Владимир Барановский. Восточная политика Европейского союза: российское восприятиеНазад
Владимир Барановский. Восточная политика Европейского союза: российское восприятие
Заметки о российском отношении к восточной политике ЕС кажется уместным начать с указания на то, что в самой этой тематике можно увидеть легкий налет символичной парадоксальности. Дело в том, что в формальном смысле у ЕС нет никакой "восточной политики". Но российское восприятие этой формально несуществующей политики есть-причем восприятие отнюдь не виртуальное, а очень конкретное, временами болезненное, а порой даже граничащее с экзальтированным самовозбуждением.
Впрочем, отсутствие "восточной политики" ЕС-это факт скорее бюрократический, чем содержательный. В свое время некоторые участники ЕС-в частности, Великобритания и Швеция-считали необходимым разработать ее с целью ясно обозначить приоритетность данного направления ориентированной вовне деятельности интеграционного сообщества. "Восточная" политика должна была прийти на смену исчерпавшей себя "балканской", соответствующим образом переместив вектор внешнеполитического внимания ЕС.
Выбор, однако, был сделан в пользу более широкого подхода-вместо "восточной политики" появилась "европейская политика соседства" (European Neighborhood Policy, ENP). Ее объектом, однако, становятся отнюдь не все соседи ЕС-если, исходя из общеупотребительного смысла этого термина, относить к ним страны, составляющие ближайшее территориальное окружение интеграционного объединения. За пределами этого круга остаются: (1) официальные кандидаты на присоединение к ЕС (Болгария, Хорватия, Румыния и Турция); (2) потенциальные кандидаты, присоединение которые представляется вероятным через некоторое время (Албания, Босния и Герцеговина, Сербия и Черногория, Македония); (3) те страны, которые отвергают возможность вступления в ЕС (Швейцария, Норвегия, Исландия); (4) мини-государства, также не рассматриваемые как эвентуальные участники интеграционного объединения (Андорра, Ватикан, Сан-Марино, Монако).
В результате объектом ENP становятся две категории стран-(1) средиземноморские и (2) расположенные в европейской части территории бывшего СССР (разумеется, в том и другом случае-исключая тех, кто уже является участником ЕС-вроде трех новых прибалтийских государств). Каких-то других стран в ближайшем окружении ЕС просто нет. Иными словами, возникает нехитрая формула: ENP="средиземноморская политика ЕС" (EU Mediterranean Policy, EUMP) + "восточная политика ЕС" (EU Eastern Policy, EUEP). Или так: EUEP=ENP - EUMP.
Уже в этой формуле обнаруживается то, что способно вызвать определенный дискомфорт в российском восприятии "восточной политики" ЕС. Последняя определяется через более общую "политику соседства"-и, следовательно, не исключено, что специфика именно того сегмента из ближайшего окружения ЕС, который образован постсоветским пространством, не будет принята во внимание. Бюрократическая логика ЕС, которая относит, к примеру, Украину к тому же кластеру, что и Мавританию, вряд ли покажется в России очень убедительной.
Но для российского восприятия, очевидно, более важной является другая проблема-связанная с включением (либо невключением) самой России в число тех стран, которые становятся партнерами ЕC по ENP. Иными словами-является или не является она объектом "восточной политики", распространяется ли последняя на Россию? Здесь, между прочим, изначальная неясность исходила от самого ЕС: в первых вариантах документов по ENP ее предусматривалось распространять и на Россию, но в последующем это положение было скорректировано. Скорректировано, надо полагать, в числе прочего и по причине эвентуальной реакции самой России, поскольку ее вряд ли могла вдохновлять перспектива оказаться в одном ряду со странами, статус и политический вес которых несопоставимы с российскими.
Любопытно, что факт невключения России в число объектов ENP тоже можно было бы интерпретировать как свидетельство предвзятого к ней отношения. Получается некий замкнутый круг: Россия болезненно реагирует на дискриминацию в отношении себя, поскольку здесь сразу же возникает призрак "двойных стандартов"-но в глубине души именно на них и рассчитывает, поскольку полагает, что заслуживает иного отношения, чем обычные "среднестатистические" страны.
