ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Григорий Анисимович Федосеев.
Смерть меня подождет

Изд: Новосибирское книжное издательство 1962
ОСR&Sреllсhесk: Аrсh Stаntоn (mаilаrсh@runbох.соm), 2 jun 2001

ОТ АВТОРА

Труд исследователя всегда был тяжелым испытанием. Ему я посвятил всю
свою жизнь. Но я не подозревал, что написать книгу куда труднее. Порою меня
охватывало разочарование, я готов был бросить свою работу, и только долг
перед моими мужественными спутниками заставлял меня снова и снова браться за
перо.
В течение многих лет, находясь в условиях. первобытной природы, мы
испытывали на себе ее могущество, ее силу. Именно там, в неравном поединке с
ней, мы познали величие Человека.
`Смерть меня подождет` -- это невыдуманный рассказ о подвиге советских
людей, исследователей необжитых, малодоступных районов Сибири.
Это прощальное слово о тех, кто ценою жизни заплатил за крошечные
открытия на карте нашей Родины.
Материалом для книги послужили личные дневники, впечатления и
воспоминания моих спутников -- героев повествования. Описывая события, я
старался изобразить правдиво обстановку и условия наших работ. Мне не нужно
было фантазировать, придумывать ситуации -- действительность была слишком
насыщена событиями, чтобы что-нибудь еще добавлять или преувеличивать.
Это повествование о человеческой дружбе. Она связывала тугим узлом всех
нас, участников похода. В тяжелые минуты, когда, казалось, не оставалось
шансов на спасение, люди забывали о себе, во имя долга перед товарищами, и,
пожалуй, только это помогло нам, хотя и с большими жертвами, добиться
успехов.
`Смерть меня подождет` -- это книга и о суровой природе Приохотского
края, о ее обитателях. В походах я никогда не расставался с ружьем, но
страстный зверобой уживался во мне с терпеливым натуралистом. С детства
любил я таинственный мир растений, с увлечением наблюдал жизнь диких
животных и птиц.
Первая книга о моих путешествиях по Приохотскому краю называлась `В
тисках Джугдыра`. Ее главными героями были беспризорник Трофим Королев и
старый эвенк-проводник Улукиткан. В процессе работы над второй книгой --
`Смерть меня подождет` явилась необходимость внести изменения и дополнения в
первую книгу. Теперь она называется `Тропою испытаний` и полностью посвящена
проводнику Улукиткану.
В книге `Смерть меня подождет` я рассказал о сложной, трудной жизни
беспризорника Трофима, воспитанника экспедиции, участника многих рисковых
походов. Эта книга, хотя и написана как самостоятельное произведение,
является как бы продолжением книги `Тропою испытаний`. В ней, как и в первой
книге, показана борьба человека с дикой природой.
Пусть простят мне мои спутники, что я счел необходимым события,
накопившиеся за шесть лет наших непрерывных путешествий по Приохотскому краю
(1948-1954 гг.), вложить в два года. Только по этим причинам в книгах
`Тропою испытаний` и `Смерть меня подождет` смещены многие фактические даты
и некоторые места событий.

* СМЕРТЬ МЕНЯ ПОДОЖДЕТ *

I. СУДЬБА БЕСПРИЗОРНИКА

I. Проводы Королева. Незаконченный ночной разговор. Тревожная
радиограмма. Воспоминания.

В тайгу! Скорее в тайгу!
Не прошло и двух месяцев, как мы вернулись из очередной экспедиции, а
уже устали от беспечной, размеренной городской жизни.
Вечерами, все чаще и чаще, возникали `опасные` разговоры о кострах, о
походах, о гольцах. И тогда мечта уносила нас к безграничным просторам
тайги, к заснеженным вершинам гор, рисовала захватывающие сцены единоборства
с медведем.
Начались сборы...
Который раз так вот, с волнением и тревогой, я покидаю родной очаг,
чтобы один на один столкнуться с дикой природой, с препятствиями, которые
лежат на пути к достижению цели. Много разных мыслей возникает в голове,
когда ты надолго отрываешься от семьи, друзей, цивилизованного мира и
отдаешь себя во власть случайностей. И хотя предшествующие походы, не менее
трудные, убеждают тебя, что все обойдется хорошо и ты через год снова
окажешься в кругу друзей, все же каждый раз перед отъездом тебя охватывает
тревога, сомнения, болью наливается сердце, и ты вдруг, с поразительной
ясностью сознаешь, как дорог тебе дом и как жестоко ты обрекаешь своих
близких на долгое ожидание и вечную тревогу за твою судьбу.
Рано утром мы покинули заснеженный Новосибирск и в этот же день
высадились на восточной оконечности материка.
Много лет штаб экспедиции располагался в крохотном дальневосточном
городке Зея. В февральские дни здесь шумно Люди готовятся в поход, торопятся
скорее попасть в тайгу. Это слово в их устах теперь звучит необычно
торжественно. В нем и простор, и вольность, и что то неодолимо манящее. В
человеке, видимо, до сих пор живет дух далекого предка -- кочевника. С
детства тянет его в леса, в горы, к костру, к открытому небу, к бродяжьей
жизни.
Еще несколько беспокойных дней, и самолеты приступят к переброске
подразделений. Одни улетят на Шантарские острова, другие -- к Охотску,
многих забросят на Алданское нагорье, к Чагарским гольцам, к Джугджуру, на
Удские мари... И там, на огромной неведомой территории, подлежащей
обработке, будут вытоптаны первые тропки, загорятся ночные костры, люди
вступят в единоборство с дикой природой.
