Этот термин употребил замечательный русский юрист Ф. Кони на процессе об общинном преступлении. Суть его заключалась в следующем.
В начале ХХ века в отдаленное село прибыл цыганский табор. Его вожак (ром Баро) прибыл к старосте с поклоном и подарками и попросил разрешения заночевать на берегу реки. Староста созвал сход, который разрешил табору ночевать на другом берегу, не переходя реки. Ром-Баро выставил сходу ведро водки и отбыл. Табор раскинул шатры за рекой, как и было договорено, а на заре снялся с места и покочевал дальше.
И тут вдруг выяснилось, что пропал племенной жеребец. Кинулись искать - нету нигде, и кто-то сказал, что его увели цыгане. И мужики, похватав колья, бросились в погоню. Догнали табор и забили кольями насмерть всех мужчин. Всех, включая парнишек.
А жеребец вечером пришел в село. Оказалось, что пьяный пастух забыл спутать ему ноги.
Это сработал интеграл самозапугивания. Темных крестьян усиленно запугивала цыганами церковь, пресса, власть имущие всех рангов, что в конце концов и привело к трагедии. Не следует исключать и зависти, столь свойственной русскому крестьянину, тысячу лет попираемому всеми. Зависть к вольным цыганам, которыми так восторгались Пушкин и Горький; зависть к богатым, к преуспеваюшим, к тем же соседям, воспитавшим трех сыновей в труде и теперь не знающим, что такое голодная старость. Эта зависть извечно живет в душах наших обывателей, это тот русский чернозем, на котором произростает ненависть ко всем вообще, кто живет не так, как он, иначе живет, и которую ничего не стоит разбудить в их душах.
Мое поколение, почти исчезнувшее ныне с лица земли, с упоением смотрело фильмы, непременным участником которых был житель Кавказа. Грузины и черкесы, кабардинцы и чеченцы, азербайджанцы и осетины - все джигиты Кавказа скакали по нашим экранам, поднимали звонкие тосты за дружбу и любовь, вступали в отчаянные схватки во имя справедливости. И мы восхищались ими так же, как Пушкин и Лермонтов. А потом вдруг появились `лица кавказской национальности`. Откуда они появились?
Оттуда же, откуда появились мужики с дрекольем. Из ненависти, порожденной завистью. Никогда не знавшие крепостного права, свободные волей и духом, предприимчивые и дружные кавказцы
быстро перехватили неповоротливые русские базары, не понимающие, что это - рынки, на которых действуют не криминальные `крыши` и `разборки`, а нормальные рыночные отношения. И предпочли родных бандитов. Обиделись, и в обиход пошли `Черные` да `Чернозадые` вкупе с призывами к войне со всем Кавказом. Уже разработаны и стратегические планы этой войны - от расстрела всего мужского населения на исконно русских территориях до сброса атомной бомбы на Кавказ. На фоне этой массы и процветают как скинхеды, так и откровенно фашистские организации.
Чем количественно больше народ, тем слабее у него историческая память. Она ему попросту не нужна, а природа мудро отсекает все ненужное для существования рода. И если малочисленные народы Кавказа помнят поименно своих предков вплоть до четырнадцатого колена, то мы, русские, с трудом припоминаем, чем занимался наш прадед. Крестьянству это было не нужно (прадед пахал точно так же, как правнук), то дворянству предки были просто необходимы, особенно если они непосредственно участвовали в процессе строительства государства. Однако большевики первым делом уничтожили российское дворянство почти поголовно, выжившие примолкли, и восторжествовала культура обывателя.
Это - пролог к небольшому отступлению.
Как только в Великой Отечественной войне наметился перелом, Берия стал последовательно внушать Сталину об изменах мусульманских народов Кавказа. Он хотел отвести свои внутренние войска с фронта, чтобы получить в свои руки после победы мощную боевую силу. Он ловко сыграл на гипертрофированной подозрительности Сталина, внутренние войска были отозваны с фронтов, и началась депортация народов.
Она проходила весьма жестоко, поскольку солдатам объяснили, что они имеют дело с предателями. С собой переселенцам разрешалось брать только одно место с бельем, со стариков срывали папахи, отбирали прадедовские кинжалы, рвали прабабушкины мониста с женщин и девушек. Судите об этом по сегодняшним `зачисткам`, от которых прямо-таки смердит средневековьем.
В число депортированных народов попала и Чечня. Все шло заведенным порядком: аул окружался плотным кольцом автоматчиков, вооруженные патрули всех выгоняли из домов, грузили в машины и отправляли на ближайшую станцию, где уже ждали эшелоны. И тут выяснилось, что неохваченным `мероприятием` оказался дальний горный аул Хайнлах. Туда немедленно направили взвод автоматчиков,
выехали, и тут выяснилось, что к аулу нет дорог, а только тропы. Тогда оставили машины, ворвались в аул и, выражаясь современным языком, провели `зачистку`. А пока вояки занимались этим весьма веселым и прибыльным делом, с гор сорвалась небольшая лавина и отрезала от аула машины.
Ну что тут делать? Выстроили всех мужчин, отобрали двоих проводников, а затем всех расстреляли. Всех мужчин, всех женщин, всех стариков, всех старух, всех мальчиков и девочек. А когда проводники вывели героев к машинам, расстреляли и их. Поговорите с любым чеченцем, и он расскажет эту историю, если доверяет вам. Только ведь доверия автоматом не укрепишь.
Только милиция обладает у нас усердием не по разуму. Вместо того, чтобы поискать в своих рядах брешь - то ли от головотяпства, то ли пробитую сотней долларов - сквозь которую просочились боевики, захватившие Норд-ОСТ, они начали форменную облаву на мирных чеченок с детьми, укрывшихся в Москве. К ним с живостью и не без удовольствия подключились, к моему величайшему удивлению, школьные учителя. Видимо, и в них сработал Интеграл самозапугивания. Печально, когда наших детей воспитывают лица с моралью примитивного обывателя, с самого нежного возраста закладывая в их душах хамское неуважение к лицам другой национальности и сердечную черствость. Подальше бы таких дам от нашего будущего, а лихих милиционеров - от нашего настоящего.
Доверие можно восстановить лишь прямым обращением к чеченскому народу. Что и сделал Президент, за что я глубоко благодарен ему.
ЛОПАТКИНЫ.
КАБОГРАОЛЛО.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1.
Городишко у нас маленький, уездный, как говорили в старину. Но все, что полагается, в нем есть, даже театр, в котором чаще проводят всяческие совещания, но между ними порою и спектакли ставят, чтобы помещение не пропадало. И никому не продают ни за какие деньги, даже за `зеленые`. Уж как там власть изворачивается, не знаю, а население, в основном, за счет клюквы. Правда, кое-какие предприятия у нас числятся, даже целых три, которые и до сей поры работают и как-то сводят концы с концами. Но это - зарплата, а я говорю о тех, кто никакой зарплаты не получает, а если и получает, то без клюквы у него все равно концы с концами не сводятся.
Что касается капитализма, то его у нас первым отважился строить его основы некий Лопаткин, бывший преподаватель труда, а заодно и заместитель директора по хозяйственной части. Он любил мастерить глиняные фигурки, которые и раскрашивал согласно мундирам царской армии. Говорили, что водил он дружбу с офицерами части, что стояла у нас. Пригласили его по линии общего офицерского развития (тогда такой приказ вышел), и он им такую историческую лекцию о бесконечных победах русского оружия преподнес, что его тут же в офицерскую баню пригласили. А это - уже высшая почесть штатскому человеку.