Такая сознательная ставка на "позитивную дискриминацию" или даже подсознательное ее ожидание-характерная черта внешнеполитического мышления сегодняшней России. В этой черте можно видеть и проявление генетической памяти касательно "сверхдержавного" прошлого страны, и следствие болезненных потерь последних полутора-двух десятилетий, и пробудившиеся надежды на то, что вновь удастся обрести роль значительной величины на мировой арене. По большому счету, вряд ли есть основания видеть в этом что-то недостойное-ведь в конце концов все прекрасно понимают, что некоторые страны являются "более равноправными", чем другие... Проблема не в том, чтобы перечеркнуть возможность статусных притязаний-а в том, чтобы они, во-первых, проистекали из реальных возможностей страны, и во-вторых (что гораздо важнее), отождествлялись не столько с обретением неких дополнительных прав, сколько с осознанием возрастающего бремени ответственности.
Применительно же к обсуждаемой нами теме можно сказать, что статус "привилегированного партнера" ЕС у России уже есть. Соглашение о партнерстве и сотрудничестве (СПС), подписанное в 1994 г., было первым опытом такого рода документов в практике внешних связей ЕС. Россия в этом смысле еще тогда оказалась первопроходцем. Опыт политических взаимоотношений между Россией и ЕС, существование целого механизма разноуровневых консультаций и исправное его функционирование-тоже может быть отнесено к таким наработкам, которые уникальны как для ЕС, так и, между прочим, для самой России. Наконец, формат четырех "общих пространств", к освоению которого Россия и ЕС приступили совсем недавно-опять-таки нечто особое, какой бы критике эту модель ни подвергали. Ведь факт остается фактом-в практике других участников международной жизни она пока не встречается.
Так что какие бы то ни было комплексы касательно России как объекта "восточной политики" ЕС (или его "политики соседства") неуместны. Разумеется, есть (и всегда будут) практические вопросы. К примеру, было бы полезно найти способы использования инструментария, предусмотренного ENP, в сфере взаимоотношений ЕС с Россией. Но политико-институциональные рамки этих взаимоотношений выглядят достаточно солидными и вряд ли дают российской стороне повод для озабоченностей.
Труднее снять озабоченности иного рода-проистекающие из российского отношения к тому, на чем, собственно говоря, и сфокусирована "восточная политика" ЕС. Ведь речь идет о постсоветском пространстве, за исключением окончательно отпавших от него трех государств Балтии. То есть о геополитическом ареале, который Россия полагает относящимся к зоне своего превалирующего влияния-даже если соображения политкорректности побуждают воздерживаться от такого рода терминологии в официальном дискурсе.
Аргументы в пользу данного подхода могут быть самыми различными-они апеллируют и к истории, и к экономике, и к культуре, и к безопасности, и к межличностным отношениям, и к тесным связям на уровне элит, и к императивам миссионерского толка, и даже к мотивам созидания империи как "форме существования суперэтноса". Хотя следует заметить, что как раз подозрения в имперском синдроме, как правило, с негодованием отвергаются. Скорее упор делается на установлении (или восстановлении) "естественного порядка вещей", а не о том, чтобы навязать таковой кому-то против его воли. Другое дело, когда этому естественному порядку вещей мешают некие внутренние и внешние силы... Вот в этом-то качестве "восточная политика" ЕС и становится причиной российского беспокойства.
Если же называть вещи своими именами и рассуждать о проблеме в рациональных категориях, то в российском восприятии речь идет прежде всего и главным образом о соперничестве в борьбе за влияние. Причем Москву ориентирует именно в таком направлении происходящее в последнее время укрепление экономических и политических позиций страны-независимо от того, чем вызвано это явление, каков его характер и насколько оно перспективно. Здесь есть очевидная политико-психологическая составляющая, когда кажется, что процесс распада, падения, эрозии наконец-то остановлен и впервые за многие годы возникает ощущение некоторой уверенности в завтрашнем дне. А на этой основе появляется шанс переломить тенденцию исторического отступления, зацепиться за те плацдармы, которые еще не полностью и окончательно потеряны.
