ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Пол ХЬЮСОН

СУВЕНИР

ПРОЛОГ. ЮЖНАЯ ИРЛАНДИЯ

Мужчина стоял и смотрел на разложенный им костер, думая о
приближающейся ночи. Медленно катившийся со лба пот жег глаза, но мужчина
не обращал на это никакого внимания. Его мысли занимало лишь наступление
темноты.
Работа была наполовину сделана. Неподвижные, коченеющие тела он снес
в одно место, а внушающие суеверный ужас туши одну за другой стащил на
задний двор, свалил высокой грудой, облил смолой и поджег. Куры, козы,
свиньи, две коровы, купленные прошлым летом на рынке в Типперери. Мужчина
слушал жадный рев пламени, пожиравшего его надежды, мечты, его будущее.
Теперь у него остались только дом да собственная жизнь. Их он еще
сохранил, еще удерживал на тонкой нити. Он переступил с ноги на ногу,
опустил голову и уставился на запятнанные засохшей кровью штаны, на
подвешенный к поясу небольшой кожаный кошель с медными и серебряными
испанскими и французскими монетами. Полдела было сделано. Легкие полдела.
Мужчина тревожно взглянул на сгустившиеся под окаймлявшими его владения
зарослями орешника тени. Он знал, что здесь, на открытом месте, ему ничто
не угрожает, и все равно испытывал страх.
Порыв холодного ветра приподнял прядь темных, редеющих, свалявшихся
волос, испачканных кровью и золой. Он вздрогнул и запахнул хлопавший за
плечами измазанный землей шерстяной клетчатый плащ, какие носили в этих
краях. `Дорогой же ценой вы мне достались`, - подумал мужчина, коснувшись
рукой чего-то холодного, твердого, узловатого, что пряталось под
лохмотьями тонкой полотняной рубашки, укрытое от враждебного
протестантского глаза. Сунув руку за пазуху, он вытащил нитку деревянных
бус. Четки. На конце подпрыгивало небольшое, грубо вырезанное распятие.
Запретное напоминание. Опасная надежда. Дарованная ему в награду слепым
странствующим священником, который на далеких холмах Килкенни тайно служил
мессы перед стоящей на коленях паствой, пока дозорные смотрели, не
появятся ли солдаты принца Оранского.
Мужчина бережно принял крохотное распятие в мозолистые ладони. На
левой руке теперь недоставало двух пальцев: большого и указательного.
Больше суток назад кровотечение прекратилось, но искромсанная плоть еще не
зарубцевалась.
Однако вряд ли мужчина сейчас замечал боль.
Склонив голову, он потрескавшимися, почерневшими губами пошептал
что-то крохотной фигурке на кресте и поднял глаза к небу. Но не нашел
никакого знака, что его молитва услышана, никакого знамения, которое
придало бы ему смелости и уверенности, ни луча света, ни прогалины в
низких грозных тучах, что неслись над головой, гонимые ветром. Возможно,
прощение и существовало, но свое бремя мужчине предстояло нести самому, в
одиночку. И больше всего тяготили ужас и неуверенность. Он закрыл глаза и
попытался вспомнить слова покаянной молитвы.
Виноват был он сам. Грех лежал на нем. Он сделал первый шаг, дал
первую кровь. Тогда он думал об этом с легким сердцем. Пусть он всегда
боялся и уважал древних богов, не дававших мечам его праотцов затупиться в
битвах, все это казалось ему игрой, пустяком, цена которому - несколько
картофелин, один-два овсяных хлебца или, может быть, глоток парного молока
с пышной пенкой в Самхин. Жена, подобно Еве, заводила его все дальше. Но
первый шаг, как и надлежит мужу, сделал он сам, а значит, вся тяжесть
греха, отступничества, отречения ложилась на его плечи.
Смрад горелого мяса поневоле заставил мужчину вновь всмотреться в
огонь. Языки пламени разгулялись, расходившиеся от костра зыбкие волны
теплого воздуха обжигали. Внимание мужчины привлек неясный звук, словно
переломили плоскую кость - один из коровьих черепов лопнул и раскрылся,
как цветок, обнажив кипящий мозг. Мужчина медленно, оцепенело, как во сне,
нагнулся, бросил в огонь последний изуродованный комок окровавленных
перьев и сквозь дрожащий над костром воздух устремил пристальный взгляд к
далеким темным холмам - по слухам, север Кашеля некогда был дурным,
зловещим местом, пока святой Патрик не наделил его своей святостью, изгнав
зло. Он вспомнил, как в дни его детства там каждый май, перекликаясь с
вершины на вершину, от горизонта до горизонта пылали огни Белтэйна -
Праздника костров. Яркое, радостное, священное пламя. Свет, обращающий в
бегство тьму и все, что находит в ней приют. Где же эти огни теперь,
горько задумался он, когда они так нужны? Где те, чье знание способно было
бы возжечь их? Никого не осталось. Взгляд мужчины переместился к востоку,
за Типперери, к гаснущему костру дня. Ноябрьское солнце комком
расплавленного олова спешило на покой, за горы Гэлти.
Солнце. Солнце садилось.
Надвигалась тьма.
Мужчина непроизвольно напряг жилистую спину, отозвавшуюся острой
болью, и повернулся к домику с торфяной крышей и закрытыми ставнями
окошками, походившими на глаза под косматыми бровями. Она заколотила их
наглухо. Он проклял свою слепоту - это должно было послужить ему знаком.