С первого дня меня полностью захватывают экспедиционные дела. Надо
торопиться, пока еще на реках и озерах лед и самолеты могут безбоязненно
идти на посадку.
Первым отлетает техник Трофим Николаевич Королев с кадровыми рабочими
Николаем Юшмановым, Михаилом Богдановым. Иваном Харитоновым и Филиппом
Деморчуком. Они должны попасть в одну из бухт на Охотском побережье и
пробраться в центральную часть Джугджура. Участок их работы самый отдаленный
и трудный, поэтому туда и назначен Королев, смелый и напористый человек.
Вылет подразделения Королева назначили на двенадцатое февраля. Накануне
я задержался в штабе экспедиции до полуночи. Вместе с главным инженером
Хетагуровым и помощником Плоткиным окончательно просмотрели маршрут
Королева, еще раз проверили списки полученного снаряжения, продовольствия,
условились о местах встреч.
Когда мы вышли из штаба, город спал, прикрытый черным крылом зимней
ночи. Две одинокие звезды перемигивались у горизонта. С окраины города
доносилась протяжная девичья песня.
-- У Пугачева огонь горит, сегодня проводы товарищей, может, зайдем? --
предложил Трофим, когда мы поравнялись с квартирой Пугачева.
Нужно было оторваться хотя бы на час от цифр, схем, канцелярщины. За
день так намотаешься, что теряешь даже ощущение усталости. Сон не берет, и,
кажется, все равно, как дожидаться утра -- на ногах или в постели. Зашли В
комнате накурено. На столе беспорядок, как это бывает после званого ужина.
Экспедиция за двадцать с лишним лет существований совершила немало
славных дел, и сегодня творцы ее маленькой истории собрались у Пугачева,
старейшего работника.
Давно еще, в 1930 году, будучи мальчишкой, Пугачев приехал на Кольский
полуостров из глухой пензенской деревушки с дерзкой мыслью -- увидеть своими
глазами северное сияние. Нас он нашел в Хибинской тундре. Мы тогда делали
первую карту апатитовых месторождений.
Мечтательному парнишке понравилась наша работа, да и скитальческая
жизнь, и он навсегда остался с нами. Трофим Васильевич побывал с экспедицией
в Закавказье, на Охотском побережье, в Тункинских Альпах, Забайкалье; дважды
посетил центральную часть Восточного Саяна, был на всех трех Тунгусках,
прошел маршрутом от Байкала почти до Амура. Жизнь научила его смотреть в
лицо опасностям и испытаниям. Правда, незнакомцу, повстречавшемуся с этим
маленьким человеком -- кротким и застенчивым, ни за что не угадать в нем
отважного путешественника.
Сегодня у Трофима Васильевича собрались такие же, как и он сам,
следопыты и неугомонные путешественники -- Лебедев, Мищенко, Коротков и
другие. Мне приятно видеть их вместе, я не раз попадал с ними в опасные
переплеты, делил и невзгоды и радости.
Едва мы уселись за стол, ввалилась молодежь.
-- Откуда бредете, полуночники?
-- Из кино. Увидели свет и зашли. Ведь завтра Королев открывает
навигацию. Вот и не спится. Охота в тайгу.
И вдруг чей-то молодой, нарочито простодушный голос:
-- Есть, товарищи, предложение: поскольку тут тепло и уютно и учитывая
настойчивую просьбу хозяина, давайте останемся за этим столом до рассвета. А
утром все проводим Королева.
У хозяина на лице растерянность. Он смотрит на опустошенный стол, потом
лезет в дорожный ящик за закуской. Гости раздеваются, гремит посуда, комната
наполняется свежими голосами...
Через час мы с Королевым идем по пустым улицам,
-- Что с тобою, Трофим, почему ты последние дни такой молчаливый? -- в
темноте я совершенно не различаю его лица. -- Или не хочешь отвечать?
-- А какой толк таиться? Вы ведь знаете, вот уже год, как я не получаю
писем от Нины...
-- Пора, Трофим, забыть Нину, как это ни тяжело. Ничего у тебя с ней не
получится, не обманывай себя пустой надеждой.
-- Это так. Но обидно: не сумел устроить свою жизнь. Все у меня
наперекос идет, не как у людей... Скорей бы в тайгу, там проще.
-- Не хочется мне отпускать тебя с таким настроением.
Я затащил его к себе ночевать. До утра оставалось часа три. Хозяйка
подала ужин.
-- Мое прошлое -- непоправимая ошибка, а настоящее кажется мне
случайностью. К моим ногам, вероятно, упала чужая звезда, -- говорил Трофим
Николаевич медленно, не отводя от меня темно-серых глаз. -- Если бы я мог
забыть трущобы, Ермака и все, что связывает меня с этим именем, я был бы
счастлив. Вы только не посчитайте меня неблагодарным и не подумайте, что я
не чувствую хорошего отношения к себе... Все это мне и близко, и дорого. Но
повсюду за собой я тащу поняжку с прошлым.
-- Удивляюсь тебе, Трофим, -- возразил я. -- Шестнадцать лет прошло с
тех пор, как ты ушел от преступного мира. Пора о нем забыть.