Не стоит преувеличивать масштабы это синдрома-он достаточно эфемерен и явно не дотягивает до навязчивой идеи стратегического реванша. Существует трезвое понимание: о том, чтобы вновь утвердиться в качестве сверхдержавы с глобальными амбициями и возможностями, не может быть и речи. Но есть и другое: небывалый приступ самоуверенности российской властной элиты, которой кажется, что настало время для восстановления позиций России как великой державы-причем, в случае необходимости, даже и преодолевая жесткое противодействие Запада. Или, в более скромном варианте: для обретения статуса влиятельной державы регионального уровня-уж это-то России вполне по силам. Такой статус тоже выглядит очень и очень достойным-тем более с учетом стратегических масштабов евразийского ареала, в центре которого страна оказалась волею судеб.
И в любом случае важной составляющей "восстановительного синдрома" является утверждение в роли приоритетного полюса притяжения для окружающих стран-полюса, на который бывшие "братские республики" ориентируются, от которого ожидают поддержки и покровительства, к которому проявляют лояльность... И тут возникает "восточная политика" ЕС-которая, конечно же, видится как вызов такой перспективе, как попытка внедрить альтернативные ориентиры в постсоветское пространство и тем самым подорвать там российские возможности. В максималистской трактовке-это прямой вызов России, откровенное проявление враждебности к ней, злонамеренное стремление окружить ее геополитическим санитарным кордоном, реакция на начавшееся восстановление российской дееспособности и т.п.
В рисуемой драматическими красками картине находится место и стенаниям по поводу СНГ как потенциальной жертве "европейской политики" ЕС. Это примечательно в том смысле, что само по себе СНГ отнюдь на рассматривается как верх совершенства, а во внутрироссийских дебатах адресованная ему критика носит весьма жесткий характер-вплоть до призывов распустить данную структуру как недееспособную и не оправдавшую ожиданий. Но одно дело-критика изнутри, и совсем другое-препоны, создаваемые внешними силами. В политике ЕС и тут видят приверженность "двойным стандартам": интеграция внутри самого этого образования есть несомненное благо, втягивание в этот процесс все новых стран должна безусловно поддерживаться, а вот любые признаки движения по такому же пути в рамках постсоветского пространства вызывают подозрения и настороженность. И даже прямое противодействие-таковым, в частности, Москва считает адресуемые Украине сигналы касательно того, что участие в проекте "единого экономического пространства" (вместе с Россией, Казахстаном и Белоруссией) исключит возможность ее интеграции с ЕС, на что Киев прямо ориентируется.
Восприятие Москвой "восточной политики" ЕС вообще оказывается под сильным воздействием российских фобий, связанных с Украиной. Последние, как хорошо известно, резко обострились в контексте "оранжевой революции". Это сопровождалось значительным негативным выбросом в сферу политико-психологических комплексов России в отношении ЕС. Именно в ЕС увидели то ли инициатора стратегии мирного перехвата власти в Украине в связи с выборами, то ли активного проводника этой стратегии (если инициаторами явились США). "Вину" ЕС только усугубило то обстоятельство, что позорный провал политики Москвы был списан на враждебные происки антироссийских сил на Западе.
В известном смысле события на Украине стали для алармистов из Москвы убедительным свидетельством того, что ЕС в своих антироссийских устремлениях на постсоветском пространстве может оказаться "даже хуже, чем США". Логика такого восприятия проста: американцы враждебны, но далеки-а Европа находится близко и потому более склонна к вовлечению в события на постсоветском пространстве. К тому же с американцами можно рассчитывать на некоторое взаимопонимание по мотивам общего "сверхдержавного" прошлого, а также по причине обоюдной склонности к силовым решениям-в то время как найти общий язык с неумеренно политкорректными и склонными к лицемерным поучениям европейцами зачастую оказывается затруднительным. Поэтому потенциал раздражительности в отношении ЕС и его "восточной политики" оказывается более значительным.
