ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Е.А.Маймин.

Владимир Одоевский и его роман `Русские ночи`


Серия `Литературные памятники`
В.Ф. Одоевский `Русские ночи`, М., `Наука`, 1975
ОСR Бычков М.Н.


Судьба литературного наследства В. Одоевского не относится к числу
счастливых. Автор первого в России философского романа `Русские ночи` мало
известен широкой читательской публике. Даже наука о литературе долгое время
интересовалась В. Одоевским преимущественно от случая к случаю, не
специально. Монографическое исследование П. Н. Сакулина, вышедшее в свет в
1913 г., до сих пор остается единственным в своем роде. {Сакулин П. Н. Из
истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Т. 1, ч. 1, 2. М., 1913.
- В дальнейшем ссылки на это издание даются сокращенно: Сакулин.} С начала
20-х и до конца 60-х годов появлялись лишь единичные статьи, посвященные В.
Одоевскому: статьи О. Цехновицера. Е. Хин, несколько работ по сугубо частным
вопросам. {См.: Цехновицер О. Силуэт. (В. Ф. Одоевский). - В кн.: Одоевский
В. Ф. Романтические повести. Л., 1929, с. 21-99; Хин Е. В. Ф. Одоевский. - В
кн.: Одоевский В. Ф. Повести и рассказы. М., 1959, с. 3-38. - В дальнейшем
ссылки на это издание даются в тексте, сокращенно: Повести.} Интересно, что
о музыкально-просветительской деятельности В. Одоевского писалось едва ли не
больше, нежели о его деятельности литературно художественной.
Только в самые последние годы заново пробудился научный и отчасти
читательский интерес к В. Одоевскому и его произведениям. Свидетельство тому
- диссертации, которые специально посвящаются В. Одоевскому, научные
доклады, касающиеся важнейших проблем его творчества, интересная и
основательная глава о нем и его романе `Русские ночи` в книге Ю. Манна.
{Манн Ю. В. Ф. Одоевский и его `Русские ночи`. - В кн.: Манн Ю. Русская
философская эстетика. М., 1969, с. 104-148.}
Долгое невнимание к В. Одоевскому объясняется скорее резким
своеобразием литературного дарования автора `Русских ночей`, нежели
недостатками дарования. Историко-литературное значение его творчества, быть
может, не до конца осознано и определено, но в целом оно неоспоримо. В.
Одоевский был открывателем новых путей в литературе и создателем новых
жанров. Один из виднейших представителей философского романтизма в России,
он был автором не только первого русского философского романа, но и
философских новелл. Ему принадлежит заслуга в разработке жанра
биографического рассказа и музыкально-критического эссе. Велика роль В.
Одоевского в музыкальном просвещении русского общества. В своих музыкальных
статьях - как критического, так и теоретического характера - он объяснял
русскому читателю величие Баха и Моцарта, Бетховена и Берлиоза. Он горячо
пропагандировал творчество русских композиторов - Глинки и Даргомыжского,
Балакирева и Серова и других замечательных музыкантов, в которых видел
надежду и славу отечественной музыки. Он глубоко изучал народную русскую
музыку и опубликовал ряд изысканий, посвященных музыке древнерусской.
Писатель, музыкант, ученый, журналист, В. Одоевский в 20-40-е годы ХIХ
в. находился в самом центре литературной и культурной жизни России.
Дружеские чувства испытывали к нему Грибоедов и Гоголь, Кюхельбекер и
Веневитинов, с интересом и сочувствием относился к его творчеству Пушкин,
тесные отношения связывали его с Лермонтовым.
Когда в 1844 г. выходит в свет трехтомное собрание сочинений В.
Одоевского, в первом томе которого впервые печатается роман `Русские ночи`,
В. Г. Белинский откликается на это событие большой статьей. Вот как
характеризует он в ней личность и талант писателя: `Таких писателей у нас
немного. В самых парадоксах князя Одоевского больше ума и оригинальности,
чем в истинах у многих наших критических акробатов, которые, критикуя его
сочинения, обрадовались случаю притвориться, будто они не знают, о ком
пишут, и видят в нем одного из сочинителей их собственного разряда.
Некоторые из произведений князя Одоевского можно находить менее других
удачными, но ни в одном из них нельзя не признать замечательного таланта,
самобытного взгляда на вещи, оригинального слога. Что же касается до его
лучших произведений, - они обнаруживают в нем не только писателя с большим
талантом, но и человека с глубоким, страстным стремлением к истине, с
горячим и задушевным убеждением, - человека, которого волнуют вопросы
времени и которого вся жизнь принадлежит мысли`. {Белинский В. Г. Сочинения
князя В. Ф Одоевского, - Полн. собр. соч. Т, VIII. М., 1955, с. 322-323.}
Жизнь В. Одоевского богата не столько внешними событиями, сколько
постоянными трудами и размышлениями. Один из последних потомков Рюриковичей,
князь Владимир Федорович Одоевский родился в Москве 30 июля 1803 г. (но
другим данным - 1804 г.). Его мать была бывшей крепостной крестьянкой.
