ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Дмитрий Медведев.
Это было под Ровно

&сорy; Сорyright Дмитрий Николаевич Медведев, 1950
ОСR: Wеshа, wеshа.lib.ru

Д.Н. МЕДВЕДЕВ

Автор этой книги Дмитрий Николаевич Медведев (1898-1954) родился в
городе Бежица Брянской области в семье рабочего-сталелитейщика. С
малых лет он работал на брянском заводе, юношей вступил в ряды Красной
гвардии, принимал участие в октябрьских боях.
В 1920 году Медведев вступил в Коммунистическую партию. Тогда же он
начал работать в органах советской разведки, участвовал в ликвидации
белогвардейских банд на Украине.
В годы Великой Отечественной войны он, по его личной просьбе, был
направлен в тыл врага для участия в партизанском движении. В августе
1941 года, перейдя с группой добровольцев линию фронта, Д. Медведев
организует в родных ему местах - в Брянских лесах - партизанский
отряд. В боях Дмитрий Николаевич был дважды ранен и контужен.
Вскоре Д.Н. Медведев получает новое ответственное задание: будучи
отозванным в Москву, он формирует группу добровольцев для работы в
глубоком тылу противника. В июне 1942 года эта группа во главе с Д.Н.
Медведевым спустилась на парашютах на оккупированную врагами
территорию Западной Украины. Так начал свою жизнь партизанский отряд,
совершивший ряд славных патриотических дел. О жизни этого отряда и
подвигах его участников и рассказывается в этой книге.
Заслуги Д.Н. Медведева были высоко оценены Советским
правительством. Он был удостоен звания Героя Советского Союза,
награжден четырьмя орденами Ленина, орденом Красного Знамени и
медалями.
Книги `Это было под Ровно` и `Сильные духом` неоднократно
издавались у нас в стране и за рубежом и заняли свое место среди
любимых книг нашей молодежи.
Дмитрий Николаевич Медведев умер в 1954 году. Смерть застала его в
разгаре работы над новой книгой, посвященной боевым делам подпольщиков
Винницы.

Текст печатается по изданию:
Медведев Д.Н. Это было под Ровно. М.: Дет, лит., 1968.

РЕПЕТИЦИЯ

Ранним утром в апреле 1942 года на Тушинском аэродроме собралась
группа будущих партизан. Сегодня все должны подняться на самолете и
сделать первый пробный прыжок с парашютом. Кроме меня, никто ни разу
в жизни с парашютом не прыгал. Я заметил, что многие волновались. Иные
заводили веселые разговоры, но беспокойные взгляды на поле аэродрома
красноречиво говорили о душевном состоянии `весельчаков`.
Я понимал, что это не трусость. Все эти люди добровольно пошли в
партизаны и знали, каким опасностям они будут подвергаться там, в тылу
врага. Из многих желающих попасть в отряд были отобраны лишь пятьдесят
таких, которые наверняка не подведут, не струсят. Сейчас волновались
все, но тот, кто впервые прыгал с парашютом, знает, что волнение при
этом обязательно и законно.
Я посмотрел на часы - ждать еще целых тридцать минут.
Неподалеку от меня сидел Александр Александрович Лукин. Он был
назначен в наш отряд начальником разведки. Лукину тоже, видно, было не
по себе: он курил одну папиросу за другой.
- Александр Александрович! - нарочно громко, чтобы все слышали,
обратился я к нему. - Что-то вы многовато курите? Неприятно все-таки
прыгать с высоты, страшновато?
Лукин сразу понял, что этот разговор, явно интересующий всех, я
завел умышленно.
- Да ведь что ж, Дмитрий Николаевич, страшно не страшно, а прыгнуть
придется! - ответил он.
Все притихли, прислушиваясь к нашим словам.
Показалось удивительным: как это командир откровенно говорит, что
боится прыжка! А я воспользовался установившейся тишиной и начал свой
рассказ, рассчитывая на оставшиеся полчаса томительного ожидания:
- Вам всем, конечно, это в новость. Ну, а я старый парашютист. У
меня сегодня будет третий прыжок. Первый раз я прыгал давным-давно, в
1907 году, когда о парашютном спорте и слуху не было. Жил я тогда в
Белоруссии, в большом рабочем поселке Бежице. В праздничный день
Николы мой отец был именинником и позвал к себе гостей. Гости все
пожилые люди, ну и, конечно, мне, восьмилетнему мальчишке, было с ними
скучно. Я воспользовался суматохой в доме, стащил у отца табачку, взял
селедку, отрезал кусок именинного пирога и с этими гостинцами
отправился в гости к сторожу пожарной каланчи, которая стояла рядом с
нашим домом.
Сторож, старик Гаврилыч, был моим давним приятелем. Я до смерти
любил слушать его рассказы о всяких былях и небылицах и частенько
коротал с ним время на пожарной каланче, откуда поселок наш был виден
как на ладошке.
Гаврилыч отведал пирога с рыбой, похвалил его, покушал селедочки и,
уже свертывая себе `козью ножку`, начал длинную сказку про
ковер-самолет. Так сидели мы с ним вдвоем на каланче час или два.
Гаврилыч устал говорить и задремал. От нечего делать я тоже решил
закурить, свернул цигарочку и, важно попыхивая ею да задыхаясь с
непривычки, стал похаживать по площадке каланчи. Смотрю - внизу отец!
