|
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ АЛЕКСЕЙ КОРЕПАНОВ.
СТАНЦИЯ СОЛЯРИС
Украина, г. Кировоград
Но я твердо верил в то, что не прошло время жестоких чудес.
С. Лем. Солярис.
1.
День догорал. Очередной день, обычное звено в той цепочке, что тянется,
начиная с Рождества, через зиму, весну, лето и осень - и заканчивается тем
же Рождеством, возвращаясь к своему началу, как извечная змея, поглощающая
собственный хвост, - но, в отличие от бездумного круговорота, унося с
собой целый год нашей жизни. Еще один год.
Впрочем, день здесь был вовсе ни при чем. Просто неважное было у меня
настроение. Вероятно, сказывалась усталость... даже нет - ощущение
безысходности. День за днем, месяц за месяцем, год за годом биться над
решением проблемы квадратуры круга. Ежедневно, с утра до вечера, пытаться
доказать теорему Ферма. Пробовать определить точное значение
заколдованного числа `пи`...
Найти хоть одну точку соприкосновения, отыскать хоть какую-то зацепку,
уловить хоть что-то обнадеживающее в бесконечном потоке собранных за
десятки лет сведений об остающемся непостижимым океане Соляриса.
Временами я просто ненавидел свою работу. Сотни сотен тысяч фактических
данных, просто неизмеримое количество видеозаписей, многолетняя
деятельность людей, считающих себя специалистами в области соляристики - и
я был в их числе! - и совершеннейшее, абсолютнейшее бессилие создать хоть
что-то, способное - пусть даже в самом первом приближении - объяснить
явления, не влезающие в рамки обычных земных стандартов.
Вообще никуда не влезающие.
Космологический институт. Институт планетологии. Институт соляристики.
Множество людей, посвятивших свои жизни исследованию океана Соляриса, и ни
на шаг не приблизившихся к постижению истины, которая, скорее всего, была
просто непостижимой.
Да, я был одним из них.
Впрочем, все это пустое. Так, обычные стенания наедине с самим собой.
Просто я немного устал после трудовой недели, не принесшей - как и все
предыдущие недели, месяцы и годы - ничего нового, кроме, разве что,
очередного информационного пакета со Станции с данными наблюдений за
явлениями, которых мы не в силах объяснить. Ни одного намека на просвет -
мы бились головой в глухую стену тупика, и не было там никакого выхода.
Я действительно немного устал...
Я окончательно понял это, когда споткнулся о край небольшой выбоины в
бледно-розовом покрытии тротуара.
Хватит, сказал я себе. День кончился, и кончилась рабочая неделя, и
пора хоть на время забыть о своей лаборатории и вообще обо всем, связанном
с соляристикой. Пусть соляристика немного отдохнет от меня, а я от нее. И
в конце-то концов, что он мне, этот жидкий темный гигант, живущий своей
непонятной жизнью где-то там, за пустынными безднами, за скоплениями
космической пыли, бесконечно далеко от Земли?.. Он - там, в мире двух
своих солнц, красного и голубого, ну а я-то здесь, под нашим единственным
и довольно-таки привлекательным светилом. И вовсе не обязательно сейчас
думать о нем, а нужно думать о том, как завтра утром мы с Хари загрузим
свои пожитки в ульдер и на все выходные махнем куда-нибудь подальше - на
Атлантическое побережье или и вообще в Австралию, - чтобы вдоволь
наплаваться и наныряться, и от души поразвлечься вэйвингом в теплом земном
океане, совершенно не похожем, слава Всевышнему, на тот, иной океан.
Вот так, Крис, сказал я себе. А теперь выпей чего-нибудь прохладного и
стартуй в свой Четвертый Пригород... `В наш Четвертый Пригород, -
поправился я. - В наш`.
Оглядевшись, я, срезая угол, прямо через обрамляющие широкий газон
кусты зашагал к террасе шаровидного прозрачного ресторанчика, мыльным
пузырем прилепившегося к голубой стене ближайшего здания, прямо под
висячим садом.
Кресло услужливо раскрылось передо мной, как большой цветок, я удобно
устроился в нем и принялся за в меру холодный кисловатый шипучий висс.
Бокал скользил в пальцах, как чудом уцелевшая после зимы сосулька, напиток
приятно пощипывал язык, и душноватый летний вечер постепенно утрачивал
легкий налет уныния и безнадежности и превращался в нормальный вечер
большого города - с пестрым многолюдьем на тротуарах, движущихся дорожках
и у входов в ведущие на нижние уровни туннели, с бесконечными вереницами
стремительных глидеров, черными каплями снующих по проспекту, с детворой,
резвящейся у фонтанов, и непременными старушками, сидящими в
креслах-качалках на лужайках под большими вращающимися
зонтами-вентиляторами, вновь, как и в годы моего детства, неожиданно
вошедшими в моду этим летом. Солнце уже скрылось за домами, но продолжало
мириадами бликов отражаться от стен одиноких небоскребов - реликтов
каменного века, - тонкими иглами вонзающихся в чуть потускневшее небо. Но
эти солнечные брызги играли там, в вышине, а здесь, внизу, у подножий
белых и голубых зданий, все начинало приобретать мягкий оттенок,
расслабляющий и умиротворяющий, как и кисловатый холодный висс.
