В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
САД И КАНАЛ Назад
САД И КАНАЛ

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Андрей Столяров. Сад и канал

1. ЗВЕРЬ ПРОБУЖДАЕТСЯ

Полковник был мертв. Он лежал на ступеньках, ведущих к воде, черные
тупые ботинки его облепила ряска, а штанины форменных брюк были мокрые до
колен. Словно он перебрел сюда с того берега. Он покоился навзничь, руки,
как птичьи лапы, скрючились - над горкой груди, а неподалеку от лысого
черепа валялась фуражка. И валялся знакомый распухший портфель,
застегнутый на ремни. Тошнотворно-знакомый портфель - из коричневой кожи.
Было странно рассматривать их по отдельности: полковника и портфель. Мне
казалось, что два этих образа неразделимы. Вот полковник вылезает из
черной `Волги` - отдуваясь и прижимая портфель к животу. Вот он
неторопливо шествует по пустынной набережной, и портфель чуть колышется в
правой его руке. Вот он завтракает, сидя на чистом ящике в углу
стройплощадки, и тогда неизменный портфель зажат у него между ног.
Независимо друг от друга они не существовали. Но не это окончательно
убедило меня. Убедило меня нечто совсем иное. Убедило его изменившееся,
чужое лицо. Оно как бы выгорело, провалилось, обуглилось, мутным камнем
блестели морщинистые глаза, старческое мясо с него исчезло, потемневшая
твердая кожа присохла к костям. Впечатление было очень неприятное.
Полковник походил на мумию. Правда, я никогда не видел мумий. Мертвецов,
впрочем, я тоже еще никогда не видел. Я присел и потянул портфель на себя.
Неожиданно легко он раскрылся. Высыпались какие-то документы, бумаги.
Ничего этого я трогать, конечно, не стал. Никогда не следует трогать чужие
портфели. И тем более - портфели военных. Даже если эти военные валяются -
без признаков жизни.
Ситуация в данный момент была такая: справа от меня непрерывно
трещали кусты. Там ворочалось что-то грузное, медленное, неуклюжее, что-то
харкающее - наверное, сразу несколько человек. Но - без голоса, уже,
вероятно, в агонии. Во всяком случае, подниматься туда я бы не рискнул. А
по левую руку было пока сравнительно тихо. Но зато там подпрыгивали
какие-то крохотные огоньки. Будто блохи. И мне это тоже не нравилось. Но
особенно мне не нравился сам Канал. Почему-то он зарос мелкой ряской. Как
отстойник. Хотя вчера еще был совершенно чист. И поверх душной зелени
лежали широкие листья кувшинок. Обращенные к небу глянцевой своей
стороной. А на некоторых уже распустились темно-желтые сочные дольки:
чашка, пестик, тычинки, источающие аромат. Никаких кувшинок вчера тоже не
было. И вдобавок, на другой его стороне, где раскинулись крепкие уродливые
деревья, составляющие стиснутый двумя перекрестками сад, будто души
воскресших, поднявшиеся из преисподней, спотыкаясь, выламываясь, двигался
- хоровод. Что-то мерзкое. Какие-то ломкие тени. Трехголовые, тощие, с
вениками хвостов. Многорукие, страшные, точно мутантные обезьяны. Луч
прожектора со стройплощадки висел среди них, как бревно. И они, как в
бревно, ударялись в него - отскакивая. А на черной суставчатой колокольне
метался набат. Гулким басом тревоги выкатывая удары. Кое-где зажигались
безумные окна по этажам. И со звоном распахивались задубевшие рамы.
Вероятно, паника охватила уже целый квартал. И теперь перекидывалась в
соседние микрорайоны. Затрещала сигнализация в Торговых Рядах. А под
мощными арками их замелькали фигуры охранников. Хлопнул выстрел. Пронзил
черноту милицейский свисток. Я догадывался, что происходит очередное
`явление`. Девятнадцатое по счету, и, видимо, здесь - его эпицентр.
Угораздило меня оказаться точнехонько в эпицентре. Впрочем, поручиться за
это, конечно, было нельзя. О `явлениях` толком еще ничего неизвестно. И
возможно, что эпицентр его находится вовсе не здесь.
Главное сейчас было - не дергаться. Обтерев о камень пальцы,
трогавшие портфель, пригибаясь, чтобы со стороны не было видно, я
перебежал к кустам, где подпрыгивали те самые крохотные огоньки. Почему-то
огоньки казались мне наиболее безобидными. Россыпь их тут же брызнула -
зарываясь под дерн. Островерхие густые кусты затрещали. Я надеялся, что
набат с колокольни заглушит этот треск, и поэтому он не привлечет ничьего
внимания. Но едва я присел - под акацией, в сохнущей темноте - отдуваясь и
притормаживая колотящееся сердце, как сорвавшийся сдавленный голос
всплеснулся: Кто - там?.. - а потом застонал, закачался, заплакал: Уйдите,
уйдите!.. - Напряженные жесткие руки оттолкнули меня, я никак не мог
справиться с выгнутыми локтями - проломил их сопротивление, прижимая к
себе, в это время вдруг повернулся слепящий прожектор, и в раздробленном
листьями ртутном тумане его я узнал, отрезвев, соседку из нижней квартиры.