А что такое офицерская банька? Это не просто жесткий парок да хлесткий веник, это легальное исчезновение с глаз любимой боевой подруги. Там - в промежутках между парком с веником - водочка для здоровья и преферанс для удовольствия. Ну, а поскольку строевым офицерам часто заваливаться в баньки не с руки - не дай Бог, кто жалобу подаст! - то чаще всего париться Лопаткину приходилось с тыловиками-интендантами.
Скукота с ними, - ворчал бывало. - Копеечка к копеечке, и чтоб без всякого риска.
Ворчать-то ворчал, да игр этих не прекращал. Словно какое предчувствие у него на этот счет было.
А ведь было. Было! Все ведь знали, что система шатается, о чем и шептались на кухнях, воду из всех кранов разом включив. Все шептались, а он - предчувствовал.
И когда рухнуло все в тартарары, когда в суматохе армию стали таскать с места на место с такой поспешностью, что они под склады не то, что паровоза - полуторку получить не могли, он то ли в карты выиграл, то ли подарили ему, то ли самозахватом взял, а только получил в собственные руки целый склад армейского брезента. И тут же открыл совершенно легальное акционерное общество закрытого типа (АОЗТ) по названием `Елочка`.
Никакими елочками это общество и не думало заниматься, просто название понравилось своей новогодней суматохой. `Елочка` шила брезентовые сапоги, чтобы дорогим землякам сподручнее было ходить по клюкву. Предки наши эту самую болотную ягоду в лаптях собирали совсем не от бедности, а ради сбережения ног. В лапоть сколько воды влилось, столько же и выльется, а портянки дома просушим. И в предложенной брезентовой обувке присутствовал тот же эффект обратного выливания или, на худой конец, испарения. И все были довольны, судя по притоку охотников купить.
Да и то сказать, детей у него было куча мала даже по нашим уездным подсчетам. Он всем им стремился образование дать, и уже трое старших в университетах учились. Двое - в МГУ, а один - в областном. Правда, не доучился: в армию забрали с первого курса и через три, что ли, месяца в Афган отправили. На войну. Правда, скоро вернулся то ли раненым, то ли контуженым. Странным, в общем. О войне не любил говорить, и от этих разговоров - ведь каждому встречному-поперечному интересно! - в область сбежал. Родным сказал, что учиться, мол, продолжать намерен. И исчез, только два раза в год открытки присылал. Мать испугалась чего-то - вещун сердце-то материнское! - отец запрос в университет послал, а оттуда ответили, что в студентах их сынок не числится с той поры, как в армию призван был.
Тут уж - совсем караул. Мать собралась, в область прибыла с пирожками да клюквенным вареньем, а ей подтвердили. Она - в милицию...
- В городе не числится.
А что делать-то?
Обойти все больницы, все морги и все кладбища. Если получите справки, тогда возбудим.
Какие справки?
- Соответствующие.
А потом?
Вот бестолковая баба! Потом мы будем справки получать.
От кого?
От кого надо, от того и будем. Уходи, не мешай процессу.
ПОБЕДИТЕЛИ.
ЖУРФИКСОВ. Молодой генерал в отставке. Получил участок в Офицерском городке под Москвой. Воспитывал сына офицером в старом, русском понимании этого слова: прежде всего - честь и Родина. Сын единственный, младший - еще двое дочерей, но разрыв даже с младшей - десять лет. Последыш. Мог либо прикрыть его от армии, либо направить в кавполк Мосфильма. Однако отправил на усмотрение военкомата, и через год после `учебки` сын попал в Чечню.
Сын отлично стрелял: отец много занимался с ним еще с детства. Умел постоять за себя - отец обучил его и этому, наняв инструктора. Знал карате, самбо, все приемы ближнего боя.
Девочка, в которую он влюбился, дочь единственного человека, который уцелел в ауле Хайбах (братья столкнули его в овраг по дороге, после чего он прихрамывал всю жизнь). Он рассказал сыну (т.е.Журфиксову-младшему) о трагедии в ауле.
Девочка пишет стихи на чеченском языке. В пересказе любимому они приблизительно звучат так:
`Все народы - общая кровь, и каждый - капелька этой крови И каждая семья - сгусток этой крови, и каждый народ - ее общее хранилище. И не надо проливать общую кровь людей...`.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
1.
Журфиксов...
Эта фамилия прошелестела в воздухе. Никто вроде бы ее не произносил, не было не то, что шопота - воздух не вздрогнул. Но сказано это было для меня, для моих ушей. Но я не услышал, я - уловил.
А кругом сидели крепкие парни в одинаковых спортивных костюмах, с одинаково бестрастными лицами и отсутствующим выражением глаз. Правда, как только я натыкался взглядом на чьи-либо глаза, они почти в то же мгновение вспыхивали жизнью, интересом, а порою юмором или даже иронией.
Но - по порядку. Меня пригласили на встречу в некий закрытый дом отдыха, а скорее - реабилитационный центр. Побывавшие на заданиях парни (пресса любит употреблять выражение `в горячих точках`) приходили в форму, отдыхали не только телом, но и душою, и я был приглашен как раз для роздыха их душ. Со мною созвонились, я дал согласие после чего меня и провезли сквозь все `кирпичи` и милицейские посты в тишину и покой старого бора, чудом уцелевшего в Подмосковьи.
Встреча состоялась в небольшом кинозале. Я предствлял фильм `Офицеры`, рассказывал о съемках, об актерах и режиссере Владимире Роговом, отвечал на вопросы. Потом состоялся просмотр, после которого гостеприимные хозяева пригласили меня `расслабиться и отужинать`.
Стол ломился, водка текла рекой, но я помалкивал, понимая, что в профессионально любознательном обществе неуместно личное любопытство. Однако после определенного количества тостов утратил опасливый контроль и с максимальной наивностью спросил на весь стол:
По Москве бродят слухи, будто какой-то удивительный снайпер объявился. Бьет в полтинник чуть ли не с трехсот метров...
Обычный пиршественный гул мгновенно стих. Даже ножи с вилками перестали стучать по тарелкам. А сидевший рядом со мной командир этих спецов благожелательно улыбнулся:
Слухи - они и есть слухи. Попробуйте осетринку. Рекомендую балычок
Благодарю вас.
Я попробовал и примолк. Стол опять зажурчал дружескими разговорами, даже кое-где смешки появились. А погодя некоторое время до меня явственно донеслось:
- Журфиксов...
Я никак не отреагировал. Наоборот, попросил право на тост, встал, сказал что-то смешное из обычного застольного репертуара актеров, с которыми частенько приходилось сидеть за столом. Все рассмеялись, возникшее после моего бестактного вопроса напряжение
исчезло, стол дружелюбно зашумел. И я шумел, смеялся, что-то кому-то отвечал, а в голове вертелось:
`Журфиксов`...
Очень редкая фамилия. Она словно вонзилась в меня, потому что я ее знал. Знал, и ошибки здесь быть не могло
Повторяю, фамилия уж очень редкая. И необычная, в память врезается. Как осколок.
2.