После второго бокала я, кажется, вновь пришел в состояние гармонии с
собой и окружающим и, больше уже не спотыкаясь на разноцветном покрытии
тротуаров, направился к посадочной площадке ульдеров, окруженной
деревьями, под ветвями которых тоже сновала вездесущая ребятня и деловито
бродили совершающие вечерний моцион ухоженные псы с лоснящейся шерстью.
Ульдер бесшумно и плавно взмыл в вечереющее небо и устремился вдогонку
за красным шаром солнца, не успевшим погрузиться за гряду далеких холмов.
Замелькали внизу городские кварталы - десятки зданий, подобных игрушкам,
расставленным каким-то прошагавшим здесь великаном, явившимся некогда с
другой стороны небес; потом их сменили сады, широкой полосой отделяющие
город от пригородов. И глядя сквозь прозрачное днище ульдера на
раскинувшееся подо мной зеленое море, я невольно представил другую
поверхность - какой она видится из окна Станции или с вертолета:
черно-бурые холмы ленивых волн и хлопья слизистой пены кровавого цвета во
впадинах между этими уходящими за горизонт холмами...
Последний информационный пакет, полученный со Станции, был вполне
обычным и не содержал ничего нового. И приборы самой Станции, и приборы
орбитального автоматического сателлоида Луна-247 - настоящего космического
долгожителя, выведенного на орбиту еще до экспедиции Шеннона, -
зафиксировали появление двух симметриад в море Гексалла, причем обе они
возникли на месте быстренников. Был еще довольно мощный выброс
позвоночника в атмосферу у Северного полюса - его зарегистрировала
аппаратура сателлоида; Станция находилась слишком далеко оттуда. И это
только за первый час отчетного периода. Всего же за отчетный период было
отмечено около пяти тысяч возникших форм и почти столько же - исчезнувших.
Как обычно...
Самой большой бедой было то, что информация эта, по сути, не несла в
себе никакой информации. Это была простая регистрация фактов, не более.
Совершенно непонятных нам фактов. С таким же успехом (точнее, так же
безуспешно) какой-нибудь муравей мог наблюдать за полетом над его
муравейником наших ульдеров, не в силах понять, ни что они такое, ни зачем
и почему появляются в небе, ни куда они летят. Впрочем, ульдеры, в отличие
от соляристических форм, хотя бы имели какие-то постоянные маршруты...
Ульдер, словно уловив, что я подумал о нем, отозвался тем, что
немедленно ринулся вниз, на посадку, приближаясь к садам и уютным домам
Четвертого Пригорода. А я вдруг поймал себя на том, что за время полета ни
разу не вспомнил о Хари, ждущей меня в нашем доме с живой изгородью и
скамейкой в саду.
Я чувствовал себя свиньей, и поэтому, быстро шагая от посадочной
площадки по тропинке, петлящей среди кустов и деревьев, усиленно думал о
Хари. Только о Хари.
В отличие от меня, Хари не была так загружена своей основной работой:
две-три экскурсии в неделю по залам городского музея истории быта, где
она числилась младшим специалистом, участие в составлении каталогов и
описей, иногда - короткие отлучки на места проведения раскопок,
куда-нибудь на землю древней Месопотамии или в глубинку Апеннинского
`сапога`. Я, кстати, всегда удивлялся тому, что эти парни до сих пор еще
умудряются что-то находить - по-моему, вся планета уже сотни раз
копана-перекопана чуть ли не до самой мантии.
Тем не менее, они копали и находили... чего не скажешь о нас,
соляристах... Хотя нет, искать-то нам было нечего, все лежало буквально
под носом - а вот объяснить...
Уже почти поравнявшись с первым коттеджем, я спохватился, что думаю
совсем не о Хари, и, чертыхнувшись, отогнал назойливые мысли.
Да, Хари не была слишком обременена музейными делами, и именно я сыграл
в этом главную роль. То, что мне удалось настоять на своем, я считал
большой своей заслугой - мне нужна была жена, которая не пропадала бы, как
я, от зари до зари на работе, а встречала меня в доме, меня, страшно
умного исследователя, иссушившего за день свои гениальные мозги
построением десятка бесплодных гипотез. `Не знаем и не узнаем`, - говорили
мудрые предки... Так вот, Хари вела все наше нехитрое хозяйство, любила
повозиться в саду, а также посидеть в телекомнате - обязательно прямо на
полу, подобрав под себя ноги; я не раз заставал ее там именно в таком
положении. А еще она посещала какой-то местный женский клуб и, кроме того,
довольно часто летала в Висбю проведать своих родителей. Слава Богу, они у
нее были живы и здоровы, но нас почти не навещали - что-то не сложились у
меня с ними отношения; по-моему, они считали, что я слишком стар дяя нее,
и что вообще их единственная дочь могла бы найти и кого-нибудь получше не
вылезающего из института горе-исследователя, по уши увязшего в решении
проблемы, которая не может быть решена в принципе. `Игнорамус эт
игнорабимус`... `Не знаем и не узнаем`.
Да, родители Хари были живы, а вот мои... Отец погиб на Солярисе вместе
с основоположником соляристики Гезе при взрыве симметриады в том печально
известном (впрочем, лишь соляристам) `Извержении Ста Шести` на пересечении
сорок второй параллели с восемьдесят девятым меридианом, а мама... Мама
пережила его всего лишь на год с небольшим. Она гостила у подруги в
Калате, когда там началась резня, устроенная приверженцами очередного
мессии с Востока, объявившего священную войну иноверцам.