Грозится палкой и направляется к вышке. Я понял, что порки мне не
избежать. Во-первых, он запретил лазить на каланчу, а во-вторых,
увидел, что я курю.
Что делать? Как избежать расправы? Тут мне попался на глаза большой
брезентовый зонт. С ним обычно жена Гаврилыча сидела на рынке в
солнечные или дождливые дни: она торговала семечками. Как-то я спросил
Гаврилыча, зачем он держит на каланче этот зонт. Гаврилыч, хитро
подмигивая одним глазом, ответил мне: `Это, брат, важная вещь. Могет
загореться сама каланча. Загорится, скажем, снизу, ну, как я по
лестнице сойду? Вот я возьму этот зонт и с ним спрыгну`.
Гаврилыч говорил это шутя, но я, как увидел отца, испугался,
недолго думая схватил зонт, раскрыл его и... прыгнул с каланчи. Ох, и
страшно же было!
Зонт, правда, я не выпустил и с ним в руках упал на крышу соседнего
дома. Ушибся довольно сильно, но об этом тогда думать не пришлось.
Потер разбитые и расцарапанные колени, соскочил с крыши и побежал за
угол. Оттуда стал наблюдать...
Отец был уже на вышке каланчи. Вижу, подошел к нему Гаврилыч и,
показывая на зонт, который я оставил на крыше, что-то объясняет.
Потом отец скрылся с вышки: видимо, решил найти меня. Я дал ходу -
убежал за три улицы от дома. Но вечером пришел домой и как следует был
наказан.
Так я прыгал с парашютом первый раз в жизни. Видите, я, стало быть,
пионер парашютного спорта.
Рассказывая, я заметил, что слушатели повеселели. Взглянул на
часы - осталось еще десять минут. Можно продолжать:
- А во второй раз я прыгал с настоящим парашютом и с настоящего
самолета. Это было недавно, в августе 1941 года, когда только что
началась война. Я должен был переправиться с отрядом в тыл врага. Меня
спросили, могу ли я прыгнуть с парашютом. Не моргнув глазом, я
ответил, что это, мол, мне не впервые, и тут же поехал на аэродром. В
пять минут мне объяснили, как раскрывать парашют, подняли в воздух на
`У-2`, и я спрыгнул. Признаюсь, страшновато было. Потом оказалось, что
подготовка эта ни к чему: в тыл врага мы перешли пешком. Ну, а сейчас
попробую прыгнуть в третий раз. И скажу вам по совести: опять
волнуюсь. Но зато: два прыжка - и мы в тылу у немцев! Сегодня - один,
через несколько дней - другой, и - за работу. Ну, а сейчас к делу. Вон
за нами уже идут.
Мои воспоминания, видимо, развлекли товарищей. Им стало как-то
легче: раз волнуется сам командир, значит, ничего в этом позорного
нет.
Мы направились к самолетам.
Прыжки прошли удачно, но не без приключений. Я `придеревился` -
опустился на огромную березу. Парашют зацепился, пришлось его
отстегнуть и по стволу спуститься вниз.
Один товарищ повис между двумя деревьями. Это было неподалеку от
аэродрома. К нему подбежали, кричат:
- Раскачайся, зацепись за дерево и спустись!
Тот пробует раскачиваться, но у него ничего не выходит. Тогда
собравшиеся внизу взяли свободный парашют, растянули его на руках и
стали объяснять:
- Отстегивай парашют, прыгай!
Незадачливый парашютист прыгнул, как циркач в сетку.
С аэродрома в Москву мы поехали на грузовике. Был уже полдень, но
улицы столицы казались пустыми. Тверской бульвар, Советская площадь,
которые в мирное время были заполнены малышами с мячиками, прыгалками,
трехколесными велосипедами, теперь были безлюдны. Ребята с матерями и
бабушками эвакуированы на восток, в безопасные районы. Эвакуированы и
многие заводы и учреждения. Столица наполовину опустела. Гитлеровцы в
ту пору были отогнаны от Москвы на двести-триста километров, но еще
продолжались налеты немецкой авиации.
Подготовка к перелету в тыл врага подходила к концу. Правда,
готовились мы недолго, всего около месяца. В лесу, недалеко от города,
разбили лагерь и там проводили занятия по стрельбе и топографии.
Провели даже саперные занятия: строили плоты и переправлялись на них
через озеро, находившееся вблизи нашего лагеря.
Как командир отряда я пользовался каждым случаем, чтобы поговорить
с людьми о будущей партизанской жизни. Я был опытнее других. С августа
сорок первого по февраль сорок второго года я командовал партизанским
отрядом в Белоруссии, в Брянских лесах. Я рассказывал товарищам о
трудностях, которые нас ожидают. Говорил о риске для жизни, но не
запугивал:
- По опыту знаю, что партизаны - хозяева в тылу у немцев. Народ
смотрит на них как на представителей Красной Армии, Советской власти.
Вот почему партизан во всем и везде должен быть достоин нашей великой
социалистической Родины!
В отряде у нас было много бойцов-украинцев. Это не случайно. Местом
нашей партизанской работы была намечена Ровенская область Украины.
Там, между городами Сарны, Ракитное и Березно, простираются громадные
лесные массивы. Сарненские леса должны были стать местом пребывания
нашего отряда.
