Интервью ИА `Товарищ` с Борисом Кагарлицким, директором Института проблем глобализации
- Прошедшая Московская биеннале показала, с одной стороны, что часть художников искренне стремится осмыслить в своих произведениях социальные проблемы, с другой, то, что этот порыв не вызывает встречного движения ни в политической среде, ни в обществе в целом. Это вызвано непониманием важности эстетических вопросов в нашем политическом сообществе, или обуславливается какими-то социальными процессами, влияющими на массовое сознание в целом?
- Проблема не только в непонимании со стороны общества. Я думаю, что пример биеннале и показателен, и непоказателен в одной и то же время. Он не показателен в том смысле, что на биеннале очень многое зависело от вмешательства бюрократического аппарата, который, в конце концов, и осуществлял выбор. Биеннале - это большой проект, требующий значительных инвестиций, предполагающий выделенными управление средствами, а значит не мыслимый без активной роли бюрократии. Той самой, с которой художнику, вроде бы, положено бороться или, по крайней мере, быть в напряжённых отношениях. В такой ситуации возникают структуры управления искусством, выполняющие функции посредников между художниками и бюрократией. Общество, или публика, которая должна воспринимать художественные произведения, в результате, оказываются на периферии этого процесса. Поэтому в подобного рода проектах критерии, связанные с понятиями вкуса, адресности, социальной значимости или вообще не работают, или отодвигаются на второй план. В результате активного вмешательства бюрократии проект стал необыкновенно масштабным, гипертрофированным и неэффективным (если пользоваться управленческими терминами). Это выразилось, прежде всего, в том, что были утрачены, какие бы то ни было, критерии отбора и размещения произведений искусства. Могут быть разные точки зрения на то, что хорошо, что плохо, что красиво, что не красиво, но существует целостная система формальных критериев, использование которой отсеивает откровенно слабые работы и облегчает публике восприятие художественных произведений. Здесь системы не было никакой, и в итоге музей Ленина, где размещена основная экспозиция Биеннале, выглядит как полузаброшенное здание, в котором по углам свалены кучи мусора. Произведения трэш-арта при определённых условиях могут выглядеть как произведения искусства. Но поскольку эти условия соблюдены не были, они превратились в `трэш`, т.е. в мусор, в буквальном смысле слова. Когда всё это объявляется социальностью в искусстве, или поиском новой надежды, или критикой существующего порядка, это оборачивается профанацией. Критика должна быть осмысленной. Во-первых, она должна иметь собственную систему позитивных ценностей. Во-вторых, она должна быть, в той или иной мере, рациональна, должна иметь свою логику. В противном случае мы имеем в лучшем варианте позицию шута, профанирующего и пародирующего жесты и действия носителей власти. Но здесь и позиция шута не была воссоздана, поскольку всё делалось с угрюмой серьёзностью. Она, в свою очередь, обусловлена тем, что бюрократия не допускает, чтобы художник по отношению к ней выступал с позиции шута. Такая фигура вообще невозможна в бюрократической системе. Шут может быть в деспотической системе, - деспота можно задирать. Бюрократию задирать бессмысленно, - она просто этого не понимает, воспринимает как некий шум, с которым нельзя иметь дело. Катастрофа, которая случилась с московской Биеннале, - это, в первую очередь, результат бюрократического воздействия на искусство и того `компромисса с дьяволом`, на который пошла художественная среда, участвовавшая в Биеннале. Ей хотелось сделать большой проект, связанный с критикой общества, но она попыталась его реализовать через бюрократические структуры, управляющие системой, с которой они собирались спорить. Бюрократия не то, чтобы как-то их давила или сдерживала участников Биеннале, она просто вошла с ними во взаимодействие и ассимилировала их, выйдя победительницей из диалога с художниками.
- Но всё же нет ли у вас ощущения, что художественное высказывание сейчас в принципе не находит сколько-нибудь массовой аудитории?
- Безусловно, есть. Это связано с проявлением кризиса современного искусства, кризисом адресности. Художник на индивидуальном уровне понимает, что в обществе что-то не в порядке, ему эта система не нравится. Более того, он может быть знает, что конкретно ему не нравится, но он не знает, как это выразить, поскольку он не знает, к кому он обращается. Проблема здесь отчасти в художнике, отчасти - в самой социальной среде. Особенно это видно на примере деградации того, что в течение столетия можно было определить как массовую левую культуру. Массовая левая культура была альтернативой буржуазного маскульта, ориентированного на потребление. В отличие от него левая массовая культура, которая начинается с социал-демократов конца XIX - начала ХХ века, была ориентирована на то, чтобы выработать устойчивое самосознание в начале у рабочего класса, а потом - у всей массы людей, не включённых в буржуазную элиту. Их предполагалось сделать сознательными потребителями существующей культуры, а через это и творцами культуры собственной, освободив тем самым от диктата буржуазной массовой культуры. В основе левой массовой культуры лежал просветительский универсализм, унаследованный от XVIII века. Подобно идеям Просвещения левая массовая культура основывалась на том, что существуют некие всеобщие ценности разума, которые необходимо сделать известными всем. Цель левой массовой культуры заключалась в том, чтобы помочь трудящимся овладеть этими ценностями, для того, чтобы они смогли стать тем самым `универсальным классом` по Марксу. С марксистской точки зрения пролетариат должен стать универсальным классом, т.е. классом, заинтересованном в преодолении классовых различий вообще, в том числе, и в преодолении самого себя. Согласно Марксу пролетариат должен стать носителям общечеловеческих ценностей. Никто другой реализовать эти ценности не сможет, поскольку все другие классы ограничены собственным социальным эгоизмом. В наши дни термин `общечеловеческие ценности` проделал забавную эволюцию и используется как синоним понятия `либеральные ценности`. У Маркса же в понятии общечеловеческий содержится отрицание либеральной ограниченности, то есть `общечеловеческие ценности` у него противоположны тому, что понимали под этим термином либеральные публицисты времён перестройки. Универсалистский пафос раннего социализма, который в каком-то виде продолжался ещё в 1968 году и в `новых левых` (несмотря на весь их ситуационизм), был утрачен к началу 90-х под воздействием общего социально-политического кризиса, когда левый проект начал сам себя хоронить. Причём это было связано не с исчезновением социальной базы у левого проекта, а с тем, что сами его носители потеряли всякий интерес к своей социальной базе. Они смирились с собственным поражением и стали воспринимать свою социальную базу как что-то малозначимое, малоценное и практически не существующее. Рабочий в действительности никуда не исчез, но он исчез из сознания интеллигенции. В 20-е годы в её сознании образ рабочего занимал гипертрофированное место, а в 90-е его там не стало вовсе.