Вскоре после войны отец вышел в отставку и получил надел в генеральском дачном поселке неподалеку от Москвы. Наделом оказался гектар сплошного леса, в основном, елового, но с добавкой матерых сосен. В нем не то, что шалаш - в нем ногу поставить было некуда, даже если вырубить начисто весь подлесок. Начинать надо было с корчевки, а я еще служил далеко от Москвы. Одному отцу с учетом его последнего тяжелого ранения это было явно не по силам, я уповал на своих друзей, но они тоже работали и помочь могли только по воскресеным дням.
И тут на великое счастье отцовские сослуживцы, оставшиеся после войны в Германии, прислали ему то ли немецкий, то ли американкий мини-трактор с набором всяческих приспособлений. Отец любил технику, быстро освоил этот агрегат и начал корчевать лес в одиночку.
Пишу об этом потому лишь, что когда я наконец-то уволился из армии и вернулся в Москву, отцовский участок выглядел образцово. Стоял домишко с двумя огормными верандами, был посажен сад, вырыт пруд, вскопан огород, а значительный кусок леса остался нетронутым.
А вот напротив, через дорогу от отцовского участка, никаких дачь не было. Стоял дремучий лес, который местные власти держали про запас.
Я оказался на даче, когда неподалеку от наших ворот остановились две легковых машины. Из первой вылезли два чиновника местной администрации, приветственно помахавшие нам, а из второй - незнакомые мужчина и женщина. Я помогал отцу, и за работой не заметил, когда уехали эти машины.
Мне пришлось отправиться в командировку, затем были еще какие-то срочные дела, и я вновь посетил отца только месяца через два. Оказалось, что в лесу, через дорогу от нашего участка отмерян надел какому-то генералу, но генерал этот до сей поры еще на своем участке не появлялся.
Появился он на следующий день. Где-то в полдень перед нашими воротами остановилась `волга`, из которой вылез генерал в полной форме со всеми орденскими колодками, над которыми поблескивала звезда Героя Советского Союза. В руках он держал объемистый баул и роскошный букет роз.
А отец был в щедро усеянной опилками ситцевой рубашке с закатанными рукавами, полотняной фуражке и брезентовых сапогах, так как у него постоянно ныли застуженные еще в гражданскую ноги.
Но, поправив фуражку, тут же пошел навстречу уже входившему гостю.А гость при его приближении, поставил баул на землю, вскинул руку к козырьку тяжелой генеральской фуражки и доложил по всей форме:
Разрешите представиться, товарищ генерал. Ваш новый сосед генерал-лейтенант Журфиксов Павел Иванович.
Андреев Сергей Петрович, - отец протянул руку. - Очень рад как новому соседу, так и новому знакомству. Алексей, - это- ко мне, - накрывай на стол.
Отец любил гостей, умел их принимать, не навязывая разговора, а уж о том, как он угощал даже самой скудной закуской, можно себе только представить. Он всегда оставался самим собой, что давало гостю возможность тоже чувствовать себя самим собой, и все складывалось, как надо.
Конечно, рассказ генерала Журфиксова не был плавным. Он перебивался отвлечениями и воспоминаниями, нашими вопросами и его ответами, но я должен передать его, не прерываясь на неуместное тут правдолюбие. Потом, значительно позже все обернулось трагедией, а этот жанр не любит ни подробностей, ни житейского правдоподобия. Слишком уж он сед для этого...
3.
Я родился в рубашке, как на Руси говорили. Не только потому, что в войне уцелел, а - потом. Рубашка моя потом сказалась.
Но родился в 27-м, а год себе приписал, потому что в училища брали только с восемнадцати. А я в семнадцать школу закончил - у нас в селе десятилетка была, село большое - и решил во что бы то ни стало успеть повоевать. Ну, прямо позарез мне тогда война потребовалась. Подумал и пошел к председателю нашего совхоза. Он двоих сынов потерял, и я считал, что мое желание он оценит. Тем более, что родственниками мы были, хоть и дальними, ну, а на селе даже дальний родственник ближе близкого соседа.
Показал я ему аттестат и медаль, которую получил за окончание десятилетки. Он молча все осмотрел, кивнул головой: не до разговоров ему тогда было.
Мне справка нужна, дядя Семен.
Какая справка?
Что я паспорт утерял.
Тогда штраф с тебя, а не справка.
А я его и не терял, - сказал я и достал паспорт. - Только в нем указано, что я родился в 27-м, а ты мне дай справку, что в 26-м.
С обману жизнь начинаешь?
В пехотное училище без такого обману не попадешь, дядя Семен. А я на войну должен поспеть.
Он молчал и вертел мой паспорт. Даже не открывал его: просто вертел. То ли думал, то ли сынов своих вспоминал. А руки дрожали. И я уставился в стол от этих рук и сказал:
Мне за двоюродных братанов посчитаться надо. Доверь, дядя Семен. Очень, очень прошу тебя.
Он помолчал, потом достал тетрадную четвертинку в клеточку, ткнул 86-м пером в чернильницу и написал, что года я 26-го, а паспорт у меня украли. Встал, обошел канцелярский свой стол, подал справку. А потом вдруг обнял меня и заплакал.
Меня без вопросов приняли в пехотное училище по липовой справке об утере паспорта. Экзамены я сдал первым номером, как когда-то говорили в России, да и экзамены пустяшные - диктант да две задачки по геометрии. Убыль была среди пехотных офицеров такая, что на все приходилось глаза закрывать. Потом это, конечно, сказалось, но - потом, позже, а тогда выхода не было.
И в училище я шел первым, а потому получил право выбора фронта - была такая форма поощрения. И я попросился к Рокоссовскому, потому что и сейчас считаю его лучшим нашим полководцем. Однако у нас не по делам судят, а по биографии, а единственный в мире дважды Маршал и тюремной баланды похлебал, и кайлом помахал, да еще польский шляхтич к тому же. Но это -примечание к сути. Мне повезло, что я к нему попал, это ступенькой к моему великому счастью оказалось, но ничего, конечно, я об этом тогда не знал и думать не думал, и мечтать не мечтал.
Прибыл я на фронт в первых числах марта сорок пятого на должность командира взвода автоматчиков. Правда, тогда от взвода оставалось что-то около дюжины, но бойцы были обстрелянными. А уж сержанты - их трое в той дюжине уцелело - в полных солдатских иконостасах. А у меня даже пушок на верхней губе до сих пор не прорисовался к большой моей досаде. Ну, потому и встретили меня
соответственно:
Ты, младшой, в окопе сидеть будешь. Сидеть и не высовываться, пока усы не отрастут.
Кто знает, может, так бы оно и случилось, так бы и просидел бы я всю свою войну в блиндаже под опекой насмешливых сержантов. Кто знает, в какой момент решаются наши судьбы?..
Я тут до тебя твою должность исполнял, - сказал старший сержант. - Завтра я тебе все сдам, но сегодня вечерком ты - наш гость. Валеркой меня зовут.
- Меня - Павлом.
Ты не подумай, это - никакое не панибратство. Это такая необходимость в конкретных условиях. Ну не станешь же кричать в бою: `Товарищ гвардии младший лейтенант, танки слева!..`. Пока титул проорешь, тебя дважды гусеницы перепашут. Так что ты не обижайся. Специфика.
Меня усадили на почетное место в сухой и теплой взводной землянке, и Валерий представлял мне по очереди всю уцелевшую дюжину с кусочком - всех моих четырнадцать подчиненных.
Андрей, Иван, Ахмет...
А почему три сержанта на полувзвод?