У Хари было достаточно свободного времени, и она все чаще и настойчивее
заводила разговоры о ребенке, но я совершенно не мог представить себя в
роли отца. Во всяком случае, пока. Мне вполне хватало Хари. Да и она, на
мой взгляд, была еще слишком молода для того, чтобы самой кого-то растить
и воспитывать. Я считал, что нам хорошо вдвоем, и не нужен нам никто
третий. Мне вполне хватало Хари... И еще того черного, невероятно
могущественного исполина, что способен был стабилизировать орбиту планеты,
неизвестно каким образом моделируя метрику пространства-времени, того
уникального создания то ли Господа, то ли Природы, что игнорирует наше
многолетнее присутствие на Солярисе и все наши попытки вступить в контакт,
и продолжает оставаться совершенно непостижимым для нас, считающих себя
венцами творения. Или именно он и есть венец творения, и именно ради его
появления и была создана Вселенная? Или даже ради таких, как он?
Кто знает, сколько еще планет, подобных Солярису, населенных
одним-единственным жителем, разбросано по разным галактикам... Именно они,
эти жители, и есть истинная, по-настоящему разумная раса Вселенной, ее
соль и цель ее создания и существования.
А мы? Кто же мы? Тупиковая ветвь, отбракованный, ни на что не годный
материал, обреченный на прозябание и медленное угасание в своем
космическом закутке?..
И мы, сорняки мироздания, пытаемся постичь сверхразум, лежащий вне
плоскости нашего примитивного мышления, плоскости в буквальном смысле. У
нас плоское мышление. Он не выше нас; он - вне. И то, что мы делаем на
Солярисе вот уже несколько десятков лет, выглядит гораздо нелепей, чем
выглядели бы потуги амебы привлечь внимание гомо сапиенс. Мы двумерны, мы
- плоски, а он - в тысячах измерений сразу и просто не замечает и не может
заметить нас, ничтожных амеб Вселенной...
- Крис, ты собираешься пройти мимо?
Низкий, чуть насмешливый голос Хари вернул меня к действительности. Я
отмахнулся от своих навязчивых видений, подчас не дающих мне покоя даже во
сне, и обнаружил, что уже миновал поворот на обсаженную липами аллею,
ведущую от дороги к нашему дому, и направляюсь дальше, к пруду,
расположенному в низине между нашим садом и садом соседей.
Хари со своей обычной полуулыбкой смотрела на меня из-за неровно
подстриженной живой изгороди; приведением этих быстро разрастающихся
кустов в порядок занимался я сам, и получалось у меня, кажется, не очень.
Я повернул назад и, обогнув кустарник, подошел к Хари. Она стояла возле
пышных зарослей желто-красных роз - это были какие-то особые розы, без
шипов, предмет ее гордости - и держала в руке маленькие острые садовые
ножницы. Легкое светлое платье контрастировало и в тоже время как-то
гармонично сочеталось с ее зачесанными назад темными волосами, серые глаза
были теплыми от улыбки, и я подумал, что у меня очень красивая жена.
- Привет, дорогая, - сказал я, обнял ее и поцеловал в ямочку возле
уголка неплотно сомкнутых губ. А потом в губы.
Она ответила на мой поцелуй, потом легонько оттолкнула меня и, чуть
задыхаясь, произнесла с едва заметной укоризной:
- Я старалась, рыхлила землю, а ты затоптал все, как медведь. Неужели
так трудно было обойти?
Я, продолжая держать руки у нее на плечах, растерянно обернулся и
увидел глубокие отпечатки своих подошв. Погладил ее по волосам и поцеловал
в кончик маленького, чуть вздернутого носа.
- Прости, Хари. Загляделся на тебя и не видел ничего вокруг.
- Крис, какой же ты неисправимый врунишка! - она боднула меня головой в
грудь. - Ты в себя глядишь, Крис, только в себя. И не меня ты видишь, а
свои проблемы.
Я приподнял пальцами ее подбородок, заглянул ей в лицо:
- О чем ты, дорогая? Какие такие проблемы?
Она показала глазами на темнеющее небо и слегка вздохнула.
- Все те же, Крис. Квадратура круга. Ладно, пойдем ужинать. - Она
выскользнула из-под моих рук и протянула мне ножницы. - Нет, сначала срежь
несколько роз. Только осторожней, не сломай.
Да, она была более чем достаточно наслышана от меня о квадратуре круга.
И о теореме Ферма. И об удивительном числе `пи`, придуманном Господом для
проверки наших способностей. И о том, что древние мудрецы в некоторых
случаях говорили: `Не знаем и не узнаем`, и это утверждение было столь же
верно, как и другое, не менее древнее, - насчет путей Господних...
...За ужином мы беседовали о каких-то пустяках - вернее, даже не
беседовали, а время от времени перебрасывались короткими фразами. Я думал
о чем-то своем, не особенно разбирая, чем меня кормит Хари, и смотрел в
распахнутое окно, выходящее в сад, где под одной из яблонь стояло
кресло-качалка. Хари сидела напротив меня и что-то пила - наверное, чай -
из изящной фарфоровой старинной чашки; я когда-то даже заподозрил ее в
том, что она стянула этот раритет из своего музея. А она, кажется,
ответила, что чашку ей подарили - уже не помню кто. Я меланхолично жевал и
смотрел в окно мимо Хари, и продолжал копаться в своих мыслях, что-то там
такое анализировал и пытался объяснить - в общем, занимался обычным своим
бесполезным делом, и только насытившись, вспомнил, что назавтра мы
планировали улететь к какой-нибудь большой воде.
