ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Щербинин Дмитрий
СЧАСТЬЕ

Сайт: httр://nаzgul.tsх.оrg
Е-mаil: dmnаzgul@usа.nеt

Посвящается композиции `А Sеа То Suffеr In`
Группы Мy Dying Вridе,
Которая вдохновила mаnglеr`а, на этот сюжет,
И, собственно, mаnglеr`у, за то,
что он мне этот сюжет передал.

Тоска глубокая, слезливая - вот что составляло жизнь Виталия, сколько он
себя помнил; точнее - была еще и какая-то жизнь - еще с детской поры
сохранились воспоминания, как со смехом мчался он за воздушным змеем у
прабабушки в деревне, или же как восторгался видом морского заката, тогда
же, в раннем детстве. Однако, с течением времени подобные воспоминания
приходили все реже, и вот совсем вытиснились этой мрачностью, слезами.
Да - он часто плакал, и именно в слезах застал его как-то один из его
немногочисленных друзей, Виктор, которому перед этим пришлось довольно
долгое время трезвонить в дверь. Но Виктор знал, что Виталий должен быть
дома - и не только потому, что и из-за двери доносился пронзительный,
стонущий плач скрипки - даже если бы и не было этого звука, то все равно,
Виктор проявил бы настойчивость, потому что знал, что Виталий дома, что он
только по крайней необходимости, как на муку выходит на улицу. И после пяти
минут беспрерывного звона дверь таки открылась и на пороге предстал Виталий.
Здесь и опишу моего главного героя, так как, чтобы там ни говорили, а
внешность зачастую весьма верно отражает и внутренний мир. Если в детстве
его помнили как полного, румяного мальчика, то теперь щеки его ввалились,
восковая бледность охватывала все лицо, за исключением синих полукружий под
ввалившимися, лихорадочно блещущими глазами. Казалось, что человек это
смертельно болен, и только по какой-то роковой случайности стоит он сейчас
на пороге, смотрит на своего друга, а не лежит в больнице. Одежда кричала о
полном безразличии ко всяким внешних проявлениях, о безразличии к реакции на
него окружающих - вся грязная, измятая, к тому же - издающая какой-то
неопределенный, но неприятный запах. Давно немытые волосы скомкались, на
подбородке, на щеках, словно грязь чернела недельная щетина. Да - про него
можно было подумать, что он спивается, что принимает наркотики, но Виталий
совсем не пил, наркотики же видел разве что в давние времена по телевизору,
когда еще смотрел его.
И вот он теперь смотрел на Виктора, смотрел затуманенным взглядом, и
чувствовалось, что дух его витает где-то далеко-далеко, что он даже и не
понимает, кто это перед ним стоит. А из-за спины его вырывался пронзительный
стон скрипки, за спиной его был мрак. Всегда, во время последних посещений
Виктор, входя в жилище Виталия, испытывал некоторый ужас - даже ему, не
верящему во всякие мистические вещи, казалось, что переступая через порог,
он проникает как бы в иной мир, в самую преисподнюю. Теперь он спросил:
- Можно ли войти?
Виталий глядел на него тем же исступленным взглядом, и вот тихо кивнул, а
по восковой щеке его, уже давно мокрой покатилась еще одна ослепительная,
раскаленная слеза. Он отступил в сторону, и, так как коридор весь наполнен
был почти черными, ночными тенями, то почти растворился в этом мраке...
Виктор невольно вздрогнул и переступил через порог. Виталий поспешил
закрыть за ним черную дверь, и тут же вновь отступил во мрак, из которого
едва-едва проступали бледные, размытые контуры его лица. Виктор, пока снимал
ботинки, несколько задержался, все пытался совладать с собою, настроится на
прежний лад. Ведь еще за несколько минут до этого он шел по ярко озаренной
солнцем весенней улице. Ведь золотились вокруг ручейки, вода звенела,
ребятишки смеялись, кораблики запускали, деревья стояли в светло-изумрудной
ауре, точно овеянные волшебным дыханием молодой красавицы весны, птицы так и
распевали счастливые трели во имя жизни, любви... а тут! А тут затхлый,
холодный воздух гробницы, а тут повсюду темные занавеси, так что и не видно
ни одного солнечного лучика, но рассеяно в воздухе некое призрачное сияние,
в котором все предметы кажутся уже истлевшими.
Да - Виктор читал как-то, что нашли некую гробницу нетронутую
грабителями, с отлично сохранившимися предметами, и даже мумией - как живая
стояла она. Однако, увидели это только через маленькую щелочку, когда же
открыли дверь, то хлынувший туда свежий воздух разрушил, обратил в прах то,
что оставалось неизменным в течении тысячелетий - то же, казалось, должно
было статься и с этой квартирой, и с ее главным обитателем, стоило бы только
распахнуть шторы, открыть окна.
...И Виктор никак не мог справится с дрожью, никак не мог найти прежний
уверенности, и, вдруг, он решился - он, хоть и снял уже один ботинок, резко
выпрямился, и схватил стоявшего на прежнем месте Виталия за руку:
- Нельзя так больше. Ты же здесь заживо себя похоронил!.. Пойдем - без
всяких разговоров, выйдем на улицу. Ты хоть свежим воздухом подышишь, под
солнцем постоишь - это лучше всяких слов на тебя подействовать должно...