Образование он получил в Московском университетском пансионе, куда поступил
учиться в 1816 г., а закончил его в 1822 г. Имя В. Одоевского значилось на
почетной доске пансиона среди имен лучших его питомцев - В. А. Жуковского,
А. И. Тургенева и др.
С 1823 г. В. Одоевский постоянно посещает литературный кружок Раича,
членами которого были М. П. Погодин, С. П. Шевырев, В. П. Тисов и некоторое
время Ф. И. Тютчев. В том же году, вместе с Д. В. Веневитиновым, В.
Одоевский становится во главе только что организованного философского
кружка, так называемого `Общества любомудрия`. Об этом кружке любомудр и
друг В. Одоевского А. И. Кошелев так писал в своих воспоминаниях: `Другое
общество было особенно замечательно: оно собиралось тайно и об его
существовании мы никому не говорили. Членами его были: кн. Одоевский, Ив.
Киреевский, Дм. Веневитинов, Рожалин и я. Тут господствовала немецкая
философия, т. е. Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Геррес и др. Тут мы иногда
читали наши философские сочинения; но всего чаще и по большей части
беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров. Начала, на
которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли
преимущественный предмет наших бесед; христианское учение казалось нам
пригодным только для народных масс, а не для нас, любомудров. Мы особенно
высоко ценили Спинозу, и его творения мы считали много выше Евангелия а
других священных писаний. Мы собирались у кн. Одоевского... Он
председательствовал, а Д. Веневитинов всего более говорил и своими речами
часто приводил нас в восторг. Эти беседы продолжались до 14 декабря 1825
года, когда мы сочли необходимым их прекратить, как потому, что не хотели
навлечь на себя подозрение полиции, так и потому, что политические события
сосредоточивали на себе все наше внимание. Живо помню, как после этого
несчастного числа кн. Одоевский нас созвал и с особенною торжественностью
предал огню в своем камине и устав и протоколы нашего общества любомудров`.
{Записки Александра Ивановича Кошелева. Веrlin, 1884, с. 12.}
Декабрьские события 1825 г. составили важную веху в жизни В. Одозвского
и его друзей-любомудров. События эти не только положили конец существованию
их кружка, но и во многом определили эволюцию их воззрений и характер их
дальнейшей общественной и литературной деятельности. В. Одоевский, как и
большинство других любомудров, если и был близок декабристам (дружеские
отношения связывали его с двоюродным братом, известным поэтом и декабристом
А. И. Одоевским; в содружестве с декабристом Кюхельбекером издавал он в
1824-1825 гг, альманах `Мнемозина), то не политическими своими взглядами, а
литературными и еще более - общим духом независимости и нравственной
высотой. Попытки восстания В. Одоевский не одобрял, но самим декабристам
сочувствовал. Позднее он будет много хлопотать по делам А. И. Одоевского и
В. К. Кюхельбекера, а в записках своих, не предназначенных к печати, так
отзовется о движении декабристов: `В нем участвовали представители всего
талантливого, образованного, знатного, благородного, блестящего в России, -
им не удалось, но успех не был безусловно не возможен. Вместо брани, не
лучше ли обратиться к тогдашним событиям с серьезной и покойной мыслью и
постараться понять их смысл`. {См.: Сакулин, ч. 1, с. 308.}
В 1826 г. В. Одоевский переезжает из Москвы в Петербург, женится,
поступает на службу в Министерство внутренних дел, где работает в Комитете
иностранной цензуры. В это время - и с тех пор на многие годы - его дом
становится тем местом, в котором сходилось и сближалось все интересное и
талантливое в тогдашнем петербургском обществе `Здесь, - вспоминает М. П.
Погодин, - сходились веселый Пушкин в отец Иакинф с китайскими сузившимися
глазками, толстый путешественник, тяжелый немец - барон Шиллинг,
возвратившийся из Сибири, в живая, миловидная графиня Ростопчина, Глинка и
профессор химии Гесс, Лермонтов и неуклюжий, но многознающий археолог
Сахаров, Крылов, Жуковский, Вяземский были постоянными посетителями. Здесь
впервые явился на сцену большого света и Гоголь...`. {Погодин М. П.
Воспоминания о князе Владимире Федоровиче Одоевском. - В кн.: В память о
князе Владимире Федоровиче Одоевском. М., 1969, с. 57.}
За время своей петербургской жизни, вплоть до переезда в Москву в 1862
г., В. Одоевский занимал должности помощника директора Публичной библиотеки
и директора Румянцевского музея, участвовав в создании Русского музыкального
общества и консерватории, издавав совместно с А. П. Заблоцким (с 1843 г.)
журнал для народного чтения под названием `Сельское чтение`, поместив в нем
множество статей научно-популяризаторского и дидактического характера.