-- Легко сказать -- забыть! Это ведь не папироска: выбросил, как
выкурил. Прошлое присосалось, как пиявка. А слово `вор`, кто бы его ни
произнес, бьет до сих пор. Но ведь я столько же виноват в своем прошлом,
сколько и в своем рождении. Семилетним мальчишкой подобрали чужие люди,
сделали из меня вора и вором толкнули в жизнь. Тогда, еще в трущобах, я
где-то в глубине сознавал, что не этого мне надо. Но разве просто уйти от
привычной среды, подавить в себе неравнодушие к чужим вещам, научиться иначе
думать? И все же я ушел. А вот забыть прошлое не смог. Так и кажется, иду я
сбоку жизни, спотыкаюсь на ухабах, как незрячий мерин. Знаю, меня никто не
упрекает, мне открыты все дороги. Чего же не жить спокойно? Так нет!
Скажите, кому, как не злой судьбе, нужна была наша встреча с Ниной? Она
напомнила мне о прошлом и надсмеялась. Нина оттолкнула меня потому, что я --
бывший вор и могу теперь скомпрометировать ее.
-- Ты не прав, -- перебил я его. -- Нина любит тебя, и ее не смущает ни
ее собственное, ни твое прошлое. Но ты знаешь, она не может стать твоей
женой. При всей моей привязанности к тебе, Трофим, я должен сказать: Нина
поступила правильно. Тебе нужно жениться на другой. Разве мало хороших
девушек у нас? А насчет того, что идешь сбоку жизни -- неверно. Подумай,
разберись и не греши на себя. Что с того, что твоя дорога вначале шла по
ухабам? Все это уже давно позади. Сейчас у тебя интересная работа. Ты любишь
жизнь и не во имя ли ее столько пережил? Я не узнаю тебя, Трофим! Может,
действительно, задержаться дня на два с вылетом?
-- Нет, полечу, мне нужно скорее в тайгу!
-- Боюсь, поедешь с таким настроением, рисковать начнешь и потеряешь
голову.
Трофим молчал, сдерживая волнение.
-- Ложись-ка ты лучше спать. Утро вечера мудренее!
-- Да, скорее бы рассвело... Знаете, чего мне хочется? -- вдруг сказал
он, повернувшись ко мне. -- В пороги, на скалы! Ломать, грызть зубами,
кричать, чтобы все заглушить! Вы же не знаете всего моего прошлого... -- Он
встал и бесшумными шагами отошел от кровати.
В комнате наступила тишина. Ветер хлопнул ставней, и отдыхавшая на
диване кошка поспешно убралась за перегородку. Я чувствовал, как тяжелыми
ударами пульсирует в голове кровь. Трофим стоял спиной ко мне, сцепив на
затылке руки и устало опустив голову.
На розовеющем востоке нарождалось солнце, и навстречу ему плыло по небу
свежее, как зимнее утро, облачко. Город просыпался медленно. Нехотя
перекликались петухи. У реки тяжело пыхтел локомобиль. Из труб высоко-высоко
тянулись белые столбы дыма.
...У самолета собралась толпа провожающих. Шум, смех. Чувствовалось,
что все живут одними мыслями, желаниями, одной целью. Приятно смотреть на
этих людей, связанных долголетней совместной работой и искренней дружбой.
Трофим повеселел, лицо, усеянное едва заметными рябинками, посвежело от
румянца. Отъезжая, он верил, что в тайге не будет одинок. Повстречайся он с
бедой, где бы она его ни захватила, мы придем да помощь.
До отлета остались минуты. Машина загружена. Экипаж на местах, но люди
еще прощаются. Все говорят одновременно, понять ничего нельзя. Королев
вырвал из толпы Пугачева, обнял и, не выпуская из своих объятий, сказал,
обращаясь ко всем:
-- Спасибо вам. Я счастлив, что имею таких друзей.
Вдруг чихнул один из моторов и загудел, бросая в нас клочья едкого
дыма. Тотчас заработал второй, и самолет забился в мелкой нетерпеливой
дрожи.
Я прощался с Трофимом последним.
-- Приедете ко мне в этом году? Легкая тень скользнула по его лицу,
вероятно, вспомнил наш ночной разговор.
-- Не обещаю. Скорее всего на инспекцию к тебе нагрянет Хетагуров. Ему
ближе.
Крепко жмем друг другу руки, обнимаемся.
Лучи поднявшегося солнца серебрят степь, узкой полоской прижавшуюся к
горе. В березовой роще жесткий ветер веет сыпучий снег.
Самолет, покачиваясь, вышел на дорожку. Моторы стихли в минутной
передышке, потом взревели, и машина, пробежав мимо нас, взлетела. Через
несколько минут она потерялась в синеве безоблачного неба...
В штабе остается все меньше народа. Мы торопимся до наступления
распутицы разбросать все подразделения по тайге. Главное -- не упустить
время, использовать лед на реках и озерах для посадки тяжелых самолетов.
Двадцать шестого марта пришел и наш черед. Я решаю весну провести у
топографов на Удских марях. Со мною Василий Николаевич Мищенко, с которым
вот уже четырнадцатый год мы не разлучаемся, и Геннадий Чернышев -- радист,
тоже не новичок в тайге. У нас давно все готово, проверено, упаковано.
Сознаюсь, с удовольствием покидаю штаб со всей его канцелярией, сводками,
телефонными звонками, озабоченными лицами штабных работников и
обормотом-котом, наблюдающим мир из окна бухгалтерии. Иное ждет нас там, в
глуши лесов, на нехоженых горных тропах.
