ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Щербинин Дмитрий
ПРОБУЖДЕНИЕ.

Нttр://nаzgul.tsх.оrg

Посвящаю Лене Г...

Странная то была ночь - очень долгая, наполненная загадочными, страшными
снами. Уже просыпаясь, Алеша припоминал, что там, во снах, очень-очень
хотел, чтобы они поскорее прекратились, но они все тянулись и тянулись, и не
было из них выхода...
Проснулся Алеша от тяжелого, беспрерывного грохота, от которого все
сотрясалось, от которого звенела и посуда, и окна. Еще лежа в кровати,
бросил взгляд в окно - там было темно, и это не была темнота сумерек - нет -
Алеша сразу понял, почувствовал, что темнота эта связана с грохотом, и это
что-то страшное. Только мельком взглянул он на небо, увидел там какое-то
движение, и тут же закрыл глаза, отдернулся - как каждый ребенок он хотел
спрятаться от этого неведомого под одеялом, но как раз в это время скрипнула
дверь и в комнату вошла его мама. Одного взгляда на ее бледное лицо было
достаточно чтобы понять, что - да, произошла какая-то беда. Она шагнула к
окну, но вот остановилась посреди комнаты, повернулась к нему, смотрела в
растерянности, но видно было как же она напряжена, не знает, что сказать. И
странное чувство испытывал, глядя на нее Алеша - конечно и из-за блеклого
освещения черты ее лица были как бы размыты, но мальчику казалось еще, что
мать его уже мертва, что это только призрак перед собой он видит...
Сны... сны... Ведь в этом своем последнем, долгом-долгом сну был на ее
похоронах, вспомнилась грусть этой страшной потери, вспомнилось как рыдал
он, а его кто-то пытался утешить, губы какой-то девушки шептали что-то на
ухо... Нет, нет - слишком страшно было вспоминать, и уже катились по его
щекам слезы, вот он вскочил с кровати, вот остановился перед ней, промолвил:
- Я так долго спал... Но что, но что...
- Алеша, Алешенька. - голос ее непривычно дрожал, вот-вот, казалось,
готов был сорваться в плач. - ...Я совсем, совсем ничего не понимаю. Что-то
странное происходит. И никто толком объяснить не может. Вот ты может
поймешь. Вот только взгляни в окошко... Хотя нет, нет - не надо тебе туда
глядеть. Я же слышала, что - это опасно для глаз... Если это ТО, конечно. Но
я надеюсь, что не ТО, может, какое-то природное явление... Постой, постой!
Не подходи...
Однако, Алеша уже не слушал мамы. Он был ребенком и ребенка охватило
любопытство - никакие преграды не могли теперь его остановить. В одно
мгновенье перенесся он к окну, и некоторое время стоял завороженный
картиной, не в силах от этого грозного, непостижимого оторваться. К нему
подошла мама, попыталась отвести, но вот оставила эти попытки, и сама стояла
завороженная, созерцающая.
Прежде всего, как Алеша увидел ЭТО, на него вновь накатилось чувство, что
уже долгое-долгое время он отсутствовал, словно бы целая жизнь прошла в этом
последнем сне. Соседний дом - кажется, после долгой-долгой разлуки предстал
он пред ним! И как же все было преображено! Какие мрачные тона! Он
припоминал, что раньше пространство было каким-то более узким, вмещало в
себя меньше предметов, теперь все как-то раздвигалось, почему-то
представлялось, что разом он видит такие просторы, которые не смог бы пройти
за целую жизнь. И этот соседний, весь изъеденный тенями дом искривлялся в
сторону, и там, над небольшими городскими парками, над крышами иных домов,
поднимались в рокочущее, движущееся стремительными темными тучами небо,
колонны. Сразу вспомнился ядерный взрыв - очень, очень похоже, Алеше тогда
пришло сравнение, что - это что-то очень близкое, но, все-таки, что-то не
то, неизвестное никому. Вот в одном месте полыхнула ослепительная белесая
молния, стала разрастаться, полнится все новыми и новыми ветвями, наконец
потемнела, обратилась в еще одну темную колонну - еще усилились рокот и
дрожь, где-то на кухне упала, разбилась тарелка. Но даже не колонны эти
привлекали внимание Алеши - нет - родной, но как то неуловимо изменившийся,
и еще более изменяющийся город. Эти парки и сады - дома и большие и малые...
в какие-то мгновенья ему казалось, что он видел их и прежде - именно такими
и видел, но в следующее же мгновенье понимал, что ничего этого попросту не
могло быть. Это было как в тревожном сне. Открывалось какое-то слишком
огромное пространство, он попросту не мог бы видеть такого количества крыш и
парков, но видел, видел же!.. Не разом правда видел - надо было на чем-то
сосредоточить внимание, и тогда это надвигалось, все же остальное
расплывалось, словно в смерть уходило. Под порывами ветра содрогались не
только деревья, но и дома, однако, в то же время, ветер не был настолько
силен, чтобы выбить их окно... Все же Алеша испугался, что окно выбьется, и
ветер унесет его. Вот он схватился за руку матери, но от окна так и не
отошел - страшно было отходить, так и не найдя ответа, что же там
происходит, в неведении оставаться. Вот приметил он, что в небе были иные
цвета кроме темных - действительно, в разрывах было видно что-то
светло-изумрудное, пузырящееся, вот-вот готовое устремится чуждыми потоками
к земле. Он все вглядывался-вглядывался и вот еще одна белесая вспышка, еще
одна исполинская черная колонна поднялась над садами и парками. Алеша
стремительно обернулся к маме, взглянул в ее необычайно бледное лицо - на
какое-то мгновенье черты там почти прояснились, но тут же вновь стали
расплывчатыми - на улице сгущался мрак.