Однако, Виталий неожиданно резким движением вырвался и отступил вглубь
коридора, так что совсем уж нельзя было различить черт его лица - только
блеклое пятно выступало из мрака. Раздался его голос - голос был блеклый,
стертый какой-то, с трудом из груди вырывающийся. И тут Виктор понял, что со
времени последнего посещения, а это было неделю назад, Виталий не обмолвился
ни одним словом:
- Не надо... Мне там тошно... Раз уж пришел, так... проходи... Но лучше
бы.
- Что лучше бы?! - резко прервал его Виктор, и, скинув второй ботинок,
быстро, почти бегом проследовал в комнату Виталия.
Здесь, в этой комнате была темнота, и еще - музыка. Где-то играл
магнитофон, где-то в темени стояли колонки, однако их совсем не было видно,
и, казалось, что эта стонущая музыка вырывается со всех сторон. И лишь
потом, несколько свыкшись с этим сумраком Виктор увидел и колонки - они
стояли в самых углах, и были подобны провалам в какую-то беспроглядную
черноту. Когда он увидел эти провалы - вновь дрожь охватила его тело.
Однако, первым его порывом, когда он ворвался в комнату, было распахнуть,
сорвать если потребуется все те несколько слоев темных занавесей которые
покрывали окна. Однако, тут вновь неожиданно проявил себя обычно недвижимый,
словно мертвый Виталий - вновь с неожиданной силой, злобой даже, он
перехватил его за плечи, встряхнул, и толкнул к дивану.
- Да прекрати же ты! - возмутился Виктор. - Что ты, совсем двинулся...
Но тут, из беспросветного мрака в стенах стал нарастать стон - скрипка
взвыла, скрипка застонала в беспредельном мученье, и, казалось - что-то
бьется, кровоточит в этой черноте, и вновь почувствовал Виктор, как
нарастает, подниматься из него дрожь. С немалым трудом смог совладеть с
собою, проговорил:
- Ты все-таки должен окна открыть... Там же весна... Ть-фу - ведь когда
шел к тебе, целую речь заготовил - доказать тебе хотел, что нельзя так жить!
Ты же заживо здесь изгниваешь! Ты...
- Тише... - неожиданно страстным шепотом повелел Виталий, и поднял тонкую
свою, почти сливающуюся со мраком руку - Виктор по неволе подчинился ему.
По щекам Виталия катились все новые и новые слезы, а скрипка то все
надрывалась, все завывала, все стенала - казалось, это чья-то душа умирает,
жаждет высказать что-то самое сокровенное. Так продолжалось неведомо сколько
времени - Виктор, право, не знал, сколько прошло минут. Когда он шел сюда,
он отдавал отчет в каждой минуте, он был сосредоточенным, думающим человеком
- теперь все расплылось, и он позабыл о прежних своих помыслах. Он смотрел
на Виталия, видел эту плачущую тень, чувствовал как пронзительная скрипичная
музыка наполняет комнату, как движется во мраке - что-то совсем непривычное,
подобное чему он испытывал прежде только здесь, вновь и вновь заставляло его
вздрагивать, а потом, когда запись оборвалась, то он понял, что плачет -
плачет уже долгое время - жаркие следы слез остались и на щеках, и
прикосновениями теплых пальцев проникли через рубашку, на грудь...
Когда музыка оборвалась, и темная эта комната наполнилась непривычной,
звенящей тишиною, тогда Виталий вскочил - движение его было какое-то
неестественное, мертвенное, призрачным рывком метнулся он туда, где сокрытый
тенями, таился магнитофон. И тогда Виктор вскочил, и громким голосом
настойчиво проговорил:
- Нет - постой. Слышишь, Виталий, я тебя прошу - не переворачивай на
другую сторону. Это надо прекратить, ты должен выслушать меня...
Но Виталий не слушал его - дрожащими руками он стал вынимать кассету - он
так волновался, что даже и в руках ее не удержал - она упала на пол, он же
склонился за нею, и слился со сгущающимся там мраком, стал подобен черному
нечто, копошащемуся у пола. И в то время пока он искал кассету, Виктор
ощупью нашел ведущий от магнитофона провод и выдернул его из сети, тут
только понял, что щеки его еще мокрые, вытер их. Повернулся к Виталию, и
решительным, чеканным голосом (хоть и не малых трудов это ему стоило),
принялся выговаривать:
- Мы должны поговорить. Я не затем пришел, чтобы...
Но тут на улице раздался резкий, довольно громкий хлопок - должно быть,
детвора баловалась - и тут же, в ответ на этот хлопок настойчиво забибикала,
захрюкала, завизжала сигнализация у машины; и еще где-то в отдалении стал
заводится, закряхтел двигатель мотоцикла.
- Довольно, довольно... - проникновенным, молящим голосом, произнес тут
Виталий, и тем же дрожащим голосом, продолжал молить. - Пожалуйста,
пожалуйста - включи магнитофон. Я не могу слушать эти звуки... Ты разве не
понимаешь - они меня с ума сводят... Пожалуйста, пожалуйста...
- Тебя эта музыка с ума сводит. Да уже и свела! Выбросить эту кассету
надо...
