ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Вадим КАПЛУН

`БУРДА-МОДЕН`

`...Но в ту весну Христос не воскресал.`
М.Волошин

Все было гнусно - истоптанная земля, облепленный пылью огрызок
яблока, окровавленный ватный комок. В прибое плавала какая-то дрянь и
писал маленький мальчик. Раскаленный воздух окутывал тело, подняться и
дойти до воды казалось немыслимым, вернуться домой - идиотизмом.
Очень хотелось залезть в воду, но встать не хватало сил. Это если под
тентом такая жара... А еще хотелось пива.
Ирка, лежавшая рядом, перевернулась на спину и сощурилась на меня. -
`Страдаешь?` - `Безумно, солнышко!` - `Бедненький, не дала ему сегодня
пива... Ничего, после обеда в стекляшку завезут.` - `Думаешь?` - `Знаю...`
Тут я понял, что тоже знаю о пиве с самого утра, но пиво мне не
достанется, кончится за десяток человек до меня и вечером я пойду с
трехлитровой банкой за вином к тете Нине, если только он наступит -
сегодняшний вечер... Но мысль ушла и я вновь ощутил Ирку, как она меня
любит и как ей со мной хорошо... Нет, ощутил - не то слово. Это было
знание, идущее от Ирки. Я всегда чувствовал людей...
Она отвернулась и стала разглядывать море, потом опять повернулась ко
мне. - `Купаться хочешь?` - `Ага!` - `Топай, я полежу. Лень...` Я
улыбнулся и встал. Мы не обмолвились ни словом. Нам не нужны были слова,
мы понимали друг друга по глазам.
Улыбнувшись, я встал и тут на меня обрушилось предчувствие. Мир на
секунду померк, затем стал багровым, будто я разглядывал его через
светофильтр. Море наполнилось кровью, а небо тьмою. Запахло горящей
соляркой и странный металлический привкус забил рот. Я умер.
- Ты что? - Ирка трясла меня за плечо, испуганно заглядывая в глаза.
- Чего ты?.. Видик у тебя...
Смерть отступила. Мир вновь был привычен и нормален. Осталось только
предчувствие. Тянущее, безнадежное, словно похмелье. Что-то должно было
случится и обойти или обмануть это было нельзя.
- Порядок, кошка! - я через силу оскалился. - Пойду...
- Нет... - у Ирки задрожали губы. Она смотрела на меня, в глазах ее
было понимание. - Не ходи... Кажется, я...
Но я шел по пляжу, переступая через тела, лавируя между телами,
уворачиваясь от тел бегущих навстречу... Почему тел? Вновь пахнуло горящей
соляркой и я, убегая от этого, прыгнул в прибой и торопливо поплыл от
берега.
Грязная вода. Пена и щепки, раскисшие клочки бумаги. Запах мятной
дряни... Наверное это зубная паста, `Соlgаtе` или `Аquаfrеsh`...
Гудение я услышал, когда отплыл метров на двести. Я долго ничего не
понимал, бессмысленно шаря взглядом по горизонту в поисках катера, пока не
догадался поднять глаза выше.
`Вертушка` шла от солнца, низко. Округлое туловище, наклоненное к
земле, затемненные стекла кабины - казалось она хочет протаранить
бронированным лбом дома на берегу. `МИ-28` - я узнал сразу, видел в
мясорубке под Одессой. Шел он с базы и дело было дрянь. Боезапас полный,
на консолях висели ракеты и ребята могли не успеть...
С пристани начали стрелять. Кто-то из моих, стоя на одном колене, бил
из `Калаша` в яркое небо. Было далеко, но мне показалось, что это Ерш. Он
не попал. Он и не мог попасть - приличная скорость, солнце в глаза...
Пристань заволокло огнем и дымом. Бетонный мусор, металлолом и очень много
воды вознеслись в воздух, чтобы через секунду вернуться обратно - на
берег, в море, куда придется...
Второй залп накрыл пляж, третий - прибрежное шоссе. `Вертушка`
проскрежетала над головой и скрылась за дымом. Только теперь я понял, что
под ногами дно и побежал к берегу. Я думал об Ирке, а потом увидел
развороченный песок, обрывки тента и сразу забыл о ней. Теперь я помнил
только об автомате, оставшемся в `газике` и о том, успеют ли ребята
развернуть зенитный пулемет.
А с берега тянуло гарью. Горела солярка, дымил пансионат, занялись
деревянные домики поселка. У магазина рвануло и струя огня ударила вверх.
Газовые баллоны... И вдруг я четко, полно и тоскливо понял, что я - труп,
что Ирки больше нет и не будет, нет моего автомата, а пулемет ребята так и
не развернут. Я увидел возвращающуюся `вертушку` и уже не было сил
справиться с навалившейся на меня тоской...
Идиотская привычка - грызть подушку! Я разжал челюсти и тяжело
выпустил из легких воздух. На лоснящейся наволочке расплывались красные
пятна. Вот он - странный привкус во рту, объяснение кровавых пророчеств.
Парадантоз. При парадантозе полезны витамины и хорошая зубная паста.
Я пошарил под подушкой. Паста была на месте. Тюбик нагрелся, истертая
пластмасса напоминала человеческую кожу. Гладить его было приятно, гораздо
приятней чем Галю... Я помнил каким он был новым, как обтиралась краска,
как худел, становясь все тоньше. `АQUАFRЕSН`. `Рrоtесtiоn fоr yоu fаmily.
