|
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ Роберт Луис Стивенсон
Сент Ив
Изд. `Правда`, Москва, 1981 г.
ОСR Палек, 1998 г.
ГЛАВА I
РАССКАЗ О ЛЬВЕ, СТОЯЩЕМ НА ЗАДНИХ ЛАПАХ
В мае 1813 года счастье изменило мне, и я все-таки попал в руки неп-
риятеля. Я знал английский язык, и это определило род моих занятий в ар-
мии. Хотя у меня, конечно, и в мыслях не было, чтобы солдат мог отка-
заться от опасного предприятия, однако быть повешенным как шпиону - что
может быть ужаснее! Поэтому, когда меня объявили военнопленным, на душе
у меня сразу полегчало. В Эдинбургский замок, стоящий посреди города на
вершине огромной скалы, меня бросили вместе с несколькими сотнями това-
рищей по несчастью; все они, как и я, были рядовые и волею случая почти
все - невежественные парни из простонародья. Знание английского языка,
которое ввергло меня в эту беду, теперь весьма ощутимо мне помогало. Оно
давало множество преимуществ. Часто я исполнял роль толмача: по просьбе
одних переводил приказы, по просьбе других` - жалобы, перезнакомился с
офицерами охраны, и кое-кто из них относился ко мне вполне благожела-
тельно, иные же едва ли не по-приятельски. Один молодой лейтенант охотно
сражался со мною в шахматы - а игрок я был весьма искусный - и в награду
за это, миты угощал меня превосходными сигарами. Майору крепостного ба-
тальона я давал во время завтрака уроки французского языка, и в благо-
дарность он иной раз приглашал меня разделить с ним трапезу. Звали его
Шевеникс. Он был важен, как тамбурмажор, и себялюбив, как истый англича-
нин, но ученик в высшей степени добросовестный и человек в высшей степе-
ни честный.
Мог ли я предположить в ту пору, что этот прямой, как палка, офицер с
непроницаемым лицом станет в дальнейшем между мною и самыми заветными
моими мечтами, что по милости этого аккуратного, педантичного, невозму-
тимого офицера корабль судьбы моей едва не потерпит крушение! Нельзя
сказать, чтобы од пришелся мне по сердцу, но я относился к нему с дове-
рием, и хотя это, быть может, пустяк, однако мне приятно было получить
от него табакерку, в которой лежал золотой. Ибо, как ни странно, видав-
шие виды мужи, испытанные солдаты способны едва ли не впасть в детство;
проведя недолгий срок в тюрьме, а ведь это в последнем счете почти все
равно, что в детской, они погружаются в мир ничтожных ребяческих интере-
сов и мечтают и строят планы, как бы разжиться сахарным печеньем или по-
нюшкой табаку.
Мы, заключенные, являли собою жалкое зрелище.
Все офицеры обещали не участвовать более в военных действиях, и их
под честное слово выпустили из крепости. Почти все они снимали комнаты в
предместьях Эдинбурга у небогатых семейств, наслаждались свободой и
рьяно поддерживали дурные вести об императоре, которые почти все время
приходили в Англию. Случилось так, что среди оставшихся в крепости воен-
нопленных один только я был благородного происхождения. Меня окружали по
большей части невежественные итальянцы из полка, которому жестоко доста-
лось в Каталонии, да еще землекопы, давильщики винограда и дровосеки,
неожиданно, против их воли приобщенные к славному племени солдат. Нас
связывал лишь один общий интерес: каждый, у кого были не вовсе уж неуме-
лые руки, проводил долгие часы плена, изготовляя разные забавные пустяч-
ки и `парижские безделушки`, и всякий день, в установленное время,
тюрьму нашу наводняли толпы местных жителей: они приходили порадоваться
нашему несчастью или - эта мысль не так обидна - упиться своим торжест-
вом. У одних доставало благоприличия смотреть на нас со смущением либо с
сочувствием. Другие же вели себя попросту оскорбительно, глазели на нас,
разинув рты, точно на бабуинов, пытались обратить нас в свою грубую се-
верную веру, точно мы были дикари, или мучили нас рассказами о бедстви-
ях, которые терпит французская армия. Но все эти назойливые посетители -
и те, кто был к нам расположен, и недоброжелатели, и равнодушные - все-
таки облегчали нашу участь: почти каждый покупал что-нибудь из наших не-
совершенных изделий. И оттого среди пленников воцарился дух соперничест-
ва. У одних руки были на редкость искусны (ведь французы всегда слави-
лись своей одаренностью), и они выставляли на продажу истинные чудеса
мастерства и вкуса. Другие обладали довольно привлекательной внешностью;
красивое лицо, как и красивый товар, в особенности же юный возраст (он
вызывал у наших посетителей сострадание) тоже становились источниками
дохода. А третьи, кое-как знакомые с английским языком, умели лучше
расхвалить посетителям свои немудреные изделия. О преимуществах искусных
мастеров мне нечего было и мечтать, ибо руки у меня были, как крюки. За-
то другими преимуществами я отчасти обладал и, находя, что коммерция
вносит в нашу жизнь разнообразие, отнюдь не желал, чтобы они пропадали
втуне. Я никогда не презирал искусства вести беседу, в каковом искусстве
- и это составляет предмет нашей национальной гордости - может преуспеть
любой француз. Для каждого рода посетителей у меня имелась своя манера
обращения, и даже наружность моя менялась по мере надобности. Я никогда
не упускал случая польстить посетительнице либо, если имел дело с мужчи-
ной, - военной мощи Англии. А ежели похвалы мои не достигали цели, ухит-
рялся прикрыть отступление уместной шуткой, и меня нередко называли
`оригиналом` или `забавником`. Таким образом, хотя игрушечных дел мастер
я был никудышный, из меня вышел недурной коммерсант, и у меня вполне
хватало денег на те скромные лакомства и поблажки, о которых так мечтают
дети и заключенные.