...Мы летим над тайгой. Кругом зима -- ни единой проталины, пустынно.
Самолет набирает высоту, отклоняется, идет на юго-восток. За равниной --
вздыбленные горы. На каменных уступах, у их подножий клубятся облака, и лишь
пологие гребни, поднятые титанической силой земли к небу, облиты солнцем...
Облака движутся, меняют свои мягкие очертания, остаются позади. За горами
тайга, накинутая ворсистой шубой на холмы. И наконец широкая равнина, вся в
брызгах озер, в витиеватых прожилках рек, прикрытая щетиной сгоревшего леса.
В центре лежит ледяной плешиной озеро Лилимун, окольцованное темно-зеленой
хвоей. Мы еще далеко, а у противоположного берега уже потянулся вверх
сигнальный дымок.
Моих товарищей первая часть пути разочаровывает. Ну что особенного:
всего час назад поднялись в воздух, и вот уже посадка. Правда, не на
аэродром, а на озеро, но что от этого изменилось? Нас окружают знакомые
лица, звучат веселые голоса. Рядом с посадочной площадкой под охраной
береговой чащи стоят палатки, лежит груз, горит костер подразделения
топографа Михаила Закусина.
Мы быстро и весело разгружаемся. Но больше всех довольны собаки, Бойка
и Кучум. Они носятся по косе, лают и, наконец, исчезают в тайге.
Михаил Закусин приглашает экипаж самолета в палатку.
-- В городе вас таким обедом не угостят. Даже заправскому повару не
приготовить так вкусно! К тому же, учтите, у нас все в натуральном виде,
объемное. А какой воздух, обстановка, -- куда там вашему ресторану! Так что
не отказывайтесь!
-- Напрасно ты, Михаил, уговариваешь, мы ведь не из робких, -- отвечает
командир Булыгин. -- Знаем ваши таежные прейскуранты, умышленно сегодня не
завтракали.
В палатке просторно. Пахнет жареной дичью, свежей хвоей, устилающей
пол, и еще чем-то острым.
-- Откуда это у вас петрушка? Зеленая -- и так рано! -- удивляется
Булыгин, пробуя уху.
-- Это уж обращайтесь к Мищенко, он у нас мичуринец. Даже тропические
растения выращивает в походе, -- ответил Закусин.
-- Он наговорит -- на березе груши! -- отозвался Василий Николаевич. --
Ей-богу в жизни не видел тропического дерева. В прошлом году на Саяне был,
лимон в потке (*Потка -- оленья вьючная сумка) сгнил, а одно зернышко
проросло, жить, значит, захотело. Дай, думаю, посажу в баночку, пусть
растет. Ну и провозил лето в потке на олене, а теперь лимон дома, с четверть
метра поднялся. А насчет зелени -- тут я ни при чем. От прошлого года
осталось немного петрушки, вот я и бросил щепотку в ушицу. Травка хотя и
сухая, но запах держит куда с добром!
Через час самолет поднялся в воздух, махнул нам на прощанье крылом и
скрылся с глаз.
Вот мы и на пороге новой, давно желанной, жизни! До вечера успели
поставить еще одну палатку, заготовить дров и установить рацию.
День угасал. Скрылось солнце. Отблеск вечерней зари лег на лагерь, на
макушки тополей и вершины гор, но мало-помалу и этот свет исчез. Появилась
звезда, потом вторая, и плотная ночь окутала лагерь.
К нам в палатку пришел Закусин. Геннадий, забившись в угол, принимал
радиограммы.
-- Проводники наши прибыли? -- спросил я Закусина.
-- Тут где-то на марях живут с оленями, километрах в десяти от озера.
Давно ждут вас. Вчера приезжал за продуктами Улукиткан. Мы тут с ним
посидели с полчаса за чаем, и он уехал, а я все думаю: как может человек в
восемьдесят лет столько хранить в своей памяти. Посуди сам, он мне рассказал
подробно, как пробраться отсюда до Чагарских гольцов и к вершине Шевли. `Ты
недавно тут был?` -- спросил я его. `Что ты, -- говорит он, -- однако, лет
пятьдесят, больше`. А рассказывал, будто. на карту смотрел. Есть же такие
люди!
Я ему ничего не ответил. Не могу равнодушно слышать имя Улукиткана. Не
дождусь момента, когда, наконец-то, после зимней разлуки обниму старика,
услышу его кроткий голос.
Мы молча пьем чай.
-- Есть неприятное сообщение от Плоткина. -- Геннадий, отрываясь от
аппарата, передает мне радиограмму, принятую из штаба.
-- Только что получили молнию от Виноградова с побережья Охотского
моря: `По пути на свой участок заезжал в подразделение Королева, к
Алгычанскому пику. Нашел только палатку, занесенную снегом. По всему видно,
люди ушли из лагеря ненадолго и заблудились или погибли. В течение двух дней
искали, но безрезультатно, никаких следов нет. Необходимо срочно
организовать поиски. В горах сейчас небывалый холод. Работа на пике
Королевым, вероятно, закончена, видел на вершине отстроенную пирамиду.
Молнируйте ваше решение. Виноградов`.
Я еще и еще раз прочел радиограмму вслух и сразу вспомнил наш последний
разговор с Трофимом. Он так и остался незаконченным, и Королев увез с собой
тяжелые, угнетавшие его сомнения, в которых я не смог разобраться до конца.
Мысли, одна за другой, метелицей закружились в голове...