- Быть может, это вредно для глаз... Давай отойдем от окна... -
вполголоса, и по прежнему растерянно проговорила она, и сделала шаг в
сторону, в полумрак комнаты, отвела за собою Алешу.
Рокот и дрожь оставались, но они отошли на второй план, казалось Алеше,
что во всем мире остался только он и мама - припомнил, что, когда глядел в
окно, то не видел на улицах ни одной человечьей фигурки, лишь только тени
стремительные летели там, разрывались. Было очень страшно, чувствовал он,
что, если то, что разрасталось за окнами придет (а ОНО непременно должно
было прийти - он чувствовал это), тогда мама не сможет его удержать, и
что-то страшное подхватит его, и понесет... понесет неведомо куда. Первым
порывом было бросится в постель, укрыться одеялом, но тут вспомнилось, как
долго он спал, и какой страшный это был сон - нет, о кровати он и думать не
мог. И тут вспомнилось, что у него был друг Митя - мальчик для своего
возраста очень начитанный, рассудительный.
Да, как же он сразу не догадался! Митя, быть может... Да наверняка он все
знает, успокоит; скажет, что надо делать! И Алеша, пробормотав: `Сейчас Мите
позвоню, узнаю, что происходит` - бросился к телефону, который красным,
расплывчатым пятном проступал из мрака, схватил трубку, стал набирать
номер... И, когда уже раздался первый гудок, он отметил, сколь же странным
был этот набор номера - когда набираешь требуется хоть какое-то усилие, хотя
бы проговорить про себя нужные цифры, тут же он даже не смотрел на эти
цифры, даже и табло не крутилось... все было как во сне, и, в то же время,
Алеша чувствовал, что он уже проснулся. Ощущение было жутким, мурашки бежали
по его коже.
И вот раздался голос Мити... Мити ли?.. Алеша никак не мог вспомнить
голоса своего друга, однако, ему казалось, что разговаривает он с самим
собою. Надо ли говорить, что дрожь охватывала и его тело и голос. С трудом
он смог выдавить из себя:
- Привет... Ну, ты видишь, что на улице происходит?
- Вижу... - кажется, Митя пытался говорить спокойно, но и в его голосе
чувствовался испуг.
- Так что это такое?.. Мы здесь ничего понять не можем. Ты объясни,
объясни, что такое происходит. И про сон мой тоже объясни. Ты ведь и про сон
мой знаешь; ты все-все знаешь. И вовсе ты и не Митя никакой! Ну, кем бы ты
ни был, расскажи всю правду, ведь неведение страшней всего... А сон мой
очень-очень важным был! Мне его и вспоминать жутко, но все равно расскажи!..
Алеша выпалил все это на одном дыхании, чувствовал, что, если хоть на
мгновенье остановится, то дальше ни слова не сможет произнести - смелости
уже не хватит. Он выпалил это, и замер, боясь пошевелится, боясь, что сейчас
вот раздадутся короткие гудки, а еще больше - боясь ответа Мити. Рука,
которая держала трубку задрожала, его всего пробивала дрожь, по щекам
катились слезы. Мать, решив верно, что он уже слышит какой-то страшный
ответ, бросилась к нему, и упала перед ним на колени, на плечи руки
положила, тихо-тихо спрашивала: `Что?.. Что он говорит?..` - на ее глазах
тоже выступили слезы, она ведь чувствовала, что все это страшное, меняющее
прошлую жизнь, и только вот это новое было настолько необычным, что она еще
просто не знала, чего же прежде всего бояться, от чего стенать. Так же она
хотела ободрить Алешу, но лучше бы она этого не делала, так как только
взглянул он на ее расплывчатое лицо, так еще страшнее ему стало, и новые, и
новые слезы по его щекам устремились. Он даже отдернулся от нее, она же
заплакала больше, зашептала:
- Что же он такое говорит?.. Что же?.. Алешенька, пожалуйста. Дай, я тоже
должна услышать...
Но Алеша не дал ей трубку. Там была тишина, но он знал, что сейчас вот
Митя заговорит, и каждое его слово будет как откровение - и он боялся это
пропустить, не знал, как можно дальше жить в этом неведении. Мама еще что-то
шептала, а за ее спиной, за окном стремительно пролетали зловещие темные
тени, что-то там продолжало изменятся. А в трубке - тишина. И в конце концов
Алеша не выдержал, взмолился в этот мрак, взмолился неведомо к кому, его же
голосом говорящим:
- Так что же это такое?!
- Это пришло... Это пришло... Это пришло...