Едва ли из моего рассказа вырисовывается личность, склонная к мелан-
холии. Да я и в самом деле не таков; по сравнению с моими товарищами у
меня было довольно причин не унывать. Во-первых, я был человек бессемей-
ный, сирота и холостяк, во Франции никто меня не ждал - ни жена, ни де-
ти. Во-вторых, оказавшись военнопленным, я все не переставал этому радо-
ваться: хотя военная крепость отнюдь не райские кущи, она, однако же,
предпочтительнее виселицы. В-третьих, совестно признаться, но я находил
известное удовольствие в самом расположении нашей тюрьмы: эта древняя,
времен средневековья крепость стояла очень высоко, и, откуда ни глянь,
взору открывались поразительные красоты - не только море, горы и долина,
но и улицы столицы, днем черные от снующих по ним толп, вечером сверкаю-
щие огнями фонарей. И, наконец, хотя нельзя сказать, чтобы я был не-
чувствителен к строгости крепостного устава и к скудости рациона, мне
вспоминалось, что в Испании, бывало, ел я так же плохо да в придачу дол-
жен был стоять в карауле либо шагать по двенадцать лье в сутки. Больше
всего неприятностей мне доставляла, разумеется, одежда, которую мы вы-
нуждены были носить. В Англии есть ужасное обыкновение - обряжать в не-
лепую форму и тем выставлять на посмешище не только каторжников, но и
военнопленных и даже учеников школ для бедных. Одежда, в которую нас об-
рядили, была, верно, остроумнейшей выдумкой какого-то злого шутника: зе-
леновато-желтые или горчичные куртка, жилет и штаны и белая в синюю по-
лоску ситцевая сорочка. Эта грубая дешевка бросалась в глаза и обрекала
нас на насмешки - бывалые солдаты, привыкшие к оружию, притом некоторые
со следами благородных ран, мы походили на каких-то мрачных фигляров из
ярмарочного балагана. Скалу, на которой высилась наша тюрьма, в старину
(так мне потом говорили) называли `Раскрашенная гора`. Что ж, теперь на-
ше платье выкрасило ее всю в ядовито-желтый цвет, и вместе с солдатами
английского гарнизона в неизменных красных мундирах мы давали недурное
понятие о преисподней. Снова и снова глядел я на своих товарищей по пле-
ну, и во мне поднимался гнев, и слезы душили меня при виде того, как над
нами насмеялись. В большинстве своем, как я уже говорил, это были
крестьяне, которые, пожалуй, несколько пообтесались под твердой рукою
сержанта, но все равно остались неуклюжими, грубыми парнями, преуспевши-
ми разве что в казарменном остроумии: право же, вряд ли где-нибудь еще
наша армия была представлена хуже, нежели здесь, в Эдинбургском замке.
Стоило мне вообразить, как я выгляжу, и я заливался краской. Мне мни-
лось, будто моя более изящная осанка лишь подчеркивает оскорбительность
этого шутовского наряда. И я вспоминал те дни, когда носил грубую, но
почетную шинель солдата, и еще более далекую пору - детство, когда меня
с любовью пестовали люди благородные, великодушные и добрые... Но мне не
должно дважды обращаться к этим нежным и горьким воспоминаниям - о них
речь впереди, а сейчас надобно сказать о другом. Коварная насмешливость
британского правительства ни в чем не выражалась так ясно, как в одной
особенности нашего содержания: нас брили всего лишь дважды на неделе.
Можно ли придумать большее унижение для человека, который привык всю
жизнь ходить чисто выбритым? Бритье происходило по понедельникам и чет-
вергам. Вообразите же, каково я должен был выглядеть в воскресенье вече-
ром! А по субботам, когда вид у меня был едва ли не такой же отталкиваю-
щий, у нас бывало более всего посетителей.
На наш базар приходили люди всех сословий: мужчины и женщины, тощие и
дородные, некрасивые и очень недурные собою. Право же, если человеку да-
но понимать силу красоты, он уже за одно это должен вечно благодарить
Венеру, а за счастье поглядеть на хорошенькую женщину не жалко и запла-
тить. Обычно наши посетительницы не отличались особенной красотой, и,
однако же, сидя в углу, стыдясь себя самого и своего нелепого вида и
глядя на какие-нибудь милые глазки, которые я больше никогда не увижу,
да и не захочу увидеть, я вновь и вновь испытывал редкостное, поистине
неземное наслаждение.
Цветок живой изгороди, звезда в небесах восхищают и радуют нас, но
еще того более - вид прелестного создания, что сотворено, дабы носить в
чреве своем, и вскармливать, и сводить с ума, и пленять нас, мужчин!