- Нет! - громко вскрикнул Виталий, и тут же зачастил. - Нет, нет - ты не
посмеешь. Да я и не дам тебе!.. Я же драться буду - ты так и знай, что я
драться буду. Нет! Нет!
- Черт с этой кассетой, но ты...
- Включи магнитофон, я молю... Я не могу эту дисгармонию слушать - этот
скрежет - это же ад там... Ад!..
- Там весна...
- Включи, включи!
И тут Виталий оттолкнул Виктора, прорвался к сети - включил. Музыка
заиграла в то же мгновенье, так как он уже успел вставить кассету и нажать
кнопку воспроизведения. И как только эта музыка заполнила комнату, на лице
Виталия вновь появилось успокоение, вновь он отступил во мрак, и почти
слился с ним. Виктор чувствовал, что сейчас вот вновь опустится на диван, и
вновь будет глядеть в черноту, вновь чувствовать дрожь, а потом, неведомо
через сколько времени, вновь очнется весь покрытый темными прикосновениями
слез.
- Ты должен, по крайней мере, сделать эту музыку потише. Я так не могу
говорить. Виталия, я настаиваю...
- Хорошо, я сделаю потише. Но не проси больше, чтобы я выключил
магнитофон...
- Ты что же и засыпаешь под нее?
- Да - ты же знаешь.
- Поверить трудно. Эта музыка тебя скоро в могилу сведет.
- Нет - не от дьявола она - от неба. Это вы все у дьявола! За окнами ваш
ад - суета сует, тленная...
- Прекрати! Что ты! Какой дьявол, какое небо, какой ад! Виталий,
опомнись, ты же бредишь. Ты же не можешь все это говорить серьезно.
- Говорить серьезно?.. Ну, давай, скажи мне что-нибудь серьезное. Раз уж
ты пришел, так не обойтись без проповеди. Давай, начинай свою убедительную
речь, хотя я уже и знаю в ней все.
- Чтобы речь звучала более убедительно, ты, прежде всего, должен открыть
окна. Тогда ты и сам увидишь...
- Я уже достаточно навидался, да и наслышался. Ну, раз уж тебе так не
терпится, раз уж ты такой уверенный, что знаешь истину, что и ты, и все там
прыгающие, гогочущие за этими окнами - все живут как и надо жить, так
давай-давай. Только быстрее пожалуйста...
- Опять один хочешь остаться? Ты, ведь, целую неделю так никого и не
видел?
- Нет, не видел. А ты видел?.. Ну и что из того?.. Прежде чем
проповедовать учти одно - я здесь живу гораздо более полной жизнью чем ты
там. Вот ты шел куда-то, напряженно размышлял о чем-то, общался с кем-то,
смеялся, ржал... Ты видел какие-то образы - деревья, небо, пташек - ну а
здесь все это время сидел на диване.
- Ну и что? Это по твоему нормально. Значит, по твоему, все люди должны
усесться в темных комнатах на диванах, слушать такую вот музыку, глядеть во
мрак, воздыхать, воздыхать, воздыхать... Этак они скоро в мумий превратятся.
Да и кто ж такую музыку будет сочинять, когда все они без дела сидеть будут?
Кто ж им эти квартиры темные построит? Да ладно - что там музыка, квартиры -
не надолго ж их без еды то хватит. Ты то как часто подкрепляешься, чтобы
хорошенько пострадать?..
- Я часто забываю про еду. Иногда ем, понемногу...
- Ну хорошо-хорошо - ты то почти ничего не ешь. Знаю, как живешь - сидишь
так сидишь, потом раз в месяц напишешь стих иль два, иль три. Что же - опять
я - несу в нашу газетку, тебе какой-то гонорарчик - при твоем питании на
целый месяц хватает. Да пенсионеры так не питаются! А тебе двадцать лет... Я
тебе между прочим колбасы и хлеба принес. Заварил бы что ль чайку...
Виктор старался говорить как можно более быстро, чтобы музыка не
ворвалась в тот поток жестких, волевых мыслей на который он себя настроил.
- Нет, я не хочу ничего... - прошептал Виталий, который отошел к колонке,
и слушал больше тихо играющую сейчас музыку, чем Виктора. - ...Витя, ты
почему так нервничаешь?.. Витя, ты без этих долгих речей просто объясни мне,
чего хочешь. Так скорее выйдет...
- Ты уже давно знаешь, чего я хочу. Хочу, чтобы ты стал нормальным
человеком...
- Что такое нормальный человек?..
- А! Вопрос то не нов. Каждый, который болен, как его попытаются
вылечить, сразу иглы выставляет - а что мол такое нормальный человек? Это ты
то нормальный, это ваше то общество нормальное?.. Да нет, нет - это вы все
дураки, а я один нашел истину.
- Витя, Витя - что же ты все нервничаешь? Мне жалко тебя, мне всех вас
жалко. Ты музыку эту послушай... Витя, я же никому не проповедую, я никому
не указываю, что надо делать. Я просто...
- Что `просто` - может, хочешь сказать - `счастлив`.
- Да - я счастлив. Я счастлив. Счастлив... Ведь не в смехе счастье,
верно? У вас то смех у большинства нервный, с истерикой граничащий. Да и
все, что вызывает смех - все тленное, всему свойственно забываться.
- Но это жизнь...