Хари уже не было за столом, она загружала посуду в мойку. На
выступающей из стены полукруглой полочке искрилась мелкими золотинками
дымчатая ваза с желто-красными розами; я их только что заметил, хотя не
заметить их было трудно. Но тем не менее... Не знаю почему - может быть,
от вкусной еды? - настроение мое слегка изменилось; где-то в глубине
забрезжила уверенность в том, что не все потеряно, что нужно терпеть и
надеяться, и вновь и вновь анализировать данные, и строить новые и новые
гипотезы, и проводить эксперименты - и стена когда-нибудь рухнет, не может
не рухнуть. Или хотя бы даст трещину.
- Значит, говоришь, на работе все в полном порядке, - сказал я, подходя
к Хари и обнимая ее сзади за плечи. - Все черепки описаны, все древние
табуретки пронумерованы.
Хари на мгновение замерла под моими руками, потом аккуратно опустила в
мойку фарфоровую чашку и закрыла крышку.
- Я ничего не говорила о работе. Я говорила о клубе.
- Ну да, о клубе, - сказал я и поцеловал ее в шею. - Конечно о клубе.
Когда завтра летим - в семь или раньше?
Она полуобернулась ко мне, так, что я увидел ее профиль: вздернутый
нос, пушок на щеке, маленькое аккуратное ухо, чуть прикрытое волосами; ее
волосы пахли приятно и знакомо.
- А мы действительно куда-то летим, Крис?
- Действительнее не бывает! Мы же с тобой уже говорили, Хари.
Говорили или нет?
- Да... Только я подумала... - она вновь повернулась к мойке и
замолчала.
- Что ты подумала? Что я забуду?
Она молча наклонила голову. Я отпустил ее плечи и ровным голосом
произнес:
- Пусть у меня сегодня был не самый удачный день, но то, что касается
нас с тобой - нас с тобой, Хари! - я еще в состоянии помнить.
Она медленно повернулась и посмотрела на меня долгим непонятным
взглядом.
- А мне иногда кажется, что нет, Крис... Мне иногда кажется... Ладно.
- Она коротко вздохнула.
- Не хватало нам еще поссориться, - пробормотал я, ощущая какое-то
неудобство в душе.
- Не хватало нам еще поссориться, - эхом откликнулась Хари. - Лучше
пойдем, посмотрим. Сегодня `Возлюбленная`, с Аэн Аэнис.
По-моему, она видела этот реал уже раз десять. Или даже больше. Я тоже
его смотрел, но не смог досидеть в телекомнате до конца.
Конечно, я не ценитель, не знаток и даже не любитель. Хотя кое-что мне
действительно нравится. Например, почти все ранние реалы Коваджини. Но
`Возлюбленная` не входит в их число, и этот реал, на мой взгляд, не
спасает даже по-своему блестящая игра восхитительной Аэн Аэнис.
- Так как насчет завтра? - спросил я. - Мы летим или не летим? И куда
мы летим?
- Куда мы летим? Ты когда-то говорил, что к созвездию Девы, - с
полуулыбкой ответила Хари; лицо ее, впрочем, не выглядело веселым. - Земля
вместе с Солнцем летит к созвездию Девы, если я правильно запомнила. Да,
Крис?
Я пожал плечами. Мне совсем не нравился наш разговор. И я был
совершенно не в восторге от настроения Хари. А ведь вроде бы ничем ей не
насолил... Может быть, ей просто надоело созерцать вечно мрачную
физиономию человека, погруженного в свои проблемы? Тогда не в Австралию ей
надо со мной, и не на Атлантическое побережье, а на все выходные - в
Висбю, к отцу и матери. Без меня.
- Ладно, Крис, не злись, - сказала Хари. - Тебе не идет злиться. Ты на
самом деле хочешь куда-то полететь... со мной? Или это что-то вроде
одолжения?
Я почувствовал, как кровь прихлынула к моим вискам и в голове застучали
маленькие злые молоточки. Вот и опять из какой-то никчемной мелочи
вызревала очередная размолвка.
- В чем дело, Хари? - деревянным голосом сказал я. - Я тебя чем-то
обидел?
Она еще несколько мгновений смотрела на меня, потом уткнулась лицом мне
в грудь, но тут же отстранилась, прежде чем я успел обнять ее.
- Ладно, Крис... Обязательно полетим куда-нибудь. Утром придумаем.
Нас ведь никто не подгоняет?
- Утром так утром, - тем же деревянным голосом отозвался я. - Нет,
конечно, если ты не хочешь, то...
Хари не дала мне договорить, прижав ладонь к моим губам. Ладонь была
гладкой и теплой.
- Все, Крис. Не заводись. Не надо. Лучше пойдем смотреть `Возлюбленную`.
Мне не хотелось смотреть `Возлюбленную`, но я переборол себя и не стал
возражать. А часто ли нам удается поступать именно так, как нам
действительно хочется? По большому счету, как мне думается, вся наша жизнь
состоит из малых и больших компромиссов; мы лавируем, мы, по возможности,
стараемся не отклоняться слишком далеко в сторону от фарватера, и разные,
подчас противоположно действующие силы все-таки, в конце концов, находят
какое-то общее направление и несут нашу лодку дальше - до очередного
непредвиденного поворота...