Согласно достаточно популярным в России представлениям, есть еще одно объяснение не самым доброжелательным чувствам в отношении ЕС. Они продуцируются тем негативизмом, который был привнесен в политическую ментальность и политическую повестку дня Европейского Союза его новыми членами из числа бывших сателлитов Советского Союза. Их комплексы, обиды, претензии касательно бывшего "большого брата" свежее, основательнее и разнообразнее, чем у "ветеранов" ЕС. В результате политика ЕС становится более недружественной, аррогантной, вызывающей.
В Москве, наверное, не считают случайным и то обстоятельство, что сама идея разработки Европейским Союзом "восточной политики" стала инициироваться Польшей-причем еще в 2001 г., то есть задолго до ее официального вступления в ЕС. Уместно напомнить, что одним из компонентов российского раздражения в отношении Польши стало представление о ее недопустимой активизации в отношении своих соседей из стран СНГ в расчете на восстановление польского влияния чуть ли не по лекалам XVII века. За спиной украинских "оранжевых революционеров" возникал образ зловредных ляхов, вознамерившихся переиграть свое историческое поражение во времена Богдана Хмельницкого.
В отношении украинских дел пик российского истерического алармизма, направленного против Запада (а значит, и против ЕС), пришелся на 2004-2005 гг. и, следовательно, остался в прошлом. Но Украиной, согласно этой логике, дело не ограничивается. Украина-полигон для отработки методов "цветной революции", которые затем будут использованы и в других постсоветских странах (естественно, во враждебных для российских интересов целях). В драматической интерпретации исходящих от ЕС угроз именно эта, по-видимому, рассматривается как наиболее серьезная. Особенно с учетом того, что она может быть направлена и против самой России.
Пока же на повестке дня-ситуация в Белоруссии. В том, что на этом поле возникнут коллизии в отношениях между Россией и ее западными контрагентами, вряд ли можно сомневаться. Уже в преддверии президентских выборов в Белоруссии, состоявшихся в марте 2006 г. тональность российских комментариев стала обретать отчетливо выраженный антизападный характер-поскольку именно со стороны Запада ожидалось массированное вмешательство с целью организовать в Минске второе издание киевского Майдана. Впрочем, недопустимое вмешательство Запада (и особенно ЕС) обнаруживалось российскими наблюдателями и комментаторами задолго до выборов-с целью дестабилизировать режим президента Лукашенко, подорвать его позиции, искусственно стимулировать оппозиционные тенденции и т.п.
Стоит заметить, что инвективы подобного рода в адрес Европейского Союза не выглядят абсолютно надуманными и беспочвенными. Не в том смысле, что могут быть какие-то сомнения касательно нулевой кредитоспособности создаваемых в этом ключе незатейливых конспирологических версий-но по причине действительно повышенного внимания ЕС к "белорусскому направлению". И хотя формы этого внимания (составление списка из шести невъездных в ЕС высших чиновников и угрозы заморозить их счета на Западе) носят не слишком интрузивный характер, официальный Минск, конечно же, реагирует на него весьма нервно. Уровень нервозности у Москвы, естественно, на порядок ниже-но и она не склонна наблюдать с олимпийским спокойствием за все более активной вовлеченностью ЕС в белорусские дела. Тем более, что различие между "вниманием" и "вмешательством", между "мониторингом внутриполитических тенденций" и стремлением на них воздействовать зачастую воспринимается или изображается как эфемерное (или даже в действительности оказывается таковым).
Эмоциональный негативизм в отношении Европейского Союза на почве белорусской проблематики может даже помешать корректному восприятию реальной картины-например, того обстоятельства, что его политическая позиция нередко оказывается более взвешенной, чем у США. Примером может служить ответ на вопрос о том, как относиться к существующему в Белоруссии режиму не в политическом, а в практическом плане. В отличие от США, которые считают бессмысленным вообще поддерживать с ним какие-либо контакты по причине его принципиальной нереформируемости, ЕС такие контакты не прерывал и не исключает возможность его эволюции.