Платье, дужки, заколка - в обтяжке волос. Губы, родинка. Звали ее -
Маргарита. И она, по-моему, тоже узнала меня. Потому что обмякла -
дрожащим испуганным телом. Успокаиваясь, теперь уже сама прижимаясь ко
мне. Очень трудно было хоть что-нибудь разобрать в торопливом
захлебывающемся бормотании. Вероятно, она не понимала сама себя. Ей
казалось, что это были какие-то огромные площади. Скверы, улицы,
аппендиксы тупиков. Крыши, дым, фонари, накрененные дикие памятники.
Почему-то все это сворачивалось дугой. Как кишка. Колыхалось. И пробегали
конвульсии. А из гулкого страшного неба сыпался камнепад. Нет, конкретного
места она, конечно, не помнила. Но зато она помнила, как выглядит Зверь.
Разумеется, Зверя она и в глаза не видывала. Но, чтоб помнить, не
обязательно видеть его. Что-то каменное. Что-то очень громоздкое.
Лошадиная морда, составленная из кирпичей. Два крыла, грохот лап,
будоражащий мостовую. И гранитный неровный тупой серозубый оскал - полный
рыканья, дыма и плотского нетерпения. А глаза - точно фары из выпуклого
стекла. Деревянные скулы, в которых сквозит паутина. - Он, наверное, очень
добрый, - неожиданно заключила она.
Было ясно, что она почти ничего не соображает. Платье у нес
расстегнулось, и проглядывал лифчик на бледной груди. С правой вывернутой
ноги слетела босоножка. Впрочем, персонификация Зверя могла представлять
интерес. Было бы, вероятно, забавно свести ее с Леней Курицом и потом
посмотреть, как Куриц, поправляя очки - надрываясь и кашляя, выдавливает
из нее информацию. Информации здесь было, по-моему, с гулькин нос. Но ведь
Курица не остановят подобные затруднения. Он достанет свою знаменитую
папку, беременную от бумаг, сварит кофе, закурит тридцатую в этот день
сигарету, строгим голосом предупредит об ответственности за ложь и затем
будет спрашивать, спрашивать - пока не вывернет наизнанку. Между прочим, и
для нашей Комиссии она могла бы представлять интерес. Мысль об этом
мелькнула у меня и тут же пропала. Потому что до разбора в Комиссии было
еще далеко. Заунывный пронзительный скрежет донесся со стройплощадки. Я
увидел, что приходит в движение башенный кран: чертов палец стрелы его
медленно повернулся, а на тросах под ним был привязан чугунный шар - будто
мертвое солнце, бесшумно проплыл он по небу и закончил свой тягостный,
свой невероятный размах тем, что врезался в бетонное здание, стоящее
наособицу - окруженное грязным волнистым кривым частоколом лесов. Я
невольно, как будто во сне, обернулся к полковнику. Но полковник был мертв
и уже ничего не мог предпринять. Стенка здания покачнулась и с грохотом
рухнула. Заклубилась, как облако, темная душная пыль - расползаясь и
накрывая собою окрестности. Подавляя - один за другим - фонари. Но ее
вдруг прорезали огни милицейских мигалок. Синий блеск заметался по окнам
оторопевших домов - те из них, что желтели бессонницей, сразу погасли. А
из улиц, сходящихся к Саду, раздались шипенье и лязг. Это, как крокодилы,
вдруг выскочили два транспортера. И солдаты, горохом посыпавшиеся с
бортов, побежали - ощерясь оружием и фонариками.
Завопила сирена, вонзаясь в глухой небосвод. Вероятно, уже начиналась
локализация зоны `явления`. Управление безопасности было сегодня на
высоте. Слава Богу, что горисполком научился работать. Но, с другой
стороны, это значит, что - стягивается кольцо. У меня оставались какие-то
считанные минуты - чтоб пройти оцепление и вырваться из мешка. Я сказал
резким шепотом, непрерывно оглядываясь: Значит так, от меня не отставать
ни на шаг... Не кричать, не шарахаться, главное - не мешаться... В общем -
делай, как я, и, пожалуйста, не возражай... Извини, будешь рыпаться, я
тебя просто - брошу... Я надеюсь, что ты меня поняла?.. - Маргарита
кивала, но чувствовалось, что - не понимает. И, однако, тихонечко поползла
- вслед за мной. И, по-моему, даже надела слетевшую босоножку. Мы
раздвинули кромку кустов, обрамляющих сквер. Тусклым сдвоенным лезвием
гнулись трамвайные линии. И горел одинокий фонарь перед спуском с моста. А
под деревом, прячась в тени, затаился солдат с автоматом. Мы, наверное,
сразу же напоролись бы на него. Только, к счастью, он в этот момент
шевельнулся, и каска блеснула. Значит, путь напрямик был для нас
безусловно закрыт. Мне совсем не хотелось сейчас объясняться с солдатами.
Объясняться с солдатами - было вообще ни к чему. Прикрываясь разросшимися
кустами, мы перебрались на стройплощадку. Там царил малярийный искрящийся
мерклый болотный туман. Будто морось. Расплывчатый и нерезкий. Размывающий
контуры плотной своей пеленой. Словно воздух немного светился от радиации.
Громоздились бетонные блоки и кирпичи. Рыбьей серостью пучились брошенные
мешки с цементом. Маргарита споткнулась и рухнула на один из них.