-- Не может быть, чтобы заблудились. Горы не тайга, а вот настроение у
него, -- Василий Николаевич не закончил фразы.
С минуту длилось молчание. Случайный ветер, ворвавшись в палатку,
погасил свечу. На реке глухо треснул лед.
-- В горах все может случиться! Долго ли оборваться, а то и замерзнуть.
Отправьте нас на розыски, ребята у меня надежные, -- заговорил Закусин.
Мищенко зажег свечу, и снова наступила тишина.
-- Плоткин ждет у аппарата, -- буркнул Геннадий.
-- Передай ему, пусть утром высылает за нами самолет, а тебе, Михаил,
придется ехать одному на мари. Коли случилось такое несчастье, то на розыски
полетим мы.
Я попросил Плоткина телеграфировать Виноградову: `Завтра вылетаю с
поисковой группой на побережье, далее пойдем на оленях маршрутом Королева к
Алгычанскому пику, будем искать затерявшихся в районе западного склона
гольца. Вам предлагаю не дожидаться нас, завтра выходить на розыски в район
восточных склонов гольца. Оставьте письмо о своем маршруте и планах. В
случае удачи вышлите к нам нарочного. Поиски не прекращать до получения
распоряжения`.
Тревожная весть быстро облетела маленький лагерь. Все собрались в нашей
палатке. В долине темно, шальной ветер рыщет по дуплам старых елей, да
стонет рядом горбатый тополь.
Хотя жизнь и приучила нас ко всяким неожиданностям, случай на
Алгычанском пике глубоко встревожил всех. Конечно, Трофим в любом испытании
не сдастся до последнего удара сердца, и его товарищи -- люди стойкие. Они
не могли стать жертвами оплошности. Но надо спешить им на помощь!
Геннадий, закончив работу, держал в руках книгу, но не читал, а о
чем-то думал. Закусин беспрерывно курил. Про ужин забыли.
Наступила полночь. Лагерь уснул. Стих и ветер. Запоздалая луна осветила
палатку. Меня растревожили думы, одна за другой, как во сне, мелькали
картины, связанные с юношеской жизнью Трофима Королева.
...В 1931 году мы работали на юге Азербайджана. Я возвращался из
Тбилиси в Мильскую степь, в свою экспедицию. На станции Евлах меня поджидал
кучер Беюкши на пароконной подводе. Но в этот день уехать не удалось: где-то
на железной дороге задержался наш багаж.
Солнце палило немилосердно, нигде нельзя было найти прохлады.
-- Надо пить чай! -- советовал Беюкши. -- От горячего чая бывает
прохладно.
-- А если я не привык к чаю?
-- Тогда поедем ночевать за станцию, в степь, -- ответил он.
Пара изнуренных жарою лошадей протащила бричку по ухабам привокзального
поселка, свернула влево Прямо в степи натянули палатку. Беюкши ушел в
поселок ночевать к своим родственникам, а я расположился отдыхать.
Не помню, как долго продолжался сон, но пробудился я внезапно,
встревоженный каким-то необъяснимым предчувствием, а возможно, лунным
светом, проникавшим в палатку.
`Не Беюкши ли пришел?` -- мелькнуло в голове. Я приподнялся и тотчас
отшатнулся от подушки: к изголовью бесшумно спускалось лезвие бритвы,
разделяя на две части глухую стенку палатки. Пока я соображал, что
предпринять, в образовавшееся отверстие просунулась лохматая голова, затем
рука, в сжатых пальцах блеснула финка. Возле меня, кроме чернильницы, ничего
не было, и я, не задумываясь, выплеснул ее содержимое в лицо бродяги.
-- Зануда... еще и плюется! -- бросил тот, отскакивая от палатки.
Через минуту в тиши лунной ночи смолкли торопливые шаги.
Уснуть я больше не мог. Малейший шорох настораживал: то слышались шаги,
то топот. В действительности же возле палатки никто больше не появлялся.
Утром мы получили багаж, позавтракали в чайхане и тронулись в далекий
путь. Лошади легко бежали по пыльному шоссе. Над равниной возвышались
однообразные холмы. Кругом низкорослый ковыль, местами щебень. И только там,
куда арыки приносят свою драгоценную влагу, виднелись полоски яркой зелени.
Проехав километров пять по шоссе, мы неожиданно увидели возле кювета
группу беспризорников.
-- Стой! -- крикнул я кучеру и спрыгнул с брички.
-- Ты резал палатку? -- спросил я одного из них. Беспризорники вскочили
и скучились на краю дороги, словно сросшиеся дубки. Подбежал Беюкши.
-- Где морду вымазал в чернилах, говори? -- крикнул он, и в воздухе
взметнулся кнут.
-- Не смей! Убью! -- заорал старший из ребят, поднимая над головою
Беюкши костыль.
Кнут, описав в воздухе дугу, повис на поднятом кнутовище. Беспризорник
стоял на одной ноге, удерживая другую, больную, почти на весу. Он
выпрямился, повернулся лицом ко мне и уже с пренебрежительным спокойствием
добавил:
-- Я резал, а лезть должен был он, Хлюст, но трогать его не смей,
слышишь? -- И он гневно сверкнул глазами.
-- Что, выкусил? -- Хлюст ехидно улыбался, выглядывая из-за спины
защитника.
Лицо у него было маленькое, подвижное, нос тонкий, длинный, бекасиный,
глаза озорные. Чернила угодили ему в нос и полосами разукрасили щеки. На
груди широкой прорехой расползлась истлевшая от времени рубашка, обнажив
худое и грязное тело.