Терзаясь болью, он дохромал по утоптанной глиняной дорожке до грубой
деревянной двери и толкнул ее. Дверь распахнулась. Он постоял,
прислушиваясь, потом пригнул голову и вошел.
Царивший в доме полумрак из-за Его присутствия был опасен. С именем
святого Патрика на устах мужчина остановился на пороге. Сердце стискивал
ужас, ноги и руки были тяжелыми и непослушными, как сырая глина. Напрягая
в сумраке глаза, он молился: лишь бы сочившегося в открытую дверь света
хватило, чтобы защитить его.
Глаза постепенно привыкли к полумраку, и мужчина начал различать
очертания лежавших на полу предметов. Маслобойка. Скамейки с высокими
спинками. Верши. Лари. Разбитые, перевернутые, раздавленные. Уже ненужные
холмики растопки. Покрытый холодной торфяной золой очаг потух, залитый
бульоном из перевернутого котла - теперь бульон превратился в застывшую
лужу. Со стропил, дразня мужчину, по-прежнему свисали пучки священных
трав: зверобоя, укропа, тысячелистника. Бесполезных трав. К дымоходу был
прикреплен сломанный крест из рябинового дерева. Тоже бесполезный. Все
было бесполезно.
Враг боролся не на жизнь, а на смерть.
И почти победил. Почти. Но Он сделал одну ошибку. Недооценил силу
ненависти мужчины.
Мужчина поднял голову и уперся взглядом в более темное на фоне
окружающего мрака пятно. Это был вход на сеновал, туда вела приставная
лесенка из болотной пихты. Однако он не сделал в ту сторону ни малейшего
движения. Он уже побывал там, раньше. И чувствовал, что они до сих пор
наверху. Она бы не стала их трогать. Они лежали там в соломе. В красной,
намокшей соломе. Маленькая Бриджет, и Фергюс, и крошка Эймонн, который так
и не научился ходить как следует. Они лежали маленькими холмиками, как
разрубленные тушки ягнят на ярмарке в Льюисе, вглядываясь остекленевшими
глазами в темноту, уже не сулившую им никаких ужасов.
Мужчину затрясло от убийственной ярости, и эта ярость дала ему
необходимую силу.
Он прополз в угол, где - он знал это - должен был найти ее, и
отшвырнул солому. Как он и ожидал, женщина была готова к его приходу.
Дерзкая до последнего мига, она припала к полу. В темных растрепанных
волосах торчали соломинки, как у безумной; бледно-голубые глаза пылали
ненавистью. Она судорожно, так, что побелели пальцы, стиснула перед собой
тощие костлявые руки, чтобы спрятать и защитить.
Мгновение мужчина стоял, вспоминая прошлое: что они чувствовали друг
к другу, что делили, как эта женщина была когда-то для него драгоценнее
самой жизни. На их свадьбе были цветы. Синие васильки под цвет ее глаз. Но
теперь все это осталось в прошлом. После того, что она сделала, после
того, что сделали они оба, возврата не было. Она ненавидела мужчину так
же, как он ненавидел Его, навлекшего на них беду.
Не проронив ни слова, он со стремительностью нападающей змеи кинулся
на женщину, раздирая стиснутые руки, заставляя выпустить то, что они так
крепко сжимали. Пронзительно вскрикнув подобно хищной птице, женщина
обломанными ногтями вцепилась ему в лицо, и они повалились на солому, а с
ними упал и Он. Женщина попыталась перевернуться и прикрыть Его своим
телом, но мужчина оказался проворнее и успел стащить Его с того места, где
Он лежал - бледный, ухмыляющийся, похожий в вечных сумерках их дома на
череп. Женщина попыталась вонзить зубы мужчине в руку, но он отшвырнул ее.
С воплем отчаяния она бросилась на его удаляющуюся спину, но мужчина
свирепо стряхнул ее и, спотыкаясь, вывалился со своим трофеем на дневной
свет.
Всхлипывая - до того он был измучен, - мужчина побежал по безлюдной
ухабистой дороге на север. В одной руке он сжимал ржавую мотыгу. Другой,
покалеченной, пренебрегая опасностью Его соприкосновения с раной, прижимал
сквозь рубаху к груди то, что отнял у жены. ОН получил уже довольно крови
мужчины, чтобы тревожиться из-за нескольких лишних капель.
Добравшись до крепкого каменного дома протестантского епископа,
мужчина замедлил шаг - отчасти, чтобы отдышаться, отчасти, чтобы меньше
привлекать к себе внимание. И вспомнил плети, каленое железо, виселицы.
Старая римская вера, прекрасный ирландский язык - их вырывали с корнем,
искореняли огнем мушкетов, острием штыка, пеньковой веревкой. Быть
пойманным с распятием на шее могло дорого стоить. Но разве могли мушкетный
огонь и веревка палача внушить ужас, сравнимый с тем, что мужчина держал в
руке?
Между синевато-серыми крышами мужчина мельком заметил красное,
клонившееся к западу солнце, и это заставило его с новой решимостью опять
пуститься бегом.