Сначала Алеше показалось, что - это друг его Митя отвечает, потом же он
понял, что это ветер ураганный, темный налетел, что это дом застонал. Но все
же, он продолжал спрашивать в трубку:
- Что `Это`?.. Митя, ты же знаешь?.. Ты... Ты, кем бы ты ни был все
знаешь! Объясни... Это... Это ядерный взрыв, да?.. Мы начали войну с
каким-то государством... И теперь все наполнено радиацией, да? Теперь и все
люди, и природа, и вся Земля погибнет, да?..
- Назад нам не вернуться... не вернуться... не вернуться... Никогда уже
не вернуться назад...
Жаркие слезы беспрерывно катились по его щекам, от них и без того
погруженная в полумрак комната становилось еще более расплывчатой,
призрачной. И за окном продолжало сгущаться зловещее, темное. Теперь мать
представлялась мертвенной тенью...
И как же отчетливо проступило это воспоминание. Да - это было во сне; во
сне он склонился на ее гробом, и, роняя слезы, целовал в холодный, восковой
лоб. Сон?.. Неужели это было во сне?.. Все те горькие чувствия настолько
отчетливо проходили теперь перед ним, что он заскрежетал зубами. В какое-то
мгновенье ему показалось, что он уже прожил жизнь, что сейчас его уже нет,
что это вечный сон, о котором он слышал когда-то от бабушки. И вот он
выкрикнул в трубку:
- Скажи, я что - уже умер?! И мама моя умерла?! Все-все умерли...
Загудел, задрожал дом, и в этих жутких, ледяных завываниях уже не было
никаких слов, в них одновременно слышался и смех, точнее - хохот
помешенного, и стенания кого-то бесконечно одинокого, несчастного.
- Что ты говоришь такое? Не пугай меня!.. - вскрикнула мама. - Все мы
живы, живы... Живы...
Несколько раз повторяла она это слово `живы`, и видно было, что самой ей
от этого слова не по себе - словно что-то кощунственное, не имеющего
никакого отношения к тому, что происходит на самом деле, выговаривала она. И
ей, и Алеше еще более страшно стало, что сейчас, в ответ на эти никчемные
слова, придет нечто, что докажет им.
Алеша, все еще не выпуская трубку, в каком-то порыве откровения,
предчувствия, выкрикнул:
- Мама, мама, а ведь нам на лестницу придется выходить. Да - на
лестницу!.. Там что-то страшное наш ждет... Я точно знаю, что ждет...
Он еще хотел что-то говорить про то, что ждет их на лестнице, но не смог,
так как тут стала видна улица - чтобы видеть ее так, ему надо было бы
подойти вплотную к окну, и взглянуть вниз, однако, он сидел почти в
противоположном конце комнаты, а окно почему-то заполонило все, и еще
приближалось-приближалось. Он уже видел эту наполненную темными тенями
улицу, и видел, что к их дому, к их подъезду приближалось что-то. Возможно,
что нечто такое же приближалось и к иным подъездам - все внимание, весь ужас
Алеши был поглощен именно этим. Нет - совершенно невозможным представлялось
разглядеть, что это. Даже нельзя было сказать, что это бесформенный сгусток
мрака - это было бы что-то, это было бы очень легко. Именно то, что была
какая-то форма, какая-то ни похожая ни на что, и даже не являющаяся
противоположностью чего-либо - разум не мог осознать что это, но Алеша уже
знал, что это за ним. Все это приближалось-приближалось, и не было уже
стекла - он стал вываливаться в окно, падать к Этому. И тогда он рванулся,
ухватился за маму, обнял ее, зарыдал...
Телефонная трубка упала на пол, из нее раздались короткие гудки, но они
вскоре померкли за воем ветра...
- Мама, мама, мама... - повторял он бессчетное число раз. - Ведь все это
так похоже на сны. На детские сны...
- Да, да - ты и сейчас дите, зачем ты говоришь так?.. Как взрослый...
- Я, как взрослый... иногда мне кажется, что я уже прожил жизнь... Что ты
уже умерла... Прости, прости - не должен был этого говорить!.. Но страшно
мне, и больно, и больно! Мама, мамочка, ну - утешь меня, скажи что-нибудь
такое обнадеживающее... Мамочка, что это за место?..
- Это дом наш... Сыночек, это ты утешь меня! Хоть не пугай так, ведь то,
что ты говоришь, так страшно, и голосом ты страшным...
- Мамочка, ведь ты же в гробу лежала. Мамочка, мамочка, вспомни, как ты
сюда попала!..
- Не надо, сыночек, страшно мне!
- Ну, так в окошко взгляни. Посмотри - нет ли там чего. Пожалуйста.
Занавесь ты окошко...
Он так и стоял, уткнувшись к ней в плечо, он чувствовал, как
поворачивается она - молчит - через чур долго молчит. Казалось бы, ничто не
могло оторвать его от этого плеча, однако, в той темноте проплывали какие-то
образы. Они все росли-росли, наполнялись все большей силой. Он чувствовал,
что его уносит от этой комнаты в какое-то еще более страшное место. Он хотел
уже крикнуть: `Что ж там, мама?! Скажи мне поскорее!` - но было уже слишком
поздно - он унесся к тем видением.