Вслед за Хари я спустился вниз, в нашу телекомнату, уже заполненную
разными эфемерными существами и подобиями существ; кроме того, на всех
четырех стенах-экранах то и дело сменялись всяческие виды, сцены и
действия, сопровождаемые разнообразными приглушенными голосами, музыкой и
другими звуками. Впрочем, все это немедленно исчезло и утихло, как только
Хари по обыкновению устроилась на полу, на мягком ковре, и взяла в руки
плоскую коробочку пульта. Я не успел еще как следует умоститься в кресле
рядом с приоткрытой дверью, когда вокруг возник бесплотный, но чрезвычайно
похожий на реальный, мир теледейства, и находящиеся сейчас за тридевять
земель отсюда, в своей студии, актеры-персонажи ступили на наш ковер и
начали свою игру, сразу полностью захватившую Хари, - я видел это по ее
напряженной позе; она едва заметно шевелила губами, вместе с призрачными
участниками реала произнося те слова, что слышала от них уже не раз.
Это была игра, и игра совсем неплохая; возможно, в иные времена и при
иных обстоятельствах я бы тоже увлекся ею... если бы отец мой не был
соляристом и не рассказывал мне, довольно посредственному школьнику, о
далекой планете Солярис, почти целиком покрытой странным океаном - то ли
океаном-йогом, то ли океаном-дебилом... Если бы не отец, я сейчас знал бы
о Солярисе ровным счетом столько же, сколько подавлящее большинство людей
- то есть почти ничего. Впрочем, даже будучи соляристом, то бишь
специалистом по планете Солярис и ее океану, я знал ненамного больше. Тоже
почти ничего. Как и все мои коллеги по ремеслу. Мы ничего не знали.
Ничего. `Игнорамус эт игнорабимус`...
С четверть часа я вполне целенаправленно старался заставить себя
смотреть реал и наслаждаться игрой Аэн Аэнис, но у меня, к моему
сожалению, ничего не получалось. Меня не захватывала эта игра, я был
полностью погружен в совсем другую игру, в которую вовлек нас,
самонадеянных идиотов, единственный представитель класса Метаморфа,
придуманного нами, весом в семнадцать биллионов тонн. В разгар
душераздирающей сцены, разыгрываемой в нашей телекомнате героями реала -
кажется, действие происходило в конце второго тысячелетия от Рождества
Христова, - я тихонько встал и выскользнул в коридор. Моя
предосторожность, скорее всего, была совершенно излишней, потому что Хари
всецело увлеклась этим талантливым представлением какой-то европейской
студии и вряд ли заметила бы сейчас даже столкновение Земли с шальным
астероидом или кометой. Честное слово, я искренне завидовал ей; в отличие
от нее, я все никак не мог отвлечься от своих назойливых мыслей, и это
меня совсем не радовало. Мне ли, психологу по специальности, было не
знать, чем это грозит... но я ничего не мог с собой поделать...
Пройдя через холл, в котором, благодаря стараниям Хари, прочно
обосновалась разнообразная зеленая растительность, я вновь поднялся наверх
и вышел на террасу, опоясывающую наш коттедж. В саду неуклонно сгущались
тени, откуда-то издалека доносилась едва слышная медленная музыка. В небе
вестниками приближающейся ночи проступали робкие звезды.
`Робкие!..` - я усмехнулся. Просто так привычнее, вполне в духе гомо
сапиенс, продолжающего, несмотря ни на что, считать себя венцом
мироздания...
Я устроился на табурете, сложил руки на перилах и опустил на них
подбородок. Пахло цветами, во всем окружающем чувствовалась некая почти
безмерная умиротворенность, и я подумал, что мне давно бы уже пора
научиться отдыхать. Отбросить все мысли и просто растворяться в мире,
сливаться с миром, полностью забыв о себе и своих проблемах. И еще я
подумал, что мы когда-нибудь разгрызем этот орешек, непременно разгрызем,
потому что головы наши устроены все же не так уж плохо, и вся наша
история, начиная с канувших в небытие вполне разумных, по-своему,
динозавров, - это процесс постоянного более или менее успешного
разгрызания то тех, то других орехов.
Нет, думал я, мы не сорняки Вселенной, не отбракованный материал.
Отнюдь! У нас хватило ума на то, чтобы выжить в самых трудных условиях,
и мы процветаем, мы идем все дальше и дальше, раздвигая горизонты... Нет,
мы не сорняки Вселенной, мы - ее посев, и мы проросли и окрепли. Просто мы
когда-то приняли собственные представления о Контакте за истину, и теперь
нам трудно переступить через эти представления, оказавшиеся ложными при
первой же проверке.
Но ведь такое бывало уже не раз: Земля - центр мироздания, ярчайший
бриллиант, сверкающий внутри хрустальных сфер девяти небес... В мире нет
ничего, кроме движущейся материи... Световой барьер непреодолим... Все это
не более, чем предположения. Не подтвердившиеся предположения. Мир,
оказывается, устроен совсем не так. Однако же, прошли через это - и
двинулись дальше. `Мы пойдем мимо - и дальше...` Кто это сказал? Кажется,
озаренный космическим сознанием мощный Уитмен. `Мимо - и дальше`. И так
вот и идем все дальше и дальше, и будем идти до тех пор, пока существует
Вселенная.
Мы не сорняки, мы - грызуны; вернее, разгрызатели. Разгрызать орехи -
наше призвание. И потому Вселенная придумала именно нас. Именно нас...
И хватит сидеть здесь, в институте, думал я, хватит ломать голову над
результатами чужих экспериментов. Присоединиться к Гибаряну.