Спросил я сключительно из-за ощущения звездочки на погонах. Первая звездочка, неважно, какая - первая маленькая, первая большая или первая генеральская - всегда на тщеславие давят, пока не обносятся. Потом все у меня обоносилось, и я больше идиотских вопросов на дружеских пьянках не задавал.
Ну я же твою должность исполнял, - усмехнулся Валерий. - Минус я - и все пребывает в норме. Как там насчет этого в уставе говорится?
Примолк я. И только глупость сморозив, понял, для чего Валерка весь полувзвод собрал. Чтобы мне фронтовую науку преподать. Не тактику, не связь, не уставы, а ту, что солдатскую жизнь в окопах способна уберечь.
Запалы к гранатам получил? - спрашивал меня угрюмый ефрейтор с двумя золотыми нашивками на мятой гимнастерке. - Получил, всем дают. А куда заховал?
Тут, - я похлопал по нагрудному карману.
Ну, а если осколок или, не дай бог, пуля? Они же сдетонируют, и - полный привет. Их на заднице носить надо, там если и вырвет кусок, то сам живой останешься. Держи мой кисетик. Запалы - в него и - только на заднице.
Спасибо...
Ладно. Пункт два. При отражении атаки вставь все запалы и положи гранаты в окопную нишу. Снаряжать их некогда будет, а у тебя - под рукой. А коли сам идешь в атаку, то не снаряжай, сам же и подорваться можешь. А коли надо гранатами, то упади и снаряжай их лежа. В все снаряженные обязательно бросай.
Спасибо.
Ладно. Пункт три. В атаке никогда до последнего патрона диск
не достреливай. В диске при последних патронах - ну, там,
семь-десять - скрежет появляется. Ты его быстро слышать его научишься. Как услышишь, сразу палец с гашетки снимай. Это твое НЗ, чтоб с немцем в рукопашную не пришлось сходиться.
А что?
- А то, что его с детства не одной картошечкой кормили.
А в другое ухо мне Ахмет журчал:
Хлебец про запас - в чистую тряпицу, обязательно волглую. А тряпицу обернешь травой. Лучше всего лопух подходит, но коли нет, и другая сгодится. Только повяль ее сначала, свежая всю хлебную душу на себя вытянет.
Ну, потом выпили, хлебцем закусили, шумок пошел. И под этот шумок ко мне Валерий подсел.
Ты о третьем сержанте спрашивал, который нам не по уставу. Так из госпиталя он, миной контуженый. Он немца голыми руками в рукопашной задушил и малость сдвинулся.
- Как - сдвинулся?
Смерти ищет. Пропал в нем страх. А мужик - что надо, я с ним три месяца на передовой бок о бок. В одной нише спали, одна шинелка - под нами, другую - на двоих сверху. Пропадет он в другой роте. Под пулю подставится.
А под конец Валера сказал тост. До сей поры его помню слово в слово.
- Желаю тебе, Паша, командир наш, чтобы ты ни одного немца в рукопашной не убил. Пуля - дура, за нее ты не в ответе, а когда глаза в глаза - тут совесть твоя такую контузию получает, какой тебе по гроб жизни хватит да еще и на внуков останется. Поэтому очень прошу тебя, командир, за нами в атаку идти. Мы тут уже все переконтуженные, одним больше, одним меньше - роли уже не играет. А ты себя сберечь должен на последнем нашем победном пути.
Хорошие он сказал слова, правильные очень, да только кто же своей судьбой на фронте распоряжается? Да кто угодно распоряжается, только не солдаты.
Моя судьба решилась на следующий день. Я со взводом толком-то и познакомиться еще не успел. В других обстоятельствах знакомиться пришлось, только не с кем знакомиться оказалось.
На следующий день меня вызвал сам командир полка. К нему меня отвез на виллисе наш комбат, всю дорогу удивляясь:
По блату, что ли, в конце войны пристроили?
Командир полка - в годах уже, как и положено - встретил меня вздохом.
Когда прибыл?
Вчера, товарищ подполковник.
Ну, стало быть, судьба. Командующий замыслил операцию, но тебе до нее никакого дела... Твоя задача... Ты в картах-то разбираешься?
Так точно, товарищ полковник!
Не ори, - и карту развернул. - Видишь дефиле?.. Ну, проход, лощинка меж холмами! Здесь - дорога. Местная, булыжная, узкая и кривая, а мостик - вот он, видишь? - разве что легкий танк удержит. Но ты его все же рвани, я тебе саперов придам. Все понял?
Мост взорвать?
Немцев не пустить, чтобы они нам во фланг не ударили! Займешь высоту триста восемнадцать и семь и будешь держать. Крепко держать!
У меня во взводе...
- Знаю. Укомплектуем, усилим, я тебе лучших мастеров своих отдам. Один из них - снайпер-бронебойщик, то ли якут, то ли казах. Парень - золото. И дело свое знает. А твое дело - четыре часа нам выиграть.
Потоптался, повздыхал. Сказал вдруг тихо:
На войне у каждого - своя доля. Но я очень, очень тебя прошу, сынок. Очень. И Командующий просит. Четыре часа всего, пол рабочего дня. Сделаешь, сынок?
Как он меня просил, так я ему и ответил:
- Сделаю, Батя.
Обнял он меня, всхлипнул даже. Или так мне тогда показалось? Наверно, показалось, потому что я собственный всхлип с трудом в груди сдерживал.
Быстро все завертелось настолько, что к утру мы уже окапывались на высотке триста восемнадцать и семь, а двое саперов мост минировали. Только ничего у них не получилось, торопились, что ли, поскольку рев немецких моторов услышали. Рвануть рванули, да мостик только похилился, полотно его на тот берег упало, и стоит. А противник - вот он, глазами видно.
До сей поры мне тот, первый свой бой снится. То ли потому, что первый, то ли потому, что второго такого не видал, а случись он, так, пожалуй, и не выдержал бы.
Из всего того боя только минут двадцать помню, от силы - полчаса. Все слилось в сплошной грохот, рев моторов, треск автоматных да пулеметных очередей.
Из-за высотки перед речкой на нас выдвинулись три `пантеры`. Они шли клином, с немецкой точностью выдерживая интервалы и равнение. Еще ничего за ними не показалось, как Валерка шепнул мне:
Замереть так, будто уж на том свете.
И пополз к снайперу-бронебойщику. Я солдат уложил на дно окопчиков, которые мы отрыть успели, а сам в пулеметную ячейку перебрался. Оттуда и за боем следить было удобно, и Валерку с этим мастером бронебойщиком видел.
По гляделкам им бей. Сможешь?
Заблестят сейчас. Солнце-то нам в спину.
Триплекс от пули мутнеет. Две влепишь, он срузу из люка высунется. Под мою пулю.
Вот как замерли, лишившись водителей, две `пантеры`, я еще помнил. А потом немцы открыли по нашим щелям такой огонь, что всю память мне отшибло.
Держали мы ту высотку четыре часа пятнадцать минут, пока помощь не подошла. В живых нас двое осталось - я да старший сержант, фамилию которого я так и не успел спросить. Все - Валерка да Валерка...
Кто нам на подмогу пришел, как они выглядели и как мы выглядели - ничего не помню. Память отшибло. Уцелевших - это, стало быть, меня с Валеркой, в медсанбат отправили, я проспал там часов четырнадцать, не меньше, и - целехонький! - в свою часть прибыл. Мол, ваше приказание выполнено.