Вероятно, ушиблась, но даже не застонала. Лишь размазала по лицу ядовитую
белую пыль, невесомые хлопья которой немедленно отвердели. Но, наверное,
все-таки что-то произошло. Незаметное. Какое-то легкое потрясение. Штабель
досок, торчащих концами, вдруг, расползаясь, осел. И сама по себе
крутанулась рифленая ручка лебедки. А за пяльцами голых ободьев вдруг
выпрямился человек.
Он был длинный, растянутый светом прожектора, угловатый, нелепый, с
локтями, приподнятыми до плеч, беззащитный, в костюме и даже при галстуке
- из кармашка белел уголок носового платка, и сияли очки на костлявом
горбу переносицы, стекла их были точно залеплены молоком, абсолютно слепые
- все от того же прожектора, и дрожал, выступая, ухоженный клинышек
бороды. Я в мгновение ока рассмотрел это все до мельчайших подробностей. -
Что?!.. Дождались Пришествия?!.. - выкрикнул человек. - Храм Подземный!..
Трясина и топи в подвалах!.. Крысы - синего цвета!.. Репейник на
площадях!.. Шелестит, разгораясь страницами. Апокалипсис!.. Кровь, как
мертвое время, сочится из букв!.. И ложатся на камни - все новые, новые
мумии!.. - Козлетон его высверлил небо, сорвавшись на визг. Это был, если
только я не ошибся, профессор. То есть, тоже сосед, из квартиры напротив
моей, - дней, наверное, пять, как пропавший на стройплощадке. Значит,
морок `явления` накрыл его с головой. Фары выскочивших транспортеров
поймали фигуру. Человек пошатнулся, схватившись за зубчатое колесо. Но
отнюдь не упал, а, напротив, стал как бы еще длиннее, в три секунды вдруг
вытянувшись до небес. А за узкой спиной его заплясали короткие тени:
многорукие, быстрые, ломкие по осям. Без единого звука выскакивали они,
как чертики из коробки. И стремительно падали-корчились, продвигаясь
вперед. Я не сразу сообразил, что это - солдаты с дубинками. - Руки за
голову!!!.. Стоять!!!.. - вдруг загремело через Канал. Хорошо, что нас
закрывали мешки с цементом. Мы вообще находились несколько в стороне. Тени
прыгнули на человека - сшибли и потащили. На мгновение образовалась
куча-мала. Оглянувшись, я четко увидел, что под деревом пусто. Вероятно,
солдат, охранявший дорогу, ринулся на перехват. Дверь в парадную, во
всяком случае, была свободна. Я, по-моему, даже не понял, как мы очутились
за ней... Мост. Канал. Перевернутая легковушка... Рельсы. Серый булыжник.
Колеблющаяся листва... Не уверен, но кажется, на мосту нас окликнули. И,
наверное, даже выстрелили: я услышал противное `вжик`! Пуля чиркнула по
камням и ушла в неизвестность. Снова - громко и неразборчиво заревел
мегафон. Но тугая парадная уже закрывалась за нами. Вмиг отрезав.
Отчетливо щелкнул замок. Я немедленно передвинул на нем блокировку. Я
надеялся, что дверь они не будут ломать. По инструкции о `явлениях` это не
полагалось. Впрочем, так же, по той же инструкции, не полагалось стрелять.
Но когда же у нас соблюдались какие-либо инструкции? И, однако же, мы
получали некоторый передых. До квартиры, по крайней мере, добраться
успеем. Маргарита, как дряблая кукла, оседала в углу. И хватала губами
нагретый прокуренный воздух. Я сказал: Поднимайся к себе и спокойно
ложись. Если спросят: на улицу ты не показывалась... - Очень слабо кивнув,
она потащилась наверх - припадая к перилам, оскальзываясь на ступеньках,
бормоча еле слышно: За что это нас? За что?.. - прогибаясь при каждом
усилии, точно резиновая.
Остывая, я подождал, пока за ней закроется дверь. А потом тоже начал
- с усилием, медленно - подниматься. Наверху меня ждали проснувшиеся
Близнецы. Раз такая шумиха, то они, вероятно, проснулись. И давно уже,
вероятно, проснулась встревоженная жена. И теперь, вероятно, металась по
комнатам, разрываясь на части - успокаивая Близнецов и высматривая из окон
меня. Вероятно, уже позвонила - в милицию, в морг, на работу. Как-никак
время было предельное - без четверти три. А к тому же - пальба и истошные
крики на улице. Но чем выше я шел, тем замедленней были мои шаги. А
поднявшись на третий этаж, я и вовсе остановился. Почему-то меня
раздражала тупая квартирная тишь, - где горели все лампы, и тикали мерные
ходики, и разбитыми снами пестрела откинутая постель. Я по-прежнему видел
лежащего на Канале полковника и портфель, оказавшийся вдруг отделенным от
тела его, птичьи лапы, торчащие прямо из лацканов кителя, но особенно ясно
запомнилось высохшее лицо: потемневшее, резкое, желто-коричневое, как у
мумии - с блеском кожистой пленки на сборе костей. И с глазами,
придавленными сетью морщинок. Пересиливая себя, я вытащил плоский ключ. Но
бородка никак не входила в замочную скважину, - потому что обугленное лицо
всплывало передо мной, проходило насквозь и опять, точно рыба, всплывало,
и сминалось, и двигало раковинами ушей, и подмигивало, и щелкало крепкими
челюстями, и я щурился, зная, что уже никогда не забуду его, потому что
забыть его - было просто невозможно.