Составить свою - именно свою! - программу, согласовать ее с Гибаряном,
заручиться его поддержкой - оттуда, с Соляриса, - и самому отправиться на
Солярис, и попытаться вступить в диалог с его могущественным обитателем
класса Метаморфа.
Я выбил пальцами дробь на перилах террасы, но тут же мои выросшие было
крылья бессильно опустились.
Хари. А как же Хари? Ведь ее-то на Станцию никто не пошлет - не тот
профиль. И в качестве жены она со мной отправиться никак не сможет, при
нашем-то аховом финансировании. Расстаться? Не на день, не на месяц - на
годы...
Заведет себе собаку? Заведет собаку. Или попугая... Или еще
кого-нибудь...
Что-то заныло внутри.
Собственно, ничего нового я не измыслил. Подсознательно, подспудно все
это давным-давно уже было во мне. А я все оттягивал, тянул, обманывая себя
- из-за Хари.
Что важнее, что, черт побери, самое главное? Какая чаша весов перетянет?
Я не отвечал себе. Я просто еще до вопроса знал ответ.
Там, где сияют два солнца - красное и голубое...
Она поймет. Поймет, что в противном случае я когда-нибудь возненавижу
ее - и все пойдет прахом... Она поймет. Должна понять.
...Не знаю, сколько я так сидел в неуклонно наступающей темноте,
погрузившись в свои мысли.
- Крис, что ты здесь делаешь? - раздался вдруг за моей спиной негромкий
и, кажется, чуть встревоженный голос Хари.
Я повернулся на своем табурете и обнял ее, прижавшись лицом к ее груди.
Хари легонько погладила меня по голове, и у меня опять защемило сердце.
- Ты обиделся на меня? Да, Крис?
Я молча помотал головой. Я не обижался на нее - разве можно обижаться
на любимого человека, с которым вскоре предстоит расстаться, и расстаться
надолго?.. Может быть именно в расставаниях и заключается наше спасение?
От расставаний становятся крепче те незримые нити, что связывают людей...
- Завтра мы полетим с тобой, Крис. Обязательно полетим на побережье.
Да, мы обязательно полетим. А потом я полечу уже без тебя, Хари.
Туда, где нет никаких побережий.
Хари говорила еще что-то, но я почему-то не мог больше разобрать ни
слова - ее голос становился все тише, словно она удалялась от меня.
Руки мои внезапно потеряли опору и бессильно упали... Я почувствовал,
что стремительно проваливаюсь в пустоту, как будто неожиданно рухнула
терраса нашего дома. Я поспешно открыл глаза и в обрушившейся на мир
непроницаемой мгле успел заметить только далекое расплывающееся бледное
пятно, неумолимо теряющее знакомые черты. Еще мгновение - и это пятно, в
которое превратилось лицо Хари, исчезло в нахлынувшем со всех сторон
мраке. Я продолжал падать в никуда, не чувствуя собственного тела, - и
тьма ворвалась в мое сознание и начала заливать и гасить его, как
неожиданный ливень заливает костер...
Что случи...
2.
Все вокруг было каким-то странным и в то же время почему-то казалось
вполне привычным, словно такое происходило уже не раз - и не только со
мной. Я висел в пустоте, не ощущая своего тела, которого, возможно, просто
не было, и меня, бесплотного, пронзал чей-то пристальный взгляд - не
добрый и не злой, не торжествующий и не укоризненный; совершенно иной
взгляд, не поддающийся никаким определениям. Я пытался укрыться от этого
неподвижного взгляда, но мне это не удавалось и не могло удасться, потому
что я не знал, что же такое я сам - лишенная всего бесплотность и
бесформенность, нечто, растворенное всюду - и нигде...
Не было ни пространства, ни времени, но все-таки из ничего сотворился
некий начальный миг. Светящаяся первоточка пронзила Тьму, и из Хаоса начал
возникать мир. Из плавающего в первобытных водах яйца родился Брахма...
И появились тени. И исчез пристальный взгляд.
Тени сгущались и расплывались, тени постепенно превращались во что-то
знакомое. И издалека, становясь все более внятным, донесся голос:
- Кельвин, ты слышишь меня? Ты меня слышишь, Кельвин?
Невидимая карусель наконец замедлила ход. Окружающее почти перестало
качаться и обрело относительную четкость линий. Ближайшая ко мне тень
оказалась вовсе не тенью...
Я довольно резко поднял голову и сел на кровати, ощутив легкое
головокружение. У меня почему-то шумело в ушах, словно долетал из какой-то
дальней дали шум прибоя. Океанского прибоя.
Океанского!..
Не веря своим глазам, я уставился на сидящего рядом с кроватью человека
в черном свитере, растянутом у горла. Худощавое, иссеченное морщинами лицо
с костистым носом, красные прожилки на скулах, короткие седые волосы,
усталые, чуть слезящиеся покрасневшие глаза под густыми бровями.
Этого человека я хорошо знал. Но он не должен был находиться здесь, он
просто не мог быть здесь, потому что давным-давно был там, очень далеко
отсюда, за пустынными безднами, за скоплением космической пыли, в мире
двух солнц - красного и голубого... Он не мог ни с того ни с сего
появиться здесь... Где - здесь?..
Я медленно огляделся - голова продолжала кружиться, шум в ушах не
прекращался, хотя как будто бы стал стихать - и слабыми пальцами ухватился
за простыню, прикрывающую мои голые колени. Шкафы... полки с книгами...