Корреспонденты понаехали: `В конце войны повторен подвиг двадцати восьми панфиловцев под Москвой!`. Нас тоже ровнехонько двадцать восемь было...
Героев нам дали, сержанту и мне. Только Валерка в медсанбате умер, так до госпиталя и не добравшись...
4.
Потом были бои, но я их как-то осознавал, что ли. Ужас исчез, а страх появился. Нормальный человеческий страх, что ты можешь погибнуть. Ужас - чувство обессиливающее, животное чувство, от него нельзя избавиться, им только переболеть можно. И тогда на его место приходит страх,
Да еще берегли меня, прямо скажем. Командир полка, Батя наш, в открытую мне заявил:
Ты у меня победу встретишь, только сам под пули не суйся.
Но я уже говорил, что во мне спасительный на фронте расчетливый страх появился. То самое чувство опасности, которое фронтовым опытом именуется.
Шли мы тогда уже последним маршем. Фашистская Германия издыхала, умные немецкие вояки это отлично понимали и - не рыпались. Не за что было уже рыпаться.
И однажды повстречался нам на победном нашем пути небольшой немецкий городок, который мне приказано было взять, я к тому времени уже исполнял обязанности командира батальона. А в тот день мне как раз восемнадцать лет исполнилось, не по документам, разумеется, а по правде. И я об этом сказал командиру полка Фролову Петру Лукьяновичу. У нас с ним отличные отношения сложились, и я его - наедине, разумеется, с глазу на глаз - Батей называл, а он меня - Сынком.
Знаю, - говорит. - Это тебе от полка подарок. Сверли очередную дырку в гимнастерке.
А я ему:
Дыркой, Батя, погибших не прикроешь.
- Я тебе такой огневой кулак придам, что ты ни одного солдата не потеряешь.
И придают мне две артиллерийских батареи из дивизионного резерва да роту тридцать четверок, усиленную двумя самоходками. спрятал я все этот кулак в лощинке подальше от немецких глаз, а сам выдвинулся, чтобы городишко как следует разглядеть. Мне разведчики стереотрубу поставили под кустом на высотке, откуда все просматривалось. Глянул я в стереотрубу и глазам собственным не поверил.
Открылся мне тихий, весь в апрельской, еще рябенькой зелени, аккуратненький, как пряник, немецкий городок. За всю войну ни одна бомба - ни наша, ни союзников - на него не упала. А это значило, что нет там никаких оборонных предприятий.
И я его должен был разрушить?.. За очередную дырку в гимнастерке?.. Нет, думаю, Батя (это, естественно, о командире полка) мне такой подарок не с руки. Война вот-вот кончится, зачем же счастье этих вот, конкретных, передо мною открывшихся немцев снарядами разметывать? Уцелели, и слава Богу. Значит, судьба у них такая. И пусть себе в покое живут.
И посылаю парламентера. Да не с требованием тут же сдать город, пока я его снарядами не разнес, а с просьбой к бургомистру придти на личные переговоры со мной.
И торжество какое-то в душе было, когда я это решение принял. Вот, думаю, мне подарок к совершеннолетию. О таком подарке не совестно и внукам рассказать.
Вылез парламентер, замахал белым флагом, и все мое торжество тотчас же куда-то внутрь души юркнуло. Убьют его сейчас, такое бывало, что и по парламентерам стреляли, звереет человек на войне. Но никто не стрелял, зато, правда, никто в ответ белой тряпкой так и не помахал. Парламентер на меня глянул - молоденький такой студентик, в очках, он моим переводчиком был - мол, делать-то что? А я всю волю свою собрал и говорю:
Иди, Игорек. Спокойно иди, с достоинством.
И пошел мой Игорек. Хорошо пошел, даже плечи свои неказистые развернул, сколько мог. Я в окуляры впился, аж слеза прошибла, но все - попрежнему. Игорек мой шагает с белым флагом, плечи вздернув, а немцев не видать. Так до рощи, что по границе города проходила, дошел, остановился, на меня оглянулся и вошел в рощицу с апрельской листвой. И пропал с моих глаз.
У меня сердце екнуло. Подумалось, что сейчас схватит его немецкий секрет и начнет данные вышибать. Где мы, сколько нас, какая задача - это меня не пугало. Меня пугало, что парня этого несчастного сквозь кулачную мельницу пропускать начнут в самом конце войны, и...
А тут командир первой роты подобрался ко мне и говорит:
Слушай, старшой, давай влепим им, пока студентика не искалечили.
Вот не выскажи он этого опасения, я бы по другому поступил. Ну, разведгруппу послал или еще что. Но комроты-один сказал то, что мне самому в голову пришло. А такая одновременность на фронте всегда настораживает. Если не тебя одного та же мысль посетила, значит, она в воздухе плавает, самая близкая и простая, а, следовательно, лежит на поверхности, как на блюдечке. И коли так, то с нею надо поосторожнее.
- Ждем, - сказал. - И чтоб не дернулся никто раньше времени. Тишина и спокойствие - вот наше `здрасте` на сегодня. Понял?
Не знаю, понял ли меня комроты, а только сказал : `Ага`, и за бугорок скатился.
Он -то скатился, а я то остался со своими опасливыми думами. Да, не следует с блюдечка во фронтовой обстановке слизывать - это с одной стороны. А с другой - что же там с моим Игорьком?
Полчаса маялся в полной неизвестности. Уж так меня стало изнутри трясти, что я вестового за водкой послал. Полстакана глотнул, от окуляров оторвавшись, вновь к ним приник и...
Затрепыхались апрельские кусты, и из рощицы вышел самый, что ни на есть гражданский немец в шляпе, а за ним - мой Игорек с белым флагом и... и какая-то девица. Оступается от хрупкости, но изо всех сил старается не отставать от мужчин.
Ну, я за бугор нырнул, кое-как гимнастерку оправил, почистился и даже причесался. Тут уже у нас шум поднялся (`Немчура чуру просит!..`), но я велел всем помалкивать, а с собою взял только начальника разведки. Он немцев куда лучше меня знал, понимал по-
немецки и мог мне помочь в переговорах.
А фуражка у меня была блин блином. А тут - девица в мой день рождения. Ну, я у кого-то фуражечку поновее позаимствовал, а она оказалась великовата, и в дальнейших переговорах я только тем и занимался, что снимал ее с ушей и вновь водворял на голову.
Бургомистр, - представил гражданского в шляпе Игорь. - А это - его переводчица Ольга Георгиевна.
Переводчица Ольга Георгиевна была от силы моей ровесницей, если не на год-полтора младше. И я страшно разозлился. Какая-то девчонка, смотрит в упор и глаз почему-то не прячет, а у меня - фуражка на ушах. Ну, сами посудите...
Значит, на немцев работаешь? - спрашиваю, закипая.
Почему - `на немцев`? Просто с немцами.
Знаешь, как это называется? Это называется - измена Родине. Вот как это называется!
А она - этак с улыбочкой:
- Какой родине?
Рассвирепел я, набрал полную грудь воздуха:
Союзу Советских Социалистических республик!
Я - гражданка другой республики, господин старший лейтенант.
Какой же, интересно знать?
- Республики Франции. Вашего, между прочим, союзника, господин старший лейтенант.
