ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Геннадий ПРАШКЕВИЧ

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВЕКА

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ. ДОБРОЕ НАЧАЛО
Богодул с техническим именем. От Бубенчиково до
Симоносеки. Опасности, не учтенные лоцией. Болезнь
Сказкина и методы ее лечения. Сирота Агафон. Вечерние
беседы на островах, `Привет, организмы!.. Рыба!`.

Залив Доброе Начало вдается в северо-западный остров
Итуруп между мысом Кабара и мысом Большой Нос,
расположенном в 10,4 мили к NNО от мыса Кабара. Берега
залива высокие, за исключением низкой и песчаной северной
части восточного берега.
Речка Тихая впадает в восточную часть залива в 9,3
мили к NNО от мыса Кабара. Речка Тихая - мелководная и
извилистая; долина ее поросла луговыми травами и
кустарниками. Вода в речке имеет болотный привкус. В
полную воду устье речки доступно для малых судов.
Лоция Охотского моря.

Серп Иванович Сказкин, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера
`Азов`, бывший матрос портового буксира (типа `Жук`), бывший кладовщик
магазина N_13 (того, что в селе Бубенчиково), бывший плотник `Горремстроя`
(Южно-Сахалинск), бывший конюх леспромхоза `Муравьевский`, бывший ночной
вахтер крупного научно-исследовательского института (Новоалександровск),
наконец, бывший интеллигент (`в третьем колене!` - добавлял он сам не без
гордости), а ныне единственный рабочий полевого отряда, проходившего в
отчетах как Пятый Курильский, каждое утро встречал меня одними и теми же
словами:
- Почты нет!
А почте и неоткуда было взяться. В принципе.
Случайное судно, разумеется, могло явиться из тумана в виду мыса
Кабара, но для того, чтобы на борту этого судна оказалось письмо для Серпа
Ивановича, или для меня, Тимофея Лужина, младшего научного сотрудника
СахКНИИ, должно было случиться слишком многое: во-первых, кто-то должен
был знать, что именно это судно и именно в это время выйдет к берегам
острова Итуруп с тихоокеанской стороны, во-вторых, кто-то-то должен был
знать, что именно в это время Серп Иванович Сказкин, крабом приложив
ладонь к морщинистому лбу, выйдет на плоский берег залива Доброе Начало,
а, в-третьих, такое письмо кто-то должен был попросту написать!
`Не умножайте сущностей`, - говорил великий Оккам.
И в самом деле... Кто будет писать Сказкину?.. Его пятнадцатилетний
племяш Никисор? Вряд ли! Никисор проводил лето в пионерлагере `Восток` под
Тымовским... Елена Ивановна Сказкина, ныне Елена Ивановна Глушкова? Вряд
ли! Скажи ей кто: `Черкни бывшему мужу`, она ответила бы, не
постеснявшись: `Пусть ему гидра морская пишет!..` На этих именах круг
близких Серпа Ивановича замыкался, что же касается меня, то на весь
полевой сезон я всегда обрывал любую переписку.
Но Серп Иванович Сказкин, богодул с техническим именем, с реалиями
обращался свободно: каждое утро, независимо от погоды и настроения, он
начинал одними и теми же словами:
- Почты нет!
Произносил он эти слова отрывисто, четко, как морскую команду, и я,
ничего еще не сообразив, сразу лез рукой под раскладушку: искал спрятанный
заранее сапог.
Но сегодня и этот мой жест Сказкина не испугал. Сказкин не хихикнул
довольно, он не хлопнул дверью, он не выскочил, торопясь, на потное от
росы крылечко. Более того, он двинулся с места и после секундного, но
значительного молчания повторил:
- Почты нет!
И добавил:
- Вставай!.. Я что хошь сделаю!
С_д_е_л_а_ю_!.. Сказкин и - _с_д_е_л_а_ю_!.. Сказкин с его любимой
присловицей: `Ты, работа, нас не бойся, мы тебя не тронем!` и это -
с_д_е_л_а_ю_!

