Капелюшников Р. И. `Посткоммунистическая Россия в контексте мирового социально-экономического развития`Назад
Капелюшников Р. И. `Посткоммунистическая Россия в контексте мирового социально-экономического развития`
Институциональная природа переходных экономик
В какой момент экономика, вошедшая в полосу глубинного реформирования, перестает быть переходной? Ответ, который можно встретить в некоторых зарубежных транзитологических исследованиях, достаточно прост: когда ею будет превзойден дореформенный уровень ВВП (или -- промышленного производства). С этой точки зрения российской экономике потребуется еще немало времени, чтобы приобрести статус "непереходной". Достоинства такого чисто статистического критерия очевидны -- строгость и однозначность; однако он мало что говорит о внутреннем содержании процесса системной трансформации. Наверное, с его помощью можно более или менее точно датировать окончание переходного кризиса, но ведь переходный кризис и переходный процесс -- это не обязательно одно и то же.
Современная институциональная теория исходит из иной перспективы. Экономика перестает рассматриваться как переходная, когда в общих чертах завершается формирование ее нового институционального фундамента. Так, в недавней интересной публикации А. Нестеренко нарисована впечатляющая картина законодательного прогресса в посткоммунистической России. [А. Нестеренко. Переходный период закончился. Что дальше? -- "Вопросы экономики", 2000, " 6] По его оценке, к концу 90-х гг. в основных сегментах российской экономики утвердились новые "правила игры", откуда делается вывод, что ее следует считать уже выбывшей из числа экономик переходного типа.
К сожалению, этот обязывающий вывод формулируется безотносительно к тому, как на деле работают вновь введенные политические, экономические и правовые институты. Уязвимость позиции А. Нестеренко -- в чрезмерном "юридизме": неявно она предполагает, что всякий институт превращается в действующий тотчас, как только состоялось его формальное учреждение. Не случайно, что про механизмы enforcement"а, призванные защищать законы и контракты от возможных нарушений, в его работе упоминается мимоходом и лишь однажды.
Наверное, здесь будет уместно напомнить, что под институтами современный институциональный анализ понимает: (а) общие "правила игры" (как формальные, так и неформальные), которые структурируют пространство социальных и экономических взаимодействий;(б) инстанции и процедуры, обеспечивающие соблюдение (в том числе -- принудительное) этих правил. [Помимо специализированных публичных механизмов enforcement"а (полиции, судов, тюрем) существует множество иных дисциплинирующих средств. К примеру -- кровная месть, остракизм, осуждение окружающих, чувства вины и стыда (возникающие при нарушении интериоризированных моральных норм) и т.д.]Воспользуемся аналогией с какой-либо спортивной игрой, например, футболом. Правила, предусматривающие, что матч состоит из двух таймов по сорок пять минут, что вратарю разрешается играть руками только в пределах штрафной площади, что во время встречи тренер не вправе выходить за пределы строго ограниченного сектора и т. д. -- все это "институты". Но и судьи, которые следят за выполнением правил и налагают наказания за их нарушение, также выступают в качестве "института" особого рода. Что же касается футбольных команд, то их можно считать аналогом "организаций" (фирм, политических партий, клубов, церквей и т.п.), то есть коллективных участников социальных и экономических "игр". Наконец, базовой единицей анализа в институциональной теории признаются сделки, контракты, трансакции. Им в приведенном примере соответствуют сами матчи. [В одном отношении эта спортивная аналогия, возможно, хромает. Основной массив социальных и экономических взаимодействий можно отнести к категории игр с положительной суммой, тогда как футбол -- это игра с нулевой суммой (если, конечно, не принимать в расчет того удовольствия, которое он способен доставлять болельщикам).]
Попробуем непредвзято взглянуть на сегодняшнее институциональное обрамление российской экономики. По всеобщему признанию, она все еще лишена ясных и надежно защищенных "правил игры", упорядочивающих поведение рыночных агентов и делающих его предсказуемым. Институциональная матрица как была, так и остается крайне несовершенной. В некоторых ключевых областях общие правила до сих пор не выработаны (наиболее известный пример -- неурегулированность проблем купли-продажи земли); в других параллельно сосуществуют нормы, находящиеся друг с другом в явном противоречии, что открывает простор для их произвольного толкования и применения (по остроумной формулировке В. Гутника, в основе российской правовой системы лежит принцип: "все, что не запрещено, разрешено -- если иное не предусмотрено законом"); в третьих "хорошие", на первый взгляд, законы не работают, потому что ничто не заставляет с ними считаться.
