В эти дни в Казани проходят торжества, посвященные 200-летию Казанского университета. Сегодня там состоится вечер Евгения Евтушенко, который приехал в столицу Татарстана специально из Оклахомы, где он преподает русскую поэзию и кино. Поэт собирается прочитать новую редакцию своей поэмы `Казанский университет`. Она была написана в 1970 году к 100-летию со дня рождения Ленина.
Двухсотлетие Казанского университета - это крупное событие для всех, кому дорога история России. Я с радостью и - не скрою - с гордостью принял приглашение на это торжественное празднование, и когда мой самолет будет лететь над океаном, разделяющим Россию и Америку, мои оклахомские студенты будут смотреть `Андрея Рублева` Тарковского и писать работы по Ахматовой и Маяковскому.
Что я буду читать на моем вечере в Казани, я еще точно не знаю, но, конечно, и главы из моей поэмы, написанной почти полвека тому назад, и все лучшее, что я написал за свою жизнь, и самое новое, еще никому не известное, - и о любви, и о политике, и об истории. Это будет для меня отчетом за всю мою жизнь перед строгими глазами великого ректора этого университета - Лобачевского, теория которого о пересекающихся в бесконечности параллельных, несмотря на мою полную неспособность к математике, может быть, подсознательно проступает в стихотворении `Со мною вот что происходит`, с которого я, наверно, и начался, как поэт.
Когда моя поэма `Казанский университет` только-только была напечатана в `Новом мире` в 1970 году, я встретил на прогулке в переделкинском лесу одного из наших старейших писателей Вениамина Каверина, и он меня спросил, лукаво поблескивая глазами: `Евгений Александрович, я тут прихворнул и, видимо, оторвался от действительности... У нас что, переворот произошел? Я получил свежий номер `Нового мира` и никак не могу поверить глазам своим - как это могли напечатать?`
Поэма была подписана в печать новым редактором В.Косолаповым, заступившим на это место вместо снятого по настоянию ЦК Александра Твардовского, которому бы не позволили напечатать эту же поэму ни за какие коврижки. Косолапов был в 1961 снят с должности редактора `Литературки` за публикацию `Бабьего Яра`, и это именно он дал мне телефон помощника Н.С. Хрущева - В.С. Лебедева, посоветовав ему передать мои стихи `Наследники Сталина`, которые никто не хотел печатать - даже Твардовский. Косолапов в случае с `Казанским университетом` опять проявил себя как мой добрый и плюс к тому смелый ангел.
Он прекрасно понимал, что самая главная идея поэмы была не в юбилейном воспевании Ленина, а в строках: `история России есть борьба свободной мысли с удушеньем мысли`. Но в самой Казани, куда я приехал собирать материал для поэмы, у меня были и мои казанские ангелы. Мурзагит Фатхеевич Валеев - секретарь обкома по идеологии уж совсем был не похож на ангела и имел репутацию весьма сурового безжалостного догматика. Не берусь обо всем этом судить, но мне он сразу оказал неоценимую помощь и помог достать самые редкие архивные материалы. У него был сильный аналитический ум, и о его недопонимании замысла поэмы и говорить не приходится - да и ее острота, направленная на современность, была очевидна. Тем не менее, как ни удивительно, рискуя должностью, он поддержал поэму и даже сообщил в ЦК самую положительную информацию о моем пребывании в Казани и о самой поэме. Два других моих ангела были ведущие журналисты газеты `Комсомолец Татарии` Коля Харитонов и Надя Сальтина - чудесные молодые люди. Они начали печатать поэму с продолжениями. Так что, когда я привез поэму в Москву, она уже была практически легализована - на ней чудодейственно стоял штамп цензуры. В число моих казанских ангелов включаю и отца Василия Аксенова - Павла Васильевича, бывшего мэра Казани, отсидевшего больше десятка лет в сталинские времена, Эдика Трескина, ставшего впоследствии солистом пражского оперного театра, а тогда еще студента-математика, певшего в самодеятельности и зарабатывавшего подпольными переводами `Камасутры`, поэтессу Галю Свинцову, ее сестру Марину и ее мужа - очень талантливого вгиковца Сережу Свинцова, сделавшего впоследствии на собственные деньги иллюстрированную его же замечательными фотографиями уникальную книгу. Мы до сих пор, слава Богу, нежно дружим. Да вот куда-то совсем бесследно исчезла та самая на редкость отчаянная - особенно по тем временам - Оля Самарина, девушка, несколько раз упоминаемая в поэме и в стихотворении `Поющая дамба`. Она тоже из числа моих казанских добрых ангелов.