Не открывая глаз, слушая, как орет за окном ворона, укравшая у нас
позавчера полтора килограмма казенных жиров, я упорно решал заданную
Серпом загадку. Что означало это _с_д_е_л_а_ю_? Что случилось с Серпом
Ивановичем?
Прошедшая ночь, правда, выдалась бессонная. Причина, возможно,
крылась в этом. Свирепая, мертвая духота упала на берега Доброго Начала.
Речка Тихая совсем отощала, от узких ее ленивых струй как никогда несло
болотом. Воздух над песками дрожал, как над перекаленной жаровней. Бамбуки
пожелтели, курились едкой пыльцой, лопухи съежились. Стены нашего домика
взялись влажными тяжелыми пятнами, выцветшие обои поднялись пузырями,
потом пузыри лопнули; так же тяжко, как лопнувшие обои, обвисло небо на
каменные мрачные плечи вулканов. Вторую неделю стояло над Итурупом душное
тяжелое пекло. Вторую неделю не падало на берега Итурупа ни капли дождя.
Вторую неделю я проводил бессонные ночи у окна, уставившегося на океан
пустой рамой (стекла я давно выдавил - для свежести). Душная, горячая
тишина лежала на острове, как влажный компресс, и волны шли к берегу
ленивые, длинные.
Мертвая тяжкая тишина нарушалась лишь помыкиванием коровы горбатого
Агафона Мальцева.
Звезды, духота, лето...
- Вставай! - повторил Серп Иванович. - Я что хошь сделаю!
Я разлепил веки.
Серп Иванович Сказкин, первая кепка острова, обладатель самой крупной
на острове головы, стоял передо мной навытяжку, как рядовой над раненым
маршалом. Был Сказкин в длинных синих трусах и в не снимаемом никогда
тельнике. Обнаженные кривые ноги Сказкина казались еще круглее, оттого что
обвиты были наколотыми на них сизыми змеями. `Мы устали!` - гласили
надписи на змеях, но, несмотря на усталость, змеи хищно стремились вверх,
под скудные одежды Серпа Ивановича.
Голова у Сказкина, действительно, была крупная; думаю, сам Дионисий
не отказался бы на одном из своих кровожадных товарищеских пиров плеснуть
вина в чашу, сработанную из черепа Серпа Ивановича. Прищуренными хитрыми
глазками, полуприкрытыми пучками белесых ресниц, Серп Иванович смотрел
куда-то мимо меня, в сырой душный угол домика. Руки он держал за спиной и
явно что-то прятал от меня.
- Да ладно, - сказал я. - Показывай, добытчик, что принес? Опять
морскую капусту?
Сказкин хмыкнул, глухо, как в раковину:
- Говядина!
`Бессонница, - окончательно решил я. - Точно, это на него бессонница
действует!
В самом деле: на ближайшие тридцать миль, а в сторону американского
континента много более, не было тут ни одной коровы, а единственную белую,
принадлежавшую Агафону Мальцеву, даже Сказкин вряд ли посмел бы назвать
говядиной...
- А ну! - приказал я. - Показывай!
И ужаснулся.
В огромных дланях Серпа Ивановича лежал кусок свежего, еще
источающего кровь, мяса. Противоестественный алый кусок, даже обрывок
шкуры на нем сохранился, будто сорвали ее с животины одним махом!
- Кто? - только спросил я.
Сказкин пожал плечами, покатыми, как у гуся.
- Но ведь это единственная белая корова Агафона!
- Других тут нет, - подтвердил мою правоту Сказкин.
- Кто? Кто сделал такое?
Серп Иванович хихикнул.
Застиранный тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль,
по горло полную здравого смысла. Хихикал он, конечно, надо мной, ибо
только младший научный сотрудник Тимофей Лужин (он, Сказкин, был в этом
твердо уверен) мог возлежать на раскладушке в тот час, когда всякий
порядочный человек тут же соскочил бы, чтобы начать суетиться вокруг такой
еды. Сказкина переполняло чувство превосходства. Сказкин презрительно и
высокомерно пожимал плечами, Сказкин снисходил: ладно, мол, лежи! У тебя,
мол, есть я, Сказкин, а, значит, не пропадем!.. И не выдержав его
высокомерия, духоты, неожиданности и испуга, я наконец встал, добрел до
умывальника, где громко начал фыркать и обливать себя водой.
- Я однажды в Пиреях двух греков встретил, - гудел за моей спиной
довольный Сказкин. - Один виски нес, другой на тебя походил...
Я прислонился к пустой раме.
`Ох, Серп! Ох, родимый!..`
Слоистая полоса теплого утреннего тумана зависла над темным заливом,
резко деля мир на _з_е_м_н_о_й_, с его тяжкими пемзовыми песками,
оконтуренными бесконечной щеткой бамбуков, и на _н_е_б_е_с_н_ы_й_ - с
пронзительно душным небом, выцветшим от жары, как любимый, не снимаемый
никогда тельник Сказкина.
- Ну? - переспросил я.
Сказкин хитро подмигнул.
- Нашел - спрячь! Отнимут!
Эта мудрость венчала философию Сказкина, но мне сейчас было не до
шуток.
- Агафон знает?
По праву удачливого добытчика Сказкин вытянул сигарету из моей пачки
и укоризненно покачал большой головой:
- Да ты что, начальник! Это если бы лишняя корова была, а то
единственную - и ту забили!
- Кто забил? - не отставал я.
- Спешишь, начальник! - нахмурился Сказкин. - Спешишь, а значит,
думаешь неправильно! Люди, начальник, они везде одинаковые, что в
Бубенчиково, что в Симоносеки. Сойди на берег, поставь бутылочку: `Хау ду
ю ду?` Любой ответит: `Хау!` Меня вот начальник, за что боцмана любили? За
неторопливость! За то, что я и палубу вовремя выскребу, и к подвигу всегда
готов!
- Сказкин, - сказал я, - вернемся к фактам. На столе лежит кусок
мяса. Это факт. Вид у него странный. Тоже факт. А принес его ты. Факт, от
которого отвертеться никак нельзя! Объясни, что случилось с коровой?
- Акт оф готт! Действие Бога!