Вот так и препираемся. Я - с перекошенным ртом и фуражкой на ушах, а она - с улыбкой, которую я в тот момент ненавидел. А все присутствующие молчат, поскольку я - самый тут главный и с темной своей злости могу разнести весь этот город. Мне, между прочим, в подарок преподнесенный. Как торт.И неизвестно, сколько времени мы бы так еще разговаривали, если бы Игорек не кашлянул вовремя:
И я сразу замолчал. А помолчав, спросил:
Чего тебе?
- Бургомистр пришел. По вашему приказанию, товарищ старший лейтенант.
Сколько там фрицев?
Игорь не успел ответить. Уголком глаза я заметил, что девица намеревается переводить наш разговор бургомистру. И заорал:
Не сметь переводить!
Ву зэт трэ жанти, - она улыбнулась.
Я не понял, что она сказала, но почему-то улыбнулся тоже. Точнее сказать, осклабился, но переводить она все же перестала.
Да не больше роты, - тихо сказал Игорь. - Похоже, что
нестроевые или раненые.
А зачем бургомистр пришел?
- Так вы же просили
Ах, да... - совсем я с этой французско-русской девицей голову потерял. - Предлагаю вам, господин бургомистр, тихо-мирно сдать город без осложнений. Мирная сдача обеспечит его здоровье...
Какое, к черту, здоровье у города?.. Это опять - ее голос. Она застрекотала на фашистском языке как только я заговорил. Тут бургомистр что-то у нее спросил, а Игорь и перевести не успел, как эта полуфранцуженка спрашивает:
Господин офицер под здоровьем города понимает, конечно же, здоровье его жителей?
Естественно, жителей, - говорю. - Не домов...
Тогда у господина бургомистра есть вполне естественная просьба, господин старший лейтенант.
- Для этого, - говорю, - и позвал.
Не вводите в его город войска.
А... Да кто кого победил? Мы их или они - нас?
Вы. - Отчеканила, чтоб я не сомневался. - Только не жителей, а фашистскую Германию. Надеюсь, их вы не будете завоевывать?
А солдат я в поле размещать буду, так, что ли? В землянках?
Не кричите. В казармах на окраине. Там с утра все женщины полы моют и шторы развешают. А мужчины таскают из своих домов мебель поудобнее и дрова для каминов.
Каминов?!. - помню, я тогда очень рассердился. - Да мы же в окопах! В окопах! В земле, как черви!.. Четыре года в земле!.. Вот прикажу все камины разворотить к чертовой матери...
И замолчал, потому что она смотрела на меня в упор, и в глазах ее я увидел сожаление. Даже - с горчинкой, что ли. И понял, что она жалеет меня. И очень уж растерянно и глупо спросил:
- Что?..
- У каминов греются. Дети, женщины, старики. У них же печек нет.
А Ленинград у них был? Был? Когда холод и голод, когда полная блокада и расстрел города?.. Если ты к жалости моей обращаешься, то нет у меня к ним никакой жалости. Никакой!..
- Я не к жалости, я к великодушию вашему обращаюсь. У вас - Золотая звезда на груди, значит, вы - воин, а не палач. И я обращаюсь к великодушию руского воина.
И я замолчал. А она положила мне руку на плечо и тихо сказала:
У меня день рождения сегодня. Сделайте мне подарок: не
вводите солдат в город.
У меня - день рождения, и у нее - день рождения. Мне ради подарка город предложили разрушить, а она просит солдат в город не вводить. В немецкий город. Чужой.
И я сделал ей этот подарок. В день, когда ей семнадцать исполнилось. А мне - восемнадцать.
4.
В свои семнадцать лет Оля вместила столько горя, бед и неприятностей, сколько мало кому достается и в пятьдесят. Родившись в Париже, в семье эмигрантов, вынужденных таскать на спине рекламные щиты да продавать газеты в розницу, она выросла скорее на улице, чем дома. Но с нею занимались, ее учили всему, чему учили дворянских девочек в России, дома говорили только по-русски и - через силу, не обращая внимания на страшную усталость после суеты случайно выпавшей работы - обязательно читали русскую классику.
В семье существовал культ России - той, далекой, как детская мечта - навсегда утерянной родины. И без колебаний ушли в Сопротивление, когда фашистская Германия захватила Францию. А Оля организовала своих гаврошей и с их помощью расклеивала на парижских улицах антифашистские листовки.
Ее схватили довольно быстро, но ей повезло. Учитывая несовершеннолетие, ее не сунули в застенок, а отправили в Германию работать на заводе. И определили к конвейеру.
И ей повезло еще раз. У супруги директора оказались две девочки-погодки. Выяснив, что одна из работниц свободно владеет французским и немецким, она взяла Олю в прислуги, а убедившись в ее уменьи обращаться с детьми, фактически определила бонной.
Немцы строго блюли грань между господами и прислугой, и даже бонну не пускали дальше детской и спален девочек. Но она ежедневно гуляла с девочками в саду, у нее было свободное время, когда дети спали, и она даже могла читать немецкую классику.
Вскоре это закончилось. Англичане и американцы начали бомбить немецкие города, и фрау по совету мужа отправила девочек с бонной и личным охранником в тихий уютный городок. Тот самый, который мне приказано было взять в качестве подарка к дню рождения.
Жители этого небомбленного городишки и вправду для нас постарались. Казармы были вычищены с немецкой старательностью, мебель для комнат отдыха и офицерского зала вполне соответствовала законам гостеприимства, на кухне трудились трое профессиональных поваров. И вся обслуга была мужской, но это уже - моя установка сработала. Война есть война, а солдат есть солдат, и я потребовал это учесть.
Отослал я приданых мне танкистов с артиллеристами, расселил своих бойцов в немыслимых во фронтовых условиях удобствах, и только переночевал - приказ с рассыльным. И в конце войны приказ в одно слово укладывался: `Вперед!`.
Хотелось мне в этом оазисе мира пожить, но - война. А в войну человек хочет, а начальник приказывает. Отдал я все распоряжения, какие от меня требовались, и поехал на виллисе к бургомистру. Сказать, что выступать приказано, а заодно и поблагодарить его за гостеприимство.
Соображение у меня такое возникло. А соображения юности чаще всего - дымовая завеса, которой незатейливая душа прикрывает истиные желания. Она их стесняется весьма даже целомудренно и выдумывает черт знает, какие причины, чтобы только никто не догадался, чего это исполняющего обязанности командира батальона потянуло во что бы то ни стало попрощаться именно с бургомистром, и ни с кем иным.
А у бургомистра была переводчица. Так что и с нею пришлось попрощаться. И переводчица Оля вышла проводить юного героя Советского Союза. Все-таки хоть и распускал апрель клейкие листочки, а проклятые наци все еще стреляли. И Оле очень хотелось выйти на крыльцо и помахать рукою старшему лейтенанту, с которым вчера столкнулась первый раз.
Они вышли, и старший лейтенант пошел по чистенькому немецкому тротуарчику, а виллис ехал позади на приличном расстоянии. А Оля шла рядом.
Так они дошли до первого угла. Старший лейтенант был сурово нахмурен и молчалив. Оля молчала тоже, и поэтому им пришлось завернуть за второй угол. А виллис по-прежнему скромно катился позади.
Вот за вторым поворотом старший лейтенант сказал:
Тебе лучше с нами уехать.
Почему - лучше?
Тут неразбериха начнется. После победы. А мы тебя во Францию переправим.