Я рассмеялся, и какую-то долю минуты мы молча рассматривали друг друга.
Это были совсем одичавшие мальчишки. Старшему едва ли можно было дать
шестнадцать лет. Он стоял сбоку от меня, заслоняя собою остальных и опираясь
на костыль. Вид его был жалок. Черное, как мазут, тело прикрывалось грязными
лохмотьями. Больная нога перевязана тряпкой, на голове лежат прядями
нечесаные волосы. Но в открытых глазах, в строгой линии сжатых губ, даже в
продолговатом вырезе ноздрей чувствовалась дерзкая сила.
-- Чего же ты не бьешь? -- спросил он меня с тем же пренебрежением.
-- Гайка слаба, ишь бельмы выкатил! -- засмеялся Хлюст, передразнивая
Беюкши.
-- Ты мне смотри, бродяга! -- заорал тот гневно и шагнул вперед.
-- Говорю, не смей! -- хромой, отбросив костыль, выхватил из рук Хлюста
финку и встал перед Беюкши.
Тот вдруг прыгнул к нему, свалил на землю и поволок на шоссе. Остальные
ребята, оробев, отскочили за кювет. Я подобрал упавший нож.
-- Вот сдадим тебя в сельсовет, будешь знать, как резать палатку. И за
нож ты мне ответишь, -- говорил Беюкши, затаскивая парня в бричку.
Мы поехали, а трое чумазых мальчишек остались у дороги.
Наш пассажир лежал ничком в задке брички, между тюками, поджав под себя
больную ногу. Из растревоженной раны сквозь перевязку сочилась мутная кровь
и по жесткой подстилке скатывалась на пыльную дорогу.
-- Тебе больно? Перевязку не делаешь, запах-то какой тяжелый. Подложи
вот... -- сказал я, доставая брезент.
Беспризорник вырвал его из моих рук и выбросил на дорогу. Беюкши
остановил лошадей.
-- Чего норовишь? Приедем в поселок, там живо усмирят. Мошенник! --
злился он.
Я поднял брезент, и мы поехали дальше. Беспризорник продолжал лежать на
спине, подставив горячему солнцу открытую голову. Трудно было догадаться, от
каких мыслей у него временами сдвигались брови и пальцы сжимались в кулаки.
Он тяжело дышал, глотая открытым ртом сухой и пыльный воздух. `А ведь в нем
бьется человеческое сердце, молодое, сильное`, -- подумал я, и мне вдруг
стало больно за него. Почему этот юноша отшатнулся от большой, настоящей
жизни, связался с финкой, откуда у него столько ненависти к людям?
-- Тебя как звать?
-- Всяко, -- ответил он нехотя, -- кто сволочью, а другие к этому имени
еще и пинка прибавляют.
-- А мать как называла?
-- Матери не помню.
-- Под какой кличкой живешь?
Он не ответил.
В полдень мы подъехали к селению Барда. Беспризорник вдруг заволновался
и стал прятаться за тюки. В сельсовете никого не оказалось -- был выходной
лень.
-- Слезай, да больше не попадайся! -- скомандовал Беюкши.
-- Дяденька, что хотите делайте со мной, только не оставляйте тут! --
взмолился беспризорник.
-- Наверное, кого-нибудь ограбил? -- спросил я.
Он утвердительно кивнул головой. Что-то подкупающее было в этом
юношеском признании. Мне захотелось приласкать юношу, снять с него лохмотья,
смыть грязь, а может быть, вырвать его из преступного мира Но эти мысли тут
же показались наивными. Легко сказать, перевоспитать человека! Одного
желания слишком мало для этого. И все же, сам не знаю почему, я предложил
Беюкши ехать дальше.
-- А куда его?
-- Возьмем с собой в лагерь.
-- Что вы! -- завопил он. -- Еще ограбит кого-нибудь, а то и убьет. Ему
это ничего не стоит.
-- Куда же он пойдет больной, без костылей? Вылечим, а там видно будет.
Захочет работать -- останется, человеком сделаем.
Беюкши неодобрительно покачал головой, тронул лошадей. За поселком мы
свернули с шоссе влево и поехали проселочной дорогой, придерживаясь южного
направления.
Беспризорник забеспокоился. Разозленный собственной беспомощностью,
парень гнул шею, доставал зубами рукав рубашки и рвал его. На мои вопросы
отвечал враждебным молчанием.
А мне захотелось помириться с ним. И когда я посмотрел на него иначе,
без неприязненности, что-то необъяснимо привлекательное почудилось мне и в
округлом лице, обожженном солнцем, и в темно-серых, скорее вдумчивых, чем
злобных, глазах, прятавшихся под пушистыми бровями. Плотно сжатые губы и
прямо срезанный подбородок свидетельствовали о волевом характере парня.
Только на второй день он разрешил мне перевязать ногу. Сквозная пулевая
рана, ужасная по размерам, была запущена до крайности. Я не спросил, кто
стрелял в него и где он получил эту рану. И вообще решил не проявлять
любопытства к его жизни, будто она совсем не интересовала меня.
На четвертый день мы приехали в лагерь. Вокруг лежала безводная степь,
опаленная июльским солнцем. Ни деревца, ни тени.
В палатках душно. Местное население летом предпочитало уходить со
скотом в горы, и от этого равнина казалась пустынной.