Он бежал, пока дорога не пошла в гору. Только тогда он остановился,
чтобы в благоговейном страхе взглянуть на возвышавшийся перед ним крутой,
поросший травой холм. Кашельская Скала, где проповедовал Патрик и некогда
короновались короли; разрушенная твердыня Бриан Бору, главной каменной
крепости Юга, воздвигнутой Сатаной, перешедшей к друидам, но очищенной и
освященной Патриком. На ее вершине, очерченные на фоне краснеющего неба,
вздымались темные пустые арки собора Патрика. Там все еще обитала
нетронутая, не оскверненная ни временем, ни непогодой, ни протестантами
сила. Но, чтобы добраться туда засветло, следовало поторопиться.
Задыхаясь, сбиваясь с шага на бег, мужчина взобрался на холм. Кровь
стучала в ушах, туманила взор. Ему казалось, что каждый следующий шаг
станет для него последним. Но остановиться он не смел. Не смел, пока нес в
руке Его. Если бы тьма застала мужчину, его не защитило бы даже свисавшее
с шеи распятие. Оставалось лишь гнать себя вперед, все дальше и дальше.
Спотыкаясь о поросшие травой холмики давно забытых могил, оступаясь в
ямы, мужчина добрался до вершины, обогнул разрушенную часовню и сам собор
и начал пробираться к видневшемуся на западе высокому каменному кресту.
Тяжело дыша, он остановился в его тени. И почувствовал себя
счастливым: над ним нависла высокая каменная колонна, украшенная резными
изображениями. Михаил, Иосиф и Гавриил. Святая Дева с Младенцем, которому
поклонились и вол, и осел, и простой пастух. Мужчина с горечью подумал,
что и сам когда-то собирался стать таким вот простым пастухом, каким был и
его отец, и отец его отца. Пристальный взгляд мужчины скользнул к
венчавшему колонну заключенному в круг распятию. В душе зазвучал шепот
слепого священника. Здесь. Не в Лох Дерг и не в Скеллиг Михаэль. Здесь, в
Кашеле. Под заключенным в круг крестом, который Патрик освятил трижды,
наделив добродетелью и благодатью до Страшного Суда. В нем твоя
единственная надежда.
Глаза мужчины лихорадочно, отчаянно прощупывали подножие креста,
отыскивая подходящее местечко. Вот! Треснувшая мраморная плита - возможно,
она некогда покрывала алтарь.
Он яростно взмахнул мотыгой. Лезвие вгрызлось в крошащийся
известковый раствор. Во все стороны, запорошив мужчине глаза, полетели
куски кремня, известка, пыль.
Всадив ржавую мотыгу в щель, которую выкопал под плитой, он налег на
черенок. Мотыга не шелохнулась. Мужчина навалился всем телом. Плита
медленно-медленно, со скрежетом приподнялась, открыв темное пространство.
В глазах мужчины снова вспыхнула надежда. Все было, как он и надеялся.
Древняя гробница-алтарь. Сражаясь с мотыгой, он сумел подпереть плиту.
Он коротко взглянул на предмет, беспомощно лежавший у него на ладони.
Предмет напоминал камень. Безобидный камешек. Детскую забаву. Глядя на
Него, мужчина начал смеяться, потом всхлипывать. Вой попавшего в беду
зверя, горестный плач древнего кельта - вот что рвалось с потрескавшихся,
распухших губ. Потом с жалобным хныканьем, которое наполовину было
молитвой, мужчина втолкнул Его в Его новое жилище. Дар Святому. Патрик
Могущественный мог удержать Его - у Патрика была сила, была власть.
Мужчина молил Святую Деву, чтобы прежняя сила не покинула святого.
Он убрал мотыгу, и мрамор с глухим стуком вернулся на прежнее место,
где покоился сотни лет. Мужчина посмотрел на запад. Небо там уже почернело
от круживших над землей пожирательниц падали, ворон. За ними не был виден
красный покачивающийся диск солнца, который скользил в окутанный лиловым
туманом Шеннон.
Он стоял, готовый в любой момент обратиться в бегство, и, дрожа с
головы до пят, следил за мраморной плитой. Ждал. Прислушивался.
Надеялся...
Потом он услышал. Звук, которого боялся больше всего на свете. Звук
этот означал, что Он зашевелился, чрезвычайно медленно возвращаясь в
темноте склепа от сна к отвратительной жизни. Мужчина проиграл. Рискнул и
проиграл. Священник ошибался. На земле не было достаточно могущественной
силы. Мужчина закрыл глаза, покорившись неизбежному, страшному, плачевному
финалу, ожидая, что сейчас мраморную плиту отшвырнут в сторону, как
подхваченную ветром соломинку.
Однако ничего не произошло. Шевеление, сухой змеиный шорох
прекратились. Мужчина открыл глаза и тупо уставился прямо перед собой, не
смея надеяться. Он ждал. Но из-под креста больше не донеслось ни звука.
Через некоторое время он понял, что одержал верх. И расхохотался, как
безумный, подвизгивая, вознося свое ликование к небесам, больше не обращая
внимания на то, что кто-то может его услышать. Спускаясь с холма, он
смеялся, пел, пританцовывал на бегу, и эхо его исступленных восторженных
криков блуждало среди разрушенных стен и молчаливых могильных курганов
давно забытых младших королей.
Но высоко на холме, под крестом, что-то лежало, выжидая. Оно ждало,
что принесут с собой столетия. Однажды познав ожидание, оно готово было
ждать снова.