два кресла... белые ящики с инструментами... микроскоп на полу... большой
стол у окна...
Окно...
А за окном - уходящие к горизонту ряды черных волн, жирно блестящих под
низким красным солнцем, подернутым разводами грязного тумана.
Мне показалось, что я брежу.
- Кельвин, ты узнаешь меня? - подавшись ко мне, спросил человек,
сидящий на металлическом стульчике возле моей кровати.
Я оторвал взгляд от привычной картины багрового заката и перевел глаза
на него. Он внимательно всматривался мне в лицо, и его острый кадык то и
дело судорожно дергался вверх и вниз. Под глазами у него висели мешки,
набрякшие бурые мешки, отчего вид у него был не очень здоровый.
- Ну конечно, узнаю, - собравшись с силами сказал я, чуть не подавился
собственными словами и, резким звуком прочистив горло, повторил: - Конечно
узнаю, Снаут.
Он облегченно вздохнул и, нагнувшись, положил на пол шприц, который до
этого сжимал в кулаке.
- Слава Богу, Кельвин. Слава Богу. Ты нас изрядно напугал. Пятые
сутки...
- Пятые сутки... - осмысливая услышанное пробормотал я и посмотрел на
свою руку. Сгиб локтя был усеян красными точками.
- Да, - Снаут кивнул и, сцепив пальцы, сложил руки на животе. -
Концентрат внутривенно и шок-уколы. Как учили. - Он усмехнулся и
подтолкнул шприц носком ботинка, так что тот закатился под кровать.
- Как учили, - эхом откликнулся я и вновь посмотрел мимо него, в окно,
за которым быстро угасал закат. Черная спина океана теряла в сумерках
характерные детали, и можно было представить, что там, снаружи, за стенами
Станции, простирается голое поле. Обыкновенное земное поле, упирающееся в
березовую рощу. Или в сосновый лес.
Голова у меня все еще слегка кружилась - вероятно, от слабости, - и я
опять лег, поправив подушку. Меня не покидало ощущение, что все происходит
в бреду. Снаут исподлобья глядел на меня.
- Сейчас, - сказал я. - Вот только немного соберусь с мыслями.
Сейчас, Снаут. - Я перевел дыхание. - Как ты догадался? Или это
Сарториус?
Снаут пожал плечами:
- Твой видеофон не отвечал. Слишком долго не отвечал. Пришлось нанести
тебе визит, - он вновь скупо усмехнулся, - без предварительной
договоренности.
Я держал себя в руках. Я очень крепко и надежно держал себя в руках.
Я старался изо всех сил.
- Сейчас, Снаут, - повторил я и закрыл глаза, - Сейчас мы поговорим.
Я все помнил. Я все прекрасно помнил. Тот разговор со Снаутом,
несколько суток назад...
Тогда от Снаута вновь пахло спиртным, и глаза у него были грустные и
затуманенные. Он слишком часто пил... после всего того, что случилось с
нами, и я еще подумал тогда, что это может для него плохо кончиться. Но я
его не осуждал. Я и сам был бы не прочь напиться - до слез, до истерики,
до беспамятства, - только я знал, что это ничему не поможет и ничего не
изменит. Опьянение неизбежно пройдет - и ты вновь окажешься лицом к лицу с
тем же самым, ничуть не изменившимся миром.
`Снаут, - сказал я ему в тот день, - я хочу, чтобы Хари вернулась`.
Он долго, с какой-то болезненной гримасой смотрел на меня и молчал, и
могло показаться, что он не расслышал или не понял моих слов. Его
загорелый лоб больше уже не шелушился и блестел от пота, хотя кондиционер
работал вполне исправно.
- Хочу, чтобы она вернулась, - четко отделяя одно слово от другого
повторил я, склоняясь над его креслом.
- А я не хочу, - наконец полузадушенно ответил он и вытер лоб рукавом
черного свитера. - Не хочу ничьего возвращения. Неужели тебе мало, Кельвин?
Он налил себе еще полбокала и залпом выпил. И закрыл лицо ладонью,
словно отгораживаясь от меня.
- Да, мне мало, - сказал я. - Мало, Снаут! Ты выбрал самый легкий путь,
но он же и самый пагубный. Хорошо, сиди и пей, и проклинай этого
могущественного младенца, который не ведает, что творит, а я пойду к
Сарториусу. Пусть еще раз снимет мою энцефалограмму в бодрствующем
состоянии, только на этот раз я буду усиленно думать на вполне
определенную тему. И если что-то действительно получится, вас с
Сарториусом это никак не заденет. Это будет касаться только меня.
- Прости меня, Кельвин, но ты дурак, - отозвался Снаут, не отрывая
ладонь от лица. - Ты вновь лезешь в болото, из которого все мы только что
еле выбрались. Наверное, ты просто мазохист, Кельвин. Больной психолог.
Его плечи вдруг мелко затряслись. Кажется, он смеялся.
- Мало того, что мы все здесь заразились от этого... младенца, - с
надрывом проговорил он, по-прежнему отгораживаясь от меня ладонью, - мало
того, что мы все больны... Так нам еще присылают больного психолога!
- Очень смешно, Снаут, - сквозь зубы процедил я. - Просто невероятно
смешно.
Он наконец опустил руку и перестал смеяться. И погрозил мне пальцем.
- Пр-рекрати, Кельвин! Грешно искать от Контакта какую-то личную выгоду.