Среди наших посетительниц особенно хороша была одна молодая особа лет
девятнадцати, высокая, с величавой осанкой и дивными волосами, в которых
солнце зажигало золотые нити. Стоило ей войти во двор (а приходила она
довольно часто), и я мгновенно это чувствовал. На лице ее разлито было
ангельское спокойствие, но за ним угадывалась пылкая душа, и выступала
она, точно Диана, - каждое ее движение дышало благородством и непринуж-
денностью. Как-то раз дул сильный восточный ветер; трепетал флаг на
флагштоке; внизу в городе неистово метался во все стороны дым из труб;
вдали в открытом море увалялись под ветер или стремительно неслись ко-
рабли. `Скверный же выдался денек`, - подумал я - и тут появилась она.
Волосы ее развевались по ветру и то и дело меняли цвет, платье облегало
ее точно статую, концы шали затрепетали у самого ушка и были пойманы с
неподражаемой ловкостью. Случалось вам видеть пруд в бурную погоду, ког-
да под порывом ветра он вдруг весь заискрится, заиграет, точно живой?
Так ожило, зарделось лицо этой девушки. Я смотрел, как она стоит, -
слегка наклонясь, чуть приоткрыв рот, с восхитительным беспокойством во
взгляде, - и готов был рукоплескать ей, готов был назвать ее истинной
дочерью ветров; Уж не знаю, отчего мне это взбрело на ум, быть может,
оттого, что был четверг и я только что вышел от парикмахера, но именно в
этот день я решился обратить на себя ее внимание. Она как раз подходила
к той части двора, где я сидел, разложив свои товары, и тут у ней из рук
выпал платок, ветер тот же час его подхватил и перекинул ко мне поближе.
Я мигом вскочил, я забыл про свое горчичного цвета одеяние, забыл, что я
простой солдат и мое дело - отдавать честь. С низким поклоном я подал ей
кусочек батиста.
- Сударыня, - сказал я, - благоволите взять платок. Ветер принес его
ко мне.
И поглядел ей прямо в глаза.
- Благодарствую, - отвечала она.
- Ветер принес его ко мне, - повторил я. - Почему бы не счесть это
добрым предзнаменованием? У вас, англичан, есть пословица: `Плох тот ве-
тер, который никому не приносит добра`.
- Что ж, - с улыбкой отвечала она. - Услуга за услугу. Посмотрим, что
у вас есть.
Она последовала за мною к моим изделиям, разложенным за пушкой.
- Увы, мадемуазель, - произнес я, - я не слишком искусный мастер. Вот
это должно изображать дом, но, видите, трубы у него покосились. А вот
это при очень большой снисходительности можно счесть за табакерку, одна-
ко вот тут рука моя сорвалась! Да, боюсь, что во всех плодах моего руко-
месла вы обнаружите какой-нибудь изъян. На моей вывеске надобно напи-
сать: `Продажа вещиц с изъяном`. У меня не лавка, у меня музей всяких
забавностей. - Я с улыбкой поглядел на свои разложенные напоказ изделия,
потом на нее и мгновенно стал серьезен.
- Не правда ли, странно, - прибавил я, - что взрослый человек, сол-
дат, принужден заниматься подобным вздором, что тот, чье сердце исполне-
но печали, измышляет пустяки, на которые другим весело глядеть?
В эту самую минуту резкий голос окликнул ее по имени - `Флора!` - и
она, что-то наспех купив, присоединилась к своим спутникам.
Через несколько дней она пришла опять. Но прежде расскажу вам, отчего
она появлялась а крепости так часто. Ее тетушка была из тех несносных
старых дев-англичанок, о которых так наслышан свет, и поскольку делать
этой особе было решительно нечего и она знала два-три слова по-французс-
ки, в ней, по ее собственному выражению, пробудился интерес к пленным
французам. Дородная, шумная, уверенная в себе, она расхаживала по нашему
базару и держалась уж до того покровительственно и снисходительно, что
просто терпения не было. Она и в самом деле покупала много и платила
щедро, но при том так бесцеремонно разглядывала нас в лорнет да еще ра-
зыгрывала перед своими спутниками роль гида, что мы по праву не испыты-
вали к ней ни малейшей благодарности. За ней всегда тянулась целая свита
- скучные и подобострастные старые господа или глупые хихикающие девицы,
которые принимали каждое ее слово как откровение.
- Вот этот очень ловко режет по дереву. А ведь правда, смешной - ба-
кенбарды-то какие? - говорила она.
- А вон тот, - и лорнетом в золотой оправе она указывала на меня, -
настоящий оригинал.
И можете мне поверить, что оригинал, слушая это, скрипел зубами. Она
имела обыкновение затесаться в толпу и, кивая на все стороны, обращаться
к нам, как ей казалось, по-французски.
.
В подобных случаях я брал на себя смелость ответствовать ей на том же
ломаном языке:
.
Тут все мы начинали смеяться несколько громче и веселее, нежели то
дозволяли приличия, она же в ответ на эту тарабарщину с торжеством возг-
лашала:
- Вот видите, говорила я вам: он настоящий оригинал!
Разумеется, такие сценки происходили до того, как я обратил внимание
на ее племянницу.
В тот день, о котором я рассказываю, за тетушкой тащилась особенно
многолюдная свита и, волоча ее за собой по базару, дама сия рассуждала
пространней обыкновенного и притом еще менее деликатно, нежели всегда.