- Но левый дискурс не может не быть универсалистским. Вопрос в другом, способны ли сейчас левые отстаивать универсальные ценности.
- В этом-то как раз вся драма. Левые попытались отказаться от универсалистского дискурса, а это привело к тому, что они отказались от самих себя, отказались от смысла своей деятельности и отказались ль собственной аудитории. В итоге начались беспомощные поиски новой аудитории, которую ищут там, где её нет. Этот как раз та самая `чёрная кошка в тёмной комнате`, которой там нет. При этом вокруг гуляют оравы кошек на самом свету, но левые там не ищут, - они сидят в `тёмной комнате` и панически боятся выйти на свет, поскольку уже привыкли к темноте. Состояние левой интеллигенции в целом - это состояние крайне непродуктивных размышлений и переживаний по поводу исчезновения `чёрной кошки`. Причём не только в России. У нас, пожалуй, это состояния распространено даже в меньшей степени в силу того, что Россия пропустила некоторые фазы деградации западного левого движения. Кризис левой идеи у нас технически наложился на общую растерянность и фрустрацию начала 90-х годов. В этом смысле специфического вырождения левых у нас не произошло, поскольку было всеобщее вырождение. Результатом этих процессов стало то, что за у российских левых, практически впервые за более чем вековую историю нет собственной эстетики. В качестве заменителя современной левой эстетики используются её прежние формы, - авангард или соцреализм. Они подходят (да и то не всегда, вследствие того, что аналогичная стилистика используется сейчас рекламой) для того, чтобы обозначить принадлежность к левой традиции, к левом у дискурсу. Но использовать их для осмысления и выражения в художественных образах современных социальных процессов - невозможно. Художники, обращающиеся сейчас к социальной тематике, это остро чувствуют. Изобрести новую эстетику, конечно же, невозможно. Но её можно сконструировать, именно так в своё время возник авангард, а затем - соцреализм. Для левого движения наличие собственной эстетики является одним из важнейших условий общественного влияния. Со времён передвижников и существовавшего одновременно с ними демократического движения 60-70-х годов XIX века известно, какое влияние оказывает художественный дискурс на развитие и воспроизводство политических процессов. Без передвижников, без художественной литературы и журналов демократической направленности не появилось бы следующего поколения революционеров, к которому, в частности, принадлежал Ленин. Я вовсе не выступаю за то, чтобы ограничить сейчас существование левого движения политическими кружками и периодическими изданиями. Они, конечно, нужны, тем более, что в новых условиях, благодаря современным средствам коммуникации, они становятся несравненно эффективнее. Отказываться от достижений последующих этапов развития левого движения, в том числе и от массовых левых партий, безусловно, не следует. Но без возвращения к универсалистскому дискурсу, к универсалистским ценностям, не возможно ни возникновение новой левой эстетики, ни успешная политическая деятельность левых партий и движений. В лучшем случае она сводится к отдельным протестным выступлениям, не способным изменить существующую систему.
Мы не можем перескачить через необходимый этап, но не можем терпеливо ждать, пока завершится этап подготовительной работы. Можно вспомнить Че Гевару: условия для революции ещё не созрели в тот момент, когда они с Фиделем высадились на берег Кубы. Но в процессе борьбы дозревали и условия для революционных перемен. Сейчас речь идет о создании таких же `очагов` левого движения, только, конечно, не в смысле вооруженной борьбы, а в смысле борьбы культурно-политической.
По существу, речь идет о том, чтобы движение развивалось одновременно на двух уровнях. С одной стороны, необходимы `малые формы` - терпеливая и тщательная работа на уровне небольших групп, вырабатывающих свой политический язык, свою культуру, воспитывающих свои кадры. Но одновременно должны использоваться и возможности современных коммуникаций, возможность обратиться непосредственно к массовому движению.
2003 Товарищ.
Док. 226103
Опублик.: 09.03.05
Число обращений: 533
Кагарлицкий Борис Юльевич
|