Расшифровывалась ссылка на Бога так:
Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский,
но непременно добавлял в него китайских дешевых сортов - для экономии),
Серп Иванович решил прогуляться. Душно невмоготу - какой тут сон! Так и
шел по низким пескам, меня в окне видел. Еще подумал: `Чего это начальник
не по уставу живет? Протрубили отбой - гаси свечу, сливай воду!`. Топает
так себе по бережку, по пескам, и обо всем все понимает - и о начальнике,
не умеющем свечи беречь, и о звездах, какие они дикие, будто спутников
никогда не видали, и вообще о любом шорохе в ночи. Одного только не
понимает - почему вдали взмыкивает корова Агафона. Ей, корове, как никому,
спать следует: она, дура, молоко обязана Агафону копить: так нет ведь,
ночь уже, а она, дура, помыкивает под вулканами. `И чего орет? - подумал
Сказкин. - Пойду вмажу ей промеж рогов!` Подобрал бамбучину и ходу!
Забрался аж за речку Тихую, на луга. До этого, правда, отдохнул на
деревянном мостике, поиграл бамбучиной со снулыми горбушами. Так хорошо
ему на мостике стало: и комаров нет, и от Елены Ивановны
Сказкиной-Глушковой далеко!
Так Сказкин шел по берегу, а берег перед ним изгибался, как
логарифмическая кривая, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкину
захотелось уже повернуть домой (да и корова давно замолкла), он вдруг
увидел такое, что ноги его сами собой приросли к пескам.
Отгоняя даже сейчас нахлынувший на него ужас, Сказкин минут пять
бубнил мне про какой-то огромный вертлюжный гак.
Гак этот, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчиной, блестящий,
как рыбья чешуя, валялся в песке. Помня, что хозяйственный Агафон за любую
отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу
решил: гак - Агафону!
И опомнился.
Причем тут, в сущности, гак? Причем тут сухофрукты, пусть и немытые?
Ведь в воде, ласкаемая ленивым накатом, лежала, полузатонув, рогатая
голова несчастной коровы со знакомой темной звездочкой в широком лбу.
`Ну, не повезло медведю!` - вслух подумал Серп Иванович, хотя, если
по справедливости, то корове тут не повезло, а не медведю. `Этого медведя,
- решил Серп Иванович, - надо предупредить, а то Агафон его задавит
собственными руками!`
А потом проникла в голову Серпа Ивановича еще одна мысль: ни один
медведь-муравьятник, а только такие и обитают на островах, никогда не
решиться напасть на корову Агафона: рога у нее, что морские кортики, а
нрав - в хозяина.
Страх сковал Сказкина.
Слева - океан, бездна, тьма, в бездне этой что-то огромное копошится;
справа - глухие бамбуки: бездна, ужас, в бездне этой что-то свирепое
пыхтит, ухает...
Страх!
Бросил Сказкин бамбучину и дал деру от страшного места. Кусок мяса,
правда, ухватил.
Сказкин, он свое не упустит.