- Опять эти общие слова. Они не к чему не ведут, и все равно каждый
останется при своем... Давай лучше послушаем музыку...
- Нет-нет. Давай говорить дальше. Ты ведь даже не пробовал той жизни и не
можешь говорить, что она хуже этого уныния. Сидишь здесь от всего
закрывшись, словно в темнице. Это же наказание такое - преступника в тюрьму
сажают, от общества изолируют.
- Не обязательно пробовать совершать убийство, чтобы понять, что это
плохо. Но я пробовал той жизни - с меня довольно. Преступника не изолируют,
преступника смешивают со всякими иными мерзавцами, и в том среде он живет по
самым примитивным законам - там не изоляция, там полная противополжность ей.
Там, в тюрьме, самый ад - там бы я действительно сошел с ума. Изоляция о
которой ты говоришь - это святые отшельники, старцы. Знаешь небось - до сих
пор у Киево-Печерской лавры остались подземные склепы, где они в тишине, да
во мраке жизнь свою проводили, на своем внутреннем мире сосредотачивались -
их святыми всегда почитали. И те склепы, и эту вот комнату ни шагами мерить
- вся бесконечность в них. Ведь там у вас за окнами - все иллюзии, видишь ты
стены бетонные, а иногда простор полей, а иногда звезды, космос (частичку
его, точнее) - ну и что? Понимаешь ли ты, зачем ты это видишь? Можешь ли ты
до этих звезд дотронуться?.. А здесь у меня, в моем воображении, все
мировоздание, все могу постичь, только не интересует меня это, ни к чему -
все тлен, суета. Здесь я живу, по настоящему живу, а не то что вы там...
- Знаю - это мы уже слышали. Так же знаю и то, почему ты тоскуешь. По
Ней? Да?.. Вновь и вновь? Она, Она, Она!.. Ей все твоих стихи, все помыслы.
Она богиня...
- Она важнее всего. Уйдет время, мира не станет, ничего-ничего не станет;
и то о чем говорили мы, и все иные, и все помыслы людские, все потеряет
смысл. А Она останется. Она - Любовь.
- Да... - Витя невольно вздохнул - он не мог не проникнуться искренним
голосом Виталия, и вновь слезы на глазах его выступили, он раздраженно
смахнул их, и деланно суровым голосом проговорил (не чувствовал он на самом
деле этой суровости, но только вновь и вновь убеждал себя, что надо
продолжать этот разговор, переубеждать Виталия). - ...Но ты ведь на улице ее
видел. Значит, надо все-таки иногда выходить, а? Ведь не вышел бы тогда, не
увидел, так бы и не знал по ком воздыхать?.. Вот противоречие, правда - весь
мир здесь, а она, самая главная в этом мире, почему то там, за окнами... Ну,
вот видел одно мгновенье, и теперь уж не первый год воздыхаешь, слезы льешь,
вновь и вновь ко мгновенью этому возвращаешься, зациклился на нем. А почему
бы тебе было не подойти к ней тогда. Хорошо - ее уже не найти, найдешь иную,
много девушек хороших. Будешь с ней жить, мгновенья подобные тому и еще
лучшие, уже беспрерывно идти будут. Не вспоминать будешь, а просто жить
среди таких мгновений...
По щекам Виталия катились слезы, он шептал:
- В нашей жизни, в этом теле - невозможно. Даже второго такого мгновенья
не будет, лишь раз в жизни дано, а потом до самого конца озаряет...
- Не очень то озаряет. Темно здесь что-то.
- Свет не в яркости. От силы своего чувства я иногда совсем слепну. Но я
чувствую ее, она всегда со мною, в этой музыке...
- А жил бы ты нормально, гулял бы, с девушками общался, и не было бы
этого унынья бестолкового...
- Зачем же так много времени тратить? Идти, гулять? Принеси ящик водки -
нажрусь я как свинья, и забудусь. Ведь это же одно и тоже - только чтобы
забыться. Только уж уволь - это не для меня. Я к счастью уже нашел свой
свет...
- Да-да, да еще такую красивую, романтическую, мистическую историю
придумал. Конечно, чтобы все оправдать, можно что угодно придумать,
домыслить... Тоже ведь весной было...
- Да весной... - тут глаза Виталия стали туманными, он полностью ушел в
свои грезы. - Сияло все так, как никогда не сияло. Я медленно шел в
золотистом сиянии, и увидел ЕЕ - я видел ЕЕ лишь мгновенье, я прошел мимо, и
чувствовал то, что описывает эта вот музыка. Эта музыка... Ведь я же был
ослеплен, я ничего-ничего не видел, и тут... эта кассета. Такая, казалось
бы, мелочная вещь, я должен был перешагнуть, наступить на нее.
- Лучше бы так и было! - с деланным цинизмом вставил Виктор, однако
Виталий не слышал его.
- Кассета лежала среди подснежников. От нее теплом веяло, словно поцелуи
исходили. Понимаешь - это знак небес. Если бы я жил в средние века, то нашел
бы шкатулку со звуками волшебными. Ну а сейчас - кассету, пусть и прозаично
звучит, пусть... Ты слышишь - это волшебные звуки...
- Да - играет какой-то профессиональный скрипач. Не могу сказать кто...
- Не скрипач - нет - само чувство играет, Она.