Из-под опущенных век я глядел все в одном и том же направлении, но по-
напрасну. Тетушка подходила к пленникам и отходила, и выставляла напоказ
то одного, то другого, точно обезьян в зверинце; но племянница держалась
поодаль, в другом конце двора и удалилась, как и пришла, ничем не пока-
зав, что заметила меня. Я не спускал с нее глаз, видел, что она ни разу
не обратила на меня взора, и сердце мое исполнилось горечи и уныния. Я
вырвал из сердца ее ненавистный образ, я навеки покончил со своею меч-
той, я безжалостно высмеял себя за то, что в прошлый раз подумал, будто
понравился ей; полночи я не мог уснуть, ворочался с боку на бок, вспоми-
нал ее очарование, проклинал ее жестокосердие. Какой ничтожной она мне
казалась, а вместе с нею и все женщины на свете! Мужчина может быть ан-
гелом, Аполлоном, но ежели на нем куртка горчичного цвета, она скроет от
женских глаз все его достоинства. Для этой девицы я - пленник, раб, су-
щество презренное и презираемое, предмет насмешек ее соотечественников.
Я запомню этот урок: теперь уж ни одна гордячка из неприятельского стана
надо мною не посмеется; ни у одной не будет повода вообразить, будто я
гляжу на нее с восхищением. Вы даже представить не можете, сколь я был
решителен и независим, сколь непроницаемы были латы моей национальной
гордости! Я вспомнил все низости, совершенные Британией, поставил весь
этот длинный перечень в счет Флоре и только после этого наконец уснул.
На другой день я сидел на своем обычном месте и вдруг почувствовал,
что кто-то остановился рядом со мною, - то была она! Я продолжал сидеть
- поначалу от растерянности, потом уже с умыслом, а она стояла, слегка
склонясь надо мною, словно бы сострадая мне. Она держалась очень скром-
но, даже робко, говорила вполголоса. Я страдаю в плену? - спросила она.
Может быть, у меня есть какие-нибудь жалобы?
- Мадемуазель, - отвечал я, - жаловаться не в моем обычае, я солдат
Наполеона.
Она вздохнула.
- Ну уж, наверное, вы горюете о, - сказала она и чуть
покраснела, французское слово прозвучало в ее устах как-то непривычно и
мило.
- Что вам сказать? - отвечал я. - Если бы вас увезли из Шотландии, с
которой вы так слиты, что, кажется, будто даже ее ветры и дожди вам к
лицу, разве вы бы не горевали? Как можем мы не горевать - сын о матери,
мужчина о своей отчизне, ведь это у нас в крови.
- У вас есть мать? - спросила она.
- В ином мире, мадемуазель, - отвечал я. - И она и мой отец перешли в
мир иной тою же дорогой, что и многие честные и отважные люди: они пос-
ледовали за своей королевой на эшафот. Так что, как видите, хоть я и уз-
ник, обо мне не стоит слишком сожалеть, - продолжал я, - никто меня не
ждет, я один в целом свете. Куда хуже, например, вон тому бедняге в су-
конной фуражке. Он спит рядом со мной, и я слышу, как он тихонько плачет
по ночам. У него чувствительная душа, он исполнен чувств нежных и дели-
катных; по ночам во тьме, а иногда и среди дня, если ему удается отвести
меня в сторонку, он изливает мне свою тоску о матери и возлюбленной. А
знаете, отчего он выбрал меня в наперсники?
Губы ее дрогнули, она взглянула на меня, однако не сказала ни слова.
Но от взгляда ее меня обдало жаром.
- Только оттого, что однажды на марше я видел издали колокольню его
деревни! Этого оказалось довольно, чтобы связать воедино все те челове-
ческие инстинкты, которые делают жизнь прекрасной, а какихто людей и ка-
кой-то уголок земли - особенно дорогими, те инстинкты, которых мне, ка-
жется, не дано!
Я оперся подбородком о колено и опустил глаза. До сих пор я говорил
лишь затем, чтобы задержать ее, но сейчас ее уход меня не огорчил бы:
тронуть душу очень не просто и так легко разрушить произведенное впечат-
ление!
После минутного молчания она сказала, словно бы с усилием:
- Я возьму вот эту безделушку, - положила мне в руку монету в пять с
половиной шиллингов и исчезла прежде, чем я успел ее поблагодарить.
Я ушел подальше ото всех, к крепостной стене, и укрылся за пушкой.
Прекрасные выразительные глаза этой девушки, задрожавшая в них слеза,
сострадание, которое я услышал в ее голосе, легкость и пугливая грация
всех ее движений - все это, словно сговорясь, пленило меня и воспламени-
ло мое сердце. Что она сказала? Слова вовсе не были исполнены значения,
но глаза ее встретились с моими и зажгли у меня в крови огонь неугаси-
мый. Я полюбил ее и не страшился надеяться. Дважды я разговаривал с нею,
оба раза был в ударе, пробудил в ней сочувствие, нашел слова, которые
западут ей в память, будут звучать у ней в ушах ночью, когда она ляжет в
постель. Пусть я дурно выбрит и в шутовском платье - что за важность?
Все равно я мужчина, и я заставил ее меня запомнить. Все равно я мужчи-
на, а она, с трепетом сознавал я, она женщина. Всем водам океана не за-
лить пламя любви; любовь - это закон жизни, и она на моей стороне. Я
закрыл глаза, и Флора тотчас явилась мне еще прекраснее, чем в жизни. `И
ты тоже, - думал я, - ты тоже, моя бесценная, конечно, унесла с собою
некий портрет; и непременно будешь глядеть на него и украшать его. И в
ночной тьме, и на улицах при свете дня тебе опять и опять привидится мое
лицо, послышится мой голос, он станет нашептывать тебе о моей любви,
вторгаться в твое робкое сердце. Но сколь оно ни робкое, образ мой посе-
лился в нем - это я сам в нем поселился, и пусть время делает свое дело,
пусть рисует портрет мой еще более живыми, более проникновенными краска-
ми`.