Тhrее in оnе`. Остальное стерлось, остались едва различимые полоски -
красная и синяя. Три компонента, трехкратное действие. Синий - ментол,
красный - укрепляет десны, белый - предохраняет от кариеса.
Нащупав языком дыру в зубе, я хмыкнул. Тюбика мне хватило на год. Ну
еще месяца три... Ничто не может длиться вечно.
Даже мысль о пасте не успокоила - нехорошо подействовал на меня мой
сон. Дело не в кошмаре, если подумать, то никакой это не кошмар, так -
смех один. И не в том, что я опять видел Ирку - видел, ну и что?
Предчувствие... Оно не прошло, я вытащил его за собой из сна и теперь оно
кололо меня под ребра тупой иглой, тянуло за ниточки нервов. Не мог я
пренебрегать им, слишком хорошо знал - внутренний голос не обманывает.
Потому и жив.
Я перевернулся на спину и, поглаживая тюбик, уставился в потолок.
Надо было думать, раскручивать клубок предощущений, страхов и еще хрен
знает чего, накопившегося в подсознании. И я начал его раскручивать, и
распутывал, разматывал, пока не заметил, что думаю о другом.
Интересно, кричал я во сне или нет? Наверное сразу в подушку
вгрызся... Привычка. Очкарик резал без наркоза, потому что его не было и
без спирта, потому что спирта едва хватило на протирку скальпеля и
хирургических железок. Ребята накачали меня одеколонной смесью, она сразу
ударила в голову, но не настолько, чтобы заглушить боль. И когда Очкарик
сделал первый надрез кто-то сунул мне в зубы первое подвернувшееся под
руку - плюшевого мишку с пола...
Странный сон. Дикое переплетение реалий и времен. Вчера - это Ирка.
Мы отдыхали здесь году в... Года за два до развала, не меньше. Жили у ее
родственников, второй дом от продмага. Сейчас там беженцы из Восточной
Сибири и какие-то черные... Мы ходили за мыс, на дикий пляж и чудно
проводили время. Заниматься любовью на камнях было очень неудобно,
постоянно мешали отдыхающие, а в доме у нее имелась своя комната, очень
скрипучая кровать и родная тетка, придававшая слишком большое значение
штампам в паспорте. Все равно, это было хорошее время, только мы тогда не
понимали. У нас на двоих был здоровый туб пасты `Рерsоdеnt` и мы его
совершенно не жалели...
`Вертушка` - день сегодняшний. Хотя и здесь не без идиотизма - на то
и сон. Они никогда не летают по одной. Ракетные удары не наносят зря -
дорогое удовольствие. Ракетный залп - это десант. Это катера, это атака
вдоль берега по остаткам шоссейки. А сама машина? Таких фюзеляжей не
существует в природе! Не `МИ-28`, какая-то мешанина. Абстракция сна. Это
Одесса из меня выходит, Николаев и Аскания-Нова. Большой Южный котел.
Так что же нам остается на завтра? Предчувствие. Этюд в багровых
тонах и запах горящей солярки. Солярка пока, слава Богу, есть. Взорвут
склад? Хранилище на воздух поднимут? Так до него еще суметь добраться
надо. Мы не смогли... Посты что ли проверить?
- Посты проверить, - повторил я шепотом и прислушался к ощущениям -
будет ли результат.
Тоска не прошла. Значит мимо, не попал. А может я грешу не на то?
Соратнички, братья по оружию. Эти да, эти могут... Очередь поперек спины,
пуля в затылок или проще - штык-ножом. С чего угодно, из-за косого взгляда
или в честь хорошего кокнара. А для кого-то первейшая обязанность - в
случае малейшего подозрения... Для кого-то, работающего в Красном Доме.
Ничего я не придумаю, так и буду лежать, гоняя по кругу никчемные,
передуманные мысли, разглядывая узоры плесени на потолке. Пансионат, черт
его дери! Нашли где устроиться! В окнах щели, в крыше дыры, котельную так
и не запустили... Да и чем в ней топить, в котельной? Пакостно. Гнусно и
холодно. Можно натянуть на себя два одеяла, раздобытых услужливым
Петрухой, можно спать не раздеваясь, можно выпить водки, позвать девушку
Галю, в конце-концов. Ничего не поможет - ни баба, ни водка, ни третье
одеяло... В поселок надо перебираться, вот что...
Гулько я почувствовал за минуту до того, как он постучал. Легко
стукнул и тут же, распахнув дверь, скользнул в комнату. Бесшумно и легко,
профессионально.
- Новости, капитан! - ему очень хотелось, чтобы я вздрогнул от
неожиданности. Последний месяц он только этого и добивался, старался
вовсю.
- Какие новости? - я нарочно тянул, не вынимая руки из-под подушки.
Пусть понервничает. Он ведь тоже человек и ничто человеческое ему не
чуждо. Откуда Гулько знать, что там кроме зубной пасты и нет ничего.
- Агентуру поймали...
Пока я шнуровал ботинки, искал по карманам сигареты Гулько стоял
неподвижно, равнодушно рассматривая, изуродованную пулями дверь. Моя
работа. Я отучал девушку Галю входить без стука. Одного урока хватило. С
тех пор девушка скромна и предупредительна. Соображает.
На улице лил дождь. Небо висело серое, тошнотное и море вдали тоже
было серое, а под ногами чавкала грязь, остатки перепаханного гусеницами
асфальта и павшей листвы. Тяжелое зрелище - приморский курорт осенью.