- Ну, все Она, да Она? А кто такая, в конце концов, эта самая Она?.. Ты
хоть задумывался, что Она - это просто самая обыкновенная девушка, каких
много. И я не хочу сказать что-нибудь плохое про девушек. Они и нежные и
красивые, но все-таки люди - да - с людскими слабостями и пороками. И та
девушка такая же. И как в каждом человеке в ней есть и хорошее и плохое. Но
она вовсе не богиня...
- В том то и дело, Витя, что та девушка, любая девушка меня разочарует. Я
же себе даю отчет, что все они действительно просто девушки. Потому и не
общаюсь... Впрочем, ни к чему все это... Давай музыку слушать...
- Ну, уж нет. Я так не уйду! Ты должен изменится... Ты вот все
сравниваешь - погулять там с девушкой, или с друзьями, это непременно что-то
такое грязное, как ты выражаешься `чтобы забыться, можно и водки купить`.
Так зачем же с таким то сравнивать! Представь - ты вот сейчас пошел бы с
девушкой в весенний лес, просто бы ходили рука об рука, радовались бы
мирозданию, всяких пташек слушали. Я то сам не поэт - это тебе должны быть
понятны все эти воздыхания, связи с бесконечностью. Но, кажется, весенний
лес больше связан с мирозданием, чем эта дыра...
- Черная дыра... черная дыра... - несколько раз загадочно повторил
Виталий, и из исступленных глаз его вновь вырвались слезы. - ...Да - в лесу
хорошо. Ночью. Когда темно. Или поздней осенью, в глубокой печали, но там
нет этой музыки...
- Возьми плеер! Хотя больше пользы было бы, если бы пошел с девушкой, и
вел живую беседу. Поверь - это тоже очень сильные чувства...
- Нет - плеер не поможет, слишком много стороннего все-таки будет
отвлекать. Полную же отрешенность я чувствую только здесь, во мраке...
После этих слов они не говорили ни слова. Лилась, страдала, вырывала из
них все новые слезы музыка. Еще несколько раз Виктор хотел возобновить
беседу - все слова казались тщетными, и в конце концов он даже стал думать,
что, должно быть, действительно есть что-то сильное, искреннее в чувствах
Виталия, что стоит эти чувства попытаться понять. Он и не заметил, как
опустился на кровать, не помнил, как сидел на ней, и все смотрел и смотрел
на бледное пятно, которое было Виталием. Ему вспоминались похороны бабушки,
когда он, совсем еще маленький мальчик, увидел смерть наяву, перед собою,
как нахлынуло чувство чего-то торжественного, непостижимого, как потом ночью
бабушка приснилась ему и сказала, что в конце концов и его, и всех-всех
людей ждет вечный мрак, и никому еще не удавалось избежать этой участи...
Очнулся Виктор только когда кассета вновь закончилась, и Виталий поспешил
перевернуть ее на другую сторону. Тогда Виктор чувствуя теплые прикосновения
слез, поспешно встал, коротко попрощался, выбежал в коридор, напялил
ботинки, и так не разу и не оглянувшись устремился на улицу. Ему было
страшно, как могло бы быть страшно, окажись он в одиночестве на
далеком-далеком заброшенном кладбище, да еще в ночную пору, когда небо
завешено тучами. А когда выбежал он из подъезда, до на некоторое время замер
с закрытыми глазами - едва не ослеп от сияния весеннего дня. Потом, пройдя с
сотню метров, обнаружил, что так и оставил в кармане своей куртки колбасу и
батон хлеба. Повернулся к дому Виталия - вон его окна, выделяются своей
непроницаемой чернотой - даже и на таком расстоянии, даже и в окружении
теплого весеннего дыхания, Виктор не мог справится с охватившей его дрожью -
и вновь всплыла в памяти та пронзительная, плачущая мелодия, и вновь в его
глазах затеплились слезы. Он стеснялся этих слез, его даже злило, что их
может кто-нибудь увидеть, и вот он склонил голову, и пробормотал:
- Дурак ты, Виталик, дурак. И болезнь у тебя заразная...
И уже тогда он знал, что не будет больше заходить к Виталию, что ему
страшно - он боится, что в конце концов сам попросит переписать эту мелодию,
и будет ее слушать, слушать, слушать - сидеть во мраке и слушать.

* * *

Ну а Виталий, после визита Виктора некоторое время чувствовал себя и
изможденным и встревоженным - ему казалось, будто только что ему пришлось
выдержать поединок с сильным противником. Он опустился на диван и
долго-долго сидел без всякого движенья. Лишь время от времени ему
приходилось протягивать руку, чтобы перевернуть кассету на другую сторону.
(магнитофон то был старый, без реверса, и как-то Виктор его очень напугал -
спросил, что же будет если магнитофон попросту сломается).
Он сидел, и мысли медленно-медленно, как тяжелая, темная октябрьская вода
протекали в его голове - он решил, что если будет звонить Виктор или же еще
кто-либо, то он попросту не будет открывать. Тогда же, он как с жертвой
смирился, что раз в две недели ему все-таки придется выбираться за
продуктами (в ночное время - покупать в палатке), и еще - раз в месяц, и это
самое мучительное, в редакцию газеты, чтобы отдать стихи... Именно с мыслью
о стихах он и забылся...