Но тут я представил, каков я сейчас с виду, и расхохотался.
Как же, очень похоже на правду, что нищий солдат, пленник в желтом
шутовском наряде способен затронуть душу этой прекрасной девушки! Нет, я
не стану отчаиваться, но игру надо вести тонко и точно. Надо взять себе
за правило держаться с нею так, чтобы вызывать ее сострадание или разв-
лекать ее, но отнюдь не тревожить и не пугать. Надо запереть свое
чувство в груди, как некий тайный позор, и пусть ее чувство (если я
только сумею его пробудить) растет само собою, зреет с тою скоростию, на
какую способно ее сердце, и ни на шаг быстрее! Я мужчина, и, однако, мне
придется бездействовать и выжидать, ибо тюрьма вяжет меня по рукам и по
ногам. Прийти к ней я не могу, значит, всякий раз, как приходит она, я
должен так ее околдовать, чтобы она непременно воротилась, чтобы возвра-
щалась опять и опять, и тут все зависит от того, насколько умно я себя
поведу. В последний раз мне это удалось - после нашего разговора она
просто не может не прийти вновь, а для следующей встречи у меня быстро
зрел новый план. Влюбленный пленник при всей беспомощности своей облада-
ет немалым преимуществом: его ничто не отвлекает, и все свое время он
может взращивать любовь и обдумывать, как бы лучше ее выразить. Нес-
колько дней я усердно резал по дереву - и не чтонибудь, а эмблему Шот-
ландии: льва, стоящего на задних лапах. Я вкладывал в эту вещицу все
свое умение, и, когда наконец сделал все, что мог (и, поверьте, уже со-
жалел, что вложил в нее столько труда), вырезал на подставке вот что:
А lа bеllе Flоrа
lе рrisоnniеr rесоnnаissаnt
.
В это посвящение я вложил всю душу. Мне казалось, едва ли возможно
смотреть равнодушно на предмет, сделанный с таким тщанием, а инициалы по
крайности намекнут ей на мое благородное происхождение. Мне казалось,
что лучше всего именно намекнуть: тайна - ценнейший мой товар; контраст
между моим скромным положением и манерами, между моей речью и платьем, и
то, что она не узнает полного моего имени, а только начальные буквы -
все это должно еще усилить ее интерес ко мне и привлечь сердце.
Я окончил резьбу, и теперь оставалось только ждать и надеяться. А нет
ничего более противного моей натуре: в любви и на войне я всегда горю
желанием действовать, и дни ожидания были для меня пыткой. Сказать по
правде, к концу этих дней я полюбил ее еще сильнее, ибо любовь, как ви-
но, от времени становится лишь крепче. К тому же меня охватил страх. Ес-
ли она не придет, как буду я влачить нескончаемые, пустые дни? Разве су-
мею я возвратиться к прежней жизни, находить интерес в уроках с майором,
в шахматных партиях с лейтенантом, в грошовой торговле на базаре или в
ничтожной добавке к тюремному рациону?
Проходили дни, недели; у меня не хватало мужества их считать и даже
сейчас не хватает мужества об этом вспоминать. Но вот наконец она приш-
ла. Наконец-то я увидел, что она идет ко мне в сопровождении юноши при-
мерно ее лет, в котором я тотчас же угадал ее брата.
Я встал и молча поклонился.
- Это мой брат, мистер Рональд Гилкрист, - сказала она, - я рассказы-
вала ему о ваших страданиях. Он так вам сочувствует!
- Я не смел надеяться на такое великодушие, - отвечал я. - Правда,
меж благородных людей подобные чувства естественны. Если бы нам с вашим
братом довелось встретиться на поле брани, мы бы дрались, как львы, но
когда он видит меня безоружного и беспомощного, в его душе не остается
места для вражды. (При этих моих словах, как я и надеялся, юнец покрас-
нел от удовольствия.) Ах, мадемуазель, - продолжал я, - сколько ваших
соотечественников томятся у меня на родине точно так же, как томлюсь я
здесь. Я могу только желать, чтобы каждому из них встретилась благород-
ная француженка, которая сострадала бы ему и тем дарила бесценное утеше-
ние. Вы подали мне милостыню, более нежели милостыню - надежду, и во все
время, пока вы не приходили, я этого не забывал. Не лишайте же меня пра-
ва сказать себе, что я хотя бы попытался отблагодарить вас, - соблагово-
лите принять от пленника эту безделку.
И я протянул ей льва; она взяла его, поглядела на него в замеша-
тельстве и, увидев посвящение, воскликнула:
- Но как вы узнали мое имя?
- Когда имя так подходит, его нетрудно и угадать, - отвечал я с пок-
лоном. - Но, право же, здесь нет никакого волшебства. В день, когда я
поднял ваш платок, какая-то дама окликнула вас по имени, и я услыхал его
и, конечно же, сохранил в памяти.
- Прелестная, прелестная вещица, - сказала она, - и я всегда буду
гордиться этим посвящением. Идем, Рональд, нам пора. - Она поклонилась
мне, как ровне, и пошла прочь, но (готов в этом поклясться!) слегка зар-
девшись.