1

Трудно сказать, в какой момент мир Энджелы начал меняться. Возможно,
контакту предшествовали некие предзнаменования. Может быть, какой-то
дальний уголок ее сознания почуял подступающий ужас и пытался ее
предостеречь.
Гостиница была старой. Огромная, величественная, построенная в
двадцатые годы из красного кирпича, она располагалась в живописном уголке
Дублина. Вестибюль был отделан дубовыми панелями, но в начале шестидесятых
к зданию добавили два новых крыла. Половину этажа в одном из них и
предоставили съемочной группе. Поздно вечером 29 июля Энджела Кейси, сидя
в кресле у себя в номере, пыталась рассортировать сделанные за день
рабочие заметки о последовательности съемок. Шон Киттредж, ее любовник,
спал, зарывшись головой в подушки. Остальные члены группы - Робин, Кенни и
их помощники - спали дальше по коридору. Энджела взглянула на часы, дала
себе еще пять минут, и тут услышала жалобный крик. Едва слышный.
Горестный. Одинокий. Кошка. Определить, откуда доносится звук, Энджела не
могла. Ниоткуда конкретно он не шел. Может быть, кошка была в самой
гостинице.
`О Боже, надеюсь, это не на всю ночь`, - подумала она.
Она напряженно уставилась в свои заметки, но мучившая ее проблема не
давала сосредоточиться. Вдобавок у Энджелы устали глаза - она с трудом их
фокусировала. Подвергнув пристальному изучению не поддававшуюся
расшифровке цифру - восьмерка или тройка? - она со вздохом выбрала тройку.
Какого лешего. Все равно никто не узнает. Она нетерпеливо перевернула
страницу и опять услышала кошачий крик. Теперь он доносился как будто бы
откуда-то с улицы. Энджела отложила ручку и уставилась на зашторенное
окно, с замиранием сердца живо припомнив собственного сиамского кота,
Перышко... Припавшего к карнизу двадцатого этажа над оживленной улицей за
окном квартиры матери Энджелы в Вашингтоне. Это случилось на прошлое
Рождество.
В Энджеле шевельнулась добрая самаритянка.
Она аккуратно положила свои заметки на пол, на цыпочках прошла к
окну, раздвинула занавески и подтолкнула фрамугу кверху.
- Кис-кис, где ты? - прошептала она.
На карнизе пятого этажа. Несколькими футами ниже окна. Полосатая
кошка. Внизу лежала тихая и темная Графтон-стрит. Кошка безучастно
уставилась на Энджелу. Что делать? Позвонить портье? Пожарным? Спустить
мусорное ведро? Высунуться. Энджела попробовала. Без толку; слишком
далеко. Кошка бесстрастно наблюдала за ней. Потом медленно двинулась
вперед по карнизу. Энджела вытянула шею, следя за ее продвижением, но
кошка исчезла за выступом водосточной трубы и удалилась, не издав больше
ни звука.
Энджела постояла, сжимая край подоконника, пытаясь определить,
снабдить ярлычком и отправить на хранение до будущих времен странный
трепет, рожденный в ней этим происшествием. Она знала, что дело не в
кошке. Кошка была лишь зацепкой, крючком, на котором повисла бы догадка,
сродни тем чернильным пятнам, какие подруга Энджелы, Фиона, применяла в
работе со своими пациентами. Но это действительно было предчувствие.
Предостережение. Энджела нашла нужное слово. Спазм в животе. Невидимая, но
смутно ощутимая постройка внутренних укреплений, зловещая, как услышанный
сквозь сон грохот армейских грузовиков. Опасность? Инстинкт
самосохранения? Сразиться или сбежать? Сразиться с чем? Сбежать от чего?
От чего-то. Энджеле не удавалось найти точное определение. Оно ускользало
от нее, как шарик ртути.
Впитывая ночь всем своим существом, Энджела вдыхала темный воздух и
слушала далекий буксирчик, испытывая чувство, которому не могла дать
определение.
В чем бы ни крылась причина, она отказывалась назваться.
Может быть, потому, что ее нет, дурочка? Энджела закрыла окно и
защелкнула шпингалет. Глупо, по-детски. Она опустила шторы и прошлепала к
кровати, отбросив и позабыв свои смутные предчувствия.
Энджела осторожно отогнула одеяло со своей стороны. Шон шевельнул
обнимавшей подушку мускулистой рукой и что-то пробурчал во сне. Она
внимательно разглядывала мальчишеское лицо, гриву русых, выгоревших на
солнце волос, разглаженный сном лоб. Даже не глядя на волосы Шона, она
помнила, каковы они на ощупь. Светлые брови. На фоне загара выделялись
своей бледностью тонкие линии - контур темных очков. Энджела вздохнула.
Конечно, бывали и неприятности, кое-что она знала, но держала про себя. Но
в общем-то, Господи, и везучие же мы. Она наклонилась, чтобы поцеловать
Шона, но, что-то вспомнив, сдержалась и не коснулась губами его лба.
Вместо этого Энджела откинулась на подушки, размышляя над своей проблемой.
Своей проблемой.
Она прикрыла глаза и прокрутила в голове два разговора, которые
состоялись у них с Шоном - один в самом начале, а второй прошлым летом, на
пляже в Вудсхоул. О том, как важна независимость. Непосредственность.
Взаимное уважение. Независимый стиль жизни.
Независимый. Сдохнуть можно.