Очнулся уже поздней ночью, когда комнату сковал такой мрак, что даже и
собственной, поднесенной к лицу руки не было видно. Музыка, конечно, давно
уже не играла, а часы он выбросил (иногда, когда музыка прерывалась, их
тиканье врывалась в его сознание подобно раскаленному лезвию). И вот теперь,
очнувшись, он прежде всего услышал хохот какой-то пьяной компании со двора -
он тут же включил музыку, и еще - подошел поближе к колонкам, чтобы
ненароком этот сторонний звук вновь не ворвался, не повредил его страданию -
так он простоял довольное долгое время.
Наконец, успокоенный музыкой, уже чувствующий, как печаль жаркими волнами
вырывает из его глаз первые слезы, уселся за стол, достал большую, и на две
трети исписанную мелким почерком тетрадь. В основном там были стихи -
написанные беспорядочно, многие перечеркнутые, многие стершиеся, так как
записывались карандашами. Стихи чередовались с беспорядочными дневниковыми
записями, такими как: `25 декабря. Опять больно. Больно. Темно. И снег -
целый день на улице падает снег...`. Никто, кроме него не знал об этой
тетради. В редакцию он относил лишь немногие из своих стихов - те, которые
считал лучшими. А ведь до этой тетради были и иные - несколько лет он уже
занимался этим творчеством - и за это время было сочинено, должно быть, уже
несколько тысяч стихов - но прежние тетради куда-то пропадали - кажется,
выбрасывались. Он не замечал этого, так как не придавал своему творчеству
никакого значения, и даже, порою, не любил его, так как именно из-за стихов
ему приходилось проползать этот мучительный, адский путь до газеты и обратно
(он даже не отдавал себя отчета, что именно благодаря стихам возможно его
уединенное существование). Вот и теперь, как сотни раз до этого он стал
записывать - записывал карандашом, грифель был неяркий, и некоторые слова
уже сразу после написания прочесть было весьма сложно. Но он не
останавливался и не перечитывал - не для того ведь писал, чтобы для кого-то
доносить, но только чтоб свою боль выплеснуть. И порою потом, выбирая лучшие
для газеты, он попросту переписывал заново то, что уже невозможно было
разобрать. Вот какие строки записал он в тот вечер первыми:

- Кто лучшим другом зовется,
Нет-нет, не поймет меня,
Вздохнет, ну а там, за спиной рассмеется,
В неясном зачем-то волнуясь, виня.

И он, так уверенный в правилах жизни,
И в том, что нам надо куда-то бежать -
Он в блеске тлетворном весенней богини,
С рождения стал умирать...

И я не виню его вовсе в деяньях -
То он будет мне говорить,
И снова метаться в безумных метаньях -
Не зная, что значит `любить`.

`Любить` - то во тьме вечной смерти витая,
В страданиях дух свой водить.
`Любить` - то о жизни земной забывая,
В просторах со смертию жить...

То не были его лучшие стихи, но лишь одни из многих-многих. В ту ночь
снизошло на него поэтическое вдохновение, какое сходило на него иногда,
когда слушал он Музыку, и когда особенно тяжело было ему на сердце. Иногда
его пронзала боль - предчувствие, что сейчас магнитофон сломается, и он
останется наедине с теми уродливыми голосами за окном. Тогда бы он сошел с
ума. Но магнитофон не ломался, и он вновь и вновь переставлял кассету на
другую сторону - вновь и вновь записывал то, что не мог не записать...
Очнулся от настойчивого, неведомо уже сколько тянущегося звонка в дверь.
С трудом поднял налитую раскаленным свинцом голову, увидел исписанную до
последнего листка тетрадь - строки в последних стихах прыгали со строчку на
строчку, наползали друг на друга и совершенно невозможным представлялось
разобрать эти каракули. Сквозь беспрерывный трезвон услышал и смех детворы
со двора, увидел и темно-золотистое свечение, которое каким-то чудом смогло
таки пробраться через многочисленные ряды темных занавесей. Тогда же
осознал, что музыка не играет, со стоном схватился за голову, поскорее нажал
кнопку, и только когда пронзительная, плачущая музыка заполнила квартиру,
кое-как приподнялся, и проковылял к двери. Он взглянул в глазок, и увидел
только два темных контура, которые стояли в шаге от него на фоне яркого
золотого облака - лиц совершенно не было видно. Впрочем, его и не
интересовали лица, ему было совершенно безразлично, кто пришел - хоть Бог,
хоть Дьявол, ему надо было только чтоб не тревожили его своими движениями,
словами, мыслями - все это представлялось ему одинаково мерзостным - он
хотел только тоски выбивающей слезы, только мрака, часов созерцания пустоты,
часов зачарованной музыки... И он даже не осознавал, почему не отошел от
двери сразу же, почему приложился ухом к щели возле косяка и напряженно стал
вслушиваться. Вот, что он разобрал:
- ...Вот так-то. А ты все - нет его да нет!.. Музыка на всю площадку!..
Отшельник то он отшельник, конечно, но ведь соседи говорят, что к нему вчера
заходили, да и музыка эта, опять-таки, до самого утра завывает...