В самом факте коллизий между Россией и ее западными контрагентами по белорусским делам есть и своя алогичная сторона. Ведь сама фигура белорусского президента отнюдь не порождает у российского политического класса единодушного стремления продемонстрировать ему свою симпатию и поддержку. Но превалирующим оказывается раздражение критическим отношением Запада (в том числе и в рамках "восточной политики" ЕС) к режиму Лукашенко. Давление на него по вопросам прав человека и демократии будет вызывать со стороны Москвы острое раздражение и после выборов. В России найдется немало людей, готовых к решительным действиям, дабы защитить братскую республику от враждебных посягательств. Причем не только из чувства солидарности с нею-но и ради своих собственных интересов. В частности, в контексте планов строительства "союзного государства России и Белоруссии". Ведь даже если этот проект будет оставаться по преимуществу виртуальной конструкцией, "антибелорусские" выпады со стороны ЕС будут ipso facto превращаться в выпады "антироссийские".
В этот ряд может быть поставлено и отношение Москвы к политике ЕС касательно Молдовы. Понятно, что наличествующий у России "уровень близости" с этой страной не идет ни в какое сравнение с тем, что имеет место в отношении Белоруссии. Но здесь есть несколько особых причин, придающих российской чувствительности даже более обостренный характер. Во-первых, это интеграционно-ирредентистские мотивы, связанные с Румынией-из них в принципе вытекает представление о более высокой предрасположенности Молдовы к переориентации в сторону ЕС. Во-вторых, это ситуация в Приднестровье и российская вовлеченность в нее (равно как и вовлеченность ЕС, которую в Москве считают имеющей прямо противоположную направленность). В-третьих, это более "продвинутая" политика ЕС в отношении Молдовы (в сравнении с другими странами СНГ).
Если выйти за пределы европейской части СНГ, то заслуживает быть упомянутым внезапно возникшее взаимное влечение Москвы и Ташкента. Причины его хорошо известны и, казалось бы, не имеют прямого отношения к "восточной политике" Европейского Союза. Однако участие последнего в попытках подвергнуть Узбекистан международному остракизму весьма органично вписывается в описанную выше модель российских озабоченностей касательно стратегической линии, развиваемой ЕС на постсоветском направлении.
В общем и целом зона СНГ становится яблоком раздора между Россией и ЕС-причем именно на уровне понимания (или непонимания) политики друг друга. В российском восприятии речь идет о стратегии "выдавливания" Москвы из ареала, где сосредоточены жизненно важные интересы страны-и поэтому Россия готова поставить свои отношения с Европейским Союзом чуть ли не в полную зависимость от его политики на данном направлении. Примечательно, что одновременно в России испытывают раздражение, когда обнаруживают точно такой же подход со стороны ЕС. То есть когда российский курс в отношении бывших братских республик, в котором видят все больше элементов наступательности и жесткости, считают наглядным свидетельством неоимперских амбиций Москвы и доказательством глубочайших расхождений между ЕС и Россией на уровне ценностей-что ставит непреодолимые препятствия для придания отношениям сторон характера стратегического партнерства.
Образ "вытеснения" России из постсоветского пространства (или, что одно и то же, образ "ухода" на Запад тех, кого она хотела бы видеть сориентированными прежде всего или даже исключительно на себя самое) удивительным образом напоминает аналогичные ментально-политические озабоченности из советского прошлого. Речь идет о временах налаживания отношений СССР и СЭВ с ЕЭС-когда этот процесс сопровождался тревожными размышлениями Москвы о возможности потерять восточноевропейских союзников. Ведь санкционировав легитимацию западноевропейского интеграционного сообщества в контексте отношений "Восток-Запад", она уже не могла бы противодействовать его политической привлекательности для этих стран. Причем официально постулировалось, что такая привлекательность будет, естественно, результатом политических манипуляций и бесстыдного пропагандистского нажима, тогда как на деле она молчаливо считалась само собой разумеющейся. Итогом в любом случае становился дрейф восточноевропейских "друзей" в западном направлении и кошмарное видение "единой Европы", включающей в себя союзников СССР по "социалистическому содружеству", но без самого Советского Союза. Такая модель могла быть описана формулами типа "Europe from Brest to Brest" (Европа от Бреста [французского] до Бреста [советского]) или "Europe from P to P" (Европа от Португалии до Польши). Сегодня в этой модели лишь произошло некоторое смещение в восточном направлении центра тяжести: Россия замещает СССР, а место восточноевропейских сателлитов занимают три западных страны СНГ.