Она вздохнула и подумала о пеленках и детском питании, о бессонных
ночах, ссорах, няньках, сломанных игрушках, свинке, образовании,
забастовках учителей, интеграции и поцелуях. Самое малое о пятнадцати
годах всего этого. Как минимум.
Но у нее был выбор.
Хмурясь, Энджела встала и вернулась в кресло. Время для принятия
решений было неподходящее. Еще денек. Отложить это еще на день. Или на
два. А потом она посмотрит проблеме в лицо. Если еще будет такая
необходимость. Может быть, тревога окажется ложной. Энджела надеялась на
это. Задержки у нее случались и раньше.
Она взяла ручку и, как и обещала, посвятила пять минут своим записям.
Так. Сойдет. И пусть Лили, исполнительный секретарь, делает с ними, что
хочет. Энджела была человеком добросовестным, но чувствовала, что
требования директора их фильма скрупулезно описывать каждый кадр не
слишком оправданны. Филиал телестудии настоял на том, чтобы директор
поехал за границу, а директор настаивал на записи последовательности
съемок. Энджела возражала: `Что он возомнил? Что это - Война и мир?`
Фильм был документальной короткометражкой об Ирландии. Дешевой.
Скромной. Как и в предыдущих фильмах, когда дело касалось
последовательности съемок, главной заботой Энджелы становилось то, чтобы
каждый кадр, каждый план был занесен в список, зарегистрирован и помечен
временем. Точка. Полезность такой информации они с Шоном начинали
признавать позже, в монтажной. Куда леди Драммонд вдевает себе серьгу с
изумрудом - в правое ухо, в левое или же на самом деле в нос - было
несущественно. Кроме того, это было противно их природе. Они с Шоном
работали стихийно, так же, как жили и любили - ничего не форсируя, пуская
все на самотек. До сего дня им была доступна роскошь поступать, подчиняясь
настроениям. Энджела собирала, изучала и представляла на рассмотрение
проекты и предложения, Шон снимал, оба занимались монтажом и
редактированием. Гармоническое равновесие `отдавать` и `брать`. Один их
более мистически настроенный приятель называл его `таоистским`.
Безалаберность, говорила мать Энджелы. Однако в качестве рабочей философии
это приносило свои плоды. Они вдруг обнаружили, что имеют коммерческий
успех. Успех открыл новые возможности, а с ними - новые требования, одним
из которых была такая вот совершенно дурацкая поденная работа постоянно
записывать последовательность съемок. Тем не менее, метраж, ежедневно
выплывавший из лондонской лаборатории, выглядел недурно. Энджела только
надеялась, что в законченном виде фильм сохранит реалистическую
шероховатость сinеmа vеritе или рrеsquе vеritе, как они это называли - то,
к чему они стремились, что стало фирменным знаком их работы, что помогло
им в прошлом году завоевать награду и обеспечило нынешний заказ. А значит,
если Джек Вейнтрауб жаждал обстоятельных записей, эти записи ему
предстояло получить.
Энджела кисло усмехнулась самой себе. Вейнтрауб нравился ей больше,
чем Шону, однако раздражал, доводя до белого каления. Она представила
себе, как он сидит у себя в Бостоне, положив ноги на стол: щеголеватый,
самодовольный, самоуверенный, седеющий, в туфлях от Гуччи, так вежливо
нетерпимый ко всем идеям, исходящим не от него, как умеют только богатые
восточные либералы. Энджеле он напоминал отца. Джек управлялся с делами
так же, как управлялся с делами (а также с другими политиками, женой,
Энджелой) Брэндон Кейси, пока роковой сердечный приступ внезапно не
заставил этого полным ходом делающего карьеру джентльмена резко
остановиться, скрипя тормозами.
Она вздохнула, встала, положила ручку и блокнот на стеклянный
кофейный столик и забралась в постель. Потом завела часики, полученные в
подарок от Шона на прошлый день рождения, нашарила выключатель и снова
откинулась на подушки.
Энджела прислушалась к дыханию Шона. Ровному. Мерному. Оно
подействовало на нее, как снотворное.
Расслабиться душой и телом. Уплыть. Кошка. Где-то за тридевять земель
прыгает по крышам кошка. Кис-кис. Зарыться в подушку. И плыть... Перышко?
Вернулся. Терпеливо ждет. За морем, за сотни миль отсюда. Уже скоро,
дружок. Еще неделька, и все. Ну, сколько противных крыс ты поймал?
Энджела спала.
Перед рассветом ей приснился сон. Ей приснились хитрые создания,
которые, стоило ей открыть дверь подвала, разбежались, прошмыгнули по
полу, попрятались в трещинах фундамента, в слепых и душных шкафах и там
ждали, чтобы упасть Энджеле в волосы, проскользнуть по шее - холодные,
хрупкие, царапающиеся, кусачие существа. И что-то еще, чего мама никогда
толком не могла разглядеть, но что, знала Энджела, пряталось в темноте за
водонагревателем: что-то ужасное, поджидавшее ее молча и терпеливо, как
Перышко - свой обед. Не заставляй меня спускаться туда, мама, прошептала
она и вдруг полностью очнулась в своей постели, в гостинице.
Энджела лежала, не шевелясь, еще придавленная бременем страшного сна.