Это был первый значимый эпизод. А вторым эпизодом была гроза.
Лука Вепорь в середине восемнадцатого века писал:
`Бысть град ночей - камен, со дворы и домы велыки, укоренишася без
корней... А се месьто еси рекомо - Болото, бо без дна и железныя травы
поверьх яво.... Таково же и есть град ночей: домы зеркальны, голанская
черепица на них, а углы тем домин в муравленных изразцех... Како
сладостный морок стояша оне... Воды неба вкруг них лежаху хрустальный...
Желтым цветом, и рудым цветом, и цветом, содешася - чернь... Мнози мняще
погибелного конца, и покрыцем и златоми облекоша... Чюдна музыка играху со
день до нощь... Проникаще во камен и содеяху томление... Нодевающо поясы и
красьненные колпакы, и танцоша и веселяхося серьди камня... А не ведомо
убо в веселии человец, что се месьто еси рекомо - Болото... Бо без дна и
железныя травы поверьх яво... Толща мрака и жижа - землей усопающа... И
живе во земле, яко кладница, некое Тварь... Бородавчата рожем, а сути
назваша есмь Угорь... Так назваша ею Тварь Ядовиту со скудних времен...
Лупыглазех, пузатех, во пятнох, сы задней плавницей... Надуваемо тело свое
болотной водой... Камен-град, со дворы и пороги, стояша на Угре...
Пробудиша, и ркоша, и мнози развяша яво, и соделося от того тряс велыкий,
что пошла с Нево-озера выдохнутая вода, и два дни набиралась - во камен, и
камен изъела... А с того пресекаху до срока летныйсая нощь, и стонаху, и
свет загорашася нечеловеций... Како бысть и зовут теперь - белыя нощь... И
горсть яму - пока исполнятся сроки...`
Документ был написан на хрупкой истлевшей бумаге, обгрызенной по
краям. К сожалению, он попал в мои руки слишком поздно. А к тому же это
была только первая, не имеющая значения, часть. Окончание документа я
разыскал лишь в середине августа, когда события приняли уже необратимый
характер. Впрочем, если бы я получил обе части одновременно, я, наверное,
все равно тогда бы ничего не понял, потому что действительно - все
заслонила гроза.
Я хорошо помню этот день. На работу я явился около одиннадцати. Вся
Комиссия уже кипела от разговоров. Обсуждалось `явление`, которое
перепахало собой прошедшую ночь. Я, оказывается, ошибся, оно было не
девятнадцатое, а восемнадцатое по счету. Так, во всяком случае, оно было
зарегистрировано. Поступили уже первые иллюстративные материалы.
Разумеется, сырые, пока еще в предварительной обработке. Сообщалось, что
`явление` продолжалось около четырех часов и, по-видимому, захватило
площадь намного большую, чем обычно. Интенсивность его также была
достаточно высока: наблюдались галлюцинации, переходящие в массовое
видение. По опросам свидетелей опять фигурировал Зверь - многолапый,
мохнатый, размером с динозавра - но разброс внешних данных был, как
всегда, чрезвычайно велик, и свести их к единому образу не удавалось.
Было, однако, и нечто новое. В этот раз в результате `явления` был
разрушен военный объект, проходящий по документам как `строение тридцать
восемь`. Таким образом, это был уже второй военный объект. В прошлый раз
пострадало от сильных пожаров `строение дробь пятнадцать`. Группа
следователей прокуратуры подозревала поджог. Вряд ли здесь можно было
говорить о какой-либо закономерности: оба так называемых `строения`
находились друг от друга достаточно далеко и, согласно ответу командующего
данным округом, безусловно отличались друг от друга по своему назначению.
Впрочем, в чем состояла спецификация этих объектов, командующий не
объяснял. Да и мы не рассчитывали на какие-то особые объяснения. Потому
что военные есть военные. Просто следовало иметь этот факт в виду.
Тут же, между прочим, крутился и Леня Куриц. Суетливый, хохочущий,
сыплющий градом острот, непрерывно рассказывающий свежие политические
анекдоты; наливающий кофе, заваривающий женщинам чай. В общем, он был при
деле - выкачивая информацию. У него в нашей нудной Комиссии была какая-то
странная роль. Нечто вроде неофициального представителя прессы. По
словесной договоренности, на птичьих правах. Иногда его вдруг приглашали и
сообщали что-нибудь невразумительное. Чаще все-таки не приглашали, и тогда
он являлся сам. Отрабатывая право присутствовать незначительными услугами.
Но - без подобострастия, не переступая последнюю грань, за которой уже
начинается явственная торговля. Он, наверное, потому и прижился в
Комиссии, что не переступал за грань. Но сегодня ночным обостренным
прозрением я видел, что он встревожен. То и дело, споткнувшись на
полуслове, он вдруг замирал. И глядел мимо слушателей в какую-то дальнюю
точку. Сигарета дымилась меж пальцев, повисших у рта - догорая до фильтра,
обламывая длинный пепел. Это было так необычно, что Леля Морошина сказала
ему: Что-то, Леник, ты нынче - того, ты какой-то рассеянный. Ты, наверное,
Леник, немножечко заболел? - А очнувшийся Куриц вдруг улыбнулся ей тихой
сиротской улыбкой. Честно говоря, увидев эту улыбку, я несколько
остолбенел. Потому что она ну никак не вязалась с привычным мне Курицом. Я
бы даже сказал, что это вдруг - проступила судьба. Но о страшной судьбе
Лени Курица я тогда еще не догадывался. Я лишь с некоторой тревогой
заметил, что он посматривает на меня. И боялся, что он неожиданно ляпнет -
что-нибудь этакое. Ведь `явление`, как таковое, захватывало мой район.