Но перелететь сразу в Сарненские леса оказалось затруднительным.
Это было слишком далеко за линией фронта. Над территорией, занятой
немцами, самолет может лететь лишь ночью, иначе собьют. А весной ночи
короткие, и самолет не успел бы затемно сделать рейс из Москвы в
Сарненские леса и обратно. К тому же появление советских самолетов над
Сарненскими лесами могло привлечь внимание немцев, и отряд оказался бы
в большой опасности. Поэтому решено было сначала переправить отряд
поближе - в Мозырские леса, к деревне Мухоеды, которая расположена на
границе Ровенской области, а уже оттуда отряд должен был добираться
пешком до Сарненских лесов.

БОЕВОЙ ПРЫЖОК

Для переброски в тыл врага отряд был разбит на несколько звеньев. В
конце мая мы отправили первое звено из четырнадцати человек.
Начальником назначили Сашу Творогова, отважного, молодого, но уже
опытного партизана.
В начале войны воинская часть, в которой сражался Творогов, попала
в окружение. Вместе с товарищами он укрылся в лесах Белоруссии и начал
партизанить. В октябре сорок первого года группа Творогова
присоединилась к моему отряду, с которым я находился тогда в
Белоруссии.
В самое короткое время Саша хорошо проявил себя и был назначен
начальником разведки всего отряда. Он успешно проводил боевые
операции. Позже, в начале сорок второго года, вместе с моим отрядом он
возвратился в Москву.
В списках бойцов нового отряда Саша Творогов стоял первым и первым
же полетел в тыл врага. Он должен был приземлиться в Мозырских лесах,
у деревни Мухоеды, и отыскать место для приема остальных звеньев.
Перед вылетом его предупредили, что, если с ним что-нибудь
случится, встреча с отрядом все равно должна состояться в назначенном
пункте - у деревни Мухоеды.
Через два дня после вылета Творогов сообщил по радио, что произошла
ошибка: вместо Мозырских лесов летчики выбросили его звено южнее
Житомира. Это за триста километров от Мозырских лесов! Местность
оказалась безлесной, скрываться трудно. Еще через день Саша сообщил,
что они направляются к деревне Мухоеды.
Во время передачи этого сообщения связь неожиданно прервалась.
Ждали день, два, три - связи все нет и нет.
Что там случилось?
Решили отправить второе звено; во главе его полетел Кочетков. Люди
опустились на парашютах в какое-то болото. Насквозь промокли, промокло
и все снаряжение, и они еле-еле выкарабкались.
Через некоторое время Кочетков радировал, что они вышли к станции
Толстый Лес на железной дороге Чернигов - Овруч, это в тридцати
километрах от деревни Мухоеды.
Кочетков там остановился и сообщил, что организует сигналы для
приема наших парашютистов.
Настроение поднялось, и, уже как будто на проверенное место, к
станции Толстый Лес мы послали третье звено. Пашун, назначенный
начальником штаба нашего отряда, полетел во главе этого звена. С ним
радиста не было - их у нас не хватало, - но зато в его звене были два
партизана, хорошо знавших и Мозырские леса и даже станцию Толстый
Лес.
Мы сообщили Кочеткову, что вылетает еще одно звено и чтобы для
сигнала самолету он ночью жег костры.
Самолет, улетевший с новой группой, благополучно возвратился в
Москву, и летчик доложил, что парашютисты сброшены на сигналы у
станции Толстый Лес.
А на следующий день Кочетков сообщил, что никакого самолета не
было, хотя костры горели всю ночь. Что за наваждение! Не туда сбросили
людей! Радиста у Пашуна нет - значит, и вестей от него ждать нечего.
Творогов пропал, Пашун неизвестно где... Я стал требовать, чтобы
поскорее отправили меня. Надо отыскать наконец пропавших товарищей и
организовать прием остальных.
Но меня задержали в Москве, и с очередным звеном полетел Сергей
Трофимович Стехов, мой заместитель по политической части, с которым мы
формировали отряд. Как ни печально, но и группу Стехова тоже выбросили
не на сигналы Кочеткова. Сергей Трофимович сообщил нам по радио, что в
течение трех дней не может определить место, где находится. Посылает
людей в разведку - те не возвращаются.
Мое волнение дошло до предела, но наконец я получил разрешение на
вылет.
Со мной должны были лететь начальник разведки Александр
Александрович Лукин, радистка Лида Шерстнева и несколько
бойцов-испанцев.
В Москве тогда было много испанских товарищей, которые в свое время
боролись за свободную Испанию и потом вынуждены были эмигрировать.
Когда началась война с гитлеровцами, испанцы стали просить советское
правительство об отправке их на фронт. Многие, узнав, что формируются
партизанские отряды, настаивали, чтобы их включили в эти отряды.
Восемнадцать испанцев добровольно вступили в мой отряд. При первой же
встрече они заявили, что, участвуя в войне Советского Союза против
фашистской Германии, они тем самым помогают освобождению всех стран,
захваченных гитлеровцами.
Вечером 20 июня я со своей группой был на аэродроме.
Родных, жены не было. С ними я попрощался дома: `дальние проводы -
лишние слезы`.
Провожали меня товарищи по первому отряду.
Прощание было недолгим. В точно назначенное время самолет был
готов, мы сели в него, загудели моторы - и... до свиданья, Москва!