Это была некая широкая, обнесенная высокими, деревянными колами поляна,
кое-где пробивалась трава, но большая часть была вытоптана. Сверху сияло
солнце, но и солнце и небо лазурное - все было каким-то ненастоящим, словно
бы нарисованным. Неподалеку возвышались качели - никогда прежде не
доводилось Алеше видеть таких качелей - это были качели великанов, и формы
их были чужды человеческому. Только разум, привыкший совершенно к иным
понятиям, мог создать такое - не представимо было, как на такую конструкцию
вообще можно было сесть... Но Алеша не успел толком разглядеть ни качелей,
ни поляны, ни неба. Стремительно стали нарастать шаги, и он уже знал, что -
это идет великан, или ребенок великана, и что он именно к нему, крохотному
Алеше идет. Так сильны были эти, сотрясающие землю шаги, что он повалился
навзничь, уткнулся в эту сухую, пыльную землю, увидел, что в ней
раскрывается трещина - куда-то глубоко-глубоко эта трещина уходила - там был
мрак, там что-то скрежетало, гудело. И быстро-быстро заметалась его мысль,
ему даже казалось, что он вслух проговаривает - однако слишком стремительно
тек этот поток, чтобы мог успевать обращаться в слова:
- Это так не может дальше продолжаться. Эти кошмарные, стремительно
сменяющие одно другое явления должны иметь хоть какое-то объяснение.
Логичное объяснение - пусть и страшное. Пусть. Ничего не может быть
страшнее, чем быть в таком кошмаре без объяснения. Значит, значит... Что же
ты - ищи, ищи... Эти темные колонны, которые над городом поднимались - твоей
первой мыслью было, что началась ядерная война - бомбардировка...
И тут, так же стремительно, в одно мгновенье, когда он уже знал, что тот
чуждый всему человеческому великан склоняется над ним - полыхнуло
воспоминанье. Это было бесконечно давно, целую вечность назад, и в каком-то
ином мире. Он, совсем еще маленький, но не намного меньше, чем теперь, стоит
в комнате у мамы, стоит у ее коленей, она же читает газету. За улицей
темно-серое, мрачное освещение; должно быть - глубокая осень. И он стал
выспрашивать, что пишут в газете - вот по слогам стал читать название
какой-то статьи. Мама же, задумавшись о чем то другом, сказала буквально,
что там было написано. А написано там было, что мол какое-то государство
продает такому-то ядерные боеголовки, и что мол это может привести к
военному конфликту. Она еще и не знала, насколько Алеша чувственный и
восприимчивый - так вот - тогда он расплакался, он вновь и вновь спрашивал:
`Что, неужели - начнут!` - и был он уже уверен, что раз мама так сказало, то
так на самом деле все и произойдет - просто уж и не может быть как-то иначе.
Однако, мать стала его утешать, говорить, что все это не точно, да и не
будет скорее всего... и, все-таки, долго тогда не мог Алеша успокоится, все
плакал и плакал, уткнувшись ей в колени.
И вот теперь вновь сквозь его стремительные рассуждения пробилась и еще
одна мысль, что вся жизнь уже прошла, что он в царствии смерти - он отогнал
эти тяжкие думы, и продолжил рассуждать или говорить:
- Да - началась эта страшная война. Ядерная. Пусть я представлял, что все
будет как-то по другому, что ж - откуда же я мог знать, как это будет
выглядеть. Да и никто не мог знать. Когда разом столько бомб взрывается -
наверное, происходят какие-то искажения. А волны, радиация - наверное, они
каким-то особенным образом воздействуют на мозг, вот откуда все эти
галлюцинации...
Однако, хоть и пронеслось все это в нем - все это было настолько блекло,
против происходящего на самом деле, что он сразу понял, что все совсем по
другому, да тут же и позабыл об этих своих рассуждениях.
Громадная ручища подхватила его сзади, резким рывком приподняла метров на
пять от земли. Он хотел развернуться, увидеть, кто держит его, понять, что
хочет он сделать - но он так и не мог развернуться, и это-то неведение было
самым страшным. Он видел только глубокую тень, которая лежала теперь на
земля, однако, тень простиралась во все стороны, и не имела каких-либо
четких контуров, так что и невозможно было определить, что же это на самом
деле. И тут эта незримая рука размахнула его, и из всех сил швырнула оземь!
Он ударился о ту самую щель из которой исходил рокот, и трещина эта
раздвинулась, поглощая его в свои недра. Он пролетел через толщу, и вот
повалился на некую твердую поверхность. Боли от падения не было, однако,
прежний страх еще возрос. Это был уже ужас - он по прежнему не знал, чего
боится, и это было самым тягостным. Хотел кричать, звать на помощь, и он не
закричал только потому, что боялся этим своим крикам привлечь это нечто.
Он огляделся. Это было то жуткое место, в которое он боялся попасть, и в
которое он предвидел, что попадет - это была лестничная площадка в его доме.
Он стоял возле своей двери, рядом была еще одна дверь, вдоль темнела
бетонная стенка - небольшая площадка у лифта - противоположные двери.
Лестницы же не было видно за бетонной стенкой (и именно на лестнице!) - он
хорошо знал это, ждал его ужас. Он вспомнил, как видел это нечто, не
представимое для сознания, когда оно приближалось к их подъезду: `Быть может
и не именно за мной Оно шло, но теперь то почувствовало, что я на лестнице.