И не только они-поскольку не вполне ясно, где географические пределы "восточной политики" ЕС и не будет ли она дополнена экспансией в направлении Кавказа. Во всяком случае, Южный Кавказ в июне 2005 г. был включен в ENP и, таким образом, сегодня официально считается частью ближайшего окружения ЕС. Между тем российские интересы там (в сравнении с интересами ЕС) являются гораздо более масштабными, а их легитимность-более очевидной. И это становится дополнительным потенциальным стрессом в отношениях между Россией и ЕС. Более того: а что, если ЕС и на этом не остановится, начнет распространять щупальца своей "восточной политики" еще дальше на Восток, в направлении Центральной Азии? Пусть сегодня такая перспектива выглядит очень неясной и в любом случае неблизкой-но алармистский взгляд на вещи будет не колеблясь рассматривать ее как сориентированную против интересов России. Поскольку еще один сектор постсоветского пространства станет своего рода "спорной территорией", где ЕС и Россия схлестнутся в борьбе за влияние.
Масла в огонь добавляет то обстоятельство, что на постсоветской территории сохраняются конфликтные ситуации, возникшие на почве сепаратизма (Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия) и/или ли по причине оспариваемой государственной принадлежности территорий (Нагорный Карабах). Россия так или иначе вовлечена в большинство этих ситуаций-что, однако, не стало отправной точкой для урегулирования конфликтов. Отсутствие результатов, казалось бы, делает правомерным рассмотрение возможности подключения других участников международной жизни (в том числе и Европейского Союза) к посредническим и миротворческим усилиям. Для самого же ЕС такая линия была бы вполне естественной в свете его курса на создание стабильного международно-политического окружения-тем более, что именно эта логика является стержневой в "европейской политике соседства" Европейского Союза (ENP).
Однако у России фактическая или эвентуальная активизация ЕС в зоне конфликтов на постсоветской территории не вызывает никакого энтузиазма. Во-первых, у нее возникают подозрения касательно мотивов такой активизации; гипотеза об их альтруистическом характере, как правило, вообще не является предметом рассмотрения. А во-вторых, здесь возникает соображение принципиального свойства: нежелание видеть внешних игроков там, где велики собственные ставки России. (Впрочем, вряд ли есть основания считать такой "синдром эксклюзивности"*-то есть стремление исключить других акторов-только или прежде всего российским феноменом. По тем же самым основаниям Марокко, к примеру, не очень хочет более энергичного вовлечения ЕС в "свой" конфликт, касающийся Западной Сахары).
Но главное-этот мотив отнюдь не сводится к абстрактно-ценностным или престижным моментам. Здесь можно предположить и существование совершенно рационального расчета: "доступ" ЕС к конфликтам вокруг некоторых из перечисленных территорий будет для России контрпродуктивным, если возникнет ситуация, когда вопрос об их выходе из соответствующих стран и вхождении в состав России будет поставлен в практическую плоскость. Весьма вероятно, что позиции ЕС и России окажутся при этом диаметрально противоположными.
Впрочем, международно-политический контекст такого развития событий будет в немалой степени определяться решениями касательно статуса Косово. Если сецессия этого региона окажется санкционированной на международно-политическом уровне, в том числе и Европейским Союзом-последнему, как считают в России, будет непросто найти достаточно убедительные основания, по которым такая модель неприменима к другим аналогичным ситуациям. Российский президент на этот счет, как известно, высказался достаточно недвусмысленно.
В оценке практических возможностей ЕС касательно конфликтного регулирования у россиян тоже могут быть основания для определенного скепсиса. Механизм ЕС функционирует на основе тщательно разработанных (и постоянно дорабатываемых) политико-правовых алгоритмов. Они кодифицированы и институционализированы-что предопределяет их устойчивость, но одновременно снижает их адаптационные возможности. То, что не вписывается в имеющуюся схему, не обязательно становится неразрешимой проблемой-но существенно ослабляет эффективность управления. Именно этот случай и представляет собой проблематика урегулирования конфликтов в зоне бывшего СССР как объект внимания Европейского Союза.