Настроение у всех было приподнятое. И, как будто мы совершали
прогулку, с первой же минуты товарищи запели песни - русские, потом
испанские.
Но вот подлетели к линии фронта. А линия фронта была тогда не так
далеко - несколько западнее Тулы. Здесь самолет сразу попал в
ослепительные полосы прожекторных лучей. Немцы открыли стрельбу, но мы
счастливо миновали опасную зону. Прошел один томительный час, другой,
и нам дали команду приготовиться к прыжку.
Я посмотрел в окошко самолета и отчетливо увидел внизу, на земле,
условные сигналы костров. Самолет, делая круг, начал чуть-чуть
снижаться. Один за другим мы стали у бортовой двери. Сопровождавший
нас майор прицепил наши `карабины` за планку, чтобы парашюты сами
раскрылись в воздухе.
Вот мы уже готовы. Вдруг стоявшая за мной Лида Шерстнева
взволнованно сказала:
- Товарищ командир, а где же ваша веревочка?
Я обернулся. Оказывается, мой `карабин` не прицеплен. Пожалуй, я в
воздухе не растерялся бы и вовремя сам раскрыл парашют: для этого надо
было только дернуть за кольцо, но хорошо все-таки, что Лида
предупредила.
Сердце заколотилось, когда раздалась команда:
- Пошел!
Я прыгнул первым. Малые секунды - и парашют раскрылся.
Огляделся вокруг. Нас выбросили высоко - метров девятьсот от земли.
Над головой луна, внизу костры, но они удаляются: ветер относит меня в
сторону. Парашюты разбросаны по воздуху - надо мной, справа, слева.
Один пролетел мимо меня, быстро-быстро снижаясь к земле. Успел
подумать: `Парашют не полностью раскрылся - может разбиться человек`.
Внизу - лес. По правилам приготовился: взялся крест-накрест за
лямки. В тот же миг рванула воздушная волна, отнесла меня в сторону, и
я стукнулся о землю.
От опушки леса меня отнесло метров на сорок.
Заранее было условлено, что я зажгу костер и на него соберутся все
парашютисты. Я так ушибся, что не мог встать на ноги, чтобы набрать
сучьев для костра. Тогда я подтянул к себе парашют и зажег его. Потом
отполз от костра метров на пятнадцать, лег за кусты и, держа наготове
автомат, стал ждать. Как знать, кто сейчас придет на этот костер -
свои или враги?..
Сижу, кто-то осторожно подходит. Спрашиваю!
- Пароль?
- Москва!
- Медведь! - говорю ответный и добавляю: - Брось свой парашют на
огонь и иди ко мне.
- Есть!
Подошел Лукин, за ним Лида Шерстнева, потом остальные.
Километрах в трех-четырех от нас беспрерывно лаяли собаки, будто их
кто-то дразнил. Значит, недалеко деревня.
Собрались все. Я встал, с трудом распрямился и, заглушая боль, как
мог весело и бодро сказал:
- Второй прыжок - и мы на месте!
Потом вынул компас и начал определяться. Компас, звездное небо и
железная дорога - этого было достаточно, чтобы знать, куда идти.
Станция Толстый Лес должна быть совсем недалеко.
Итак, мы в тылу врага, почти за тысячу километров от Москвы и на
шестьсот километров за линией фронта.

ВСТРЕЧА

Мы шли по опушке леса в направлении станции Толстый Лес. Уже
брезжил рассвет. На траве, обильно покрытой росой, каждый шаг заметно
отпечатывался. Поэтому я приказал идти `партизанским шагом` - гуськом
на расстоянии двух-трех метров друг от друга - и ступать точно след в
след, так чтобы ноги идущего позади попадали в следы переднего.
Если нас будут выслеживать, трудно будет определить, сколько
человек прошло - десять или сто. А осторожность - первое правило
партизана.
Стало почти светло. Тихо кругом. Но я прислушивался к каждому
шороху, к каждому треску ветки. Хоть опасности пока никакой не было,
я, чтобы насторожить товарищей, время от времени условными знаками
давал команды `ложись`, `маскируйся`.
Прошли километров пять. Вдали на дороге показались два человека.
`Ложись!` - командую я и подзываю Лукина:
- Александр Александрович! Вы начальник разведки отряда - будьте и
первым разведчиком. Выясните, что за люди. Если свои, расспросите, где
Толстый Лес.
Лукин взял с собой испанца Флорежакса и пошел. Я наблюдал за ними.
Вижу, Лукин заговорил с прохожими, потом они пожали друг другу руки и
разошлись.
Лукин возвратился; он встретил, оказывается, какую-то старушку лет
семидесяти с внуком. Старушка всплеснула руками и расплакалась, когда
узнала, что разговаривает с партизанами:
- Голубчики мои, вот радость-то! Когда уж прогоните проклятых...
Разорили нас совсем!
Старушка сказала, что до станции Толстый Лес всего лишь десять
километров, и предупредила, чтобы мы не ходили по ту сторону железной
дороги: там в деревне много полицейских.
Лукин дал ей на прощанье плитку шоколада и несколько кусков сахару.
Часам к девяти мы были уже недалеко от станции Толстый Лес. Отдал
команду отдыхать. Без привычки к долгой ходьбе люди устали, многие
натерли ноги.