Этот первый голос был очень стремительный, задорный. Второй, ленивый,
вязкий, все время готовый разразиться зевотой Виталий сразу же узнал - это
был тот ненавистный, иногда пытающийся задавать ему какие-то вопросы
человек, которому он вынужден был относить свои стихи. Этот газетный
редактор отвечал первому:
- Конечно, пусть он дома. Только то, что он музыку включил, совсем и не
значит, что он нам дверь откроет.
- Значит, будем стоять и трезвонить десять минут, двадцать, полчаса, час.
В конце концов, будем стоять до тех пор, пока он не выйдет. Ведь любой
человек, даже и самый конченый отшельник, хоть иногда должен выбираться из
своей темницы, хотя бы за продуктами...
- Да - этак можно и неделю прождать... - зевнул редактор. - ...Я
серьезно... И вообще, не понимаю, Вениамин Борисович, что вы такого нашли в
его стихах? Ну иногда попадаются стоящие, но не гениальные же...
- Попадаются именно гениальные, и мы уже не мало говорили на эту тему...
- Мне то от этого радости не предвидеться. Ну, издадите вы его книжку, а
мне то что?..
- Уж не сомневайся, Петя, и газете известность получит. Открытие такого
таланта, и именно ваше...
Виталий не воспринимал серьезно слова о своей гениальности - они
проскальзывали стороной, он не понимал зачем нужна эта `гениальность` - и
только одно он явственно осознал - редактор стоит прямо за дверью, а значит,
стоит открыть ее, отдать очередную порцию стихов и уж не придется идти в
газету. И тут же словно вихрь огненный взмыл в нем - решил отдать сразу всю
тетрадь, пусть печатают все что захотят, даже и эти обрывочные дневниковые
записи - ему было все равно: пусть читают, пусть обсуждают, смеются,
плюются, надрываются, суетятся - пусть делают что хотят, но только за
пределами его темного пространства, его Музыки; пусть только подольше, хоть
несколько месяцев дадут ему возможность побыть с Нею, только с Нею. И он
позабыл о недавнем своем решении - ни за что, ни перед кем не открывать
дверь. Только вот он решил побыстрее передать им эту тетрадь, получить эти
проклятые бумажки, на которые можно приобретать продукты питания, и вновь
уединиться - только бы поскорее уединиться! И вот, покачиваясь в волнах этой
страдающей, надрывающейся скрипичной музыки, он бросился назад в свою
комнату, схватил лежащую там на столе тетрадь, и скомкав ее, метнулся
обратно. При этом вылетело несколько отодранных прежде листов, но он не
обратил на это внимания - вот уже распахнул дверь, и... ослеп. То золотистое
облако, которое словно живое пульсировало за их спинам, оказалось совершенно
не выносимым для его привыкших к темноте глазам. Потому он закрыл свое
мертвенно бледное лицо ладонями и отступил - даже и тетрадь выронил.
Кажется, ему что-то говорили, но он не понимал слов - он только одного хотел
- чтобы поскорее все это закончилось, чтобы вновь он оказался наедине с
Музыкой.
Но Музыка была прервана!
Тот поспешный, деловой голос, который принадлежал Вениамину Борисовичу,
обращался теперь к Виталию:
- Вы не возражаете, что мы музыку выключили? А то совершенно невозможно
разговаривать...
Не разжимая ладоней, Виталий простонал:
- Включите... Включите пожалуйста!.. Я молю вас!..
- Да что с вами? Вам плохо? Голова болит?.. У меня есть таблетки... - в
голосе Вениамина звучало искреннее участие.
- Музыку... - простонал Виталий.
Однако, его не послушали, ему вновь стали говорить про таблетки, а еще
про то, что в квартире очень душно, что надо бы открыть окна, да и вообще -
убрать все черные покрывало, `...а то как в гробнице`. Наконец, Виталий не
выдержал - он разжал-таки уши, и отпихнув эту невзрачную, попавшуюся на пути
тень, метнулся из коридора в комнату - и вот уже вновь пронзительная мелодия
зарыдала. Виталий почувствовал некоторое облегчение - хотя нет - все равно
не было прежнего, тоскующего темного покоя - теперь в его квартире были эти
суетные, пришедшие из того, чуждого мира. Вот, вслед за ним, вошли они в
комнату, двумя темными, расплывчатыми столбами стали против дивана в угол
которого он забился. А он проклинал себя, что пустил их, и все порывался
вскочить, прогнать их прочь - он то чувствовал, что они хотят изменить всю
его жизнь, оторвать от музыки. Но он не решался вскочить - он только сидел,
да все смотрел и смотрел на них, пытался понять, что же они говорят.
А говорил все, в основном Вениамин Борисович, редактор же газеты, Петя,
лишь иногда поддакивал, оглядывался по сторонам так, будто ожидал, что
сейчас вот, из какого-нибудь угла метнется на него призрак. Вениамин же
подробно расписывал то, что было Виталием услышано с самого начала - говорил
о том, что некоторые из стихов его блещут необычайным талантом,
гениальностью - что благодаря ему, Вениамину, уже многие специалисты
подтвердили это, и что теперь осталось только напечатать книгу. Вот
последние слова в этой длинной-длинной речи:
- ...Многие, многие хорошие люди крайне заинтересованы в этом, Виталий
Сергеевич. Будет проведена рекламная компания по радио и телевидению, и
воссияет имя нового Александра Сергеевича!.. А?!.. Ну и музыка... Что ж это
за музыка играет? Никогда не слышал этого скрипача... Кто ж это?..