И прислушивалась. Что она хотела услышать? Движение. Звук. Что угодно,
лишь бы убедиться, что она больше не спит. Вот! На улице. Шум и
позвякиванье проехавшего мимо фургона молочника. Настоящие. Успокаивающие.
Обыденные. Реальные.
Почувствовав себя в безопасности, Энджела вздохнула, расслабилась и
повернулась на другой бок, снова уплывая в сон.
Звонок портье расколол ночь, как обычно, в шесть. К тому времени, как
Энджела выволокла себя из постели, Шон уже встал, побрился и оделся.
Чмокнув ее в щеку, он сказал: `Увидимся внизу` и ушел.
Энджела беспомощно уставилась на свое отражение в зеркале над ванной.
Ее обычно ясные серые глаза по контрасту с розоватыми белками казались
ярко-синими, темные кудрявые волосы были всклокочены - настоящее воронье
гнездо. Уж-жасно. Она показала отражению язык и с испугом увидела, что он
белый. Энджела потянулась за зубной пастой и в этот момент вспомнила свой
сон. Она вздрогнула. Может быть, полученная в детские годы травма,
похороненная где-то в глубинах горошины ее мозга? Сексуальные проблемы?
Признак беременности? Она взвесила возможности. Что там говорил про всяких
ползучих страшилок Фрейд? Энджела пожала плечами. После возвращения нужно
будет спросить Фиону. Энджела шагнула под душ.
К тому времени, как Энджела добралась до кафе, Шон уже наполовину
очистил тарелку от яичницы с ветчиной. Усаживаясь, она улыбнулась и
кивнула сидевшим за соседним столиком: оператору Робину (борода, очки в
металлической оправе, вязаная шапочка, неизменно бодрый, оптимист и
англичанин до мозга костей); его ассистенту (совсем еще мальчик,
восемнадцать лет, робкий, студент Лондонской школы кинематографии); Джейни
- девушке Робина (джинсы, водопад грязных светлых волос, коровьи глаза -
ланкаширская красотка, рослая, сильная, беззаботная и тоже неизменно
бодрая. Может быть, оттого, что беззаботная?) Энджела с любопытством
подумала: интересно, она хоть раз делала аборт?
Шон подтолкнул к ней стакан апельсинового сока. Энджела благодарно
взяла его и, пока Шон наливал кофе из прозрачного пластикового кофейника,
проглотила пару шариков витаминов.
- Хорошо спала? - Не столько вопрос, сколько приветствие.
Она пристально посмотрела на полужидкое яйцо под ножом Шона. Желудок
протестующе сжался.
- Еще часика четыре, и было бы в самый раз.
- Еще два дня, и все. - Он поманил официантку. Энджела попыталась
усилием воли прогнать тошноту, но безуспешно.
- Яичницу с ветчиной? - спросил Шон.
- Ты шутишь?
- Так плохо?
- Не очень хочется есть. - Она размешала свой кофе.
Пока Энджела заказывала официантке сладкие хлопья, Шон внимательно
изучал ее бледное лицо.
- Ты уверена, что дело только в этом?
- Конечно, уверена. Недоспала, вот и все. - Она попыталась
убедительно улыбнуться. Что это он такой подозрительный? Я похожа на
беременную?
- У нас сегодня масса работы. - Шон отложил нож и вилку и смял
бумажную салфетку.
- Нашел, кому рассказывать, - проворчала Энджела.
Он взглянул на часы.
- Диллон опаздывает.
Принесли сладкие хлопья. Энджела угрюмо залила их молоком и посыпала
сахаром.
- Ты твердо уверена, что с тобой все в порядке? - Шон подался к ней.
- Я же сказала... - Энджела выронила ложечку. Зараза! - Эти чертовы
записи. - Она нагнулась, чтобы поднять ложечку с пола.
- Удалось закончить?
Она кивнула.
- В первом часу.
- Не забудь оставить их на столе у Лили.
- Не забуду. - Она печально усмехнулась. Она уже дважды забывала это
сделать.
Шон поднялся, чтобы посмотреть, не появился ли в вестибюле Диллон, их
квартирьер.
Энджела проводила ласковым взглядом его удаляющуюся фигуру, которая
исчезла за дверями, и вспомнила свою первую встречу с Шоном во время
вылазки на шашлыки на Кейп-Код. Они тогда удрали от остальных и занимались
любовью среди дюн. Прихлебывая кофе, она улыбалась воспоминаниям. Четыре
года назад. Ему тогда было тридцать, и он только что отказался от
`многообещающей` карьеры юриста в фирме своего отца ради сомнительной
жизни `кинобогемы`, как сам выражался. Ей было двадцать шесть, она совсем
недавно закончила курс живописи и графики в Отисе и считала, что
достаточно набила руку для того, чтобы писать маслом, рисовать и обучать и
тому и другому, но сверх того могла очень немного.
Некоторое время она вяло и равнодушно ковыряла свои хлопья, потом
сделала из них куличик и спрятала под салфеткой. Хватит. И удивилась,
отчего так нервничает. Она сделала в своем ежедневнике пометку: купить
подарки родным. Потом увидела, что все потянулись в вестибюль.
- Идешь? - позвала от дверей Джейни.
- Иду. - Она набросила ремешок сумки на плечо, радуясь, что больше не
нужно сидеть визави с тарелкой Шона.
`Должно быть, не выспалась`, - решила она, уходя.

Первый за день снимок они сделали в 8:О5 утра. Башня Джеймса Джойса.