Правда, самую периферию, но я все равно проходил как свидетель. Как
участник, и должен был быть занесен в служебный реестр. Все свидетели и
участники обязательно регистрируются. Но как раз регистрироваться я
никакого желания не имел. Регистрация означала - пустые изматывающие
допросы. Пробы крови, анализы, психиатрический тест. И потом очень долго
еще остаешься на подозрении. Будто ставят на каждом участнике выжженное
клеймо. Кстати, именно поэтому многие свидетели - уклоняются. Уклоняются,
прячутся, делают вид, что они - ни при чем. Разумеется. Никому ведь не
хочется выглядеть неполноценным. В общем, я опасался, что Куриц - заложит
меня. Но, по-видимому, у него были какие-то другие соображения. Он -
молчал. А когда я направился в библиотеку, то он вызвался меня подвезти. И
при этом таким неестественным тоном, что я не смог отказаться.
Я, наверное, никогда не забуду эти страшные томительные часы. Уже с
ночи - распаривало и невыносимо палило, ртуть в наружных термометрах
доходила до тридцати, удушающие испарения поднимались из узких каналов,
отстоявшаяся вода в них действительно - зацвела, мутный жар исходил от
асфальта, стекла и камня, опустили листву до земли погибающие тополя,
воздух был одуряющ и влажен - до полного изнеможения, нездоровое марево
окутывало этажи, даже солнце к полудню вдруг стало - коричневого оттенка,
и трехслойные появившиеся с утра облака прикрывали его, спускаясь все ниже
и ниже над городом - перемешиваясь с испарениями и рождая белесую пелену:
очертания улиц терялись в ней, как в тумане.
Я отчетливо помню, что почти всю дорогу Куриц молчал. Я тогда
поначалу не обратил на это внимания. У него был `четыреста первый`,
притертый и крепкий `Москвич`, и он вел его - резко и яростно, проскакивая
перекрестки. Будто все свое раздражение вымещая на этом стареньком
`Москвиче`. Вероятно, тогда уже он догадывался, что именно происходит, и
метался и мучился в поисках выхода из тупика, но возникшее у него озарение
было настолько неправдоподобно, что он просто не мог поделиться им даже со
мной, только бился, как бабочка о стекло, постепенно ослабевая и не в
силах рассеять тот мрак, который надвигался на нас.
Потому, вероятно, и был он сегодня удручающе немногословен. Лишь
когда мы свернули с горячей, придавленной к дну, оловянной Невы и
подъехали к пандусу, опоясывающему библиотеку, он, внезапно затормозив и
привалившись всем телом к рулю, сказал:
- Ты интересовался, кто же вас продает - так вот я выяснил.
Понимаешь, я выяснил, кто вас действительно продает. Продает вас не
кто-нибудь, а Леля Морошина. Да, красивая Леля, имейте это в виду. Я к
тому говорю, что вы слишком ей доверяете...
Я уже вылезал из машины, но - так и сел. Потому что известие было
воистину ошеломляющее.
Я, по-моему, даже не осознал его до конца.
- Леля?.. Леля Морошина?!.. Ни за что не поверю!..
Тогда Куриц, по-прежнему привалившись к рулю и по-прежнему глядя на
серо-коричневый пыльный булыжник, по-собачьи вздохнул и спросил, не
поворачивая головы:
- Слушай, Волков, я когда-нибудь - тебя обманывал?..
По фамилии он называл меня только, если был необычайно зол.
- Нет, - ответил я, чувствуя, как обрывается сердце.
- А ты помнишь какой-нибудь случай, чтоб я - поторопился
с_к_а_з_а_т_ь_? Чтобы я ошибался, чтоб дал тебе неверные сведения?
Он был прав. Мне нечего было ему возразить. Я спросил его только:
- Откуда тебе известно?
Но глядящий в пространство, насупленный Куриц лишь дернул небритой
щекой:
- Ты же знаешь, что я не засвечиваю своих источников. - И добавил -
опять, по-собачьи протяжно - зевнув. - Собственно говоря, кому это теперь
интересно?
Он был прав, вероятно, четыре тысячи раз. Но тогда я еще, к
сожалению, не подозревал об этом. Я смотрел, как он разворачивается,
махнув мне рукой - наскочив на поребрик, а потом едва не задев выступающий
угол ограды. Громко стрельнула дымом отвислая выхлопная труба, запыленный
`Москвич` подмигнул тормозными огнями и, опасно подрезав вдруг тронувшийся
с остановки трамвай, серой жужелицей пронесся куда-то в сторону Невского.
В непротертом овальном окне его я заметил пригнувшийся силуэт. Леня Куриц
опаздывал на встречу с профессором. К сожалению, я тогда не знал, что они
знакомы между собой. Впрочем, если б я даже и знал, все равно это вряд ли
что-нибудь бы изменило. Поздно было вставать против мрака, который
надвигался на нас. Мы тогда были очень растеряны и сбиты с толку. И,
наверное, уже был упущен последний момент. Зверь проснулся, и темная кровь
его - запылала. Сетка трещин уже появилась на площадях. Проступила трава,
и начались перебои со связью. Электричество отключалось практически каждую
ночь. Но тогда я не мог еще увязать это все в единое целое. Каждый факт мы
рассматривали тогда - просто как факт. А к тому же сейчас мои мысли
занимала Леля Морошина. Неужели она в самом деле тихонечко нас продает?