Тут Виталий вскочил - встал перед ними, весь трясущийся, исходящий жаром;
в полумраке глаза его вспыхивали так пронзительно, так ярко, что казалось -
сейчас вот он испепелит их, да и сам обратится в кучу пепла. И голосом
религиозного фанатика он стал рассказывать - все-все рассказал, и как
кассету нашел, и как жил потом, и их молил прислушаться к этой музыки - не
суетится, не бежать, но слушать и слушать, слезы лить. В конце концов, он
пал перед ними на колени, поймал их ладони, принялся целовать, жаркими
слезами орошать, и все молил-молил - сначала и Вениамин, и Петя - все
пытались прервать его проповедь, но потом сами невольно прониклись, и сами
не заметили, как и на их глаза выступили слезы - даже и когда поток его
жарких слов иссяк, они стояли недвижимые, чувствующие на своих ладонях его
жаркие слезы, и не помнили уже, зачем пришли сюда, да и всей своей прежней
жизни тоже не помнили. И продолжалось это до тех пор, пока кассета не
закончилась, пока музыка не оборвалась, пока не наступила неожиданно резкая,
звенящая тишина, в которой проступило гудение машины, расплескивающей лужи
на улице. Тогда они очнулись, тогда они заволновались, и хотя Виталий хотел
переставить кассету, всеми силами пытались воспрепятствовать этому -
говорили, что просто необходимо обсудить все в тишине, и при этом очень
волновались, переглядывались. Наконец, Вениамин догадался, и очень
настойчиво стал предлагать Виталию покинуть `этот леденящий склеп`, пройтись
по улице, что просто необходимо, так как `выглядит он очень нездорово`.
Виталий не слушал их, он несколько раз пытался прорваться к магнитофону,
и каждый раз получал отпор - оба редактора были настолько перепуганы
случившимся с ними, что даже дрожали - никогда в их литературную жизнь не
вмешивалось что-нибудь такое вот мистическое, а тут. И Виталий, совершенно
не слушая их уговоров, вновь забился в угол дивана, да так и сидел там,
дрожащий, ждущий, когда же наконец они оставят его. Но они не оставили - они
вновь стали говорить про его гениальность. Между прочим, Вениамин задал и
такой вопрос:
- Что же - и телефон, выходит, вы все время отключаете?.. Сколько уж
пытались до вас дозвонится...
- Нет у меня телефона... Нет и не надо!.. Возьмите тетрадь - возьмите
все, что вам надо, и только тьму и Музыку - только их мне оставьте!..
Но напрасны были моления Виталия. Действительно, Вениамин держал в руках
подобранную в коридоре тетрадь, подобрал и те листы, которые выпали до этого
на пол - бережно вложил их. Теперь этот деловитый человек, переборов первый
припадок страха, попросту отпихнув от себя все мистическое - собрался
убеждать Виталия столь же настойчиво, как до этого он собирался трезвонить в
дверь. Вновь и вновь повторял он, что `...нельзя же губить себя в этой
гробнице`, что `его ждет и признание и известность`, что `...для начала надо
пройтись по свежему воздуху...`
Это продолжалось очень долго - быть может час, а то и полтора - если бы
Виталий слушал Музыку, так это время промелькнуло для него в одно мгновенье,
однако, музыки не было - был только это настойчивый дребезжащий голос,
перемеживающийся с суетными возгласами с улицы, и Виталию показалось, что не
час, не два, но целые годы мучений, одиночества прошли - и он сдался, он
действительно стал чувствовать духоту, ему грудь сдавило, страстно
захотелось вырваться на простор - он вскочил... Если бы его не приостановили
эти два редактора, то он выбежал бы на улицу в чем был - босиком, в этой
грязной, измятой одежке, на бомжа, на алкоголика похожего. Но они (в
основном, опять-таки, Вениамин), настояли, чтобы он умылся, побрился - пока
он этим занимался (под надзором Вениамина), Петр сбегал в магазин и купил
ему светлую рубашку, светлые брюки и ботинки...
...Спустя еще полчаса из подъезда вышла троица вид которой заставлял
многих замедлять шаг, оборачиваться, однако же сами ее участники настолько
были поглощены беседой и чувствами своими, что не замечали никого
окружающего. И, право - два преуспевающих, солидных мужчины, а между ними
некая тень, которая того и гляди, от какого-нибудь неосторожного движения
развалится - да - вид у Виталия был настолько необычным, что первое
впечатление было, что - это пришелец из иного мира - некоторые даже
вздрагивали невольно; и лишь затем, приглядевшись, понимали, что - это
все-таки человек.
- Разве не прекрасна весна?.. Разве можно губить себя?..
- Отпустите меня, пожалуйста...
- Мы блага тебе хотим. Вскоре ты станешь по настоящему счастливым...
- Я уже счастлив. Я счастливее всех вас... Нет - уже несчастлив, зачем вы
оторвали меня от Музыки...
- Счастье сидеть в духоте? Во мраке? Слезы лить?.. Счастье - это любить,
весне радоваться! Иногда свет, по крайней мере - стремление к свету,

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 136269
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 0