Конечно, все это не подразумевает буквального отсутствия каких бы то ни было общепризнанных норм и процедур. [Строго говоря, любые обобщения, касающиеся институциональной системы, подлежат переводу в вероятностный формат. Встретив утверждение "такой-то институт работает так-то", его следует читать с обязательной поправкой: "такой-то институт в большинстве случаев работает так-то".] Можно говорить лишь о непропорционально большом весе неформальных отношений и институтов по сравнению с формальными отношениями и институтами. На мой взгляд, этот момент -- центральный для понимания институциональной природы российской переходной экономики (и шире -- российского переходного общества).
Во всех звеньях хозяйственного механизма "- на рынке капитала, на рынке труда, в отношениях между предприятиями, между предприятиями и государством, между различными ветвями и уровнями власти -- неписаные правила и договоренности имеют перевес перед требованиями закона, условиями контрактов и другими формальными ограничениями. Даже те договоры, которые заключаются с соблюдением всех формальностей, воспринимаются участниками как некая условность и исполняются "по обстоятельствам". В терминах О. Уильямсона дело обстоит так, как если бы основные ресурсы, которыми располагает российская экономика, относились к разряду "специфических" и для трансакций с ними требовались исключительно "отношенческие" контракты [О. Уильямсон. Экономические институты капитализма. Спб., 1997]. Это создает питательную среду для развития разнообразных "нестандартных" форм адаптации -- неплатежей, бартера, нецелевого использования бюджетных средств, торговли налоговыми освобождениями, задержек заработной платы, неоплачиваемых административных отпусков, вторичной занятости, скрытой оплаты труда и т. д., которые оказываются вписаны в сложные неформальные отношенческие сети и не могли бы существовать вне них.
Исторический опыт свидетельствует, что достаточно большие по численности группы неспособны поддерживать свое существование без хотя бы минимального набора формализованных "правил игры". Общества, которые принято называть "западными", на определенном этапе развития открыли, что лучшие результаты дают базовые принципы: (а) максимально широкие по охвату (в пределе -- универсальные) и (б) максимально бедные по содержанию (то есть отвлекающиеся от особых обстоятельств времени, места и образа действий). Это позволило Фридриху Хайеку определить общества современного типа как "абстрактные", поскольку их институциональный фундамент составляют абстрактные правила справедливого поведения. [С этой точки зрения систему централизованного планирования можно рассматривать как попытку перестроить современное общество с развитым разделением труда, заменив абстрактные правила на предельно конкретные, каковыми по замыслу должны были стать плановые задания, четко предписывающие, кому, что, как и когда делать. Социалистический проект, как показали экономисты неоавстрийского направления, был изначально обречен на провал, так как исходил из глубоко ошибочных представлений об информационной природе современного сложно организованного общества. В хайековских терминах, это была попытка перейти от общественного устройства, опирающегося на абстрактные правила, к общественному устройству, опирающемуся на конкретные приказы и распоряжения из некоего единого центра.] Парадокс состоит в том, что в российском контексте любые абстрактные правила меняют природу и начинают действовать, если употребить модное выражение, "конкретно по жизни".
Небольшое отступление в сторону. В последние годы многие с тревогой отмечали растущую "криминализацию" русского языка, но было бы наивно сводить все к некоему общему упадку морали и культуры. Даже лидеры мнений -- высшие должностные лица государства, виднейшие политики, крупнейшие бизнесмены, именитые писатели и популярные актеры -- уже не могут обходиться без всех этих "мочить", "кидать", "наезжать", "откатов", "крыш", "разборок" и т. п. И дело, по-видимому, не только в резком взлете преступности в пореформенный период и том влиянии, которое это оказало на состояние умов. На мой взгляд, есть причина более общая и более фундаментальная. Мир профессиональной преступности -- это парадигмальный случай достаточно представительного сообщества, существующего исключительно по неписаным законам и не использующего публичные механизмы enforcement"а. Его притягательность связана прежде всего с тем, что он предлагает готовый язык для описания жизненного уклада с бездействующими формальными институтами и подходящие схемы для его осмысления.