Восторженно писал об этом издании В. Г. Белинский: `Колоссальный успех
`Сельского чтения` основан был на глубоком знании быта, потребностей и самой
натуры русского крестьянина и на таланте, с каким умели издатели
воспользоваться этим знанием. Поэтому в два года разошлось до тридцати тысяч
двух первых книжек `Сельского чтения`. Подобный успех имеет великое
значение, свидетельствуя, что издатели `Сельского чтения` умели угадать, что
нужно для чтения простому народу.. .`. {Белинский В. Г. Сельское чтение,
книжка третья... - Полн. собр. соч., Т. IХ. М, 1955, с. 302.}
Важными общественными трудами и начинаниями занят был В. Одоевский до
самой смерти. В последние годы жизни - он умер 27 февраля 1869 г. - он
изучает стенографию, дело тогда мало кому известное, интересуется вопросами
тюремной реформы, пишет статью по поводу лекций по физике проф. Любимова. В
записной книжке В. Одоевского сохранилась запись, которая прекрасно его
характеризует: `Смеются надо мной, что я всегда занят! Вы не знаете,
господа, сколько дела на сем свете; надобно вывести на свет те поэтические
мысли, которые являются мне и преследуют меня; надобно вывести те
философские мысли, которые открыл я после долгих опытов и страданий; у
народа нет книг, - и у нас нет своей музыки, своей архитектуры; медицина в
целой Европе еще в детстве; старое забыто, новое неизвестно; наши народные
сказания теряются; древние открытия забываются; надобно двигать вперед
науку; надобно выкачивать из-под праха веков ее сокровища...` {См.:
Одоевский В. Ф. Романтические повести. Л., 1929, с. 68.} При всей
разносторонности трудов и дарований В. Одоевского главным делом его жизни
была литература, поэзия. Он был литератором по преимуществу, писателем по
призванию. Он был писателем-романтиком. Еще в бытность свою воспитанником
Московского университетского пансиона В. Одоевский увлекается идеями
Шеллинга, которые навсегда стали для него `душевным делом`. Философией
Шеллинга в 20-е годы ХIХ в. увлекались все любомудры. И не одни только
любомудры. Для русской литературы первой трети ХIХ в. - и прежде всего
литературы романтической - Шеллинг значил едва ли не больше, чем для литера-
туры немецкой.
А. И. Тургенев называл Шеллинга `первой теперь мыслящей головой я
Германии`. {Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники. М.-Л., 1964, с. 293
(запись в дневнике от 12 VII 1825).}
Профессор Давыдов, один из пропагандистов философского учения Шеллинга
в России и учитель В. Одоевского по пансиону, писал о Шеллинге: `...от него
ум получил вдохновение и указание пути к желаемой философии
безусловного...`. {Давыдов И. Возможна ли у нас германская философия. -
Московитянин, 1841, ч. 2, э 4, с. 390.}
Д. В. Веневитинов признавался в письме к А. И. Кошелеву, что Шеллинг
был для него `источником наслаждения и восторга`. {Веневитинов Д. В. Полн.
собр. соч. М., 1034, с. 306 (письмо от 25 IХ 1825).}
Аполлон Григорьев писал о студентах Московского университета,
`отдававших голову и сердце до нравственного запою шеллингизму`. {Григорьев
А. Мои литературные и нравственные скитальчества. - Полн. собр. соч. и
писем. Т. I. Пг., 1918, с. 43.}
Смысл и основания этого `массового` увлечения Шеллингом в России
становятся понятными из признания Е. Баратынского, который шеллингианцем в
философском смысле никогда не был. Имея в виду Шеллинга, Баратынский писал
Пушкину: `...я очень обрадовался случаю познакомиться с немецкой эстетикой.
Нравится в ней собственная ее поэзия, но начала ее, мне кажется, можно
опровергнуть философически...`. {Баратынский Е. А. Стихотворения, поэмы,
проза, письма. М., 1951, с. 486, письмо от 5-20 I 1826. - Ср. высказывания о
Шеллинге человека нашей эпохи: `В самом Шеллинге жило непосредственное
поэтическое чувство природы: вот почему его философские произведения похожи
на поэмы` (Жирмунский В. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб.,
1914, с. 50).}
При всем различии точек зрения на философию Шеллинга-Баратынского, с
одной стороны, и любомудров, с другой, - общим для них было то, что больше
всего они ценили в учении Шеллинга его поэтический строй и поэтические
основания. Сам Шеллинг любил повторять, что его философия `не только
возникла из поэзии, но и стремилась возвратиться к этому своему источнику`.
{Гайм Р. Романтическая школа. Вклад в историю немецкого ума. М., 1891, с.