- Что ж, она, дура, - хмыкнул я, жалея корову, - на мине, что ли,
подорвалась?
- Ну, начальник! - хрипло вскричал Серп. - Да тут у нас тральщики в
свое время вычесали каждую банку! В лоцию чаще заглядывай! Если и есть тут
опасности, то только такие, что не учтены лоцией!
- Акула?
- Да где это слыхано, - возмутился Сказкин, - чтобы акула коров на
берегу гоняла!
- Ну что ж, - подвел я итог. - Если не медведь, если не мина, если не
акула...
Сказкин замер.
- ...Значит - ты!
- Начальник!
- Хватит! Проваливай! Объясни случившееся хозяину!.. Впрочем, тебе и
тут повезло. Вон он, Агафон, сам к нам топает!

Агафон Мальцев, единственный постоянный житель и хозяин поселка,
используемого рыбаками под бункеровочную базу, действительно был горбат.
Но горб не унижал Агафона. Он, конечно, пригнул Агафона к земле, но зато
утончил, облагородил кисти рук - они стали хрупкие, веснушчатые, совсем
женские; сгладил характер. Лицо - обветренное, морское, не знающее морщин,
а белесые, навыкате глаза постоянно схвачены влажным блеском, будто он,
Агафон, всегда помнил нечто такое, о чем другим вспоминать вовсе не
след... И сейчас, выкатив нежные свои глаза, Агафон, переступив порог,
сразу поставил у ног транзисторный приемник `Селга`, с которым не
расставался ни при каких обстоятельствах. `И мир на виду, - пояснял он, -
и мне помощь. Вот буду один, в расщелине там, в распадке, в бамбуках, и
станет мне, не дай Бог, нехорошо - по шуму меня и найдут, по песенке
Пугачевой!` - `Ерунда! - не верил Серп Иванович. - Ну, неделя, ну две, и
сядут твои батарейки!` - `А я их часто меняю`, - ответствовал Агафон.
- Коровы нет, - пожаловался с порога Мальцев. - С ночи ушла, а я за
ней бегал, будто и не хозяин!
- Да чему мы в этой жизни хозяева? - лицемерно вздохнул Сказкин. -
Тьфу, и нет нас!
- Ты, Серп, вроде как с океана шел. Не встретил корову?
- Встретил... - фальшиво вздохнул Сказкин.
А я обернулся и, чтобы не тянуть, ткнул кулаком в сторону стола:
- Твоя корова?
`...на этом, - негромко сообщила нам `Селга`, - мы заканчиваем наш
концерт. До скорой встречи в эфире!`
И смолкла.
Однако не насовсем.
Где-то через минуту из темных, таинственных недр `Селги` донеслось
четкое, явственно различимое икание. `Прямо как маяк-бипер`, - определил
позже Сказкин.
Агафон, не веря, приблизился к столу, растопыренными, как у краба,
глазами, уставился на кусок мяса, добытого Серпом:
- _М_о_я_!
- Ну вот, а ты ходишь! - еще более лицемерно обрадовался Сказкин. -
Чего ходишь? Вся тут!
- Да кто ж ее так? - выдохнул Агафон.
- Уж не знаю. Такую встретил!
Агафон ошеломленно молчал.
- Да ты не переживай, - утешал друга Сказкин. - Тебе на транспорте
другую доставят. Не такую, как эта - лучше! Добрей, спокойней, молочнее!
Будет травку щипать, тебя ожидать с прогулок. Сам говорил - эта беля
вконец загоняла!
- Осиротили! - взвыл Агафон. - Осиротили! Сперва собак отняли, теперь
корову! Что ж мне, в одиночестве прозябать?
- Почему в одиночестве? - возразил Сказкин. - Знаешь, сколько
живности в океане? Ты вот поди, сядь на бережку, обязательно кто-то
вынырнет!
- Мне чужого не надо, - плакался Агафон. - Мне без молока хуже, чем
тебе без бормотухи! - И потребовал решительно: - Веди! Я эту историю враз
распутаю!