Точно, точно почувствовало, теперь приближается`.
Он стоял возле двери и смотрел на первую ступеньку, идущей вверх, на
последний этаж лестницы. И эта ступенька, и площадка перед лифтом - все было
погружено в глубокие, зловещие тени. Дом все гудел, все дрожал - и что-то в
нем смеялось безумно, и что-то стенало, выло. И среди этих стенаний, опять
вспомнился друг Митя - он и не хотел его вспоминать, тем паче - задавать ему
вопросы, так как жутко это было, но он не мог сдержаться, и где-то в душе
закричал: `Что это за место?! Где я?! Как выход найти?!` - и ответ пришел,
появился как знание в голове, и от этого знания холод объял тело: `Это все
глубоко-глубоко в безднах. Над головой не просто небо...` - и тут
вспомнились Алеше детские сказки, которые ему так часто читала мама. В них
герои, на неких веревках спускались в подземные царствия по три года, а тут
он, со все той же изводящей дрожью понял, что не три года - много-много
больше пролетел он, когда метнул его оземь тот великан...
И он все глядел и глядел на эту первую ступень, и чувствовал, что ТО,
проникшее в их подъезд, теперь приближается, ему даже казалось, что он
слышит шаги. Да, да - сначала ему только казалось, ну а потом уж он
уверился, отчетливо слышал каждый из них. И он знал, что не ноги, а нечто
чему нет названия, что ужасает нас в глубинах снов издавало эти размеренные,
все приближающиеся звуки. `Может, я, все-таки, сплю?` - он отбросил эту
мысль, и одно осознал точно, и потом уж, как ни старался не мог выбросить из
головы: `Это мое нынешнее состоянии так же далеко от сна, как и от жизни` -
потом он уже ни о чем не мог думать, все потонуло в порывах ужаса.
Ведь где-то там, наверху лестницы, между пролетами, было окно на улицу, и
вот, с той стороны, должно быть из окна, начало выливаться ядовито-белесое
сияние, в чем-то сродни электрическому, но в то же время и живое,
пульсирующее. И Алеша уже знал, что именно из этого сияния и появится Это.
Да - теперь он точно мог определить направленность этих неумолимых как рок
шагов - они надвигались именно оттуда, с верхнего этажа. Был в нем порыв
повернутся к двери, нажать на звонок, но тут настолько отчетливо представил
он, что, как только повернется, так и окажется прямо за его спиной ЭТО, что
он поверил, что именно так, все и будет. Теперь он не смел повернутся,
вообще не смел пошевелится, только все смотрел в это белесое сияние - вот
проступила в нем какая-то тень. Нет - этого невозможно было выдерживать, и
он, не помня себя, стремительно развернулся к двери и... кнопка звонка
оказалась на недостижимой высоте, нечего даже и думать было дотянуться до
нее. И тогда он стал барабанить в эту черную дверь, и кричать, и кричать из
всех сил. При этом он уже знал, что дверь стала непреодолимой преградой, что
это рок его. Ему жутко было от своего крика, потому что он ничего за этим
криком не слышал, и жутко было этот крик прекратить, потому что он знал, что
ЭТО уже за спиной, и, как только он прекратит кричать, поглотит его. Но в
легких не было больше воздуха - он прекратил кричать - обернулся. От
напряжения болезненно сжалось сердце, но, оказывается, позади еще никого не
было, а шаги все звучали - весь дом содрогался от этих неумолимых шагов.
И тогда он решил, что нельзя так дальше оставаться в неведении, надо
предпринять хоть что-то - попытаться проскользнуть вниз по лестнице. И он
сделал несколько шагов, и выглянул из-за угла бетонной стенки: там, в
верхней части лестничного пролета все потонуло в причудливом переплетении
яркого белого цвета и мрачных теней, все это мерцало, и Алеша уже не мог
оторваться. Вот появилась тень - там, на стене, отражалось и тело, и голова,
но голова была какая-то невероятно большая, настолько большая, что она и не
могла отразится, и всего дома, и всего мира не хватило бы, чтобы отразить
эту громаду, и все же, как это было не противоречиво - все-таки она
отражалась, и от этой жути невозможно было оторваться, она поглощала
сознание. Вот отражение стало приближаться, и Алеша понял, что стоит уже на
верхних ступенях этого пролета, что ЭТО уже прямо за его спиною.
И он сделал еще один, последний рывок - он знал, что уже поздно, но,
все-таки, рванулся, он завопил: `МАМА СПАСИ!!!` - и, одновременно
почувствовал, как темный, сияющий этим белесым светом ужас поглощает его, и
как нежные материнские ладони гладят его по голове, слышал уже ее нежный,
плачущий, зовущий шепот.

* * *

И, когда очнулся Алеша, то прежде всего захотелось ему сказать, что так
он и знал с самого начала, что - это только видение. Но тут же понял, что
просто переметнулся из одного кошмара в другой. Он чувствовал, что лежит на
своей кровати - на той самой кровати, на которой виделся ему тот
долгий-долгий таинственный сон, и в комнате темно, и дом весь дребезжит и
стонет, и что-то рокочет и блещет на улице. Но что там, за окном, не было
видно, так как прямо над Алешей склонилась расплывчатая тень его матери - от
нее, на его лицо падали слезы, и они казались такими же холодными как
осенний дождь.