- Ладно, Снаут, - очень спокойно произнес я. - Не собираюсь вступать в
дискуссию. Можешь смеяться здесь сколько угодно, а я сейчас же иду к
Сарториусу. Надеюсь, у него еще не атрофировался интерес к научным
экспериментам - мы же все-таки ученые, исследователи...
- Ты дурак, Кельвин, - с грустью повторил Снаут. - Иди куда хочешь,
уговаривай нашего Фауста, и делайте что хотите. Только не трогайте меня.
Меня нельзя трогать руками, Кельвин, на мне уже живого места нет. Давай,
выклянчивай у него новую... копию...
- Снаут!
Он сжался от моего окрика и вновь потянулся к бокалу. Сделал несколько
громких глотков и неожиданно остро взглянул на меня:
- Я против, Кельвин, но ты не обращай на меня внимания. Дерзай, пробуй,
экспериментируй. Контакт - святое дело. Только без меня. С меня довольно.
Я больше ничего не хочу... вообще ничего... Иди к Сарториусу, Кельвин. Но
если сюда явятся чудовища... пеняй на себя.
Все. Иди.
Никакие слова не смогли бы переубедить меня. Я не нуждался в согласии
Снаута. Я не нуждался ни в чьем согласии. Я должен был предпринять эту
попытку, должен! Иначе мне оставалось, как некогда это сделал Севада,
направить машину в глубь какого-нибудь подвернувшегося быстренника. То,
что все эти дни и ночи - безысходные дни, одинокие ночи! - зрело во мне,
должно было воплотиться в действие. Боль утраты не стихала, эта боль
угрожала самому моему существованию. Дважды потерять... Дважды... Это было
невыносимо.
- Я попытаюсь, Снаут, - сказал я.
Он только слабо кивнул в ответ. Я закрыл за собой дверь его кабины и
направился к Сарториусу.
По дороге к лаборатории - Сарториус сделал ее своим жильем и, кажется,
даже не заходил в свою комнату - я все-таки заглянул в библиотеку и
связался с ним по видеофону. Доктор Сарториус был не из тех людей, к кому
можно заявиться в любое время дня и ночи, не договариваясь о встрече
заранее.
- Добрый день, - сказал я, когда на экране появилась узкая, склоненная
немного набок голова Сарториуса с ежиком серых волос и большими синеватыми
ушами.
Сарториус молча кивнул и выжидательно вперил в меня неподвижный взгляд
своих холодных глаз, скованных контактными линзами. Его длинная нижняя
челюсть слегка пошевеливалась, словно он что-то перекатывал во рту.
- Я хотел бы с вами поговорить, доктор Сарториус. Насчет одного
эксперимента.
Возможно, мне показалось, что его худое лицо на мгновение исказилось.
Сарториус пожевал синеватыми тонкими губами и осведомился высоким
носовым голосом:
- Этот эксперимент есть в плане работ?
- Нет, - ответил я. - Но эксперимент... - я сглотнул, - любопытный.
Могу ли я прямо сейчас зайти к вам?
Сарториус окинул меня пронзительным взглядом, но я видел, что попал в
цель - мои слова его явно заинтересовали. Он вновь молча кивнул и отключил
свой видеофон.
Поднявшись наверх, я вошел в светло-голубой зал лаборатории.
Сарториус, одетый в свой обычный кремовый комбинезон, возился в дальнем
углу у аппаратуры и не сделал ни одного движения мне навстречу - просто
поднял голову, убедился, что это я и вновь перенес все внимание на
обширный пульт управления своими сложными приборами, работающими без
замены уже не один год; институт не собирался вбухивать средства в
приобретение и переброску новой аппаратуры на Станцию, где занимаются
безнадежным делом. Я направился к нему через зал, обогнул большой
письменный стол с придвинутым к нему вращающимся креслом - и у меня
внезапно пересохло во рту. На столе аккуратными стопками были разложены
книги с многочисленными закладками и дискеты, а возле компьютера, в
зеленом пластмассовом зажиме, лежала пачка листов бумаги, и мне было
хорошо видно, ЧТО нарисовано разноцветными фломастерами на верхнем из них.
Двухэтажный дом с разной величины окнами, деревья и солнце с
загогулинами-лучами. Обычная картинка, созданная рукой ребенка. И детские
каракули на том месте, где должно быть небо...
Я невольно остановился, и Сарториус тут же покинул свой угол и зашагал
ко мне, высокий, худой, похожий своей походкой на аиста.
- Чем могу быть полезен? - слегка задыхаясь, осведомился он, опираясь
одной рукой о стол, а другой как бы невзначай переложив верхнюю книгу из
стопки на зажим с рисунками покинувшего его `гостя`. - Что вы хотите мне
сказать, доктор Кельвин?
И я изложил ему свою идею. Честно говоря, мне не очень приятно было
беседовать с ним на эту тему - гораздо легче я чувствовал бы себя со
Снаутом, - но выбирать не приходилось: без помощи Сарториуса я вряд ли
смог бы осуществить задуманное; все-таки я был не физиком, а психологом.
Сарториус слушал меня настороженно, его глаза под контактными линзами
смотрели неприязненно и он, кажется, был готов в любой момент прервать
меня, а то и указать на дверь, потому что слишком свежи и мучительны были
воспоминания... И все-таки он выслушал меня до конца и сказал после
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ
Док. 135662
Опублик.: 21.12.01
Число обращений: 1
|
