссии международной боксерской ассоциации и ходил в официальном бордовом пиджаке, украшенном гербом Советского Союза.
Я пришел к нему в маленький номер чистенькой католической гостиницы.
- Ну-ка пошли на улицу, - сказал Францев, узнав о слухах, всполошивших наших сограждан. - Эт-то что такое!
Он надел свой гербовый пиджак, кинул мне спортивную куртку с надписью "СССР", и мы вышли в холл. Там отдельные, значительные соотечественники в полном молчании спарывали молоткастые и серпастые со своей униформы.
- Это вы зря делаете. Вас по таким лицам все равно определят.
На улице он заставил меня петь громко "Степь да степь кругом" и другие русские песни, чтобы ни у кого не было сомнения, откуда мы прибыли. Так мы добрались до огромной пивной, где Гитлер затевал захват власти.
- Газете оказалось ненужным то, что я узнал, Слава! Обидно.
- Ты это видел, снял?
- Да!
- Хорошо!
На эстраде играл оркестр в шортах со шлейками. Официант нес литровые кружки куда-то вдаль.
- Ну-ка! Иди сюда! - строго по-русски сказал Францев. И официант, как НЛО, без всякой инерции повернул налево.
- Не доливаете! - пожурил его профессор.
- Зато не разбавляем, - по-русски с акцентом сказал официант.
На сцене лежал огромный прямоугольный камень с ручками, зазывала приглашал желающих оторвать его от земли. Никто и не пытался.
- Ага! - сказал Францев отрывисто. - Я хромой, а ты здоровый. Иди, подними камень.
- Да он весит...
- Иди-иди.
Ослушаться его было невозможно (я его очень любил). Конечно, я не поднял камень и даже не оторвал - четверть тонны.
- Молодец! - похвалил Вячеслав Иванович. - Намерения, которые проявляются в действии, важнее результата...
На следующий день Игры возобновились. Это были успешные для нас соревнования с истинными героями. Виктор Санеев - трехкратный олимпийский чемпион в тройном прыжке, Валерий Борзов - первый в спринте. Баскетболисты, выигравшие у американцев в последние три секунды. Я перечисляю то, чего не будет никогда. Они имели право на праздник. Но его испортили.
Ночью мы с баскетболистами шли с награждения, которое было в полупустом гандбольном зале. Зрители не пришли от страха, американцы - от обиды.
Ребята шли с честно завоеванными золотыми медалями по темной Олимпийской деревне, и я думал, что все спортивные, а для участников Игр означает жизненные драмы, победы, неудачи, радости не утратили своей привлекательности от того, что произошла трагедия в Мюнхене. Просто они обрели свой истинный масштаб в рамках жизни. Те, кого убили, потеряли ее, а с ней и возможность воспользоваться драмами, победами, неудачами, радостями.
Так какие сюжетные линии у нас еще не завершены? С гонораром.
Через пару дней стою я с советскими фотокорреспондентами в пресс-центре. Подошли наши собкор с завотделом, и вдруг выбегает немец, тот самый - с крыши:
- Ты прав, Юра, что вернул гонорар. За такие уникальные фотографии заплатили мало. Теперь ошибка исправлена, - он протянул мне конверт потолще прежнего.
- Понимаешь, по этическим соображениям... - промямлил я, посмотрев на собкора...
- По этическим соображениям эти деньги, может, и нельзя взять, - сказал фотокор "Огонька" Толя Бочинин, - но прогулять их с коллегами можно.
И мы пошли.
Теперь линия семьи.
Жена встретила меня на вокзале, дома был накрыт стол и созваны друзья. Я был подробен, говорлив и вежлив, как настоящий бомж.
Следующую Олимпиаду* я счастливо провел на крыше (в переносном смысле), жил в редакции, у друзей, на вокзалах, в командировках.
Старался определить место сам. Тогда казалось, что преуспел.
Негативы из Мюнхена потерялись, записи стерлись, но я это видел, дорогой Слава Францев, и снял!
P.S. То, что перед вами случайно сохранившийся отпечаток и текст, - знаки, что все это было. Немало.
* Олимпиада - четырехлетний цикл между играми.
http://novgaz.2u.ru:3000/data/2006/13/40.html
20.02.2006
Док. 302288
Перв. публик.: 20.02.06
Последн. ред.: 11.05.07
Число обращений: 310
Рост Юрий Михайлович
|