Прячась от ветра, Энджела жалась вплотную к бетонной стене и смотрела, как
Робин с ассистентом меняют угол съемки. Шон в застегнутой ветровке,
оскальзываясь, взгромоздился на швартовную тумбу спиной к ветру и
сосредоточенно изучал море через усеянные солеными брызгами темные очки.
- Знаешь что? - неожиданно крикнул он в мегафон, обращаясь к Энджеле.
- Он был прав! Оно зеленое, как сопли!
К десяти утра они отсняли, как причаливает паром из Дан-Лэри, сделав
панораму, чтобы захватить пассажиров из Холихеда - утомленных, небритых,
спускавшихся по сходням неверным шагом. Были и такие, кто еще
прикладывался к бутылке.
- О, жизнь океанской волны, - пробормотал Робин из-за камеры.
Потом они работали у дома 82 по Меррион-сквер.
Облокотившись на перила перед аккуратным домиком в георгианском
стиле, Энджела прочитала мемориальную табличку на стене, сообщавшую, что в
этом доме некогда жил Йитс. Неподалеку собралась поглядеть на съемки кучка
оборванных сорванцов. Бледные ехидные личики. Вылитые эльфы.
Непричесанные. Неумытые. Неухоженные. На углу любой улицы было одно и то
же. К ним умоляюще протянулась грязная ручонка.
- Это вы кино сымаете? - крикнул один из мальчишек.
Диллон погнал их прочь. В церкви, возвещая полдень, зазвонил колокол,
к нему присоединился другой, и вскоре воздух наполнился перезвоном.
Отдуваясь и пыхтя, вернулся Диллон.
- Ат клет на ланд`ш на лехт, - усмехнулся он, подняв палец, чтобы
привлечь внимание к колокольному звону. Энджела непонимающе посмотрела на
него.
- Простите?
- Эрсе. Город церквей и погостов. Так о Дублине говорили в старину.
Пэт Диллон - низенький полный священник с ярко-голубыми глазами на
круглом, как луна, лице - говорил с мягким дублинским акцентом, который
даже самую обыденную фразу превращал в поэзию. С его лица не сходило
выражение, которое Энджела, сколько ни думала, могла назвать только
выражением удивленного нахальства. Он со страстью относился ко всему
ирландскому и обладал запасом удивительнейших, часто непочтительных
историй на все случаи жизни. В качестве квартирьера он стоил двух
жалований. Стоило Пэту замахать своим серебряным язычком, как почти все
двери открывались. Звание `отца` он презирал.
Диллон стоял, заложив руки за спину, покачиваясь на каблуках и
пристально глядя вверх, на дом Йитса.
- Мы тут увидим когда-нибудь этот фильм, как по-вашему? - вдруг
спросил он.
- Наверное, если ирландское телевидение его купит.
- Стало быть, по-вашему, есть шанс, что `Телефис Эйранн` потратится
на него?
Энджела уселась на каменную ступеньку и подоткнула под себя полы
замшевой куртки.
- Не исключено. Предусмотрено, чтобы никто не остался в обиде.
- Думаете, в Америке такой фильм будет иметь успех? - Диллон
наклонился к ней, конспиративно понизив голос.
Она рассмеялась.
- Надеюсь. Если нет, мы опять останемся без работы. Но на Восточном
побережье ирландской сентиментальности хоть отбавляй.
Диллон посмотрел туда, где Шон помогал Робину и его ассистенту
перезарядить камеру.
- Вон ваш муж. Он ведь ирландец, верно?
Энджела почувствовала, что краснеет.
- Мы с Шоном не женаты.
- Ага. - При этом Пэт даже не взглянул на нее. Его глаза сузились. -
А как насчет вас?
- Простите?
- Вы ирландка?
Он пристально изучал ее, неожиданно сделавшись похожим на филина.
- Моя бабушка была родом из Корка. А как вы догадались?
- Рыбак рыбака. - Он похлопал себя по груди слева. - Называйте это
инстинктом. Кельтским чутьем. - Диллон сунул руки в карманы шерстяного
бушлата и, хмуря брови, опять уставился на дом поэта. `Почти критически`,
- подумала Энджела.
- Читаете его? - спросил он.
- Кого, Йитса?
Диллон кивнул.
- Сейчас нет. А в детстве читала. В школе нас заставляли учить его
стихи. Йитс был любимым поэтом сестры Урсулы.
Бедная, добрая, восторженная сестра Урсула выводила стихи на доске, а
тем временем по классу за ее спиной летали бумажные самолетики.
- Монастырская школа? - Тон Диллона был небрежным.
Энджела кивнула.
- Стало быть, вы католичка?
Она замялась, обдумывая ответ, потом, не вдаваясь в подробности,
сказала:
- Бывшая.
- А, - отозвался Диллон, снова не глядя на нее. - Я тоже.
Энджела быстро взглянула на него, недоумевая, всерьез ли это было
сказано.
- А какие стихи вас заставляли учить? - рассеянно поинтересовался он.
- Что-то насчет `Глаза не видят - душа не болит`.
- Глаза не видят - душа не болит, - продекламировал Диллон. - Род
человеческий плодовит. - Он замолчал и поскреб голову. - Отнят пшеничный
колос у нас и камень с нашего алтаря... та-та, та-та, та-та, та. Дальше не
помню. - Он шлепнул себя ладонью по лбу, подгоняя память.