540.} Это, может быть, и было в Шеллинге дороже всего В. Одоевскому и
любомудрам. В `Психологических заметках` В. Одоевский писал: `...в наш век
наука должна быть поэтическою`. {См. настоящее издание, с. 216. - В
дальнейшем ссылки даются в тексте.} Для него поэтическая наука и поэтическое
знание были прежде всего цельными и всеобъемлющими знаниями, `касающимися
всех сторон природы` человека, способными `освободить дух от ограниченности,
одностороннего образования`. {См. составленные В. Одоевским `Афоризмы из
различных писателей, по части современного германского любомудрия`
(Мнемозина, ч. II, М., 1824, с. 76).} Цельный человек и цельное знание - это
любимая и постоянная идея-мечта В. Одоевского, которая зародилась в нем под
влиянием Шеллинга и немецкой романтической философии и еще более того под
влиянием самой русской действительности.
Мыслящие люди последекабрьской поры, к которым принадлежал В.
Одоевский, трагически переживали ту всеобщую разъединенность, дисгармонию,
которая так характерна была для русской жизни, особенно со второй половины
20-х годов, и которая обусловливалась в одинаковой мере как ростом в
общественных отношениях разъединяющей буржуазности, так и усилившимся после
поражения декабристов сознанием `полного разрыва между Россией национальной
и Россией европеизированной`. {См.: Герцен А. И. О развитии революционных
идей в России, - Собр. соч. в тридцати томах. Т. 7. М., 1956, с. 214.} Мечта
В. Одоевского о цельном человеке и цельном знании - это романтическое
выражение глубокой тоски его и его современников по тому социальному,
национальному и человеческому единству, которого так не хватало в реальной
жизни! Борьба с унизительной и опасной односторонностью человека и
человеческого знания станет одним из главных дел Одоевского-писателя именно
потому, что это было живое и жизненное дело.
Если Шеллинг был учителем В. Одоевского в `любомудрии`, то одним из
первых литературных его учителей был В. А, Жуковский. Поэзией Жуковского В.
Одоевский увлекался, тоже еще учась в пансионе, и навсегда сохранил верность
этому увлечению. Жуковский был близок и дорог ему больше всего романтическим
и высоконравственным обликом своей личности и своих стихов. В 1849 г.,
будучи уже автором `Русских ночей`, В. Одоевский так будет вспоминать о
годах пребывания в пансионе и своем преклонении перед Жуковским: `Мы
теснились вокруг дерновой скамейки, где каждый по очереди прочитывал
Людмилу, Эолову арфу, Певца в стане Русских воинов, Теона и Эсхина; в
трепете, едва переводя дыхание, мы ловили каждое слово, заставляли повторять
целые строфы, целые страницы, и новые ощущения нового мира возникали в наших
душах и гордо вносились во мрак тогдашнего классицизма, который проповедовал
нам Хераскова и не понимал Жуковского... Стихи Жуковского были для нас не
только стихами, но было что-то другое под звучною речью, они уверяли нас в
человеческом достоинстве, чем-то невыразимым обдавали душу - и бодрее душа
боролась с преткновениями науки, а впоследствии - с скорбями жизни. До сих
пор стихами Жуковского обозначены все происшествия моей внутренней жизни -
до сих пор запах тополей напоминает мне Теона и Эсхина...`. {Сакулин, ч. 1,
с. 90-91.}
Начало литературной деятельности В. Одоевского относится к середине
20-х годов, к периоду любомудрия и издания альманаха `Мнемозина`. Он писал и
раньше - еще в пансионе, - но как оригинальный писатель он впервые заявил о
себе на страницах альманаха, который издавал совместно с Кюхельбекером, а
несколько позднее - на страницах `Московского вестника`, `Московского
телеграфа` и других журналов 20-х годов, зарекомендовавших себя как издания,
где пропагандировались свежие литературные и философские идеи.
Уже в первом номере `Мнемозины` печатается оригинальное произведение В.
Одоевского, озаглавленное `Старики, или Остров Панхаи (Дневник Ариста)`. В
этом рассказе-притче символически и сатирически изображаются современная
жизнь и современные люди. Символический характер картины делает ее
обобщенной. Автор выступает в рассказе одновременно и сатириком и философом.
Так будет во многих произведениях В. Одоевского - и ранних, и зрелых.
В. Одоевский уже в самых ранних рассказах заявляет о себе как о
представителе того литературного течения, к которому принадлежали и другие
любомудры и которое получило наименование философского романтизма. Течение
это характеризовалось прежде всего тенденцией к объединению философии с
поэзией, стремлением к философскому содержанию и к философским формам в
литературе. Это стремление видно было уже в рассказе `Старики, или Остров
Панхаи`. Оно заметно и в других ранних произведениях В. Одоевского:
например, в его апологах `Дервиш`, `Солнце и младенец`, `Алогий и Епименид`
и др., также напечатанных на страницах альманаха `Мнемозина`.
Апологи В. Одоевского - это маленькие рассказы-притчи, построенные чаще
всего на восточном материале, с прямым или легко подразумеваемым поучением.
В них писатель говорит о мудрости и мудрецах, о знании и воображении, о
высоких истинах, облеченных в земную и прекрасную одежду, о поэте и поэзии.