В известном смысле подобное положение дел можно считать естественным и неизбежным для всякого переходного общества. Социальные системы, переживающие глубинную трансформацию, являются де-институционализированными как бы по определению: их прежний институциональный каркас уже сломан, а новый еще не отстроен, ибо это всегда нелегкий и затяжной процесс, с негарантированными результатами. В первом приближении общества переходного типа можно было бы охарактеризовать как общества с отключенными или разрушенными формальными регуляторами. [Типологически иной случай "переходности" представляют традиционалистские общества, пытающиеся имплантировать в привычную сеть неформальных отношений и норм определенный минимум формализованных "правил игры". Его рассмотрение не входит в мои задачи.]
Мне кажется, достаточно ненадолго очутиться в любой из западных стран, чтобы почувствовать разницу между "переходным" и "непереходным" укладом жизни на самом элементарном, бытовом уровне. Очень быстро убеждаешься: чтобы успешно функционировать "там", самое главное -- знать правила, тогда как для того, чтобы успешно функционировать "здесь", самое главное -- знать тех, кто отвечают за принятие решений, то есть уметь войти с ними в персональный контакт.
Естественно, что динамика переходного процесса во многом задается размерами исходных институциональных обрушений. Чаще всего они затрагивают не более одного-двух ключевых сегментов общественного организма; тотальные институциональные кризисы случаются лишь при наложении множества экстраординарных событий. К сожалению, российское общество оказалось в опасной близости именно к такому экстремальному случаю. Несмотря на всю грандиозность задач, решавшихся другими постсоциалистическими странами, институциональная ломка протекала в них менее болезненно и драматично.
Во-первых, для России расставание с коммунизмом означало не только переход от одного политического строя к другому (от коммунистической идеократии к современной демократии) и от одного типа хозяйства к другому (от плановой системы к рыночному порядку), но также распад прежнего государства (СССР) и образование нового (Российская Федерация). [Если страны Центральной и Восточной Европы приступали к реформам в обстановке мощного национального подъема, то Россия -- в психологической атмосфере, сложившейся после исчезновения СССР. Отсюда -- неодинаковое восприятие стартовых издержек "транзита", что не могло не сказаться на траекториях последующего развития.] Во-вторых, хотя во всех бывших социалистических странах базовые государственные институты были накрепко сцеплены с партийной машиной, по-видимому, в России их взаимное прорастание зашло особенно далеко. Демонтаж коммунистического режима сопровождался не только отказом от выработанных им репрессивных механизмов, но также развалом и исчезновением многих регулирующих структур, выполнявших "стандартные" государственные функции. В-третьих, из-за особенностей административного устройства СССР в России отсутствовали многие атрибуты государственности, которыми, например, обладали страны Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ). [Страны СНГ выведены за рамки обсуждения. Очевидно, что многие тенденции, характерные для российской переходной экономики, получали в них еще более концентрированное выражение.] В результате возникшие в ней институциональные пустоты оказались масштабнее и глубже, чем в большинстве других переходных экономик. По удачному определению политолога А. Зудина, на протяжении всех 90-х гг. российское общество оставалось "в слабо государственном состоянии". Исходя из количества отключенных формальных регуляторов было бы правомерно квалифицировать его как "супер-переходное".
Однако сложно организованные социальные системы неспособны существовать в абсолютном институциональном вакууме. Образовавшиеся пустоты сразу же и на высокой скорости стали заполняться развитием неформальных институтов, неявных контрактов и теневых практик. В известном смысле это было ответом общества на освобождение от бремени зарегулированности, налагавшегося прежней системой. Выход из сверхжесткого административного корсета раскрепощал личную инициативу, подталкивал к поиску нестандартных решений, расчищал поле для процессов спонтанной самоорганизации. Неформальные модели взаимодействия оказались важнейшим адаптационным ресурсом, позволявшим смягчать стартовые издержки переходного кризиса и с меньшими потерями приспосабливаться к новым, изменившимся условиям. Именно они помогали амортизировать многочисленные шоки, сопровождавшие процесс системной трансформации.