Беспризорник дичился, отказывался от самых элементарных удобств. С нами
почти не разговаривал. Жил под бричкой с Казбеком -- злым и ворчливым
кобелем. Спал па голой земле, прикрывшись лохмотьями. По всему было видно,
что он не собирался расставаться с жизнью беспризорника и надеялся уйти от
нас, как только заживет рана.
Жители лагеря относились к беспризорнику, как к равному. Ему сделали
костыли, и он разгуливал между палатками или выходил на курган, под которым
стоял лагерь, и подолгу смотрел на север. О чем думал парнишка, всматриваясь
в мглистую степную даль? Он напоминал мне раненую птицу, отставшую от своей
стаи во время перелета. Возвратившись с кургана, он обычно ложился к Казбеку
и долго оставался грустным.
Однажды, перевязывая ему рану, я, как бы между прочим, сказал:
-- Нужно смыть грязь, видишь, рана не заживает, можешь остаться
калекой. Он ничего не ответил. Со мною в палатке жил техник Шалико
Цхомелидзе.
Мы согрели с ним воды и, когда лагерь уснул, искупали парня. Его спина
была исписана рубцами давно заживших ран. Но мы ни единым словом не выдали
своего любопытства, хотя очень хотели узнать, что это за шрамы. Утром
товарищи сделали балаган, и беспризорник переселился туда вместе с Казбеком.
Несколько позже, в минуту откровенности, он сказал мне свое имя: его
звали Трофимом. У юноши зарождалось ко мне доверие, очень пугливое и,
вероятно, бессознательное. Я же, оставаясь внешне безразличным к его прежней
жизни, осторожно, шаг за шагом, входил в его внутренний мир. Хотелось
сблизиться с этим огрубевшим парнем, зажечь в нем искорку любви к труду. Но
это оказалось очень сложным даже для нашего дружного коллектива.
Я много думал, чем соблазнить беспризорника, увлечь его и заглушить в
нем тоску по преступному миру. Вспомнилось, как в его возрасте мне страшно
хотелось иметь ружье, как я завидовал своим старшим товарищам, уже бегавшим
по воскресеньям на охоту. Я тогда считал за счастье, если они брали меня с
собой хотя бы в роли гончей. Может быть, и в натуре Трофима таится охотничья
страсть?
Придя вечером с работы, я достал патронташ, нарочито на глазах у
беспризорника зарядил патроны и выстрелил в цель.
-- Пойдем, Трофим, со мной на охоту? Тут недалеко я видел куропаток.
Он кивнул утвердительно головой и встал. Рана на ноге так затянулась,
что парень мог идти без костылей.
-- Бери ружье, а я возьму фотоаппарат, сделаем снимки.
Он настороженно покосился на меня, но ружье взял, и мы не торопясь
направились к арыку. Шли рядом. Я наблюдал за Трофимом. Парень будто забыл
про больную ногу, шагал по-мужски твердой поступью, в глазах нескрытый
восторг, но уста упрямо хранили молчание.
Скоро подошли к кустарнику, показались зеленые лужайки, протянувшиеся
вдоль арыка. Я взял у беспризорника ружье, зарядил его, отмерил тридцать
шагов и повесил бумажку.
-- Попадешь? -- спросил я. -- Ты когда-нибудь стрелял?
Трофим покачал головою.
-- Попробуй. Бери ружье двумя руками, взводи правый курок и плотнее
прижимай ложе к плечу. Теперь целься и нажимай спуск.
Глухой звук выстрела пополз по степи. Рядом с мишенью вздрогнул куст, и
Трофим, поняв, что промазал, смутился.
-- Для первого выстрела это хорошо. Стреляй еще раз, только теперь
целься не торопясь. Ружье нужно держать так, чтобы прицельной рамки не было
видно, а только мушку, ты и наводи ее на бумагу.
Трофим долго целился, тяжело дышал и, наконец, выстрелил. От удачи его
мрачное лицо слегка оживилось.
Мы пошли вдоль арыка.
-- Если понравится тебе охота, я подарю ружье, научу стрелять.
-- Зря беспокоитесь, к чему мне это? А ружье надо будет -- не такое
достану!
В это время, чуть ли не из-под ног, выскочил крупный заяц. Прижав уши,
он легкими прыжками стал улепетывать от нас через лужайку. Я выстрелил.
Косой в прыжке перевернулся через голову, упал, но справился и бросился к
арыку. А следом за ним мчался Трофим. В азарте он прыгал через кусты,
метался, как гончая за раненым зайцем, падал и все же поймал. Подняв добычу,
беспризорник побежал ко мне.
-- Поймал! -- кричал он, по-детски торжествуя.
Я пошел навстречу. Парнишка вдруг остановился, бросил зайца -- и словно
кто-то невидимой рукой смахнул с его лица радость. Он дико покосился на
меня. В сжатых губах, в раздутых учащенным дыханием ноздрях снова сквозила
непримиримость. Я ничего не сказал, поднял зайца, и мы направились в лагерь.
Трофим, прихрамывая, шел за мною. Иногда, оглядываясь, я ловил на себе его
взгляд.
В этот день Трофим отказался от ужина, до утра забился в угол балагана.
...Закончив работу, мы готовились переезжать на новое место. Рана у
Трофима зажила. Иногда, скучая, он собирал топливо по степи, носил из арыка
воду, но к нашим работам не проявлял сколько-нибудь заметного любопытства.
Утром, в день переезда, случилась неприятность. Ко мне в палатку с
криком ворвался техник Амбарцумянц.