- Что же ты меня так напугал, Алешечка... - усталым, очень испуганным
голосом шептала мать. - Я же в больницу звонила, так никто же не подходит.
Никогда такого не было...
- Так и не знаешь ты, что это такое происходит, да, мама?
- Ничего-ничего не знаю, сыночек, а на улицу то и выглядывать страшно...
И тут Алеша вспомнил про своего отца. Никогда прежде воспоминания о нем
не приходили к нему как-то так, специально. Всегда он был занят какими-то
иными мыслями, и почти с ним не общался. И вот поднялась боль - Алеша просто
вспомнил, что отец его уже мертв. Умер, и его похороны были еще более
горькими, чем похороны матери. О, Алеша хорошо это помнил - он тогда осознал
как многое сделал для него этот человек, как преданно любил, а он,
неблагодарный, никогда ни одним словом не отблагодарил его, попросту его не
замечал. И он хотел сделать что-то прекрасное для него, он жизнью своей ради
него готов был пожертвовать, но мог только лить слезы. И вот теперь эта
потеря всплыла так, будто только что произошла, будто и не была размыта
годами, и от этой боли он заскрежетал зубами, и новые слезы устремились по
его щекам:
- Папа, папочка... ты умер... вернись пожалуйста, папочка...
Мама вскрикнула с болью, отшатнулась как от сильного удара, но тут же
вновь оказалась перед ним, и крепко-крепко, до боли даже, обняла за плечи,
взмолилась:
- Что ты говоришь такое?! Алешечка, да разве же можно так говорить!..
Ведь мне же и самой страшно за него. Уехал ведь он сегодня с утра на работу,
ведь я же с самого утра недоброе предчувствовала... Алешечка, ну зачем же ты
так говоришь... Нельзя так дальше... Нельзя... Вот сейчас ему на работу
позвоню, узнаю все...
И она оставила Алешу, и бросилась к телефону, трубку которого все еще
издавала короткие гудки на полу. Несколько раз она пыталась набрать номер,
однако, каждый раз от волнения сбивалась, нажимала рычажок, начинала заново.
Ну а Алеша, все боясь взглянуть в окно, но глядя на изогнутое на коленях
одеяло, усиленно вспоминал. Странно - еще мгновенье назад, он был уверен,
что отец его умер, что эта уже невосполнимая потеря, а теперь он уже
сомневался. Теперь вспоминалось ему, что в том долгом-долгом сне было
недолгое пробуждение - там, во сне, ему сделалось очень-очень плохо, и он со
стоном проснулся здесь, эта комната была наполнена робким утренним светом, и
как только он открыл глаза, то в комнату бесшумно вошел отец, и встал в
профиль к нему, возле окна, он застегивал часы на запястье, и одними губами
напевал какую-то песню. Алеше было хорошо, тепло - он испытал тогда очень
большое счастье от того, что вот, за несколько мгновений до этого он был
уверен, в его смерти, а он стоял перед ним, и такой прекрасный, такой
понятный для него, что так и хотелось бросится к нему на шею, и зашептать
самые-самые нежные слова, какие он только знал. Отец посмотрел на него, и
так хорошо Алеше от этого взгляда стало, что он закрыл глаза и вновь
погрузился в тот долгий-долгий сон...
- Можно его к телефону?.. Что вы говорите?.. Что у вас там происходит?!..
Мама бросила трубку, и зарыдала, уткнулась в подушку рядом с Алешей:
- Мама, пожалуйста, скажи, что там происходит?
- Не знаю, не знаю!.. Но там уже все совсем, совсем иное, нежели прежде.
Они говорят что-то страшное - словно ветер воет, но не просто ведь ветер
воет!.. Вот я поле увидела... Да, нет, нет - вовсе и не поле, я даже и слов
подходящих не знаю, как это назвать. Там что-то жуткое! И там твой отец -
точнее и не отец! Совсем, совсем это уже на нашего папу не похоже,
Алешенька!.. Я вот хотела узнать, и узнала - эта колонна темная как раз в
него попала, все там преобразилось... Что ж нам делать?.. Может, ты знаешь,
сыночек?.. Они то и говорят как-то так... Голоса их как-то вытягиваются, и
не поймешь ничего - страшно мне, очень мне страшно, сыночек...
Что-то еще хотела вымолвить мама, да уж не могла - слезы не давали. А на
улице все неслись какие-то темные тени, и дом выл, стенал, в любое мгновенье
готов был рухнуть. И еще: Алеша чувствовал, что то жуткое, чему нет названия
не просто привиделось ему в забытьи - нет, он чувствовал, что оно по
прежнему было на лестнице, не далее чем в десяти шагах от него.