Я выставил секреты для наблюдения за станцией, переездом и дорогой.
Лиде Шерстневой приказал развернуть рацию и передать в Москву, что
мы приземлились правильно и ищем звено Кочеткова.
Вдруг бойцы из секрета подводят к нам трех человек. Смотрю -
сияющие, радостные лица: разведчики Кочеткова.
- Лида, отставить передачу!
Пошли прямо в лагерь Кочеткова.
Радость встречи трудно передать. Наперебой стали рассказывать
новости: мы о Москве, они о здешней жизни.
Стехов со своими товарищами уже был здесь, в лагере Кочеткова, но о
Саше Творогове и Пашуне по-прежнему никто ничего не знал. Как в воду
канули люди!
Не все гладко прошло и у Кочеткова. Когда его группа выбрасывалась,
один - уже пожилой партизан, Калашников, - повис на парашюте между
деревьями на довольно большой высоте. Его долго искали, наконец нашли.
Калашников, как увидел своих, не стал дожидаться, пока его снимут,
взял финку, обрезал у парашюта стропы и упал на землю. Встать он уже
не мог - одна нога оказалась сломанной. Теперь он лежал в землянке, у
железнодорожного сторожа, в полукилометре от станции Толстый Лес, а
наш доктор, Цессарский, и партизаны тайком навещали его каждый день.
За какой-нибудь час нам приготовили обед. Меня угостили печенью
жеребенка, зажаренной на свиной тушенке. Получилось довольно вкусно.
Нельзя было терять ни минуты. Мы сразу же отправили людей на
разведку в разные направления. Следовало узнать, можем ли мы здесь и
дальше принимать наши звенья, или немцы пронюхали что-нибудь о лагере.
Под вечер я и сам пошел проверить, как охраняется лагерь, как
расставлены посты. Обошел вокруг, перешел через большую поляну и
углубился в лес.
Недаром станцию назвали Толстый Лес. Лес вокруг, действительно,
могучий. Вековые дубы, березы, сосны, ели и мелкие деревца меж ними
образовали густой, непроходимый массив. Там, где я шел, не было ни
единой тропинки. Решил возвращаться. Но минут через десять понял, что
иду не туда, куда следует. Повернул левее, прошел еще минут десять,
опять чувствую - не туда направился. За это время солнце зашло, и я
совсем потерял ориентировку.
`Вот стыд! Подумать только: командир отряда - и в первый же день
заблудился!`
Я, признаться, был о себе лучшего мнения. Родился я в Белоруссии, в
детстве часто ходил в лес за грибами, ягодами, орехами. По солнцу,
веткам, корням мог определить, где юг, где север. Семь месяцев
недавней партизанской жизни тоже, кажется, чему-то научили меня. И вот
теперь сплоховал. От падения с парашютом спина еще болела, но я, как
когда-то в детстве, быстро вскарабкался на верхушку огромного дуба.
Смотрю - лес кругом, и все. Но вот заметил - вьется из лесу тонкой
струйкой дымок. Значит, лагерь там. Засек по компасу этот ориентир,
слез с дуба и пошел.
Добрался до лагеря в полной темноте. У костра сидели партизаны. Я
присел тут же на пенек. Хотелось отдохнуть и послушать товарищей.
Разговор шел об испанце Ривасе. Ривас был механик по самолетам, и мы
взяли его в свой отряд как специалиста. Он летал со звеном Стехова.
Молодой партизан рассказывал:
- Ну, значит, собрались мы на костер. Сделали перекличку - нету
Риваса. Пошли искать. Темно, ничего не видно. Мы нет-нет и крикнем:
`Ривас!` Ночью искали - не нашли. Рассвело. Опять командир отправил
нас на поиски. Целый день бродили по лесу. Нету Риваса! И вот уже к
вечеру напал я на болотце в лесу. Посреди болотца стоит только одна
осинка, да и та тонкая. Вижу, за ней кто-то прячется. Я сам за куст -
наблюдаю. Голова у человека за осинкой, а фигура вся видна.
Обмундирование, смотрю, наше. Ну, конечно, Ривас! Вышел и кричу:
`Ривас! Выходи!` А он в ответ: `Камуфляж! Камуфляж!` Вышел наконец,
обрадовался, лопочет по-своему, обнимает меня. А потом вдруг
вытаскивает из-за пазухи живого голубя. Откуда он взял его и зачем ему
этот голубь понадобился, не знаю.
Партизаны засмеялись, глядя на Риваса. А тот, маленький, тщедушный,
с блестящими черными глазами, тоже смеется, понимая, о чем идет речь.
- Ну, а голубя он съел, что ли? - спросил кто-то.
- Да что вы, он и мухи не обидит, не то что голубя! Он для голубя
потом пищу искал. Только недолго ему пришлось с ним нянчиться: улетел
голубь-то.
Лишь спустя полгода, когда Ривас научился немного говорить
по-русски, он рассказал нам про свои страхи, когда очутился один в
лесу. Огни светлячков казались ему глазами тигров. А голубя он поймал,
чтобы съесть, если не скоро отыщет своих.
Настроение у всех было приподнятое. Новая обстановка как-то
увлекала. Тут же нам показали `клумбу`, которую партизаны сделали из
светящихся гнилушек. Радистка Лида успела уже прицепить крохотную
гнилушку к волосам. Она светилась, как драгоценный камень.