Я был безмерно рад: моя невинная хитрость удалась, Флора приняла мой
дар, ни словом не обмолвившись о плате, и, разумеется, не будет знать
покоя до тех пор, пока не воздаст мне сторицей. Не новичок в сердечных
делах, я, кроме того, понимал, что при дворе моей королевы имеется отны-
не мой посланник. Быть может, этот лев вырезан неумело, но он мой. Мои
руки мастерили его и держали, мой нож, или, вернее сказать, мой ржавый
гвоздь вывел эти буквы, и, как ни были просты вырезанные на дереве сло-
ва, они не устанут повторять ей, что я благодарен ей и очарован ею. Юно-
ша застенчив, и, услыхав похвалу из моих уст, он покраснел; но я, оче-
видно, пробудил в нем и подозрения; однако в облике его было столько му-
жественности, что я не мог не ощутить к нему приязни. Что же до чувства,
которое побудило ее привести брата и познакомить его со мною, как им не
восхищаться! Оно казалось мне выше ума и нежнее ласки. Оно говорило
(столь же ясно, как если бы высказано было словами): `Я вас не знаю и
завести с вами знакомства не могу. Вот мой брат, сведите знакомство с
ним: это путь ко мне... следуйте этим путем`.
ГЛАВА II
РАССКАЗ О ПАРЕ НОЖНИЦ
Я был погружен в эти думы до самого звонка, возвестившего, что посе-
тителям пора уходить. Но едва базар наш закрылся, нам ведено было разой-
тись и получить свою порцию пищи, которую затем разрешалось есть где нам
заблагорассудится.
Я уже упоминал, что некоторые посетители непереносимо нас оскорбляли;
они, вероятно, даже не догадывались, сколь оскорбительно было их поведе-
ние, - так посетители зверинца, сами того не желая, на тысячи ладов ос-
корбляют злосчастных благородных зверей, попавших за решетку, - а иные
мои соотечественники, вне всякого сомнения, были до чрезвычайности обид-
чивы. Кое-кто из этих усачей, выходцев из крестьян, с юности служил в
победоносной армии, привык иметь дело с покоренными и покорными народам,
и тем труднее переносил перемену в своем положении. Один из них, по име-
ни Гогла, был на редкость грубое животное; из всех даров цивилизации ему
знакома была лишь воинская дисциплина, но благодаря необычайной храброс-
ти он возвысился до чина, для которого по всем прочим своим качествам
нимало не подходил, - он был двадцать второго пе-
хотного полка. Воин он был отличный, насколько может быть отличным вои-
ном столь грубое животное; грудь его украшал крест, полученный за доб-
лесть, но во всем, что не касалось прямых его обязанностей, это был
скандалист, забияка, невежда, завсегдатай самых низкопробных кабаков. И
я, джентльмен по рождению, обладающий склонностями и вкусами человека
образованного, олицетворял в его глазах все то, что он меньше всего по-
нимал и больше всего ненавидел; едва взглянув на наших посетителей, он
приходил в ярость, которую спешил выместить на ближайшей жертве, и жерт-
вой этой чаще всего оказывался я.
Так вышло и на этот раз. Едва нам роздали пищу, только я успел ук-
рыться в углу двора, как увидел, что Гогла направляется в мою сторону.
Он весь дышал злобной веселостью; кучка молодых губошлепов, среди кото-
рых он слыл за остроумца, следовала за ним, явно предвкушая развлечение;
я мигом понял, что сейчас стану предметом одной из его несносных шуток.
Он сел подле меня, разложил свою провизию, ухмыляясь, выпил за мое здо-
ровье тюремного пива и начал. Бумага не вынесла бы его речей, но поклон-
ники его, полагавшие, что их кумир, их записной остроумец на сей раз
превзошел самого себя, хохотали до упаду. А мне поначалу казалось, что я
тут же умру. Я и не подозревал, что негодяй так приметлив, но ненависть
обостряет слух, и он следил за нашими встречами и даже узнал имя Флоры.
Понемногу я вновь обрел хладнокровие, но вместе с ним в груди закипел
гнев - да такой жгучий, что я и сам был поражен.
- Вы кончили? - спросил я. - Ибо если кончили, я тоже хочу сказать
вам два слова.
- Что ж, попробуй-ка отыграться! - сказал он. - Слово маркизу Караба-
су!
- Прекрасно, - сказал я. - Должен поставить вас в известность, что я
джентльмен. Вам непонятно, что это значит? Так вот, я вам разъясню. Это
препотешное животное; происходит оно от весьма своеобразных созданий,
которые называются предками, и так же Как у жаб и прочей мелкой твари, у
него есть нечто, именуемое чувствами. Лев - джентльмен, он не притронет-
ся к падали. Я джентльмен, и я не могу позволить себе марать руки о ком
грязи. Ни с места, Филипп Гогла! Если вы не трус, ни с места и ни слова
- за нами следит стража. Ваше здоровье! - прибавил я и выпил тюремное
пиво. - Вы изволите отзываться неуважительно о юной девушке, о девице,
которая годится вам в дочери и которая подавала милостыню мне и многим
из нас, нищим. Если бы император - тут я отсалютовал, - если бы мой им-
ператор слышал вас, он сорвал бы почетный крест с вашей жирной груди. Я
не вправе этого сделать, я не могу отнять то, что вам пожаловал госу-
дарь. Но одно я вам обещаю - я обещаю вам, Гогла, что нынче ночью вы ум-
рете.