Его деятельность по урегулированию указанных конфликтов должна реализовываться через два параллельных канала, по линии "европейской политики соседства" (ENP) и по линии "общей внешней политики и политики безопасности" и "европейской политики безопасности и обороны" (CFSP/ESDP). В первом случае главным оператором является Комиссия; именно по линии ENP могут быть использованы финансовые и экономические инструменты, владение которыми и предопределяет конкурентные преимущества ЕС как игрока на международной арене. Но это актуально в основном на стадии предотвращения конфликтов (которая, если говорить о всех четырех конфликтных ситуациях на территории бывшего СССР, давно пройдена) и на стадии постконфликтного восстановления (до которой еще очень далеко). А собственно кризисное регулирование-это компетенция CFSP/ESDP, что предусматривает предоставление главной роли Совету. Здесь уже нет возможности использовать именно тот рычаг, который был бы наиболее эффективен со стороны ЕС; простое обещание ресурсов, которые будут предоставлены после урегулирования, оказывается не очень сильным аргументом. Эту коллизию должна была смягчить "Конституция для Европы"-но судьба последней, как хорошо известно, остается более чем неопределенной.
В российском отношении к указанной бивалентности ЕС не прослеживается каких-то особо артикулированных негативных коннотаций. Но противоречивость такого положения вещей очевидна, и она в принципе корреспондирует с привычным для российских аналитиков упреком, адресуемым Западу-в том, что он с удовольствием критикует российское участие в конфликтных ситуациях на территории бывшего СССР, но взять на себя адекватное бремя ответственности не спешит. Справедливости ради надо сказать, что как только такая возможность возникает или просто начинает обсуждаться, флегматизм российской стороны довольно быстро уступает место гораздо более заинтересованному (и настороженному) вниманию.
В общем и целом российское восприятие "восточного вектора" политики ЕС характеризуют:
осторожный скептицизм в оценке нынешней стадии развития европейской интеграции;
ощущение возросших возможностей самой России;
повышенная чувствительность к статусным параметрам;
возрождающиеся антизападнические мотивы;
обостренная подозрительность к попыткам внешних действующих сил закрепиться или даже просто обозначиться на поле, которое Россия считает своим par excellence.
В интеракциях с ЕС у России есть ряд сильных карт:
прежде всего ее объективно высокая роль как важного фактора обеспечения энергетических потребностей ЕС,
а также возможность обратить себе на пользу прагматическую заинтересованность западных стран в поддержании относительной стабильности внутри российского политического пространства и по его периметру.
Вместе с тем ряд факторов делают положение страны уязвимым. Прежде всего это:
гипертрофированная роль нефтегазового фактора во взаимоотношениях с внешним миром;
а также растущее политико-психологическое отчуждение по линии Запад-Россия.
Кроме того, в своем отношении к "восточной политике" ЕС Москва, как представляется, недооценивает значение некоторых обстоятельств:
того, что центробежные тенденции в СНГ развиваются под воздействием не только внешних, но и эндогенных факторов;
что само понятие "зона влияния" все больше становится атрибутом прошлого;
что влияние (без кавычек) требует не столько показной воинственности, сколько достаточно тонкой политики и разнообразного инструментария;
что расчет на усиление влияния в условиях дестабилизации может оказаться контрпродуктивным с точки зрения российских интересов более общего плана, ориентированных на более длительную перспективу;
что если своих собственных сил для влияния не хватает, нет ничего зазорного в продвижении его совместно с кем-то из других внешних акторов;
что из этих внешних акторов Европейский Союз, возможно, более привлекателен, чем многие другие эвентуальные российские партнеры-конкуренты.
Доклад на семинаре "Европейский Союз и постсоветские государства:
сценарии взаимодействия. Место России, Украины и Белоруссии"
Центр постсоветских исследований МГИМО(У) МИД России,
Фонд Розы Люксембург (Московское представительство)
16 ноября 2005 г.