Вот откуда у генерала Харлампиева такая уверенность. Вот откуда такая
уверенность у генерала Сечко. Ведь на прошлой неделе они просто требовали
ввести чрезвычайное положение. И при этом ссылались на сведения, которые
не могли к ним попасть.
Я поднялся по низким широким ступенькам библиотеки. В мутных стеклах
ее отражалась гнетущая духота. Тушка мертвого воробья распласталась под
вазой, высеченной из гранита. Я подумал, что вижу упавшую птицу не в
первый раз. Вообще непонятное что-то творится с обыкновенными воробьями.
Словно сердце у них неожиданно разрывается на лету. Я подумал, что, может
быть, стоит заняться еще и птицами. Все же - странный, загадочный,
необъяснимый факт. Только кто ими будет серьезно и обстоятельно
заниматься? Если рук не хватает и на обычную толкотню.
Духота, однако, была чудовищная. Даже стены из красного камня ничуть
не смягчали ее. Я прошел через гулкие темные мрачно-пустынные залы.
Одиноко белели стеклянные колпаки на столах. Кто сейчас ходит в библиотеки
- никто не ходит. Молодой, очень бледный, до прозелени, человек - в
сюртучке, ощутимо спирающем его узкие плечи, оторвавшись весьма недовольно
от разложенных книг, проглядел мой заказ и неприятно поморщился:
- Полагаю, что таких реквизитов в наличии нет...
- Полагаю, что - есть, - ответил я очень высокомерно.
Я уже научился, как надо вести себя с этими молодыми людьми. Да и он,
наконец, разглядел на заказе шифр нашей Комиссии. И поэтому выгнул
бесцветные брови:
- Один секунд...
И - исчез, только лампа горела над ветхими книгами. Я небрежно, как
будто от скуки, придвинул одну из них. `О земных и воздушных иллюзиях` -
значилось на обложке. Кожа. Розы тиснения. Восемнадцатый век.
Вот ведь как! Интересные книги они здесь читают. Я ведь именно это
издание включил в свой заказ. Но вчера мне ответили, что - временно не
выдается. Дескать - срок, реставрация, нет на хранении, и - вообще.
Я забарабанил пальцами по деревянной стойке. Мне ужасно не нравилось
то, что происходило в последние дни. Разумеется, это могло быть
естественным совпадением. И, однако ж, таких совпадений я не любил.
Что-то много у нас получается - якобы совпадений.
Между тем за огромными окнами библиотеки сгустился мрак. Абсолютный,
непроницаемый - будто ночью. И его вдруг прорезал трепещущий медленный
свет. Грозовая лиловость заполнила все помещение. Жутко прыгнули тени - от
стульев, витрин и шкафов. И квадратные стекла, прогнувшись, задребезжали -
вероятно, своей толщиной поглотив раскатившийся гром. Будто сыпали доски,
но где-то - в большом отдалении. Мелкий всхлип вдруг донесся из-за
стеллажей. И жестокий сквозняк пролистнул, подминая, страницы - вздернув в
воздух закладку и вышвырнув ее в коридор.
На секунду мне показалось, что там - пробежали.
Молодой человек в сюртучке все не шел и не шел. Обстановка немного
действовала мне на нервы. Потому что опять я услышал короткий, но
явственный всхлип. Даже рокот дождя, в тот момент сыпанувший по крышам, а
затем провалившийся вниз - не ослабил его.
Ощущение было, сознаюсь, не из приятных.
- Есть тут кто-нибудь?!.. - крикнул я в темную глубь стеллажей.
Голос мой утонул - навсегда, между толстыми книгами. И опять на
мгновение показалось, что кто-то - перебежал. И лиловая вспышка опять
озарила все здание. И усилился мерный клокочущий рокот дождя.
Мне, в конце концов, все это попросту надоело.
Я откинул барьерчик на стойке, преграждающий вход, и прошел сквозь
дохнувшее мертвой бумагой хранилище - свет из лампочек на потолке в это
время слегка потускнел, но зато впереди проступило какое-то желтое марево,
что-то мерклое, слабое и неровное, как от свечи. Ощутимо запахло горячим
растопленным воском. За хранилищем, оказывается, находился еще один зал.
Правда, меньших размеров, зато чрезвычайно отделанный, весь - в портьерах,
диванчиках, креслах и зеркалах. Между окон пестрели старинные гобелены,
лепка хора курчавилась матовым серебром, и в настенных трезубцах
действительно плавились свечи, а у двери, закрытой гардиной, - стоял
человек.
Он был низенький, плотненький, крепко сбитый, лупоглазый, как будто
родился совсем без век, светло-рыжие злые ресницы его торчали щетиной, а в
глазах, как у зверя, была водянистая светлая жуть. Он был в длинной, до
пола, ночной шелковистой рубашке, по манжетам и по оборке внизу - в
сплошных кружевах, из которых выглядывали синие пряжки шлепанцев, круглый
череп же был полускрыт нитяным колпаком. Впечатление он производил очень
странное. И в особенности - розовое жабье лицо, обрамленное какими-то
светлыми буклями. А в руках он держал почему-то серебряный молоток -
ограненный, переливающийся камнями - и по блеску камней было видно, что
руки его дрожат.