Остатки бывшего курорта под нудным холодным дождем...
Я, не поднимая капюшон, закурил и моментально пожалел об этом -
сигарета размокла и сломалась. Дрянь, не курево. Упакованные в серые
бумажные пачки без единой надписи, странные короткие огрызочки, неизвестно
кем и где набиваемые. Одинаковые на любой толкучке от Петрозаводска до
Семипалатинска. Говорят, их производят в Тифлисе, мешая турецкий табак с
турецким же чаем, измельченной мешковиной и еще, для крепости, с
дикорастущей дрянью из предгорий Кавказа. Закавказская Уния снабжает
сигаретами всю Восточную Россию с Украиной, получая в обмен прибалтийские
`Стингеры`, запсибовские танки и даже МИГи. Частный сектор не остается
внакладе - батумские контрабандисты развозят товар по всему побережью.
Мы прошли мимо лечебного корпуса - закопченной, выгоревшей дотла
каменной коробки и по чудом уцелевшей лесенке стали спускаться вниз, к
хозяйственному корпусу, где размещался штаб. Тут я вспомнил про сон.
- Слушай, - я остановился. Гулько вопросительно смотрел на меня
снизу. - Давай-ка склад проверим... Что-то мне...
Гулько пожал плечами и, повернувшись, двинулся назад. Длинное бледное
лицо абсолютно ничего не выражало. Рыбьи глазки смотрели сквозь меня,
умудряясь удивительным образом не терять из вида. И мысли его шустрые,
юркие никак не давались, ускользали, оставляя лишь смутное эхо. Мешал я
ему, мешал не на шутку, давно, с того момента, как заняли мы этот вонючий
поселочек. Вначале была легкая досада, надежда, что все изменится,
уладится само собой. Время шло, ничего не менялось и вскоре ненависть
дошла до последнего градуса. С недавних пор я старался не поворачиваться к
нему спиной.
Склад располагался в здании клуба - дурацкого двухэтажного здания в
псевдогреческом стиле. До развала здесь крутили кино, устраивали
дискотеки, торжественные вечера и видеосалоны. Клуб сохранился неплохо -
при Сталине строили добротно, но на второй этаж подниматься не
рекомендовалось - перекрытия сильно сдали после сентябрьских боев. В
бывшем кинозале теперь лежали бочки с соляркой и ящики с патронами, а у
входа стоял пост.
Сейчас здесь были Гаврик и Сафарбий. Сафарбий - миролюбивый, но
страшный на вид осетин, заросший до глаз черной, с ранней проседью
бородой, исповедовал дао. Познания он черпал из сборника `Древние
философские тексты`, который все время носил с собой. Гаврик не
исповедовал ничего. Когда-то он считался хиппи, а теперь ему было просто
на все наплевать.
Гаврик и Сафарбий курили план. Оба сидели на корточках, слегка
наклонясь вперед, и передавали друг-другу самопалку. Из-за пазухи Сафарбия
торчала книга, глаза смотрели вдаль. Гаврик то и дело откидывал с глаз
волосы и поправлял, висящий на шее `ксивник`. Никакого паспорта там не
было, а торчала из него запасная обойма к `Калашу` и черенок ложки.
Наше появление особого впечатления не произвело, только Гаврик
придвинул поближе автомат.
- Гады, - лениво сказал Гулько и я так же лениво кивнул, что да,
гады, мол. - Полчаса назад, когда агентуру взял, по-хорошему говорил...
Гаврик, я тебя расстреляю, точно говорю...
- Я все, - вяло и ненатурально испугался Гаврик. - Все, лейтенант...
Он отбросил окурок и с трудом встал. Сафарбий не реагировал. Человек,
познавший дао, смерти не боялся.
- Надо бы сменить... - сказал я, прекрасно ощущая всю никчемность
фразы.
Гулько не возражал. Как и я он понимал, что угрозы столь же
бесполезны, как и смена караулов. Народу мало, а длительные перерывы между
боями деморализуют лучше всякой пропаганды. Второй месяц мы здесь -
полторы сотни людей, именуемых в штабных сводках не иначе как `десантная
рота`, два бэтээра, и танк. Важнейший объект, надежда и опора. Подземное
хранилище. Две с лишним тысячи тонн дефицитнейшего бензина, до которого
невозможно добраться - какая-то сволочь взорвала насосную станцию. Давно,
в самом начале развала. И вот мы ждали у моря погоды, техники,
подкреплений, черт знает чего, а штабные умники в Симферополе
разрабатывали важные и совершенно секретные стратегические планы
освобождения Крыма, а в перспективе, разумеется, и всей Западной России...
Ничего мы не сделали. Гулько еще раз посулил Гаврику, что он дождется
и мы двинули в штаб. Было скользко, но под ноги я почти не смотрел,
разглядывал коротко остриженный затылок Гулько, прикидывая, то так, то
этак. Пора кончать. Выбрать момент и... Только фиг! Не даст он шанса. Да и
не ликвидируешь его в открытую - свой. Табу. Даже Гаврика нельзя, а Гулько
заместитель. Правда и он меня без трибунала не может... И выходит,
придется нам по кустам прятаться, в Рэмбо играть. А если...