`Пусть пока порадуются`, - думалось мне. Я-то хорошо знал лесную
`поэзию` с комарами, сыростью и тлеющим костром.
Через два дня мы приняли еще одно звено парашютистов.
Самолет высоко пронесся над нашими кострами. Костры горели так
ярко, что осветили и пролетавший самолет и тучи на небе.
Увидев сигналы, самолет ушел в сторону, развернулся и снова
показался уже на высоте трехсот метров. От него стали отделяться ясно
различимые в огненных отсветах купола парашютов. Их ветром сносило в
сторону.
Неожиданно над самыми кострами, на высоте не более восьмидесяти
метров, один за другим раскрылись два парашюта. Один парашютист
приземлился прямо около костра. Немного поодаль упала на бревна
прилетевшая к нам медицинская сестра Маруся Шаталова. Она сильно
ушибла ногу. Никто не мог понять, почему все так произошло. Но, когда
мы внимательно осмотрели парашюты, оказалось, что `карабины` к ним
забыли прицепить. Поэтому автоматически они не раскрылись, а сами
парашютисты сумели раскрыть свои парашюты лишь после того, как
пролетели затяжным прыжком свыше двухсот метров. Молодцы все-таки наши
товарищи - не потеряли присутствия духа!
Площадка для приема парашютистов оказалась негодной. Она была
близко от станции: тут и рельсы, и мощеный булыжник, и лесной склад.
На такой площадке можно изуродоваться. Пришлось радировать в Москву,
чтобы людей пока не отправляли.
А разведка приносила тревожные сведения. Кругом шли слухи, что
каждую ночь прилетают чуть не двадцать-тридцать самолетов и сбрасывают
парашютистов, что здесь скопилась уже целая дивизия. Слухи эти дошли,
конечно, и до немцев. На дивизию они, пожалуй, пошлют большую
карательную экспедицию, а нас было лишь семьдесят человек.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

На рассвете 23 июня мы покинули лагерь. Было ясно, что немцы
вот-вот бросят на нас карателей. На месте лагеря оставили `маяк` -
пять бойцов, которым поручили наблюдать за станцией. На `маяке`
остался и наш доктор Цессарский. Он должен был лечить партизана
Калашникова, который по-прежнему лежал в землянке у железнодорожного
сторожа. Взять его с собой мы не могли: нога у него была еще в гипсе.
Я направился с отрядом на север, в большие лесные массивы. Прошли
километров десять, когда заметили в лесу домик. На разведку послал
трех партизан.
- Попросите поесть и постарайтесь узнать что-либо о немцах, -
поручил я разведчикам.
Они вскоре вернулись и сообщили, что в домике живет лесник. Он дал
им лишь десяток сырых картошек и в разговор не вступил: дескать,
ничего не знает.
Не успели мы отойти и километра, как тыловое охранение передало,
что задержан подозрительный человек. Он галопом скакал на лошади.
Увидев нашу колонну, подъехал.
- Где можно видеть начальника полиции?
- А зачем он тебе? - не растерявшись, спросили партизаны.
- Ко мне только что заходили какие-то два молодчика и спрашивали о
немцах. Наверное, партизаны. Они ушли вон в ту сторону.
Это был тот самый лесник, у которого мои разведчики взяли картошку.
Нашу колонну он принял за отряд полицейских.
При допросе лесник сознался, что ехал в районный центр Хабное,
чтобы сообщить немцам о появившихся партизанах. Те за поимку партизан
обещали награду. И о себе он рассказал: в свое время был осужден по
уголовному делу советским судом.
Все стало ясно: был уголовником, стал предателем. Мы его тут же
расстреляли.
Это происшествие насторожило нас еще больше. И хотя все устали, я
решил не делать привала. Часа в три дня на ходу съели по куску
вареного мяса. Хлеба у нас не было.
Как назло, начался сильный дождь, настоящий ливень. Одежда и обувь
пропитались водой - идти стало еще тяжелее. Час, другой - дождь все не
прекращался, но мы, не останавливаясь, шли все дальше и дальше от
опасных мест. Лишь к ночи, когда все уже выбились из сил, я решил
остановиться. Дождь прекратился, но в густом лесу все было мокро, с
деревьев падали крупные капли и тучами роились комары. Люди, не
привыкшие к длинным переходам, валились и засыпали тут же на земле.
На другой день мы нашли подходящее место для временного лагеря. Это
было в лесу, среди огромнейших сосен. Здесь раньше, вероятно, было
культурное хозяйство. На каждом дереве были сделаны `стрелы` для стока
смолы и прикреплены чашечки. Мы быстро построили шесть палаток из
парашютов, чтобы уберечься от комаров и иметь возможность спокойно
спать. Недалеко от лагеря выбрали площадку для приема парашютистов. В
тот же день укомплектовали подразделения, выделили разведчиков,
побеседовали с ними и направили их в разные стороны - узнать, не идут
ли следом за нами немцы, познакомиться, как живет население в деревнях
и нельзя ли где-либо достать продуктов.
Утром 25 июня охранение лагеря задержало и привело ко мне еще
одного субъекта, назвавшегося местным жителем. Недалеко от нашего
лагеря он тщательно высматривал местность. При обыске у него нашли
справку, что он работает в немецкой полиции. Сомнений быть не могло:
немцы нас ищут и, может быть, уже напали на наш след.