Человек обернулся ко мне, и глаза его чуть не вывалились.
- Ну?!.. - надорванным лающим голосом потребовал он. И притопнул
короткой, по-видимому, кривоватой ножкой. - Сволочь!.. Немыть!.. Дубина!..
Я тебя зачем посылал?!.. - Вероятно, он уже ничего не соображал от
бешенства. Две слезы пробежали по выпуклым грушевидным щекам. Он,
наверное, ярился и плакал одновременно. - Где Кутайсов?!.. Где гвардия?!..
Где караул?!.. Разбежались, как крысы!.. В подвалы, в подвалы!.. Что -
семеновцы?!.. Подняты ли мосты?!.. Трусы!.. Свора ублюдков!.. Мерзавцы!..
Почему до сих пор не зажжен - ни один фонарь?!..
Я сказал:
- Извините, я не из вашей организации...
Но, по-моему, человек уже позабыл про меня. Поднял руку, мгновенно и
чутко прислушиваясь. Потянул в себя воздух сквозь страшные дыры ноздрей. А
костяшки на пальцах, сжимающих молоток, побелели.
Все глушил нарастающий рокот дождя.
Тем не менее, он, вероятно, что-то расслышал. Потому что сказал:
- Приближаются... Восемь убийц... Дверь в Зеленой гостиной, конечно,
открыта... Смерть идет по дворцу на куриных ногах... Так кончаются слава и
жизнь императоров... - Человек, облаченный в рубашку, как будто устал. И
тяжелая нижняя челюсть его несколько выдвинулась. - Что ж, давай
попрощаемся, старый солдат... Ты мне честно служил, но теперь твоя служба
окончена... Будь же - с Богом, и - не забывай обо мне... Все зачтется - на
самом последнем судилище...
Он отрывисто, властно, спокойно и сухо кивнул. Повернулся - и дверь
за ним затворилась. Трехметровая мощная дверь, инкрустированная по краям.
Вспышка молнии снова прорезалась - мертвенным светом. И, казалось,
еще не успела она отгореть, как в заставленный зал вдруг ворвались
какие-то люди. В париках, в полумасках, в камзолах, блиставших шитьем, в
опереточных черных плащах, с обнаженными шпагами. Трое тут же всей
тяжестью навалились на дверь, а один, подступая ко мне, прошипел:
- Что ты тут делаешь?..
Смертью глянул из складок плаща - пистолет. Но сейчас же надменный
мужчина с испанской бородкой, появившийся откуда-то из-за спины, отодвинул
его и, всмотревшись, сказал:
- Архивариус... - и махнул неестественно белой, ухоженной, вялой
рукой. - Сударь, можете быть свободны... Учтите: вы ничего не видели...
- Но - свидетель!.. - настаивал тот, что держал пистолет.
- Бросьте, князь! Какой он, к черту, свидетель!.. Раб, готовый
прислуживать - всем господам... - И холеные пальцы толкнули меня. -
Проваливай!.. - А надменный мужчина, оглядываясь, протянул. - Боже мой!..
Да сломайте ее, наконец!.. Что вы возитесь!..
Трое в черных плащах немедленно подхватили диван и, кряхтя, потащили
его по направлению к двери. Гулко бухнул удар, раскатившись под своды
дворца. Я неловко попятился, укрываясь за стеллажами. Вспышки молнии
следовали теперь - одна за другой. Исполинские тени качались над залом -
переплетаясь. Зазвенело разбитыми стеклами не выдержавшее окно. Ушибаясь о
книжные полки, я выкатился в читальню. Но не к стойке, а почему-то с
другой ее стороны. Там, как прежде, светила большая настольная лампа.
Бледный юноша в узком своем сюртучке, будто птица нахохлившись, замер над
древними книгами - обхватив и сжимая ладонями влагу лица. А увидев меня -
очень тихо и медленно приподнялся.
- Кто вы, сударь? - растерянно молвил он. - Вы откуда? Простите, но я
вас не знаю... - И вдруг, точно пронзенный догадкой, затряс головой. - Я
все понял... Не надо! Не говорите!.. Свершилось...
И в беспамятстве рухнул - обратно, на скрипнувший стул. И опять, как
от черного страха, закрылся ладонями. Изумруды сверкнули сквозь пену
тончайших манжет. Выплыл треск и победные громкие крики. Это, видимо, пала
под бешеным натиском дверь.
Я сказал:
- Где у вас телефон? Проводите меня к телефону... - Потому что я, в
общем, уже понимал - что к чему. - Вы дежурный?.. Опомнитесь!.. Действуйте
по инструкции!..
Я надеялся все же, что он еще не совсем одурел. Ведь `явление`
засасывает человека не сразу. Но, наверное, я оценил его как-то не так.
Бледный юноша вновь прошептал:
- Свершилось... - а затем, оторвав загорелые руки от глаз, поднял
брови и как-то по-новому выпрямился. И по-новому - ясно и отрешенно -
сказал. - Я вас слушаю, сударь. Что вам угодно?..
Впечатление было - как будто другой человек. И, однако, не это до
боли меня поразило. Поразило меня его изменившееся лицо.
- Я вас слушаю, сударь, - вторично сказал бледный юноша.