И тут из соседней комнаты раздались звуки - жуткие то были звуки, хотя,
казалось бы, и нет в них ничего особенного. Ну, упала на пол некая материя,
скрипнуло кресло, потом подала голос половица. Воспоминания, воспоминания -
они вихрились возле него, казались одновременно и близкими, отчетливыми, и
далекими-далекими, размытыми целой жизнью. Ведь там, в соседней этой
комнате, прежде жили его бабушка и дедушка. Жили долгие годы, а потом в один
год забрала их обоих. И, когда это произошло, Алеша как-то не мог осознать,
что их нету - они почти все время проводили в этой комнате, и комната была
как бы продолжением их, дополнением к ним. И каждый день, проходя через эту
комнату, Алеша испытывал чувство, будто проходит через пустоту, или же не
видит то, что должен видеть - комната должна была исчезнуть так же как и их
тела, но нет - оставалась она безмолвная, по какой-то непонятной прихоти еще
видимая для глаз. И у Алеши оставалось чувствие, что они все еще там - иначе
просто и быть не могло...
И вот теперь этот скрип кресла, этот скрип половиц - Алеша из всех сил,
до боли в ушах стал прислушиваться - ему даже казалось, что он уже слышит
шепот - зовущий его шепот, но из-за воя ветра не мог определить этого с
уверенностью. И как-то само собой вырвалось:
- Что, а разве бабушка еще жива?
Мама сидела перед ним с опущенной головой, а тут вздрогнула - должно
быть, и она слышала эти негромкие шаги. Теперь вот резко вскинула голову -
глаза ее кипели болью, ужасом - невозможно было выдерживать этот
страдальческий взор, а тем более ребенку, но Алеша выдержал, потому что он и
не чувствовал себя ребенком.
- Бабушка, бабушка... ты разве не знаешь... - но в голосе ее была
неуверенность, чувствовалось, что и для нее смерть бабушки было чем-то таким
нереальным, как сон прошедший. Чувствовалось, что ее мучат сомнения, что ей
больно...
Так, глядя в глазах другу, без всякого движенья, без всякого звука
пробыли они довольно долгое время - быть может, с полчаса. Они не решались
отвлечься на что-либо стороннее, так как все это стороннее было чуждым,
пугающим; и не знали эти двое, мать и сын, смогут ли найти в этом мире еще
хоть кого-то, кто мог бы им помочь. А из соседней комнаты вновь раздался
скрип половиц, и теперь даже через вой сотрясающего дом ветра смог различить
Алеша тяжелое дыхание - и узнал - да - это была бабушка. И потому, как еще
больше побледнело, стало совсем уж восковым, мертвенным лицо его матери, он
понял, что и с ней было тоже. Она схватилась за голову и застонала, затем -
молвила тихо-тихо:
- Нам надо найти папу. Нам надо быть вместе...
Так же тихо, и косясь на дверь, прошла она к телефону, подняла трубку,
стала нажимать на рычажок, однако же, сколько не нажимала, там все были
короткие гудки. Дрожащей рукой она положила трубку, а потом, сделав
несколько неслышных шагов, этой же дрожащей рукой взялась за ручку двери -
там, за дверью было что-то чего ни она, ни Алеша не должны были видеть. И
она шептала, и плакала:
- Холодная... ручка холодная... Алеша, помоги мне... Я не могу... Сердце
сейчас остановится...
Алеша соскочил с кровати, намеривался потянуть за ручку - присутствие
матери, понимание, что этим самым он сможет хоть сколько то унять ее боль,
придавало мальчику сил. Но мама не дала ему:
- Нет, нет - не надо, я сама. А ты лучше отойди, отвернись.
Но Алеша не стал отходить, а мама потянула ручку. Так ей тяжело было от
ужаса, что в одной руке даже не хватало сил, тогда она перехватил эту руку
второй, и так, двумя руками, потянула. Дверь стала медленно раскрываться с
очень тяжелым, пронзительным скрипом. Невыносимо было это выжидание
неизвестного, и потому она распахнула ее разом.
Алеша, сам не понимая как, оказался в той комнате первым, и хотя он
намеривался проскользнуть через нее поскорее в коридор, это-то ему и не
удалось. Сначала, он ожидал увидеть какую-то фигуру, возможно, из мрака
сотканную, расплывчатую - фигуры не было, но вся комната была заполнена
леденящим ноябрьским мраком, углов же не было - там словно провалы в
бесконечную черноту раскрывались. Комната наполовину была отгорожена плотной
желтой материей - теперь эта материя казалась темной вуалью, и вот за этой
то вуалью (Алеша был уверен в этом!) - и скрывалось то, что шептало. Алеша
знал, что, если он увидит это, то Это будет напоминать его бабушку, и еще он
знал, что он не выдержит этого кошмара, что он завопит, бросится в окно.
Конечно, ему хотелось поскорее пробежать это жуткое место, однако, ноги
словно приросли к полу. Да и не только ноги - все тело стало неподвластным
его воле, недвижимым. Он мог только ожидать ужаса, и был уверен, что этот
ужас свершится.
Но его перехватила за руку мама, и не говоря ни слова, провела в коридор.
В коридоре она закрыла за собою дверь, да еще покрепче, и вновь зашептала,
как за спасательный круг хватаясь за эти слова:
- Теперь мы должны найти папу... Мы найдем его, правда ведь?..
