Восторг и неприятие - эти несовместимые чувства испокон веков испытывали по отношению друг к другу британцы и жители континентальной Европы. Долгая борьба с Испанией и Францией оставила в британской истории столь глубокий след, что великая в прошлом метрополия считает сегодня чуть ли не делом чести следовать в фарватере политики своей бывшей заокеанской колонии.
Относятся ли англичане к европейцам с некоторым высокомерием? Безусловно. Испытывают ли они подобные чувства и к американцам? В этом также трудно усомниться. Что же держит Британию на определенной дистанции от берегов обоих континентов? Мечта стать "объединителем" западного мира? Чувство исторического превосходства? Возможно. Однако в гораздо большей мере такое позиционирование обусловлено, на наш взгляд, экономическими соображениями. Но там, где переплетаются вопросы экономики и политики, не только открываются самые неожиданные перспективы, но и возникают самые сложные проблемы.
90-е годы были исключительно удачными для Британии. Реформированная при консерваторах экономика быстро росла, безработица составляла 4-5,5% при среднеевропейском уровне в 9-12%. Скромная роль государства в экономике позволяла удерживать бюджетный дефицит на уровне вдвое меньшем, чем в крупных континентальных странах. Налоговая система оставалась самой либеральной в Европе. Европейские политики чутко реагировали на настроения в Британии; не случайно победа лейбористов весной 1997 года положила начало повороту "влево" во многих странах Старого Света. Все преимущества европейской страны дополнялись для Британии и статусом стратегического союзника Соединенных Штатов, что позволяло ей играть одну из главных ролей в мировой политике и экономике.
Но основы британского экономического успеха при ближайшем рассмотрении были и остаются достаточно шаткими. За сводками о казавшихся невероятными достижениях (так, например, в 1999 году Великобритания, инвестировав за рубеж почти 200 млрд. долл., обогнала США и вернула себе титул крупнейшего в мире экспортера капитала, утраченный ею после Первой мировой войны) скрывалась иная реальность. Благодаря своему уникальному позиционированию Британия стала главным посредником в экономических трансакциях между ЕС и США: вкладывая европейские деньги в американскую экономику, а американские - в европейскую, английские фирмы обрели статус крупнейших в мире инвесторов; торгуя европейскими валютами и долларом, лондонские банки сформировали самый ликвидный рынок валюты и золота; компетентно оценивая американские и европейские риски, британские страховые компании прочно заняли лидирующие позиции и на этом рынке. Но все это слишком уж напоминало один из тех "мыльных пузырей", которые так часто возникают в условиях безудержного рыночного оптимизма. К 2000 году 19,8% (!) всех рабочих мест концентрировалось в Британии в банковском и финансовом секторе, в сфере бизнес-услуг и операций с недвижимостью (при европейском показателе в 12,7%), а цены на недвижимость в Лондоне, из без того самые высокие в Европе, в 1995-2000 гг. выросли на 182%. В Милане этот рост составил за тот же период 40%, в Париже - 37%, во Франкфурте - всего 9%.
Но именно в этом "недооцененном" немецком городе и скрывалась угроза. Введение в оборот единой европейской валюты в январе 1999 года привело к последствиям, которые начинают ощущаться только сегодня. Многие из традиционно консервативных англичан становятся убежденными сторонниками перехода на евро, наблюдая за тем, как в результате вывода из оборота одиннадцати европейских денежных единиц доходы британских банков на валютном рынке сократились почти на 60% только за 1999-2002 годы; как британская доля в иностранных инвестициях, поступавших в ЕС, сократилась за тот же период с 60 до 24%; как торговля Британии с другими европейскими странами выросла на 11% при том, что товарооборот между странами, вошедшими в зону евро, увеличился в 1999-2002 годах более чем на 1/3. В среде предпринимателей все чаще с недовольством говорят о тех 4,5 млрд. фунтов стерлингов, которые британские импортеры и экспортеры продолжают ежегодно терять на валютообменных операциях, и о кредитной ставке Банка Англии, почти в два раза превышающей кредитную ставку Европейского Центрального банка.
В то же время противники введения евро, поддерживаемые большинством населения (согласно опросам, около 63% англичан выступают за сохранение фунта как национальной валюты), опасаются утратить независимость в принятии важнейших экономических решений, столкнуться с негативными последствиями, неизбежными при установлении унифицированных условий функционирования европейских экономик. Они заявляют о своем неприятии "социалистически" ориентированной континентальной модели с ее огосударствлением экономики, высокими налогами, низкими темпами роста и значительной безработицей.
Поэтому не стало неожиданностью объявленное вчера министром финансов Г.Брауном заключение кабинета о том, что Британия не готова к началу процесса перехода на евро. Между тем причины этой "неготовности" должны были бы рассматриваться отнюдь не в Министерстве финансов, так как они всецело лежат в политической плоскости. Премьер-министр Тони Блэр, еще в 1997 году вышедший на выборы с наиболее проевропейской программой из всех, какие были у британских политиков, сегодня, после резкой конфронтации с Францией и Германией по проблеме Ирака объективно не готов безоговорочно поддержать идею перехода к евро. Но даже если бы он четко высказался за реализацию этого плана, принятие решения правительством вызвало бы бурю недовольства в стране, последовательно придерживающейся своих демократических традиций. Вынесение же вопроса на национальный референдум и наиболее вероятное отрицательное решение, которое было бы получено в таком случае, означало бы отсрочку повторного голосования на годы.
Возможно, вчерашний вердикт стал воплощением рациональности. Возможно, он стал триумфом осмотрительности. Но куда как приятнее предположить, что члены кабинета просто не могли принять иного решения в те дни, когда ее величество, чье изображение украшает британские банкноты и монеты, отмечают пятидесятилетие коронации. Отнесемся же к этому вердикту как к воплощению тонкого такта, веками отличавшего британских джентльменов и всегда способствовавшего, а не препятствовавшего выбору правильной альтернативы. Ныне и впредь: Боже, храни королеву!