При этом герои апологов - не столько люди, сколько идеи, на первом плане в
них не события, а авторские раздумья и авторские уроки.
В художественном отношении большинство апологов не выдерживают строгой
критики. Мысль в них кажется слишком оголенной, изображение - вялым, прямые
авторские рассуждения занимают в композиции апологов непропорционально
большое место. Но за этими недостатками ранней философской прозы В.
Одоевского можно увидеть и некоторые общие, типологические черты как его
собственной поэтики, так и поэтики некоторых других любомудров.
Поэт-любомудр А. С. Хомяков, в некоторых отношениях близкий В. Одоевскому,
писал о себе: `Без притворного смирения я знаю про себя, что мои стихи,
когда хороши, держатся мыслью, т. е. прозатор везде проглядывает...`.
{Хомяков А. С. Полн. собр. соч. Т. VIII. М., 1900, с. 200 (письмо к А. Н.
Попову 1850 г.).}
Расцвет литературного творчества В. Одоевского приходится на 30-е и
начало 40-х годов. Он пишет в это время много и в разных жанрах. Но при этом
круг его основных идей и внутренние тенденции его творчества остаются
довольно устойчивыми и определенными. В его произведениях легко отыскать
единую концепцию жизни и человека. Как бы ни было различно все написанное В.
Одоевским в эти годы, в авторе каждого из произведений легко узнать автора
`Русских ночей`, с широтой его взгляда и интересов, с его своеобразным
универсализмом, с высоким уровнем его нравственных требований, сильным
общественным темпераментом, внутренней свободою и оригинальностью мысли.
Одно из самых значительных произведений В. Одоевского 30-х годов -
сборник рассказов под названием `Пестрые сказки`. Сборник этот вышел в свет
в 1834 г. Применительно к рассказам, вошедшим в сборник, наименование
`сказки` явно условное. Во всяком случае ассоциаций с фольклорной поэтикой
рассказы В. Одоевского не вызывают. Его сказки сугубо литературны в своей
основе. Это сказки иронические и сатирические, с господством в них стихии
фантастического и одновременно социально-бытового.
Самое фантастическое в сказках В. Одоевского заключается в причудливом
и свободном смешении необыкновенного и повседневного, бытового. Такое
соединение `несоединимого` заключает в себе как возможность сильный
художественный эффект, и эта возможность хорошо реализуется писателем и
используется им в целях обличения. Элементы необычного и фантастического
выводят реальное из привычного ряда, как бы `остраняют` его, позволяют
читателю свежо и по-новому увидеть то, что по рутинности воспринималось им
автоматически, не задерживая его внимания. Это поэтика, близкая
петербургским повестям Гоголя. Она предвещает вместе с тем существенные
черты сатирической (в том числе и сказочной) поэтики Щедрина. Как у Щедрина,
- раньше, чем у Щедрина, - фантастическое у В. Одоевского служило особой
формой иносказания и сатиры.
В `Сказке о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем`, входившей в
состав сборника `Пестрые сказки`, к приказному Севастьянычу, вполне земному
человеку, мастеру на всякие хитрые дела и любителю опробовать `домашней
желудочной настойки`, является некто невидимый, `какое-то лицо без образа`,
выпросить свое собственное утерянное тело. По этому случаю под диктовку
потерпевшего составляется казенная бумага:
`И Севастьяныч снова принялся за перо.
`Сего 20 октября ехал я в кибитке, по своей надобности, по реженскому
тракту, на одной подводе, и как на дворе было холодно, и дороги Реженского
уезда особенно дурны...`
- Нет, уж на этом извините, - возразил Севастьяныч, - этого написать
никак нельзя, это личности, а личности в просьбах помещать указами
запрещено...
- По мне, пожалуй; ну, так просто: на дворе было так холодно, что я
боялся заморозить свою душу, да и вообще мне так захотелось скорее приехать
на ночлег... что я не утерпел... и по своей обыкновенной привычке выскочил
из моего тела...` (Повести, с. 89).
Здесь все удивительно живо и правдоподобно при всем неправдоподобии
случая и обстоятельств. Необыкновенное происшествие обставлено у В.
Одоевского обыкновенными и очень жизненными деталями, приметами быта. Об
этом обыкновенном и бытовом говорится в стиле официального - тоже заурядного
- судопроизводства. Но все дело в том, что почти заурядные приметы и детали
реального мира через свою связь с необыкновенным и фантастическим
приобретают крупные масштабы, становятся в точном смысле слова зримыми.
Мелочь делается вовсе не мелочью; выявляется истинный нравственный и
социальный смысл - али, лучше сказать, бессмыслица - того, что для
привычного, рутинного читательского сознания представлялось как бы нормой и
что на самом деле не было нормальным.