И тут с кухни раздались звуки переставляемой посуды. Дом содрогнулся от
особенно сильного порыва ветра, однако, и в этом порыве вполне отчетливо
расслышали они слова - слова были настолько привычными, настолько много раз
прежде слышанными, что они даже и не могли разобрать, что же они значат. В
это же мгновенье Алеша оказался совсем в ином месте - на улице перед домом.
Ветер и темное небо были теперь незначимы - он был поглощен иным. Он ведь
вспомнил, что таким же образом возвращался как-то из школы, и увидел бабушку
стоящую у окна на кухне. Тогда был прекрасный весенний день, он замахал ей
рукою, ну а она - кивнула в ответ. И вот теперь он видел тоже самое - она
стояла у окна, и кивала. Он, повинуясь порыву, махнул ей рукой, и тут же
вновь оказался в коридоре, стоящим рядом с мамой, которая открыла шкаф, и
протягивала ему пальто, шептала:
- Что же ты стоишь?.. Бери, одевайся...
Алеша машинально принял пальто, стал было его надевать, но тут
почувствовал какое же оно громоздкое, стесняющее движенье - надевая его, он
словно в железную клеть себя сажал, отказывался от многих возможностей -
потому он протянул пальто обратно маме, и также шепотом проговорил:
- Нет, нет - ведь, кажется, сейчас не осень, не зима...
Мама тоже достала пальто, тоже стала надевать, но вот остановилась,
молвила:
- Не осень, не зима... А я и не знаю, какое время года... Но этот ветер -
он так похож на осенний, на улице, должно быть, очень холодно...
Однако, проговорив это, она приняла Алешина пальто и повесила его обратно
в шкаф, тоже самое сделала и со своим. Когда закрывала, петли громко
заскрипели, и если до этого еще была какая-то надежда, что то, что было на
кухне не заметило их, то теперь эта надежда исчезла. Поглощенный иными
мыслями, Алеша больше не думал об одежде, и всегда, до самого конца этой
истории, одежда представлялась неким незначимым довеском, пятном - если бы
через мгновенье у него спросили, во что одет тот или иной персонаж, то он и
не смог ответить. Теперь мама направилась к их черной двери, за которой было
ТО, на лестнице, но, перед тем как пройти Туда, требовалось еще
проскользнуть через коридор открывающийся на кухню. Мама стала открывать
дверь, и, хотя Алеше очень хотелось попросить ее остановится, он даже
шепотом не мог об этом попросить - настолько велик был страх. Но вот с кухни
раздался голос:
- Что же вы пошли, а блины так и не поели...
Каждое слово прозвучало настолько отчетливо, что весь страх, относительно
этого исчез без следа - и вообще все страхи стали незначимыми, даже и гул
ветра отошел куда-то на второй план. Алеша повернул голову, но не в сторону
кухни, а прямо в противоположную - к зеркалу, которое висело в прихожей. Там
стояла бабушка, и с некоторой, кажется, укоризной глядела на них. За ее
спиной клубился дым блинов, и тут же Алеша почувствовал их запах - настолько
аппетитный, что даже и в желудке его заурчало. Откуда-то пришла мысль, что
этого не может быть, что этого надо бояться, однако - это была такая
блеклая, несостоятельная мысль, что Алеша сразу же от нее отказался. То,
чего он с такой силой ужасался, было теперь тем же, что и кошмарный сон,
который оборвался вдруг пробуждением на раздольном, росном, но уже согретым
потоками восходящего солнца лугу. И действительно казалось невероятным, что
вот они уходят от этого, да еще и тайком. Мама уже приоткрыла немного дверь,
и за дверью была тьма, но вот и она остановилась, тоже повернулась к
зеркалу, тоже смотрела на бабушку, и чувствовала тоже, что и Алеша. И она
молвила - молвила плачущим, но уже счастливым шепотом - это было счастье,
когда вновь обретаешь близкого человека:
- Да, да - мы останемся... Мы покушаем...
И она, к еще большей радости Алеши, закрыла дверь на лестницу. Потом она
повернулась к своему сыну, от великого душевного волнения даже покачнулась,
и тихо-тихо молвила:
- Ну, вот - теперь останемся ненадолго... покушаем...
Когда Алеша вошел на кухню, он больше не удивлялся присутствию бабушки.
Всякие сомнения, пустые размышления о том, что этого не может быть -
остались позади. Бабушка была, и душа его приняло это как счастье - это было
и все, и не к чему были никакие `охи`, и расспросы - тоже самое было и с
матерью. Кухня, когда они вошли в нее, оказалась очень велика - однако, и
это совсем не удивило Алешу, просто эти размеры не были значимыми - он сразу
понял, что они здесь лишь второстепенные декорации, а потому все внимание
свое уделил тому главному, что здесь было - убранству стола. Там были не
только блины - далеко не только блины. Именно потому внимание Алеши
привлекала здесь не бабушка, которую он уже так давно... так давно! не
видел, а эти кушанья, что она в них всю душу для них выложила. Многим
покажется кощунственным сравнивать кушанья, даже и самые лучше с душой -
однако, никто таких кушаний не видел, и видеть попросту не мог. Это был
целый мир - целая сказочная бесконечность образов, все в которой было столь
же желанно как любимейшие леденцы для ребенка. Конечно, невозможно увидеть

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 131756
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 0