Первое чтение поэмы в актовом зале университета было незабываемо. Руководство университета тоже мужественно поддержало поэму, хотя все это было не так уж просто. Цензура в те годы свирепствовала, и мое имя у них на Китайском проезде было в особом списке после скандала по телевидению, когда его отключали `по техническим причинам` после таких стихов, как `Качка` и `Письмо Сергею Есенину`.
Глава о том, как у Салтыкова-Щедрина самодержавие отняло журнал `Отечественные записки`, прямым образом соотносилась со снятием Твардовского с должности редактора `Нового мира`. Юлий Даниэль, возвратившись из ГУЛАГа, рассказывал мне, что в лагерных бараках - где гвоздем, где углем - были нацарапаны цитаты из `Казанского университета`, такие как: `Мне не родной режим уродливый - / родные во поле кресты. / Тоска по Родине на родине, / нет ничего сильней, чем ты` или `В дни духовно крепостные, / в дни, когда просветов нет, / Тюрьмы - совести России / Главный университет` или `Лишь тот настоящий отечества сын, / кто, может быть, с долей безуминки, / но все-таки был до конца гражданин / в гражданские сумерки` или `Слепота в России, слепота. Вся - от головы и до хвоста - ты гниешь, империя чиновничья, как слепое, жалкое чудовище...`.
Михаил Задорнов рассказывал, как в молодости ему нагорело за исполнение глав из `Казанского университета` на сцене - а он до сих пор помнит их наизусть.
Булат Окуджава горько усмехнулся, сказав мне, что в разговоре Лесгафта с его анонимным оппонентом он сам на стороне последнего, говорящего: `Свобода нужна образованному, неграмотному - жратва`.
Один из идеологов польской `Солидарности` Адам Михник сказал мне, будучи еще в полуподполье, как он догадался о том, что первоначально в строфе `Как разгорится тот огонь / и запылают в той же драме / студент у входа в Пентагон, / монах буддийский во Вьетнаме` первоначально была другая четвертая строка: `и юноша Ян Палах в Праге`.
Строчки поэмы задорно скатились с перил ступенями лестницы Казанского университета и покатились по Советскому Союзу, по планете. Тема поэмы остается современной не только в России, но и во многих других странах, в том числе и в США, и будет такой оставаться, пока будет существовать борьба `свободной мысли с удушеньем мысли`. Бюрократия, подавляющая все живое, как показывает всемирная история, увы, видимо, бессмертна не меньше, чем пошлость, которую Тютчев тоже с горьким вздохом назвал `бессмертной`. Еще в `Братской ГЭС` я написал: `Но справедливость, к власти придя, становится несправедливостью`. Лишь бы борьба за справедливость не превращалась в новую несправедливость, как это случилось с Октябрьской революцией.
Работая над архивными документами, я наткнулся на поразившие меня показания, как семнадцатилетний Володя Ульянов, потрясенный казнью брата Саши, был приглашен сочувствующими студентами в портерную по кличке `У Лысого`, выпил целый стакан водки - может быть, первый раз в жизни и с остановившимися глазами повторял: `Я отомщу за брата!`
Тогда я несколько романтически воспринял эту историю, хотя инстинктивно ощутил, что в ней было нечто жутковатое. Вообще идеализация Ленина была свойственна многим шестидесятникам, противопоставлявшим Ленина Сталину. Мы еще многого не знали - в частности, того, что именно Ленин, а не Сталин подписал декрет о создании первого концлагеря для политзаключенных на Соловках еще в 1918 году.