Здесь и далее термины "неформальные отношения", "теневые практики" и т. п. употребляются как нейтральные, без какой-либо оценочной нагрузки. К сожалению, у большинства отечественных дискуссий о "скрытых", "латентных", "теневых" процессах в экономике отчетливо просматривается фискальный подтекст: по сути все сводится к проблеме ухода от налогов. Такое "фискальное" прочтение молчаливо подразумевает, что само государство находится вне зоны неформальных договоренностей и теневых сделок, тогда как на деле оно очень часто выступает их инициатором и активным участником. С теоретической точки зрения вопрос о том, как при отключенных или полу-включенных формальных регуляторах строится взаимодействие между участниками рынка, является более общим и фундаментальным, чем вопрос о том, как в этих условиях строится их взаимодействие с агентами государства.
Таким образом, характеристика переходных обществ как пребывающих в де-институционализированном состоянии (см. выше) является недостаточной и односторонней. Точнее было бы говорить о де-формализации институционального пространства переходных обществ, поскольку формальные "правила игры" отходят в них на второй план, уступая место неформальным отношенческим сетям. В конечном счете этот сдвиг -- от формальных институтов к неформальным, от явных контрактов к неявным, от стандартных трансакций к персонализированным сделкам -- определяет их институциональную природу.
Все реформируемые экономики оказались захвачены этим процессом. Но в России его темпы были, похоже, выше, охват -- шире, а изобретаемые "серые" схемы поражали сложностью и разнообразием. Здесь нужно принять во внимание несколько обстоятельств. Во-первых, как хорошо известно, плановая система не смогла избежать формирования в ее недрах разветвленной сети неформальных связей. Судя по всему, в Советском Союзе внутренняя эрозия официальной экономики успела зайти особенно далеко (ограничусь отсылкой к многократно обсуждавшейся концепции административного рынка). Во-вторых, как свидетельствует мировой опыт, при наступлении природных или социальных катаклизмов формальные институты всегда отступают перед неформальными. В критических ситуациях жесткость, присущая законам и другим видам формальных регуляторов, становится препятствием на пути выживания общества и может провоцировать дополнительную социальную напряженность. На передний план выходят тогда неформальные институты -- нормы солидарности, личной поддержки и т. д. По глубине и продолжительности переходного кризиса Россия намного превзошла большинство стран ЦВЕ. Соответственно "спрос" на разнообразные модели неформального или полуформального взаимодействия был в ней несравненно сильнее. [Я оставляю в стороне вопрос, в какой мере расцвет неформальных отношений и теневых практик в пореформенный период был естественным продолжением тенденций, действовавших при прежней системе (точка зрения С. Кордонского), а в какой -- результатом ее краха (точка зрения Д. Старка). См.: С. Кордонский. Рынки власти. М., 2000; Д. Старк. Рекомбинантная собственность. -- "Вопросы экономики", 1998.]
Но одновременно с заполнением институциональных брешей неформализованными схемами и практиками повсеместно стал разворачиваться другой процесс -- началось массированное внедрение и освоение новых формальных институтов (политических, экономических и правовых) по образцу тех, что действуют в развитых обществах с устойчивой демократией и эффективной рыночной экономикой. В конечном счете смысл системной трансформации заключается именно в этом -- в обновлении формальных "правил игры", регулирующих различные сферы жизнедеятельности общества. Ускоренное внедрение новых институтов обеспечивалось огромными масштабами их "импорта", без которого переходный процесс неизбежно растянулся бы на более длительный период либо вообще был парализован.
Хотелось бы особо подчеркнуть, что в импорте институтов нет ничего необычного. Как свидетельствует история, без него не обходится ни одно динамично развивающееся общество. В деле институционального строительства стратегия "опоры на собственные силы" чревата неоправданными издержками. Неизвестно, на какой стадии развития находилось бы человечество, если бы менее успешные группы не перенимали "правил игры", открытых более успешными группами.
Другой вопрос, какие именно формальные институты заимствовали переходные общества и насколько эффективно осуществлялась их "подгонка" к местным условиям. Похоже, что как в первом, так и во втором странам ЦВЕ удавалось действовать более рационально и продуктивно. Но хотя в России активность по конструированию и отладке новой системы формальных регуляторов была, по-видимому, ниже и отличалась меньшей эффективностью, тем не менее контраст между ее институциональной оснасткой в начале и в конце 90-гг. разителен (см. развернутое описание у А. Нестеренко).
Док. 255021 Опублик.: 12.04.06 Число обращений: 861