Я всегда многое ему спускал, и он, верно, думал, что моему долготер-
пению не будет конца, и поначалу изумился. Однако я с удовольствием за-
метил, что кое-какие мои слова пробили даже толстую шкуру этого грубого
животного, а кроме того, ему и вправду нельзя было отказать в храбрости,
и подраться он любил. Как бы там ни было, он очень скоро опомнился и,
надо отдать ему должное, повел себя как нельзя лучше.
- А я, черт меня побери, обещаю открыть тебе ту же дорожку! - сказал
он и опять выпил за мое здоровье, и опять я наиучтивейшим образом отве-
тил ему тем же.
Слух о моем вызове облетел пленников как на крыльях, и все лица зас-
ветились нетерпеливым ожиданием, точно у зрителей на скачках, и, право
же, надо прежде изведать богатую событиями жизнь солдата, а затем томи-
тельное бездействие тюрьмы, чтобы понять и, быть может, даже извинить
радость наших собратьев по несчастью. Мы с Гогла спали под одной крышей,
что сильно упрощало дело, и суд чести был, естественно, назначен из чис-
ла наших товарищей по команде. Председателем избрали старшину четвертого
драгунского полка, армейского ветерана, отменного вояку и хорошего чело-
века. Он отнесся к своим обязанностям весьма серьезно, побывал у нас
обоих и доложил наши ответы суду. Я твердо стоял на своем. Я рассказал
ему, что молодая девица, о которой говорил Гогла, несколько раз облегча-
ла мою участь подаянием. Я напомнил ему, что мы вынуждены милостыни ради
торговать безделицами собственного изготовления, а ведь солдаты империи
вовсе к этому не приучены. Всем нам случалось видеть подонков, которые
клянчат у прохожего медный грош, а стоит подавшему милостыню пройти ми-
мо, - осыпают его площадной бранью.
- Но я уверен, что никто из нас не падет так низко, - сказал я. - Как
француз и солдат, я признателен этому юному созданию, и мой долг - защи-
тить ее доброе имя и поддержать честь нашей армии. Вы старше меня и воз-
растом и чином, скажите же мне, разве я не прав?
Старшина - спокойный немолодой человек - легонько похлопал меня по
спине`, - сказал он и вернулся к судьям.
Гогла оказался не более сговорчив, нежели я. `Не терплю извинений и
тех, кто извиняется, тоже`, - только и сказал он в ответ. Так что теперь
оставалось лишь озаботиться устройством нашего поединка. Что до места и
времени, выбора у нас не было: наш спор предстояло разрешить ночью,
впотьмах, под нашим же навесом, после поверки. А вот с оружием было
сложнее. У нас имелось немало всяких инструментов, при помощи которых мы
мастерили наши безделушки, но ни один не годился для поединка меж циви-
лизованными людьми; к тому же среди них не было двух совершенно одинако-
вых, так что уравнять шансы противников оказывалось чрезвычайно трудно.
Наконец развинтили пару ножниц, нашли в углу двора две хорошие палки
и просмоленной бечевкой привязали к каждой по половинке ножниц; где раз-
добыли бечевку, не знаю, а смолу - со свежих срезов на еще не успевших
просохнуть столбах нашего навеса. Со странным чувством держал я в руках
это оружие - не тяжелее хлыста для верховой езды. Оно казалось и не бо-
лее опасным. Все окружающие поклялись не вмешиваться в ход дуэли и, если
дело кончится плохо, не выдавать имени противника, оставшегося в живых.
Подготовившись таким образом, мы набрались терпения и принялись ждать
урочного часа.
Вечер выдался облачный; когда первый ночной дозор обошел наш навес и
направился к крепостным стенам, на небе не видно было ни звездочки; мы
заняли свои места и сквозь шорох городского прибоя, доносившегося со
всех сторон, еще слышали оклики стражи, обходящей замок. Лакла - старши-
на, председатель суда чести, поставил нас в позицию, вручил нам палки и
отошел. Чтобы не испачкать платье кровью, мы оба разделись и остались в
одних башмаках; ночная прохлада окутала наши тела словно бы влажной
простыней. Противника моего сама природа создала куда лучшим фехто-
вальщиком, нежели меня: он был много выше, настоящий великан, и силу
имел вод стать сложению. В непроглядной тьме я не видел его глаз; а при
том, что палки наши были слишком гибки, я был не вполне уверен, сумею ли
парировать удары. Лучше всего, решил я, если удастся извлечь выгоду из
своего недостатка - едва будет дан сигнал, я пригнусь и мгновенно сделаю
выпад. Это значило поставить свою жизнь на одну-единственную карту: если
я не сумею ранить его смертельно, то защищаться в таком положении уже не
смогу; но хуже всего, что при этом я подставлял под удар лицо, а лицо и
глаза мне меньше всего хотелось подвергать опасности.
- скомандовал старшина.
В тот же миг мы оба с одинаковой яростью сделали выпад и, если бы не
мой маневр, сразу же пронзили бы друг друга. А так он лишь задел мое
плечо, моя же половинка ножниц вонзилась ему ниже пояса и нанесла смер-
тельную рану; великан всей своей тяжестью опрокинулся на меня, и я ли-
шился чувств.