В ту же ночь была тревога. Один из часовых услышал в лесу какой-то
шорох. В темноте ему не удалось ничего разглядеть. Шепотом он приказал
напарнику бежать в лагерь и доложить, что слышал шум.
В лагере объявили тревогу. Через несколько минут отряд был в боевой
готовности.
Но вокруг все было тихо, ничто не нарушало лесного покоя. Обшарили
кругом всю местность - ничего подозрительного.
Через час дали отбой, но остаток ночи я уже не спал. Дело в том,
что тревога обнаружила наши непорядки: многие товарищи одевались и
обувались пятнадцать - двадцать минут, бойцы поддежурного взвода спали
раздетыми, хотя, по правилам, не должны были раздеваться: ночью они
заступали на дежурство. Я вызвал к себе командиров подразделений и
самих нарушителей дисциплины и строго отчитал их.
Наутро Александр Александрович Лукин пошел в том направлении, где
ночью часовой слышал шум. Он шел осторожно, держа наизготове автомат.
Вдруг около него кто-то выскочил из кустов и шарахнулся в сторону.
Быстро, еще не поняв, в чем дело, Лукин ударил автоматом, но... это
была маленькая дикая козочка. Тут же он услышал, как заблеяла вторая.
Лукин поймал их и с этими трофеями явился в лагерь.
- Вот кто ночью был виновником тревоги и напугал часового! - сказал
Лукин.
Лида и Маруся подняли визг:
- Ой, какие чудные! Отдайте их нам!
Но ту, которую Лукин ударил, пришлось зарезать. Другую отдали
девушкам.
- Только не подымайте тревоги, если она заблеет, - шутили бойцы.
Поздно вечером в лагерь неожиданно явился в полном составе `маяк`
со станции Толстый Лес и доктор Цессарский с ним. Оказывается, туда
нагрянули гитлеровцы и схватили больного Калашникова вместе с
железнодорожным сторожем.
Мы выделили группу разведчиков и дали им задание точно выяснить,
где немцы и знают ли они место нашего лагеря.
До рассвета, когда все еще спали, разведчики вышли в путь. Но ушли
они недалеко. В трехстах метрах от нас, на другом берегу маленькой
речушки, они увидели немцев и открыли огонь. Буквально в две минуты
лагерь был на ногах. Со мной в палатке спал Сергей Трофимович Стехов.
Он выскочил из палатки раньше меня и, захватив с собой поддежурный
взвод, побежал по направлению стрельбы. Я оставался в лагере, у
палатки с радиостанцией и штабными документами.
Стрельба разгоралась; можно было понять, что там, у речки, идет
настоящий бой.
Потом стрельба началась с другой стороны, близко от лагеря. Медлить
нельзя было. Вторую группу бойцов во главе с Кочетковым я отправил к
месту боя. Из оставшихся партизан выставил дополнительные посты вокруг
лагеря.
В лесу каждый крик, каждый выстрел давал громкое эхо. Уже отчетливо
слышались крики `Рус, сдавайся!` и заглушавшее их наше партизанское
`Ура, ура, вперед!`
Через полчаса принесли первого раненого. Это был испанец Флорежакс.
Доктор Цессарский и Маруся Шаталова уже подготовили санитарную
палатку. У Флорежакса было тяжелое ранение разрывной пулей. Цессарский
приступил к операции.
Вскоре привели пленных: двух немцев и трех предателей-полицейских,
одетых в немецкую форму. Их мы допросили в первую очередь, потому что
Цессарский, знавший немецкий язык, был занят на операции.
Пленные показали, что они действительно шли на наш отряд и их
головная колонна в составе ста шестидесяти человек с двух сторон
напала на лагерь. Уже в ходе боя немецкий командир сообщил по радио в
Хабное, чтобы немедленно высылали подкрепление.
Шумы боя утихали, и стрельба удалялась. Было ясно, что наши
отгоняют фашистов.
Цессарский продолжал операцию, не обращая ни малейшего внимания на
стрельбу. Вслед за Флорежаксом появились еще двое раненых.
Умелыми, уверенными руками Цессарский очищал раны, накладывал
повязки и спокойно приговаривал:
- Не волнуйтесь, все будет в порядке. Ничего опасного нет.
С места боя пришел залитый кровью Костя Пастаногов. Рука у него
была неестественно вывернута. Ослабевшим голосом он сказал:
- Всыпали гадам! - и тут же повалился на землю.
Цессарский подхватил его, положил на разостланную плащ-палатку и
занялся рукой. Кости были перебиты, кожа разорвана, рука держалась на
одних сухожилиях.
Два часа длился бой. Наши далеко отогнали гитлеровцев, и мне
пришлось посылать связных, чтобы вернуть своих обратно в лагерь.
Первое испытание мы выдержали. Двадцать пять партизан,
непосредственно участвовавших в бою, справились со ста шестьюдесятью
гитлеровцами. Немцев было убито свыше сорока человек, в том числе семь
офицеров. Раненых учесть мы не могли - их противник забрал с собой. В
бою мы захватили у врага оружие - ручные пулеметы, винтовки, гранаты и
пистолеты.
В этом бою и мы понесли тяжелую утрату. Был убит Толя Копчинский,
храбрый, веселый, жизнерадостный москвич, комсомолец, рекордсмен СССР
по конькам. Копчинский добровольно пришел в наш отряд и за короткий
срок стал всеобщим любимцем.