Я опять упустил миг когда произошла перемена. Исчезла плащ-палатка,
теперь на нем был прекрасный твидовый костюм. Сдвинутая на затылок шляпа
не могла скрыть ухоженной шевелюры. Благородных седин... Сигару! Бог мой,
он курил сигару! Я даже не сразу понял что это. Под ноги ему стелилась не
жидкая осенняя грязь, чистый асфальт, над головой сверкало яркое летнее
небо и девушки улыбались ему в ответ... Щеголь, плейбой, довольный жизнью
гуляка с Бродвея. Мертвечина ушла из глаз, это был благообразный, пожилой,
много повидавший человек. Женщина, которую он держал под руку... Я знал
ее, видел много раз, чувствовал и помнил, но она стояла ко мне спиной, а
когда обернулась...
Время истекло, мелкий дождь опять поглаживал по слипшимся волосам, а
ветер нес осточертевшие запахи осени и моря. Что это - прошлое, будущее?
Какой ключик повернулся? Знание пришло и исчезло, оставив тусклый фантом.
Ремарка в сером тесте дня. Плохо. А если будущее - плохо вдвойне. Потому
что будущего у Гулько быть не должно. Или он, или я, без вариантов. Он
жив, значит я...
Когда я впервые ощутил свой дар? Когда поверил? Студентом я знал
какой билет вытащу на экзамене. Много учиться не приходилось - неприятные
неожиданности обходили стороной. Я почувствовал смерть матери за тысячи
километров от дома, в Хабаровске и успел на похороны. Читал по глазам,
заглядывал в душу, но был ли мой дар хоть немного похож на нынешний? Отца
сбила машина, Ирка ходила к онкологу со странными результатами анализов -
я не ощутил ничего. Настоящие знание пришло вместе с развалом, как
неожиданный довесок, как слабая компенсация за утраченную душу и утерянный
покой. Однако, оно спасало жизнь. Дважды меня едва не ухлопала пьяная
сволочь... Нет, это уже позже, когда пошел пик уголовщины. Банды, кланы,
крестные отцы и матери - дети разных народов... Убийцы-профессионалы,
убийцы-одиночки, маньяки с карабинами... Охота за милицией - за формой, за
табельным оружием и документами. Никто не верил никому, особенно соседям и
держать дома обычный магнитофон было опасней чем неразорвавшуюся фугаску.
Укреплялись двери, на ночь в квартирах не тушили свет, но это мало
помогало и тогда обезумевшие граждане стали создавать отряды самообороны.
Уличная стрельба по ночам перестала пугать быстро, труднее было привыкнуть
к другому...
Прежде чем открыть дверь ты смотришь в глазок и в глазок же тебе
втыкают заточку и ты остаешься висеть на двери. Или рано утром дети на
мотоциклах затевают с тобою веселую игру в салочки и салят до тех пор,
пока ты не остаешься лежать на асфальте.
Да нет, все это кино. Другое страшно - когда вокруг пьяные рожи и ты
понимаешь, что сейчас тебя будут убивать. Ни за что, просто так, потому
что сегодня вечером ты прошел по их улице. Всякое бывало...
Дома меня `навещали` дважды. В первый раз они стали ломать дверь, но
не успели - на шум явились самобовцы. Второй раз я едва не попался. Я ждал
Ирку и, не раздумывая, пошел открывать. У двери тоненькой иголочкой
кольнуло беспокойство. Я успел уйти через соседский балкон...
А потом Ирка с родителями уезжала в Анапу отдохнуть и вновь я не
почувствовал ничего, хотя до развала оставалось чуть больше трех дней. Я
проводил их на вокзал и возвращался домой пешком по вечерней Москве. Метро
тогда уже не ходило. Помнится, я еще удивлялся огромному количеству
`Икарусов`, набитых странными бесцветными личностями. Через три дня я
понял, но времени рассуждать не осталось. Можно было только полагаться на
свой дар, на умение читать по лицам и на веру в предчувствия. Не жалеть,
не думать, не сомневаться. Стрелять не прицеливаясь, не на звук даже, на
ощущение опасности, на запах смерти. Пахло отовсюду...
- ...на два дня осталось.
Гулько уже давно что-то мне говорил.
- А? - машинально переспросил я. - На сколько?
- Жратвы на два дня осталось. Надо реквизицию делать.
- Какие проблемы? - я никак не мог сообразить чего он хочет. - Надо,
значит сделаем.
- Потапов плохо в тот раз поработал - мне не понравилось. Какой-то он
вялый, все у него между пальцами уходит...
Мне надоел бессмысленный разговор и я сказал:
- Вот и проследи, чтоб не уходило!
Гулько долго молчал, а потом тихо ответил:
- Это не мое дело.

А было вот как...
Зима выдалась теплой и мокрой, лето коротким, сирень не цвела и
планеты, выстроясь в ряд, лишали людей сна. Нервы не выдерживали и
рвались, но некому было распознать сумасшедших - безумие кипело всюду.
Одни пили водку, купленную по тройной, против прежней, цене у
грузчиков и таксистов, бубнили до утра на кухнях, хрипя от табачного дыма,
бессонницы и перепоя. Дошедшие до черты - резали друг друга. Делали
деньги, пытались забыться в работе, ненужной никому кроме них, забивали
дни мгновенными, никчемными делами. Наиболее трезвые стояли в очередях за
самым дефицитным товаром - иностранным гражданством. Учили языки и обычаи,
собирали документы... Счастливцы, ошалело, не веря в свое счастье, махали
руками остающимся - не сумевшим, но жаждущим. `Шереметьево-2` гудел как
очередь за сигаретами. Картонные ящики, вьетнамцы, спецназы, собаки,
ругань, валюта на гениталиях...