Или - на Колыму.
Остановился спутник. Еще пуще взъерошился:
Пропаганды наслушалась?!.
А у меня - дети.
Какие дети? Какие?..
Те, которым жить страшно.
Фашистских подобрала?
Дети фашистскими не бывают. Дети - это дети. Белые, черные, рыжие. Да хоть в полосочку.
Повернулась и ушла.
Прибыл я в часть. Тут - последние бои, ребята со смехом в них идут, а у меня на душе какая-то клякса образовалась. Я в бой не то, что со смехом - с полным безразличием шел, будто не только фронтовой опыт растерял, но и природную свою интуицию. Болван болваном шел с автоматом наперевес, будто кем-то специально заряженный.
Ну и добился своего тайного желания: ранило меня в мякоть. Рана пустяковая, с такой в тяжкие наши времена и в медсанбат не отправляли. Перевяжет санитар, и ты - опять: `Ура, ребята!..`. Но в конце войны командиры берегли своих обстрелянных, которые лиха до третьего колена нахлебались.
Два дня я в медсанбате околачивался, а на третий сбежал. И прибыл прямиком к командиру полка.
Батя, уважь мою просьбу. Дозволь долечиться в том городишке, который ты мне на именины подарил. Люди там хорошие, добро помнят. И, это... Природа.
Усмехнулся Батя:
Глазастая?
А я покраснел. Ну как мальчяишка покраснел, ей-Богу.
Пару автоматчиков тебе выделю.
Зачем мне автоматчики? Городок мирный.
- Мирный. Пока отцы с мужьями прятаться туда не вернулись. С автоматчиками - не возражаю. И отпуск на десять дней подпишу для восстановления здоровья.
Ох, с какой же радостью я спасибо ему тогда сказал!..
5.
Конечно, никакой отпуск он мне подписать не мог, но санбат имел право отправить меня подлечиться в только что открытый госпиталь для выздоравливающих офицеров. Об этом ходили разговоры, я их наслушался, почему и помчался к Бате.
А он - согласен, дескать, Сынок, но - с оговорочкой. И говорочка эта - размером в два автоматчика, которым он велел глаз с меня не спускать. Представляете, я еду не с бургомистром встречаться, а с его переводчицей, а тут - две стереотрубы.
Ребята, - говорю им по дружески, - вы меня не очень-то пасите. Фрицев там нет - одни немцы.
Разберемся!
Не знаю, как бы они там разобрались, да несчастье помогло. В то время брошенных машин в Германии было, как говорится, выше
крыши, и гоняли на них по всем аккуратненьким немецким дорогам, кто только мог. Без всяких прав, знаний или хотя бы тракторного опыта.
Победителей не судят.
Мы еще отделались легким - сравнительно с жертвами этих безумных гонок - испугом. Водитель не вписался в поворот, виллис, пробив дорожное ограждение, загремел под откос, шофер поломал ребра, один из автоматчиков - ногу, ну, а я треснулся головой. Обо что именно, не спрашивайте, не помню, потому что очнулся в госпитале. В том самом, в котором Батя надеялся укрепить мое здоровье.
На другой день появился герр бургомистр со своей переводчицей.Он принес букет нераспустившийся сирени и картофельные пирожки, но Оля выглядела не очень-то весело, и я насторожился.
Бургомистр говорил всякие приятные слова, поскольку не просто хорошо ко мне относился, но и дни фашистской Германии были сочтены. А тут вдруг во дворе нашего госпиталя начались крики, а потом, естественно, и пальба. Я не успел понять, в чем дело, как в палату влетел мой сосед. Ходячий, всегда буйно радостный, и, как мне казалось, малость с приветом. Влетел и заорал:
Наши Берлин взяли! Логово!...
И полез чего-то искать. И, естественно, нашел. Вальтер из-под подушки вытащил.
Стой, друг! - крикнул я. - Захвати фройляйн пострелять из моего парабеллума за мою радость!..
Так с нашим удовольствием, - говорит. - Битте, фройляйн, ком хир.
Я достал из кармана халата эсэсовский парабеллум, протянул Ольге. Она цапнула его за ствол и тут же вышла вслед за моим соседом. А я поднатужился, мобилизовал кое-как слова немецкие, что во мне застряли и - бургомистру:
Варум Оля... - дальше слов у меня не нашлось, и я показал, что мол, грустная она очень.
Он что-то застрекотал в ответ, и неизвестно, как бы наш разговор сложился, если бы сосед через койку не спросил. Что, дескать, тебе от герра бургомистра надо?
А надо мне знать, что с Олей случилось, - говорю. - Ради личного любопытства спрашиваешь?
- Ради твоего, - отмахнулся он и свободно заговорил на том языке, из которого я вызубрил только `Хенде хох!` да `Ваффен хин леген!`.
Впрочем, толковали они недолго. Потом сосед перевел:
Родителей ее детей в Кельне бомбой нарыло.
Каких родителей?.. Что ты мелешь?
Что, что... Понял я так.
Тут Оля вернулась, обойму расстреляв. Румяная, глаза горят. Бургомистр что-то застрекотал, и она, блеска в глазищах не погасив, сразу приступила к своим обязанностям:
Магистрат принял решение присвоить вам статус Почетного гражданина города, господин обер-лейтенант.
- Данке шен, - говорю. И - к ней, по-русски. -
ИНКУБАТОР НЕНАВИСТИ.
Тов. Сталин очень не любил статистиков и статистику со всеми, вытекающими из этой нелюбви последствиями. Потому-то мы и оказались единственной страной в мире, которая и до сей поры не знает, сколько же человек она потеряла в Великую Отечественную войну. В ходу не числительные, а наречия. Больше - меньше, около - округленно. А сколько - в гражданскую? Да не в Белой Армии даже - в нашей, Красной, победившей? И поневоле вспоминается Ленин, подставивший плечо под бревно на первом субботнике. Только не бревно помогал выволакивать из Кремля Вождь международного пролетариата, а - крест. Крест, воздвигнутый на месте гибели Московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, убитого бомбой террориста. Фамилия террориста была Каляев, и его именем торжественно назвали улицу в центре столицы самого гуманного государства.
Мы славили террористов, а не их жертвы. А вожди наши помогали вытаскивать из Кремля символы печали и скорби. Потом мы станем разрывать могилы на кладбищах в поисках нательных крестиков и взрывать храмы.
А Россия - та Россия, благословенная - считала свои потери, хотя фамилии солдат и не значились на могилах. Но полковые списки потерь велись строго и столь же строго учитывались. И не только боевые - в 19-м веке было подвергнуто смертной казни 28 человек. Ровнехонько. И Государь Николай Первый очень сокрушался, что сгоряча повесил пятерых декабристов, хотя смертной казни заслуживали только двое. Каховский за убийство Милорадовича и Пестель, как командир полка, за измену Отечеству, о чем Николай Павлович и сказал своему сыну Александру на смертном одре.
Это тот самый Николай 1-й, которого наша (советская, разумеется) история называла Николаем Палкиным. К слову сказать, преподавать историю в советских школах начали только к середине 30-х годов, когда услужливые историки наконец-то сочинили мифы о царской России. И мы получили сборник мифов Панкратовой, который, кажется, дожил и до наших дней.