В далеком Мозырском лесу, на поляне, мы вырыли могилу
герою-партизану. Опустили тело в землю, молча сняли головные уборы.
Лишь несколько слов я сказал у открытой могилы. `Прощай, молодой друг!
Мы отомстим за тебя!` И первым бросил горсть земли.
Так же молча прошли у могилы наши бойцы, кидая по горсти земли.
Потом зарыли могилу и выросший бугорок любовно обложили зеленым
дерном.
Надо было уходить отсюда немедленно. К немцам могло подойти
подкрепление, и нашей `дивизии` пришлось бы туго.
Дал сигнал к отходу.
У нас были три повозки; на них положили раненых и тронулись в путь.
Но шли не по дороге, а прямо лесом. Позади отряда двигалась группа
бойцов и маскировала следы.
Четыре дня немцы гнались за нами на тридцати грузовых машинах.
Безуспешно!
Мы шли такими тропинками, где они проехать не могли. Мы шли по
ночам, а гитлеровцы больше всего боялись ночной темноты на русской
земле.

В ПУТИ

Больше месяца продолжался наш опасный путь по земле, захваченной
врагами.
От станции Толстый Лес до Сарненских лесов свыше двухсот
километров. Легко проехать поездом такое расстояние. Нетрудно на
машине. Да и, пожалуй, не очень трудно пройти пешком, если идти
известными дорогами и ночевать в уютных хатах. Но партизанские
километры длинные и тяжелые.
Мы шли не дорогами, а пробирались незаметными лесными тропинками и
болотистыми просеками. Мы не заходили в деревни, а обходили их
стороной, да так, чтобы нас даже собаки не почуяли.
Мы шли по ночам, а днем отдыхали прямо на земле. Мы мокли в болотах
и под проливными дождями. Комары не давали покоя. Они забирались под
специально сшитые накомарники и впивались своими хоботками в лицо,
шею, лезли в уши, нос, глаза.
У нас не было ни хлеба, ни картошки, и сутками мы шли голодные. В
хутора и деревни заходили только разведчики, и то с большой
осторожностью, чтоб не выдать, что где-то неподалеку движется отряд.
От местных жителей разведчики узнавали, что гитлеровцы гонятся за
нами, что под видом пастухов или сборщиков ягод они посылают в лес
своих агентов.
Бывало так. Партизан-разведчик, идущий впереди отряда, встретит в
лесу подозрительных людей. Тогда отряд залегает в том месте, где его
застала тревожная весть, и недвижно лежит час, другой, третий, пока
связной не сообщит, что можно двигаться дальше.
Мы шли, преодолевая все препятствия, которые только мыслимы в пути,
и двести километров по карте у нас фактически превращались в пятьсот
километров, а может, и больше.
Разведчики проходили втрое, а то и вчетверо больше, чем остальные.
Когда отряд отдыхал, они шли вперед по намеченному на следующие сутки
маршруту, подыскивали места для новых привалов, возвращались к отряду
и вели его уже по изученному пути.
Другие посылались в стороны, чтобы следить, не готовят ли немцы на
нас нападение.
Особенно тяжело было раненым. Лесные тропинки и просеки густо
усеяны корневищами деревьев и пнями. Каждый корень, бугорок или пень,
который не удавалось объехать, острой болью отзывался в кровоточащих
ранах. В болотистых местах лошади не в силах были тянуть увязавшие по
колеса повозки. Приходилось распрягать лошадей и вытаскивать повозки
на руках.
К раненым наши товарищи проявляли трогательную заботу. Разведчики
доставали для них сливки, сметану, яйца и даже белый хлеб.
Доктор Цессарский и медсестра Маруся ни на шаг не отходили от
повозок с ранеными.
Путь был тяжелый и трудный, но никто не унывал. На привалах
вполголоса затягивали песни, и даже раненые подпевали. Частенько
слышались шутки, смех, а то посмотришь - и пляска начинается. Но
плясали счастливцы, конечно. На стоянках многие партизаны шли к
Цессарскому для перевязки кровавых мозолей.
Ежедневно мы имели по радио связь с Москвой, получали сводки
военных действий. Эти сообщения из Москвы переписывались от руки в
нескольких экземплярах и после прочтения партизанам вручались
разведчикам, которые заходили в деревни и хутора.
Крестьяне узнавали правду про войну: ведь гитлеровцы говорили, что
и Москва и Ленинград уже захвачены ими.
От разведчиков мы узнавали о жизни крестьян. Оккупанты грабили и
убивали людей, забирали население на тяжелые работы, молодежь угоняли
в Германию, в рабство.
Одна колхозница рассказывала;
- Забрали и мою Анютку. Когда уезжала, я ей говорила: `Пиши,
дитятко, осторожно. Будет плохо - нарисуй цветочек`. Знаю ведь, писать
правду не позволят. Ну вот, намедни получила письмо. Словами написано,
что живет ничего, а на письме-то целых двенадцать цветочков
нарисовано...
Отряд направлялся в район деревни Мухоеды.
Мы рассчитывали так: если Саша Творогов и Пашун живы, они должны
нас искать в условленном месте.
Уже по дороге наши разведчики услышали от крестьян рассказы о

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 139926
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 1