Жизни не было, но она дорожала. Нищие завывали в переходах, хватали
за рукава и матерились, если подавали мало. О беженцах из одной республики
помнили до беженцев из другой. Рубль увядал, кабаки цвели. Торопились
успеть, не упустить, перебирая оставшиеся доступными радости. СПИД не
пугал. Гоняли по иссохшим венам активированный уголь и `мульку`, запивали
транквилизаторы вином. Неприемлющие химию медитировали перед экранами. В
речах не искали смысла, слова гипнотизировали. Женщины пили наравне с
мужчинами, мужчины превращались в истеричек.
И все ждали, спрашивали друг у друга, самих себя и модных астрологов:
`Когда же это кончится?`, не подозревая, что `это` уже кончилось и не
вернется никогда.

Часовой на крыльце, не отрывая зада от ступенек, подвинулся чтобы
пропустить нас. Мы прошли и Гулько, неожиданно повернувшись, пинком свалил
часового с лестницы.
- Не спи, дурень, пропадешь, - ласково напутствовал он. Парень
копошился на земле и физиономия у него была обалделая.
- Это кто? - спросил я. - Рожа незнакомая.
- Новенький. Местный...
В коридоре стоял сумрак, с потолка капало. За два месяца я выучил
коридор наизусть - изуродованные стены, куски дерьма и штукатурки, копоть,
битое стекло, объедки, заскорузлое тряпье.
У двери бывшего директорского кабинета висел щит некогда наглядной
агитации. `В плюрализме наша сила!`, `Народные депутаты района` и так
далее... Бумаги на щите давно не осталось - пошла на подтирки и самопалки.
Картон ободрали для растопки. До фанеры не добрались, но зимой настанет ее
черед.
Под щитом - я вздрогнул от неожиданности - сидел, подставив под зад
`дипломат`, мэр поселка Александр Владимирович Ярошин. Он как всегда
вежливо поздоровался, я как обычно не ответил. От него несло мертвечиной -
абстрактный гуманист, такой не заживется. Гулько открыл дверь, высветив на
миг обрывки страшных рож на стенде, и мы вошли в штаб.
Вся команда была в сборе. Костик-радист примостился у своего ящика и,
пусто уставившись в стену, крутил настройку. Шуров сидел мрачный,
Пшибурджевский пьяный. Stаtus quо. Откуда же этот мороз по коже?
Зловещая картинка. Завешенное одеялом окно, керосиновая лампа на
столе, запах свежевыпитого и страшное, с выкаченными глазами, лицо
Пшибурджевского.
Я подошел к Костику, похлопал по плечу, а когда он, дернувшись, снял
наушники, спросил:
- Ну как, старичок, наладилось?
Костик мотнул головой. Интересно, что он сейчас ловил - штаб в
Симферополе, `ВВС` или `Новую Россию` из Москвы. И заменить-то его, гада
некем...
- Здоров, капитан! - Пшибурджевский изобразил что-то на манер
пионерского салюта. - Слыхал, бабу словили! Что, девоньки, разыграем?
- Поговорить с ней сначала надо, поговорить. А потом уж и... -
посоветовал негромко Петрович. Он устроился уютней всех, в уголке. Сидел,
укутавшись в телогреечку и посасывал самопалку. Автомат под боком, кисетик
по рукой и табачок его пах не сушеным навозом, а очень даже хорошо.
Хозяйственный мужик Петрович.
- Ух вы девоньки, шустрый какой! - возмутился Пшибурджевский. - Знаю
я твое `поговорить`! Что мне из нее, холодец потом делать? Тебе старому
она без надобности, а мне без ласки тоска! Моя последняя...
Он подробно и с удовольствием рассказывал про свою последнюю, `царицу
любви`, а я смотрел и пытался понять насколько он сегодня вменяем.
Перманентный делирий, да... Редко до меня доходили его мысли - сюрные,
гротескные картинки, напоминавшие обрывки плакатов на стенде в коридоре.
Сивуха и бабы, кровь, изящная рюмочка из хрусталя и что-то приятное,
связанное с ней, опять сивуха и бабы, но уже разможженные, пережеванные
гусеницами, и снова сивуха, и огонь... Рожа у него была обгорелая,
глянцевая, в шрамах и пигментных пятнах. Рассказывали, будто горел он в
танке под Астраханью, но в подобное верилось слабо. Тот кто побывал под
Астраханью - там остался и рассказать уже ничего не мог. Да и мало меня
это интересовало. Сумасшествия в нем присутствовало не больше чем в
остальных, а дело Пшибурджевский знал хорошо. Парни его просыхали редко,
но дралась как камикадзе и из под гусениц у них не уходил никто.
- Ладно, - сказал я. - Там посмотрим.
- Чего смотреть? - весело сощурился Пшибурджевский. - Чего тебе
смотреть? У тебя, ух девонька! Ты ее по усмотрению пользуешь - хочешь
спишь, а хочешь к стенке ставишь!
- Я не понял... - откашлялся Потапов, но его перебил Шуров.
- Действительно, коллеги, дело серьезное. Коллега Петрович прав -
допрос необходим... А затем, приняв обоснованное решение... М-м-м...
конечно можно и... Жесткость в отношении агентуры противника вполне
допустима...