Очнувшись, я увидел, что лежу на своей койке, и в темноте смутно раз-
личил над собою с дюжину голов, и порывисто сел.
- Что случилось? - воскликнул я.
- Тс-с! - отозвался старшина. - Слава богу, все обошлось. - Он сжал
мне руку, и в голосе его послышались слезы. - Это всего лишь царапина,
сынок. Я здесь, и уже о тебе позабочусь. Плечо твое мы перевязали, одели
тебя, теперь все обойдется.
При этих словах ко мне воротилась память.
- А Гогла? - выдохнул я.
- Его нельзя трогать с места. Он ранен в живот, его дело плохо, - от-
вечал старшина.
При мысли, что я убил человека ножницами, мне стало тошно. Убей я не
одного, а десятерых выстрелами из мушкета, саблей, штыком или любым дру-
гим настоящим оружием, я не испытал бы таких угрызений совести, чувство
это еще усиливали все необычные обстоятельства Нашего поединка - и тем-
нота, и то, что мы сражались обнаженные, и даже смола на бечевке. Я ки-
нулся к моему недавнему противнику, опустился подле него на колени и
сквозь слезы только и сумел позвать его по имени.
- Не распускай нюни. Ты взял верх.
От этих слов мне стало еще тошней. Мы, два француза на чужой земле,
затеяли кровавый бой, столь же чуждый истинных правил, как схватка диких
зверей. И теперь он, который всю свою жизнь был отчаянным задирой и го-
ловорезом, умирает в чужой стороне от мерзкой раны и встречает смерть с
мужеством, достойным Байяра. Я стал просить, чтобы позвали стражу и при-
вели доктора.
- Может быть, его еще можно спасти! - воскликнул я.
Старшина напомнил мне наш уговор.
- Если бы Гогла ранил тебя, - сказал он, - пришлось бы тебе лежать
здесь и дожидаться патруля. Ранен Гогла, и ждать придется ему. Успокой-
ся, сынок, пора бай-бай.
И так как я все еще упорствовал, он сказал:
- Это слабость, Шандивер. Ты меня огорчаешь.
- Да-да, идите-ка вы все по местам, - вмешался Гогла и в довершение
обозвал нас всех одним из своих любимых смачных словечек.
После этого все мы улеглись во тьме по местам и притворились спящими,
хотя на самом деле никому не спалось. Было еще не поздно. Из города, что
раскинулся далеко внизу, со всех сторон доносились шаги, скрип колес,
оживленные голоса. Несколько времени спустя облачный покров растаял и в
просвете меж навесом и неровной линией крепостных стен засияли бесчис-
ленные звезды. А здесь, среди нас, лежал Гогла и порою, не в силах сдер-
жаться, стонал.
Вдалеке послышались неторопливые шаги: приближался дозор. Вот он за-
вернул за угол, и мы его увидели: четверо солдат и капрал, который
усердно размахивал фонарем, чтобы свет проникал во все уголки двора и
под навесы.
- Ого! - воскликнул капрал, подойдя к Гогла.
Он наклонился и посветил себе фонарем. Сердца наши неистово заколоти-
лись.
- Чья это работа, черт подери? - воскликнул капрал и громовым голосом
подозвал стражу.
Мы вскочили на ноги; перед нашим навесом столпились солдаты, замерца-
ли огни фонарей; сквозь толпу прокладывал себе дорогу офицер. Посредине
лежал обнаженный великан, весь в крови. Кто-то еще раньше укрыл его оде-
ялом, но, терзаемый нестерпимой болью, Гогла наполовину его скинул.
- Это - убийство! - закричал офицер. - Вы, зверье, завтра вы за это
ответите.
Гогла подняли и положили на носилки, и он на прощание весело, со сма-
ком выбранился.
ГЛАВА III
В ДЕЙСТВИЕ ВСТУПАЕТ МАЙОР ШЕВЕНИКС, А ГОГЛА СХОДИТ СО СЦЕНЫ
Не было никакой надежды, что Гогла выживет, и с него, не теряя ни ми-
нуты, сняли допрос. Он дал одноединственное объяснение случившемуся: он,
мол, покончил с собой, так как ему осточертели англичане. Доктор утверж-
дал, что о самоубийстве не может быть и речи: об этом свидетельствует
вид и форма раны, угол, под которым она нанесена. Гогла отвечал, что он
куда хитрей, чем воображает лекарь: он воткнул оружие в землю и кинулся
на острие - `прямо как Навуходоносор`, прибавил он, подмигнув санитарам.
Доктор, щеголеватый, краснолицый и - очень беспокойный человечек, през-
рительно фыркал и ругал своего пациента `а чем свет стоит.
- От него толку не добьешься! - восклицал он. - Настоящий дикарь. Ес-
ли бы только нам найти его оружие!
Но оружия этого уже не существовало. Просмоленную бечевку, вероятно,
занесло ветром куда-нибудь в канаву, обломки палки скорее всего валялись
в разных углах двора, а вот, взгляните, какой-то тюремный франт, наслаж-
даясь утренней свежестью, ножницами аккуратно подстригает ногти.
Натолкнувшись на непреклонное упорство раненого, тюремное начальство,
конечно же, принялось за остальных. Оно пустило в ход все свое умение.
Нас опять и опять вызывали на допрос, допрашивали и поодиночке и сразу ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ
Док. 134216
Опублик.: 21.12.01
Число обращений: 0
|