-- У меня сейчас стащили часы. Я умывался, они были в карманчике брюк,
вместе с цепочкой, и пока я вытирал лицо, цепочка оказалась на земле, а часы
исчезли.
-- Кто же мог их взять?
-- Не заметил, но сделано с ловкостью профессионала!
-- Вы, конечно, подозреваете Трофима?
-- Больше некому.
-- Это возможно... -- принужден был согласиться я, -- Но как он мог
решиться на такую кражу, заранее зная, что именно его обвинят в ней?
Неприятное, отталкивающее чувство вдруг зародилось во мне к Трофиму.
-- Скажите Беюкши, пусть сейчас же отвезет его в Агдам. Когда они
отъедут, задержите подводу и обыщите его.
Амбарцумянц вышел. Против моей палатки у балагана сидел Трофим,
беззаботно отщипывая кусочки хлеба и бросая их Казбеку. Тот, неуклюже
подпрыгивая, ловил их на лету, и Трофим громко смеялся. В таком веселом
настроении я его видел впервые. `Не поторопился ли я с решением? --
мелькнуло в голове. -- А вдруг не он?` Мне стало неловко при одной мысли,
что мы могли ошибиться. Нет, я наверное знал, что часы украдены именно им,
что смеется он не над Казбеком, а над нашей доверчивостью. И все же, как ни
странно, желание разгадать этого человека, помочь ему стало еще сильнее. Я
вернул Амбарцумянца и отменил распоряжение.
-- Потерпим его у нас еще несколько дней, а часы найдутся на новой
стоянке. Не бросит же он их здесь, -- сказал я.
Лагерь свернули, и экспедиция ушла далеко в глубь степи. Впереди лениво
шагали верблюды, за ними ехал Беюкши на бричке, а затем шли и мы вперемежку
с завьюченными ишаками. Где-то позади плелся Трофим с Казбеком.
Новый лагерь принес нам много неприятностей. Началось с того, что
пропал бумажник с деньгами на следующий день были выкрадены еще одни часы.
Все это делалось с такой ловкостью, что никто из пострадавших не мог сказать
когда и при каких обстоятельствах случилась пропажа.
Наше терпение кончилось. Нужно было убрать беспризорника из лагеря.
Но прежде чем объявить ему об этом, мне хотелось поговорить с Трофимом
по душам. Я уже привязался к нему и был уверен, что в этом чумазом
беспризорнике живет смелый, сильный человек, и, возможно, бессознательно
искал оправдания его поступкам.
-- Ты украл часы и бумажник? -- спросил я его. Он утвердительно кивнул
головой и без смущения взглянул на меня ясными глазами.
-- Зачем ты это сделал?
-- Я иначе не могу, привык воровать. Но мне не нужны ваши деньги и
вещи, возьмите их у себя в изголовье, под спальным мешком. Я должен
тренироваться, а то загрубеют пальцы, и я не смогу... Это моя профессия. --
Он шагнул вперед и, вытянув худую руку, показал мне свои тонкие пальцы. -- Я
кольцом резал шелковую ткань на людях, не задевая тела, а теперь с трудом
вытаскиваю карманные часы. Мне нужно вернуться к своим. Тут мне делать
нечего. Да они и не простят мне... В палатке собрался почти весь наш отряд.
-- Если ты не оценил хорошего отношения к себе, не увидел в нас своих
настоящих друзей, то лучше уходи, -- сказал я решительно.
Трофим заколебался. Потом вдруг выпрямился и окинул всех независимым,
холодным взглядом. Нам все стало понятно.
Люди молча расступились, освобождая проход, и беспризорник не торопясь
вышел из палатки. Он не попрощался, даже не оглянулся. Так и ушел один, в
чужих стоптанных сапогах. Кто-то из рабочих догнал его и безуспешно пытался
дать кусок хлеба.
Как только фигура Трофима растворилась в степном мареве, люди разорили
его балаган, убрали постель и снова привязали Казбека к бричке. В лагере все
стало по-прежнему.
Теплая ночь окутала широкую степь. Дождевая туча лениво ползла на
запад. Над Курою пошептывал гром. В полночь хлестнул дождь. Вдруг послышался
отчаянный лай собаки.
-- Вы не спите? Трофим вернулся, -- таинственно прошептал дежурный,
заглянув в палатку.
Мы встали. Шалико зажег свечу. В полосе света, вырвавшегося из палатки,
мы увидели Трофима. Он стоял возле Казбека, лаская его худыми руками.
-- Не мокни на дожде, заходи, -- предложил я, готовый чуть ли не обнять
его.
-- Нет, я не пойду. Отдайте мне Казбека, -- произнес он усталым
голосом, но, повинуясь какому-то внутреннему зову, вошел в палатку.
С минуту длилось молчание. `Зачем он вернулся?` -- думал я, пытаясь
проникнуть в его мысли. Дежурный вскипятил чай, принес мяса и фруктов,
Трофима угощали табаком.
-- Оставайся с нами, хорошо будет, мы не обидим тебя, -- сказал Шалико.
-- Говорю -- не останусь! Нечего мне тут делать!
-- Пойдешь воровать, резать карманы? Долго ли проживешь с такой
профессией?
-- Я не собираюсь долго жить, -- ответил он, пряча свой взгляд.
Шалико вдруг схватил его за подбородок и повернул к свету.

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 132574
Опублик.: 21.12.01
Число обращений: 1