К `коллегам` я так и не привык. Эти новые обращения друг к другу...
`Господа` в Москве, `братки` на Кубанщине, Запсибовские `товарищи`,
`коллеги`. Слишком старательно он придерживался правил, чересчур
подчеркнуто козырял военной терминологией и выправкой. Боялся, что примут
за того, кем был он на самом деле - за бухгалтера. Бухгалтера, играющего
кадрового офицера. Полжизни он мечтал стать командиром, отдающим приказы6
беспрекословно выполняемые. Он многих обманул, даже заседал со штабными в
Симферополе. Потом, что-то у него там не сложилось, продвижка какая-то
вышла и его придали мне начальником штаба. Мечта исполнилось и оказалось
столь же далекой от идеала. Но обратную дорогу перепахали гусеницы тяжелых
танков, оставив последнюю память - шариковую ручку фирмы `ВIG`, которую он
никогда не выпускал из рук Я читал его, как с листа... Конец Шурова
виделся недалеким и однозначным. Не любили его ребята. А он того не
замечал и продолжал переигрывать, обращаясь к ним не иначе как `эй, вы...`
Он рванет вниз по склону, к шоссейке, в надежде успеть, проскочить за
дымом, за жирным дымом солярки... Киря медленно поднимет автомат,
выстрелит, почти не целясь, и он, пробив кусты, покатится по склону все
быстрее и быстрее, словно в плохих старых боевиках...
- Вот что, голуби! - я мотнул головой, отгоняя картинку. - Бабы - это
класс! А что жрать будем?
Я подошел к столу и сел на свое обычное место, в торце. Хороший был
стол, полированный и место достойное, президентское. До поры.
- А чего, кончилось? - изумился Пшибурджевский. - Недавно же Потапов
реквизировал.
Он вдруг надулся и, побагровев, заревел:
- Воруете, суки! Ух вы девоньки, и так всю страну растащили!
Он матерился, хватаясь за пистолет, и орал, орал, мерно бухая кулаком
по столу. Петрович, залез в кисет и принялся сворачивать новую самопалку.
Шуров равнодушно чертил ручкой на клочке бумажки. Наконец Пшибурджевский
затих.
- И что дальше? - поинтересовался я.
- Все... - он помотал головой, полез за пазуху и достал оттуда фляжку
и рюмку.
- Да будет вам, - добродушно протянул из угла Петрович. - Делов-то...
Все ж свои, какие счеты? Чего, Потап, не выбил?
- А! - Потапов досадливо отмахнулся. - Нечего с них брать, нету там
ничего! Сколько раз через них проходили!
- От так! От эт-то да! Умный ты умный, Потап, а дурак! Ласковый...
Взять нечего! Ты потому и не нашел ничего, что так думал. Ничего, со мной
сходишь я тебя поучу! Ходил-то куда?
- В Прибрежное. Это по шоссейке километров двадцать...
- Знаю, милый, знаю. Мы к ним в гости еще раз сходим. Они нас не
ждут, уж я чую...
Петрович чуял, Петрович знал. До развала он крестьянствовал под
Тамбовом. Он был хорошим хозяином. Все у него во взводе содержалось в
порядке - патроны имелись, сальце, да и с самогончиком не бедствовал. С
парнями своими останавливался в лучших хатах, опережая прочих и всегда им
доставались лучшие бабы. `Хлопцы` слушались его беспрекословно, никому не
доверяя, он набирал их сам из таких же колхозников. Ласковый,
обстоятельный Петрович. И сынки его Петровичи-младшие - крепкие и
несуетные как две капли воды походили на `батю`. Прикажи - зарежут не
раздумывая.
- Слышь, капитан, - Петрович повернулся ко мне. - Ты Потапа-то с
хлопцами пусти со мной. Пущай поучатся.
- Нет, Петрович. Давай-ка ты сам, народу мало.
- Ну смотри. Как знаешь...
Он смотрел на меня сквозь дым самопалки - веселый прищур, ласковая
усмешечка в усах. Я помнил эту его усмешку...
Когда в июне мы брали тот поселочек... Приветное или как там его,
селяне, изведенные непрерывными налетами и реквизициями, окопались на
окраине и попытались не пустить нас дальше. Сутки отняли...
Экзекуцией руководил Петрович. Никому не доверил. Патронов как обычно
не хватало и потом, наблюдавший эту картину с танковой башни,
Пшибурджевский назвал ее `утром стрелецкой казни`. Он был в то утро
совершенно невменяем, страшно хохотал и хохотом своим заразил всех. Один
Петрович не смеялся, работал сосредоточенно, только в усах пряталась
добродушная усмешечка...
Петрович разглядывал меня. Ну, на понт меня не возьмешь! Не отводя
глаз, я опустил руку в карман, нащупал ребристую поверхность пластмассовой
крышки. Тюбик был на месте. Петрович не выдержал первым - отвернулся и с
удовольствием затушил самопалку о полированную крышку стола.
- Ух вы, девоньки! Чего там! - заорал вдруг Пшибурджевский. -
Делов-то! Отдохни, Петрович. Давай я со своими... Давненько шашек не
держал...
Шуров тяжело вздохнул и заерзал. Пшибурджевский выезжал на реквизиции
шумно и весело. Возвращался обычно без провианта, но с сивухой и пьяными
девками на броне, а на промысел через день отправлялся Петрович.
- Пешочком, коллега, пешочком. Оставлять без огневой поддержки...