Мы уже говорили, что это похоже на манеру Гоголя. Теперь добавим я
этому и уточним: это похоже на сатирическую манеру Гоголя в его повести
`Нос`. О сходстве сказки-новеллы В. Одоевского и повести Гоголя говорилось в
научной литературе неоднократно. `Сказка о мертвом теле` даже в мелких
деталях напоминает `Нос` Гоголя`, - писала Е. Хин (Повести, с. 465).
Значение сходства `в мелких деталях` едва ли следует акцентировать: гораздо
важнее близость в поэтике. Автор `Пестрых сказок` и перекликался с Гоголем,
и отчасти предугадывал иные его достижения и открытия. Следует здесь
напомнить, что `Пестрые сказки` выходили `под присмотром` Гоголя (см. письмо
Гоголя к А. С. Данилевскому от 8 февраля 1883 г.) и пользовались его
сочувствием.
Свои сказки В. Одоевский недаром назвал `пестрыми`. Сказки оказались
непохожими друг на друга - `пестрыми` - не только по тематике, но и отчасти
по манере, в какой они написаны. Так, `Сказка о том, как опасно девушкам
ходить толпою по Невскому проспекту` кажется на первый взгляд похожей на
сказку о мертвом теле. Она тоже фантастична по своему сюжету. Но, в отличие
от сказки о мертвом теле, она носит к тому же аллегорический и дидактический
характер. В творчестве В. Одоевского сказка эта и эти ее особенности не были
исключительными. Автору `Русских ночей` с самого начала его литературного
пути свойствен был пафос дидактика.
Вот к чему сводится та необыкновенная история, о которой рассказывается
в сказке о девушках. Заморский басурман запер в своей лавке зазевавшуюся
красавицу и переделал ее на свой лад, напичкав ее романами мадам Жанлис,
заплесневелыми сенсациями, итальянскими руладами, добавив к этому `полную
горсть городских сплетен, слухов в рассказов`. Между тем случайный
покупатель, молодой человек, влюбился в красавицу-куклу, купил ее для себя,
любовался ею, а когда узнал, что кукла живая, пытался сделать ее снова
человеком. Но тщетно: кукла оставалась куклой и не способна была чувствовать
по-человечески
Аллегория В. Одоевского оказывается весьма прозрачной, как и ее урок.
Несмотря на это, дидактизм сказки не производит впечатления поверхностного и
он не разрушает поэзии. Сам фантастический колорит произведения делает
заключенное в нем поучение не плоским и не навязчивым. Сказка кончается
таким назиданием: `А кто всему виною? сперва басурмане, которые портят наших
красавиц, а потом маменьки, которые не умеют считать дальше десяти. Вот вам
и нравоучение` (Повести, с. 100).
Разумеется, это нравоучение мнимое, не всерьез, ироническое. Оно не
выявляет, а прикрывает истинный урок, который содержит в себе сказка.
Дидактизм в произведении В. Одоевского смягчается и делается художественным
и поэтическим и благодаря фантастике, и не менее того благодаря авторской
иронии. О дидактизме В. Одоевского Белинский писал: `... не изменяя своему
истинному призванию, по-прежнему оставаясь по преимуществу дидактическим, он
в то же время умел возвыситься до того поэтического красноречия, которое
составляет собою звено, связывающее оба эти искусства - красноречие и
поэзию`. {Белинский В. Г. Сочинения князя В. Ф. Одоевского, с. 305.}
`Пестрые сказки` никак не означали отказа В. Одоевского от философских
устремлений в литературе. Многие из его сказок по своему художественному
типу близки к философским произведениям. Такой характер им придавала в
первую очередь фигура вымышленного рассказчика Иринея Модестовича Гомозейки.
Рассказчик этот встречается как в `Пестрых сказках`, так и в некоторых
других произведениях В. Одоевского 30-х и 40-х годов: в повести
`Привидение`, в сказках для детей и т. д. Это чудак и мудрец, знающий все
языки, живые и мертвые, все науки, которые преподаются и не преподаются. Это
рассказчик, который напоминает нам многими чертами самого В. Одоевского и
отчасти одного из главных героев `Русских ночей` - Фауста.
Фигура вымышленного рассказчика - не новость в русской литературе. Если
иметь в виду литературу 30-х годов, современную `Пестрым `сказкам`, то
естественно возникает сопоставление Гомозейки В. Одоевского с пушкинским
Белкиным и гоголевским Рудым Паньком. Однако сопоставление это позволяет
увидеть не столько сходство, сколько различие. И весьма существенное. И
Белкин, и Рудый Панько предельно объективированы, и внешне и внутренне
независимы от своих авторов. Рассказчик В. Одоевского, напротив, наделен
резко автопортретными чертами. Он носитель авторского сознания. В его
высказываниях отражены общие идеи автора о жизни, о человеке. Это делает его
рассказчиком не только романтического, но и философского типа.