А может быть правильно поступал тов. Сталин, повелевший учить подрастающее поколение мифам, а не науке о нравственности и любви к Отечеству? Слушаешь ТВ, и оторопь берет: биографии своего же народа никто не знает. К примеру, комментатор НТВ рассказывает о запущеных и заброшенных храмах Новгородчины, смело утверждая, что храмы эти построены еще в те времена, когда... `эти луга еще не топтали табуны Чингисхана`. Милый юноша, во-первых, Чингисхан никогда не был на Руси, ее завоевал его внук Бату-хан, сын его старшего сына Джучи. А во-вторых, Чингисхан был не пастухом-табунщиком, а одним из величайших полководцев мира.
Но это так, к слову, прошу прощения. Только ведь крикливые старушки, требующие отмены моратория на смертную казнь, тоже не знают собственной истории. Причем, не истории средних веков, а совсем недавней, советского периода. Тогда по городам ходили целые демонстрации, требуя расстрела без всякого суда для троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев и прочих, указанных в газете `Правда`. Последний раз на подобных шествиях и митингах орали по поводу `убийц в белых халатах`. Но тут, слава Богу, помер Великий Вождь всех народов, и ни в чем неповинных людей выпустили на свободу. Тех, естественно, кто не погиб в пыточных камерах Лубянки. Вы тоскуете по тем временам? Или - по дешевой колбасе, оплаченной чужой смертью?..
Смерть стала куда более часто упоминаемой, нежели жизнь. Да неужто мы и впрямь так жестоки и немилосердны? Неужто настолько заскорузли сердца наши, что женщины - женщины! - стали требовать смерти своим же соотечественникам? И что же виною тому? Всеобщая бедность и растерянность или количество бессмысленных войн переросло в некое пугающее качество национального характера?
Впрочем, все уже было. История повторяется отнюдь не в смене жанра, а просто с другими действующими лицами. Наша гражданская война была на редкость беспощадной и на редкость бессмысленной. Мы вышли из нее окровавленными, озлобленными и разобщенными. Мы ненавидели всех, даже тех, кто с нами, и именно это позволило Сталину запустить конвейер смерти. И Горький был прав, утверждая в своей статье `О жестокости русского народа` полную алогичность этой ненависти.
Сегодня на наших глазах творится геноцид против чеченского народа. Ему нет оправдания, но война делает деньги, и эти кровавые деньги отражаются в глазах наших бодрых генералов. И гибнут наши солдаты и офицеры, гибнут чеченские женщины и дети, и это, похоже, никого уже не трогает.
Государь Николай 1-й поинтересовался у генерала Ермолова войной в Ичкерии (горная Чечня).
- Это не война, государь, - сказал покоритель Кавказа. - Это - охота. Они охотятся на нас, мы охотимся на них. И мне кажется, что эту бессмыслицу следует прекратить.
- Ты прав, генерал. Выведи всех солдат оттуда. У меня - воины, а не гончие псы.
А бабули кричат: смерть, смерть, смерть!.. Неужто не нахлебались досыта? А ведь, поди, в церковь ходят.
Безумные войны приносят безумие, а не победу. Побывавший на такой войне уже никогда не очистится от ее смрада. И тысячи наших парней, живыми вернувшись домой, уже никогда не вернутся с ее засад, зачисток, обстрелов, расстрелов, выстрелов из развалин и взрывов на тыловых дорогах. Генеральское `уничтожение террористических банд` обернулось партизанской войной чеченского народа, у которой один закон: убей оккупанта.
От подобной войны звереют обе воюющие стороны, отбрасывая не только юридические нормы, но и моральные принципы, и некий Буданов убивает чеченскую девочку. Не называю его звания, потому что он потерял на него право. Причина? Любая, какая хотите. Дерзко посмотрела, тихо ответила, икнула со страху. Главное - чеченка она. Значит, вне закона. А Буданов - в законе.
Каким-то чудом возбудили уголовное дело. И мгновенно появились бабули. С плакатиками `НЕ ДАДИМ!`, `НЕ ПОЗВОЛИМ!`,
`РУКИ ПРОЧЬ!..`, Ну и так далее. Понятно было бы, если бы женщины требовали суда над убийцей - погибла женщина, суд должен быть беспристрастным и сурово наказать убийцу. Но то - в странах, где общественая мораль защищает слабейшего, а у нас?..
А у нас Командующий Приволжским военным Округом мужественно объявил на всю страну (ТВ), что армия не даст в обиду боевого офицера. Вот так.
Ваше Превосходительство, неужели вам надо объяснять, что офицер, поднявший руку на женщину - уже не офицер? Его еще сто лет назад не приняли бы ни в одном доме, поскольку он утерял честь офицера. А тут не ударил - убил. Лишил жизни без суда и следствия, совершив тягчайшее уголовное преступление. И его бывшее звание, о котором совестно упоминать, лишь отягощает его вину.
Дамы у нас свирепые. И любопытно, что как те, что за смертную казнь, так и другие, которые за свободу убийце Буданову, похожи друг на друга неистощимым запасом злобы. Они брызгают ею, как тропические змеи ядом.
Они - из одного инкубатора. И генерал, в мировом эфире (ТВ пишут гады-империалисты, а потом показывают в рубрике `Их нравы`) защищающий убийцу, из того же инкубатора.
Из инкубатора ненависти.
В ХХ веке Россия провела две войны, и обе проиграла. В гражданской войне, которую развязали большевики, как известно, побед не бывает. Особенно, когда эта гражданская плавно перетекает в форму массового террора. Сколько уничтожила Советская власть без суда и следствия, никто толком сказать не может. Однако дело не в количестве жертв сталинского террора, а в его качестве, поскольку отстреливали, пытали и ссылали наиболее инициативную часть населения. Пассионариев, то есть, тех, которые способны самостоятельно размышлять и работать без указаний сверху. Оглянитесь вокруг, и сразу поймете, к чему это привело.
Статистика утверждает, что около 20% населения каждой страны являются балластом вне зависимости от происхождения. Они не склонны ни к учению, ни к работе, их среда поставляет уголовников и проституток, бродяг и алкоголиков. Это люди с генетически утраченной пассионарностью, головная боль правоохранительных органов любого государства.
По вышеприведенным причинам процент такого люда в нашей стране существенно выше нормы. И пьем-то мы совсем не потому, что, де, Россия всегда пила. Россия всегда НЕ ПИЛА, потому что крестьянству это было не по карману, городской обыватель побаивался
полиции, а зажиточные слои жили по дворянскому менталитету. Водка, коньяк, ром и другие крепкие напитки на стол никогда не ставились - для этого существовал буфет, где перед обедом вам наливали стопочку-другую. Пили вино, и русское офицерство тоже пило вино, а вместе с началом русско-германской войны 14-го года во всей России был введен сухой закон (Советская власть, как известно, ввела `фронтовые сто грамм`). Этот закон был отменен только в конце 20-х годов, когда правительство большевистских диллетантов не смогло свести концы с концами. И Красная Армия, унаследовав лучшие традиции армии царской, тоже не пила, что я, как офицерский сын, знаю по личному опыту.
Мы пьем все вместе и каждый врозницу. Пьем, пытаясь заглушить сосущее чувство растерянности. Пьем, растрачивая нравственные и физические силы. Пьем, теряя подчас человеческое достоинство, чтобы заглушить растущую тревогу бессмысленности собственного существования.http://nvolgatrade.ru/
Док. 183101
Опублик.: 30.04.03
Число обращений: 167
|