- Заткнись!
- Горючего, голуби, и впрямь маловато... Сколько солярки? - я
взглянул на Гулько.
- Десять.
Десять бочек. Мало. Была бы связь... Идиотская ситуация. На бензине
сидим тонны под ногами!
- Мои тут грузовичок присмотрели, - прищурился Петрович. - Хороший
ЗИЛок, я проверял.
- У кого это? - спросил Потапов.
- Рябой такой... Витька что ли? От рынка второй дом...
- Интересно, где он бензин берет? - тихо поинтересовался Гулько.
- Слушай, капитан, а может он его из бункера качает? - мутно
уставился на меня Пшибурджевский.
- К бункеру не подлезть, сам знаешь. Видел что от насосной станции
осталось?
- А вдруг где какая дырочка... Может его того... допросить?
Я пожал плечами. Не одни мы такие умные, керченцы вон тоже не смогли,
как не старались. Техника нужна, насос, буровая вышка. Помощь из
Симферополя. А связи нет... Посмотрел на Костика. Тот молча крутил
верньеры.
- А грузовичок он отдает?
Заржали все. Даже Гулько не удержался, фыркнул. Смешной человек
Потапов, не соскучишься. И ведь всерьез спросил, действительно не
понимает. Слишком всерьез. Все, что он говорил и делал было чуть-чуть
`слишком`. На дураков. Очки, чистая речь интеллигента, магнитофон с собой
всюду таскает, обожает послушать `Битлз`... Двадцать два - перебор. Но в
редкие моменты он открывался и я чувствовал спокойствие и точный расчет
неплохого артиста. Он и был артистом, раньше, до развала. `Пятый павлин в
четвертом ряду` - массовщик с `Ленфильма`.
- Смешно, да?! - Потапов дернулся, сорвал очки. - Смешно? Ты...
Большевик недовислый!
Потапов всегда любил подергать смерть за естество, но сейчас едва не
перебрал. Такое не прощается. Смех оборвался. Все смотрели на Потапова, а
он не сводил глаз с Петровича.
- Довели страну, - голос у Петровича был сладкий, как сахарин, -
Гу-манис-ты! При Ильиче ты, очкарик, поди и не пикнул. Он свое дело знал,
народ держал. И водка, и закуска... Ничего, что звезды вешал, мало я
считаю. Ему еще двух `героев` надо, что о тебе, очкарик, думал.
Я с уважение посмотрел на Петровича. Смелый мужичок. А то теперь все
коммунистов ненавидят. Особенно бывшие секретари райкомов.
- Помню в Олимпиаду, - вышел из спячки Пшибурджевский. - Приехал я в
Москву с группой. У нас, ух ты девонька, групповод была. Я ей говорю...
Он сощурил пьяные глаза и бессмысленно уставился в стену. И Потапов
задумался, загрустил, завспоминал. Петрович, крякнув, полез за кисетом.
Гулько отвернулся.
Я попытался вспомнить Москву, Москву до развала. Улицы с людьми,
мороженное продают, за пивом очереди, по Москве-реке пятна масляные,
менты... Ничего особенного. Прошлое не воскресло. Город смог увидеть
прежним, себя нет. О чем я тогда думал?
- Я считаю, что в словах коллеги Потапов есть здравое зерно.
Стратегическая обстановка... Нецелесообразно настраивать против местное
население. Политика правительства Крыма требует разумной мягкости...
Шуров не вспоминал. Шуров играл в войну. В войну и политику.
- Я местное население вот где видал! - Пшибурджевский показал. -
Пусть приходят, я разъясню.
- Решать капитану, - пожал плечами Гулько. - Он у нас старшой.
Кстати, тебя там мэр дожидается...
- Подождет, - отрезал я.
Мэр - да, там было что серьезное, с чем-то он пришел. Завтра. Завтра
будет самый раз, тогда он мне пригодится. Зачем? Не знаю, предчувствие.
- Где эта... баба ваша? - я посмотрел на Гулько. - Веди.
Кто на этот раз? Молодая девка, наверное. Хотя, Пшибурджевскому без
разницы кто - молодая, старая... Лазутчики. Сколько их было - бродяг,
беженцев, нищих старух, агентов по недоразумению и агентов по подозрению,
сумасшедших, выдающих себя за агентов... Откуда повылезли, не было их
столько до развала. Или не замечали? Малолетки из банд, велорокеры, какой
-то бредовый `отряд старых партийцев`. Ни разу ничего серьезного. Разведка
как искусство умерла вместе с госбезопасностью. Только Красный Дом полон
по-прежнему.
В Красном Доме не расстреливали, блюли санитарию. Выводили в соседний
особнячок - бывшую гостиницу обкома. Очень удобно - забор, ничего не
видно. Слышно, но это ничего, опять же население воспитывает. Раньше
сжигали, теперь горючки мало - закапывают. Интересно, куда Петрович трупы
девает? Вода дрянь стала, пить невозможно.
Погано и тошно сделалось мне. Погано и тошно, потому что сейчас ведут
ее по тропинке, молодую и живую, и она идет, вертит задом, как привыкла,
классная, несмотря на рванину и латанные перелатанные джинсы, и все кто не
`голубые` и трезвые, кто есть во дворе уставились на нее, провожая
взглядами, раздевая мысленно. Ее ведут такую спокойную, будто не понимает
она чем все кончится, будто может быть иначе, будто всегда ей везло...