Своими прямыми высказываниями рассказчик В. Одоевского часто как бы
переводит повествование в высокий и обобщенный план. Он придает бытовым и
фантастическим сюжетам вид философской притчи или легенды, смешивая при этом
бытовое и фантастическое. Именно так происходит, например, в рассказе
`Игоша` (одном из самых поэтических у В. Одоевского), где Гомозейко говорит:
`...житейские происшествия отдалили от меня даже воспоминание о том
полусонном состоянии моей младенческой души, где игра воображения так чудно
сливалась с действительностию`; {Одоевский В. Ф. Соч., ч. III. СПб., 1844,
с. 56.} близкое этому по смыслу говорит Гомозейко в повести `Привидение`:
`...наш ум, изнуренный прозою жизни, невольно проникается этими
таинственными происшествиями, которые составляют ходячую поэзию нашего
общества и служат доказательством, что от поэзии, как от первородного греха,
никто не может отделаться в этой жизни` (Повести, с. 298).
Во второй половине 30-х годов В. Одоевский пишет ряд повестей, которые
некоторыми исследователями причислялись к разряду `мистических`. Это повести
`Сильфида`, `Саламандра`, `Косморама`. П. Н. Сакулин характеризовал эти три
повести как `самые значительные и наиболее отделанные произведения
мистического содержания`. {Сакулин, ч. 2, с. 90.} Справедливо ли такое
определение?
О тяготении В. Одоевского к мистике пишет и современный исследователь
Ю. Манн: `Примерно в то же время, когда Одоевский стал отходить от принципов
философии тождества, обнаружилось его тяготение к мистике. Одоевский изучает
сочинения древних каббалистов и алхимиков, крупнейших мистиков ХVI-ХIХ веков
- Якова Беме, Эккартсгаузена, Юнга-Штиллинга и особенно Сен-Мартена и
Пордеча...`. {Манн Ю. Русская философская эстетика, с. 110. 17 в.}
Факты, которые приводит Ю. Манн, бесспорны, но они имеют отношение
более к научным исканиям В. Одоевского, нежели к его литературному
творчеству. Как бы ни относился сам Одоевский к мистическим учениям, как бы
ни увлекался ими в плане научно-философском, мистические элементы в его
литературных произведениях, когда они в них присутствовали, носили характер
формальный, а не содержательный.
В этом отношении показательна повесть `Сильфида`. Герой ее под влиянием
книг различных каббалистов и алхимиков начинает верить в чудеса,
отказывается от невесты, которую прежде любил, от привычного уклада жизни и
живет в необыкновенном мире, исполненном таинственной красоты и возвышенной
мысли. Все случившееся с героем имеет в повести реальную мотивировку:
болезнь. Другу героя с помощью врачей удается излечить его, вернуть к
нормальной жизни. Но вместе с возвращением к нормальному пропадает для героя
и все высокое и прекрасное, чем он жил во время болезни.
Легко заметить, что мистические элементы в `Сильфиде` - каббала,
алхимия и проч. - не имеют отношения к идее повести. Повесть эта - о высших
стремлениях человеческой души я о несоответствии этим стремлениям того, что
человек находит в повседневной реальности. Во всем этом мистицизма не
больше, чем можно обнаружить его, например, в рассказе `Игоша`. Мистические
элементы в `Сильфиде` по существу выполняют ту же функцию, что и фантастика
в `Пестрых сказках`. Они отрешают от повседневного и бытового, переключают
повествование на `высокую волну`, придают ему философское звучание.
Одна из проблем, которая особенно интересует В. Одоевского в 30-е и
40-е годы, касается смысла и ценностей человеческого существования. Ему
особенно близки и дорога обыкновенные человеческие ценности: добро,
великодушие. Ценности, по его понятиям, и самые обыкновенные, и вместе с тем
самые высокие.
В рассказе, который первоначально назывался `Три жизни`, а затем был
назван `Филологический опыт`, В. Одоевский показывает три типа людей:
алхимика, гордого `своей полновластною мыслью` и презирающего мир житейский;
любящую молодую чету по соседству, упивающуюся своим счастьем и презирающую
алхимика; прохожего, полного любви и доброжелательства ко всем, радостно
благословляющего и алхимика, и юных возлюбленных. Идеал В. Одоевского - в
прохожем. В. Одоевский против всякой односторонности в человеке: он мечтает
о человеческой доброте, которая не знает пристрастий и исключительности.
Эта мысль-мечта В. Одоевского получит своеобразное выражение в
некоторых важных мотивах его незавершенного романа `Иордан Бруно и Петр
Аретино...`. Замысел этого романа относится еще к 1825 г. В. Одоевский
работал над ним около 10 лет и так его и не закончил. Между тем мысль
произведения, насколько об этом можно судить по сохранившимся рукописным
отрывкам, обещала быть философски глубокой и значительной.
В центре романа должна была находиться личность итальянского ученого
Джордано Бруно, философа и поэта, `мученика новой науки`. Герой задуман как
трагически одинокая, возвышенная, романтическая личность. В нем живет
сильное гуманистическое начало, которое не находит ни в ком отклика. Его
споры с богословами и учеными всегда во имя и во славу человека, против
всякого рода посягательств на его жизнь и достоинство.