Но он не был - ни бледным, ни - юношей, ни - вообще. Сухопарый старик
вдруг оскалил неровные зубы. Горсткой пыли осыпались волосы с головы. А
открытая кожа на черепе стала - темно-коричневая.

И, наконец, был еще третий эпизод, который все расставил по своим
местам. Это произошло совершенно неожиданно. Была пятница, конец рабочей
недели. Около десяти утра мне позвонила жена и напомнила, что сегодня мы
приглашены к дяде Пане.
- Мы уже два раза переносили, больше неудобно, - сказала она.
Сообщение меня не обрадовало. Я совсем не хотел идти к дяде Пане. Там
меня заставят пить водку и слушать пустопорожние разговоры. А я, честно
говоря, не люблю пить водку и слушать пустопорожние разговоры.
Тем не менее, я ответил:
- Ладно, - и бросил трубку.
Дядя Паня меня совершенно не волновал. Потому что мы, как всегда,
были в легком запаре.
С утра принесли сводку. Если верить данным, собранным за последние
дни, то, по-видимому, частота `явлений` несколько увеличилась. Они теперь
происходили раз в неделю, группируясь по-прежнему исключительно в старой
части города: на рабочих картах она была обозначена как исторический
центр. Так же, видимо, возросла и интенсивность событий. Все опрашиваемые
ссылались на беспричинный и неоформленный страх. Начиналось обычно
глубокой ночью. Человек, просыпаясь, вдруг неожиданно осознавал, что
находится в какой-то ужасной трясущейся клетке. Или - в камере. Или -
глубоко под землей. Здесь обычно существовали некоторые разночтения. Но
участники всех событий были согласны между собой в одном: слишком тесно, и
- приближается нечто чудовищное. Очень мало кому удавалось преодолеть этот
страх. Выбегали на улицу, падали, расшибались. Было пять или шесть
достоверных случаев, когда выбросились из окна. В общем - паника, массовый
приступ клаустрофобии.
Правда, значимость данных из сводки была относительно невелика. Их,
конечно, еще было надо сопоставлять и анализировать. Мы упорно работали с
ними всю первую половину дня. И всю первую половину дня я настойчиво
наблюдал за Лелей Морошиной. Неужели она в самом деле нас продает? Я пока
не осмелился кому-либо передать слова Лени Курица. Кстати, вовсе не
потому, что я не верил ему. Я как раз ему верил, но - были мучительные
сомнения. Этак, знаете, можно любого - за шиворот и обвинить. Да и Леля
Морошина вела себя очень естественно. Без смущения и без каких-либо явных
притворств. И ничуть не походила на тайного осведомителя. В общем, здесь я
пока еще ничего не решил.
А в обед меня неожиданно вызвали в отдел кадров. Кадровик наш, Степан
Степаныч, одернул зеленый френч:
- Тут с тобой хотят побеседовать... м-м-м... два товарища...
- Какие еще товарищи? - удивился я.
Но Степан Степаныч значительно пожевал губами и поскреб длинным
ногтем щепотку усов:
- Отнесись, пожалуйста... м-м-м... серьезно. И, пожалуйста...
м-м-м... ответственно... Застегнись!
Он провел меня за секретную дверь, обитую листовым железом, где в
соседней зашторенной комнате сидели двое людей. Оба были в военных кителях
с золотыми погонами. Генерал-лейтенант Харлампиев и генерал-лейтенант
Сечко.
- Так, - подумал я, в растерянности останавливаясь. Ничего подобного
я, разумеется, не ожидал.
Генерал-лейтенант Харлампиев грузно поднялся мне навстречу:
- Николай Александрович?.. Буквально несколько слов. - И мотнул
тяжеленными низкими щеками, как у бульдога. - Все в порядке, Гриценко, ты
можешь идти!
Кадровик развернулся, отчетливо выщелкнув каблуками.
- Вы присаживайтесь, Николай Александрович... Буквально на пару
минут. Извините, запамятовал: вы, кажется, курите? - Он придвинул мне
пачку каких-то импортных сигарет, а по левую руку поставил глубокую
хрустальную пепельницу. Судя по количеству окурков, они сидели уже давно.
Подозрительно все это было и мне чрезвычайно не нравилось.
- О работе Комиссии я говорить не буду, - сразу же отрезал я. Сел
напротив и положил ногу на ногу. Отодвинул сигареты и пепельницу на край
стола. Я хотел продемонстрировать полную независимость. И поэтому вяло
сказал: - Я вас слушаю, генерал...
Генерал-лейтенант Харлампиев рассмеялся - несколько принужденно.
- Что вы, что вы, Николай Александрович, у нас совершенно другой
вопрос. Если б нам вдруг потребовались сведения о работе Комиссии, то мы
просто бы получили их официальным путем. Например, обратились бы, как
положено, к товарищу Половинину. Я не думаю, что Комиссия что-нибудь
скрывает от нас. Ведь, в конце концов, все мы делаем - общее, нужное дело.
Как-то неуверенно он обернулся к генералу Сечко. И Сечко,
привалившийся к сейфу, небрежно кивнул:
- Разумеется.
- Что конкретно вы от меня хотите? - спросил я.
Генерал Харлампиев сел и немного откинулся, - так что лампа,
свисавшая с потолка на голом шнуре, жестяным своим колпаком очутилась у
него над затылком. Шевелюра окрасилась в яркий малиновый цвет. Я и не

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ




Россия

Док. 133584
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 0


Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``