Только дождь ей не нравится, морщится, не любит дождя, никогда не любила.
И не полюбит... Потому что жить ей осталось совсем ничего, агенты живут
недолго, даже если они и не агенты. Жизнь не имеет цены, ее просто не
покупают, реквизируют. Не объяснить, что это Ирка, что я искал ее и...
- Вот, - Гулько посторонился, пропуская ее вперед.
Она изменилась. Ох какая женщина стала! Я вспомнил наш дикий пляж и
сразу понял, что Гали и Оли по сравнению с ней... У нас будет вечер
сегодня и может быть день завтра. Мы все успеем, а потом может случится
чудо, повезет. Что-то вдруг случится, выкрутимся...
Все на нее уставились. Пшибурджевский давился слюнями, Потапов, как
всегда перебирая, улыбался радостно и глупо. Добрый дедушка Петрович...
Костик оторвался от рации, но наушники не снял. А она как чувствовала,
добавила эффект, закусив губу, опустила глазки, разыгрывая испуг и
смущение маленькой девочки, а может быть, делая вид, что разыгрывает
испуг, скрывая страх настоящий. Она обожала разыгрывать что-нибудь,
маленькая девочка двадцати пяти лет...
Ирка увидела меня. Игра кончилась.
- Привет! - она была рада, улыбалась, словно и не было ничего. - А я
тебя искала.
Теперь все смотрели на меня. Не сказать, удивленно - не такое
случалось. Прикидывали, что даст новый расклад.
- Привет.
- Вы знакомы, кажется? - оживился Потапов.
Ничего особенного не было в его вопросе, кроме этого дурацкого
`кажется`. Но отчего-то именно оно дохнуло на меня дымом. Жирным дымом
из-за забора бывшего обкомовского особнячка. Я опомнился. Вечер
воспоминаний кончился. Пора заниматься делом.
Ирка будто не слышала. Подошла и уселась напротив, осмотрев с ног до
головы.
- Ничего так! А это откуда?
Она ткнула пальцем в щеку, в старый одесский шрам.
- Так... Это давно.
- Больно?
- Было...
Ирка смотрела на меня, довольная, идиотка, словно не понимала куда
попала, чем это кончится. Дико, но она действительно не волновалась. Я
ощущал веселый покой от нее исходящий и душную трупную уверенность, что
все будет `о`кей`. Жуткое сочетание. Кладбищенский оптимизм. У
дедка-сокамерника было нечто подобное, когда его выводили. Он-то, дурак,
думал выпустят.
- Как ты здесь оказалась, - откашлявшись, начал я.
- Я же говорю - тебя искала, - Ирка не поняла, что разговор кончился,
начался допрос.
- Вы, видимо, не вполне уяснили себе положение вещей, - Шуров строго
постучал по столу ручкой. - Мы хотим знать, каким образом вы оказались в
расположении части.
Она и тут не поняла.
- Стас, я тебе...
- Ты, красавица, не кобенься, расскажи нам лучше кто тебя послал. Уж
мы не обидим, - посоветовал Петрович.
Святочный старичок. Она не видела его раньше, не знала кто это.
Мелькнула в его голосе какая-то интонация или сработало десятое чувство,
помогавшее нам понимать друг друга без слов... Дернувшись, Ирка торопливо
заговорила, обращаясь по-прежнему только ко мне.
- Мы, когда из Москвы уехали, застряли под Анапой. Не было билетов,
потом поезда ходить перестали. Очень страшно было... Нас хозяйка выгнала,
у нее сын из Новороссийска вернулся. Деньги кончились. У отца в Сочи друг
жил, он к нему поехал. Уехал и все... Ничего, как-то жили. Мама в
трактире, я шила, у меня с собой две `Бурды` было, весь поселок
обшивала...
- Чего-чего? - встрепенулся Пшибурджевский.
Я вспомнил, что `бурдой` местные называют убойную смесь поганого
вина, настоянного на табаке и дури из местных огородов, не выдержал и
усмехнулся.
- Журналы иностранные. А потом... - она запнулась. - Меня увезли.
Маленький такой кораблик, вроде катера.
`Маленький кораблик`. Да, это нам знакомо. `Мать, давай выпить! Ты
что, старая, байки травить вздумала?! Тащи живо! Это что? Ах огурчики...`
Налеты на побережье, базы в укромных местах, девочки из поселков,
разыгрываемые на право первой ночи. Самые красивые - `капитановы невесты`.
Разбухшие утопленники на тросе за кормой, `попрыгунчики` на рее. Дань с
прибрежных сел, а если повезет, то и абордаж транспортов. `Поехали,
малышки, с нами на лодочке кататься. Ох, какие пугливые. Давай,
шевелись...`
- Потом я сбежала. Так получилось. Около Керчи на якорь встали. Берег
близко, они подсели и вырубились. Я плаваю хорошо...
Все посмотрели на меня.
- Ага, - я кивнул. Будто это могло помочь.
- Из Керчи я пешком шла. В Симферополь, потом сюда.
- Зачем? - спросил Гулько.
- У меня тетя здесь.
Я опять наклонил голову. Полез в карман, достал тюбик и, положив на
стол, начал разглаживать. Надо аккуратней пасту выдавливать, в углах много
остается. Когда кончится, разрежу и выскоблю изнутри.
- А ты долго это... на катере? - выпытывал тем временем
Пшибурджевский.

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 137878
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 1