- Что-то про `пеплом подернулись алые сердца`, - подсказала Энджела,
поднимаясь с каменной ступеньки, сидеть на которой замерзла. - Никто из
нас так и не догадался, что он хотел этим сказать.
Она поглядела в сторону Шона, гадая, закончены ли приготовления к
съемке. Еще не совсем, просигналил Шон.
- Это про людей сид. - Последнее слово священник произнес `шии`.
- Про кого?
- Про хозяев. Ну, знаете - эльфы, баньши. Маленький народец...
Бух! Они вздрогнули - позади них о перила шлепнулся футбольный мяч.
Он откатился в сторону камеры. Мальчишки, которые, оказывается, вернулись
и опять находились на расстоянии, позволявшем мешать работе съемочной
группы выкриками и замечаниями, хором завопили и засмеялись.
- Пэт Диллон! - взревел Шон.
Диллон убежал, размахивая руками и выкрикивая угрозы. Через минуту,
обратив маленьких врагов в бегство, он вернулся.
- Он создал совершенно неверное впечатление, вот что, - Диллон поджал
губы, уставился себе под ноги и потряс головой. - О кельтах, понимаете.
Вся эта его ранняя чепуха, эти кельтские сумерки... причудливая томная
чушь. Ничего общего с истинным кельтским духом. Если хотите распробовать,
что это такое, почитайте старинные сказания. Пламенные, комичные, сочные,
наивные. Финн. Кухулин. Маэве. Конн Ста Битв. Ужасные роскошные
предания...
Он поднял голову и нахмурился, глядя на Энджелу.
- И кровожадные, так-то. По нынешним меркам, не для детей до
шестнадцати лет - ведь все герои, знаете ли, были охотниками за головами.
Но, по моему разумению, эти истории могут поспорить с Гомером.
Чувствуя, что должна сказать что-нибудь умное и подходящее к случаю,
Энджела принялась подыскивать слова, но безуспешно.
- Ну как вам не стыдно, - поддразнила она Диллона. - Я-то надеялась
увидеть эльфа. А теперь вы говорите, что их всех придумали поэты.
- Нет-нет, не поймите меня неправильно, - стал оправдываться Диллон.
Боже, да он принял это всерьез, подумала она. - Маленький народец вовсе не
выдумка поэтов, - продолжал он, хрустя пальцами. - Поэты приукрасили его -
да, возможно. Часть старых ирландских поверий, вот что он такое. Можно
сказать, часть ирландской земли. Да, он стар. Ему много веков. Но этой
бледной, хилой йитсовой чуши в нем нет и в помине. Сильный. Хитрый. И
цепкий, да. Веру истинного ирландца в него не вывести всем на свете
протестантским епископам-болтунам.
Энджела нерешительно смотрела на него, прикидывая, считает ли Диллон
истинным ирландцем Джорджа Бернарда Шоу. Она снова засомневалась: уж не
смеется ли он над ней? Пэт порылся в карманах и вытащил пакетик
американской жвачки.
- До сего дня можно отыскать остатки старых заклинаний, давнишней
веры в волшебство, - сообщил он по секрету. - Например, колодцы желаний. -
Он поглядел на небо и сощурился, вспоминая. - В Киллинаге и Клонмеле. А
боярышник? Весь украшен лоскутками, как рождественская елка.
- Почему лоскутками? - Энджела почувствовала слабый интерес.
- Желания.
- Лоскуток - желание?
- Примерно так.
Она усмехнулась.
- Недорогое удовольствие, как вам кажется?
Диллон улыбнулся.
- Необязательно. Я мог бы вам порассказать. Вы бы удивились, что за
дела творятся здесь до сих пор.
- Да что вы? - Ответ Энджелы был уклончивым - теперь ей очень
хотелось оборвать лекцию. Но она не устояла перед предложенной приманкой:
- Какие же?
Диллон аккуратно снял с жевательной резинки тонкую красную ленточку,
выдаивая из момента все возможное.
- Такие, что волей-неволей задумаешься о старых сказках. - Угрюмая
улыбка. - Такие, что кровь стынет в жилах.
Энджела рассмеялась.
- Что вы пытаетесь сделать, Пэт?
- Разумеется, запугать вас до смерти. - Он предложил ей пластинку
жевательной резинки, от которой она отказалась, похлопав себя по животу и
состроив кислую мину.
- Вам едва ли нужно тревожиться, - насмешливо отозвался он.
Она снисходительно приняла комплимент. Пока что не нужно. Но дайте
ему четыре-пять месяцев. Она взглянула на Шона. Тот поманил ее к себе.
Энджела собрала вещи.
- Ну вы только посмотрите! - воскликнул Диллон, когда она
повернулась, чтобы уйти. - Вот медные лбы!
Мальчишки вернулись.
- Не дадите жвачки, святой отец? - спросил один из них.

Позже они наспех пообедали в пивной сосисками в тесте и пирожками со
свининой. Не соблазнившись ни тем, ни другим, Энджела съела пару яблок.
Потом их караван двинулся в библиотеку колледжа Святой Троицы снимать
Книгу из Келлса.
Перед украшенным портиком входом их встретил неулыбчивый смотритель:
редеющие седые волосы, зачесанные так, чтобы скрыть лысину; лоснящиеся на

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 136114
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 1