Бруно не могут понять ни папа, ни кардиналы, ни друг, ни жена. Он
принужден быть всегда один со своей истиной. Сжигают его сочинения, угрожают
сжечь его самого, но ничто не может заставить его отказаться от того, что он
считает правдой. Бруно погибает как мученик идеи, поборник истины, как
подлинный герой.
Но есть для В. Одоевского нечто не менее высокое, чем героизм, не менее
значительное, чем верность идее. Это тоже истина, но не та, за которую погиб
Бруно, а которая освещала всю его жизнь. В рукописях романа имеется сцена,
которая, по-видимому, должна была стать ключевой и в композиционном, и в
идейном отношении: `Дня через два после казни два старика с молодою женщиною
собирали хладный пепел Бруно в плакали... `Что вы плачете над Еретиком?` -
сказал кто-то из проходящих. `Если бы ты знал его, ты бы не сказал это - он
был истинно добрый человек - хороший муж ...``. {См.: Сакулин, ч. 2, с. 11.}
Традиционная романтическая антитеза выглядит в незавершенном романе В.
Одоевского не только как `мудрец - непосвященные`, `герой - толпа`, но и как
`добрый человек - и недобрый, враждебный ему мир`.
Особое место в творчестве В. Одоевского занимают две его сатирические
повести на современном материале - `Княжна Мими` и `Княжна Зизи`. Написанные
в 30-е годы (в 1834 я в 1839 гг.). повести эти в свое время пользовались
широкой известностью. Высокую оценку им дал Белинский. `Княжну Мими` он
назвал `одною из лучших русских повестей`. {Белинский В. Г. Сочинения князя
В. Ф. Одоевского. с. 313.}
Повести посвящены изображению светской жизни. В отличие от
предшествующих произведений В. Одоевского на ту же тему - от аполога
`Старики, или Остров Панхаи` или некоторых из `пестрых сказок`, - повести
лишены элементов фантастики и аллегории. Они богаты точными деталями - как
психологическими, так и бытовыми. Может быть, по этой именно причине повести
`Княжна Мими` и `Княжна Зизи` иногда называют `реалистическими`.
Основываясь на особой писательской манере В. Одоевского в этих
повестях, Е. Хин приходит к выводу, что `в творчестве Владимира Одоевского
во второй половине 30-х годов наблюдается отход от романтических позиций`
(Повести, с. 27). С этим трудно согласиться. Вопрос о романтизме или
реализме литературного произведения отнюдь не простой, и его нельзя решать
без учета всей системы воззрений писателя, вне контекста всего его
литературного творчества. `Княжна Мими` и `Княжна Зизи` никак не выпадают из
романтической системы В. Одоевского и, при всем их своеобразии, органически
в нее укладываются. В этих повестях, в каждой по-своему, на современном
материале освещается и раскрывается знакомая нам и соответствующая
романтическому мироощущению В. Одоевского антитеза: добрый человек - и
недобрый, враждебный ему мир. Что же касается беспощадно правдивого
изображения жизни, которое характерно для этих произведений, то само по себе
оно еще не является показателем реализма. Беспощадно правдивое, критическое
отношение к действительности может быть органически присуще не только
реалистическому, но и романтическому искусству. {См.: Обломиевский Д. Д.
Французский романтизм. М., 1947, с. 5.}
На своем литературном пути В. Одоевский менял писательскую манеру, но
он никогда не изменял своей романтической вере. Его сатирические повести из
светской жизни стоят в одном литературном ряду с другими его литературными
произведениями. Существует внутренняя преемственная связь не только между
повестями 30-х годов и ранними беллетристическими и философскими опытами В.
Одоевского, но и между этими повестями и романом `Русские ночи`. В свое
время недаром Белинский, сравнивая повесть `Княжна Мими` с новеллами
`Бригадир`, `Бал` и `Насмешка мертвеца`, вошедшими в `Русские ночи`, отмечал
в них одинаковое `направление таланта автора`. {См.: Белинский В. Г.
Сочинения князя В. Ф. Одоевского, с. 312.}

* * *

Роман `Русские ночи` - самое значительное произведение В. Одоевского,
вобравшее в себя многие его замыслы, синтезировавшее его воззрения на жизнь,
выразившее в цельном и концентрированном виде его любимые философские идеи.
Это итоговое произведение в точном смысле этого слова. Роман вышел в свет в
1844 г. В следующем, 1845 г. старый друг В. Одоевского Кюхельбекер писал
ему: `В твоих Русских Ночах мыслей множество, много глубины, много отрадного
и великого, много совершенно истинного и нового, и притом так резко и
красноречиво высказанного... Словом, ты тут написал книгу, которую мы смело
можем противопоставить самым дельным европейским`. {Цит. по кн.: Сакулин, ч.

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 133417
Опублик.: 18.01.02
Число обращений: 1