Книга Гроссмана `Все течет`, прочитанная мной в Самиздате, потрясла меня, но было страшно ей поверить. `Архипелаг ГУЛАГ` Солженицына перевернул мне душу неоспоримыми фактами, хотя мне была чужда его жестокость по отношению к трагической фигуре Маяковского и странные для меня торжествующие нотки по поводу уничтожения от имени революции тех, кто когда-то чистосердечно в эту революцию поверил. Тем не менее я неоднократно письменно и устно защищал Солженицына и считаю, что эту его книгу нужно изучать в наших школах, чтобы никогда в России не повторилось ничего подобного. Но, пожалуй, самую главную роль в моем окончательном переосмыслении Ленина сыграла `Моя маленькая Лениниана` Венедикта Ерофеева. Эта антология цитат из Ленина неопровержима. Ее должен прочесть каждый.
Искренность далеко не всегда правда. Тем не менее, перечитывая `Казанский университет` после всех новопрочитанных материалов, я понял, что, к счастью, в этом случае моя искренность не оказалась неправдой. Подросток Володя, который полицейскому, уговаривающему его: `Перед вами же стена..`, с веселой усмешкой сказал: `Да она гнилая... Ткни - развалится..`, и Владимир Ильич Ленин, превративший стены Соловецкого монастыря в тюремные, все-таки до какого-то момента еще были разными людьми. Они соединились только тогда, когда он начал `мстить за брата`. Но кому? Несчастному, неизлечимо больному мальчику-царевичу и его сестрам, их врачу и дядьке-матросу, облитым серной кислотой? Крестьянам, у которых отбирали даже семенное зерно и которым пообещали землю, а дали шиш? Рабочим, которым посулили, что они сами, а не капиталисты будут хозяевами фабрик и заводов, а на самом деле сделали их винтиками так называемого социализма? Ни за что расстрелянному Гумилеву? Юному Лихачеву, брошенному на Соловки и чудом уцелевшему? Высланному в виде последней милости цвету российской профессуры? Думаю, что в конце жизни Ленин это понял и это его ужаснуло, но было уже поздно. История, повернутая им, была уже необратима. В этом была его трагедия.
Правка поэмы после моего трудного переосмысления истории была весьма небольшой. Я добавил в поэму одну метафорическую главу, где Володя Ульянов начал превращаться в Ленина, основанную на свидетельстве его сестры о том, как, узнав о казни брата, он сорвал со стены и начал топтать карту России. Я убрал в финале строчку `за будущих ульяновых твоих`. Но это отнюдь не означает, что я не уважаю семью Ульяновых. Из всех Ульяновых мне более всего близок сейчас Илья Николаевич, о котором тоже есть глава в поэме. Я видел, как тогда в Ульяновске на его надгробии масляной краской замазали выгравированный крест, который все равно проступал. Илья Николаевич был глубоко верующий человек, и ему повезло, что ему не пришлось увидеть, как по прямым призывам его сына и его соратников в России безжалостно начали осквернять церкви и расстреливать священников - как их сейчас называют, новомучеников. Но если сын не отвечает за отца, то и отец не всегда отвечает за сына.
России будущей нужны люди с душой Ильи Николаевича, с душой Андрея Дмитриевича Сахарова. Откуда они возьмутся? Кто знает, может быть, из стен того же Казанского университета.....
Ноябрь 2004
материалы: Независимая Газетаhttp://nvolgatrade.ru/
Док. 214479
Опублик.: 18.11.04
Число обращений: 374
Евтушенко Евгений Александрович
|