Пока мы брели по плотным, убитым пескам отлива, Агафон, припадая на
левую ногу, в горб и в мать клял жизнь на островах, шалых собак да дурную
корову. Вот были у него две дворняги, без кличек, как и корова, и жизнь у
Агафона совсем по-другому шла. Он даже в бамбук ходил без `Селги` - с
собаками не страшно. Но однажды, перед самым нашим приходом в поселок,
ушли собаки гулять и с той поры ни слуху о них, ни духу.
- И ничего тебе не оставили? - не поверил Сказкин. - Ни хвоста, ни
когтей? Так не бывает, это ты, Агафон, брось! Я зверье, считай все знаю -
конюхом был. Просто ты запустил свой участок, чертом стало у тебя на
берегу попахивать.
Но пахло не чертом.
Пахло водорослями. Йодом, душной сыростью.
Длинные, перфорированные ленты морской капусты путались под ногами,
туманно отсвечивали влажные луны медуз, полопавшимися сардельками валялись
в песке голотурии.
- Вот! - шепотом сказал Серп.
Песчаная отмель, на которую мы вышли, выглядела так, будто кто-то
зло, не по-человечески резвясь, устроил тут самое настоящее побоище. Куски
раздробленных белых костей, обесцвеченные водой куски мяса и шкуры.
Печально торчал из воды острый рог. Вокруг белой коровьей головы суматошно
возились крабы. Уже нажравшиеся сидели в стороне, огорченно разводили
клешнями - вот, дескать, не лезет больше, вот, дескать, хозяин, какие
дела!
Плоскую полосу берега, такого низкого, что поднимись вода буквально
на сантиметр, и его затопило бы целиком, тяжело, мерно подпирал океан -
белесый вблизи, темный на горизонте, где воды его смыкались со столь же
сумрачным небом.
Ни души...
Лишь позади, над домиком Агафона, курился легкий дымок.
Небо, тишь, ленивый накат, душное равнодушие бамбуков.
И океан, смирение, торчащий из воды рог...
- Осиротили! - вскричал Агафон и, как кузнечик, отпрыгнул к самой
кромке воды - кружевной, шипящей, мягко всасывающейся в пески берега.
Мы замерли.
Нам показалось: сейчас вскинется над берегом лиловое липкое щупальце,
сейчас рванется оно к небу, зависнет в воздухе и одним движением вырвет из
грешного мира сироту Агафона Мальцева.
Но ничего такого не случилось.
Суетливо ругаясь, Агафон шуганул крабов, выловил из воды тяжелую
голову и заплакал. Видимо, тут впрямь совершилось то таинственное и
грозное, что бывалые моряки всех стран определяют бесповоротными словами:
`Акт оф готт!` - `Действие Бога!`

Сказкин обрадовался. Сказкин это понимал.
Кто-кто, а он, Сказкин, отлично знал: далеко не все в нашей жизни
соответствует нашим возможностям и желаниям. Он, Сказкин, и в мой
Пятый-Курильский попал благодаря действию Бога. Не дал мне шеф с собой
лаборанта (все заняты), а полевые, полагающиеся на рабочего, позволил
тратить только на островах (экономия), вот я и оказался един, как перст.
Где найти рабочего? На островах путина, все здоровые ребята ушли в океан.
Пришлось мне осесть на пару недель на острове Кунашире в поселке
Менделеево; пил я чай, вытирал полотенцем потное лицо и терпеливо
присматривался к очереди, штурмующей кассу аэропорта. Если мне могло
повезти на рабочего, то только здесь.
Погода не баловала - ползли с океана душные туманы. Иногда с Сахалина
прорывался случайный борт, но забрать он не мог и десятой доли желающих,
вот почему в пустых обычно бараках кипела живая жизнь - пахло чаем,
шашлыками из кеты, икрой морского ежа.
Но центром этой бивачной жизни все равно оставалась очередь.
Здесь, в очереди, завязывались романы, здесь, в очереди, рушились
вечные дружбы, здесь, в очереди, меняли книгу на икру, икру на плоские
батарейки, батарейки на книги. Здесь, в очереди, все жили одной надеждой -
попасть на материк, ибо очередь состояла из отпускников. Потому-то ни один
из тех, к кому я обращался со слезной просьбой выехать со мной на Итуруп
хотя бы на месяц, понять меня не мог. `Подработать? - удивлялся такой вот
непонимающий. - Да я тебе этот месяц целиком оплачу, помоги только улететь
первым бортом!`
Я не обижался. Я понимал курильских отпускников...
Серп Иванович Сказкин возник в порту на восьмой день моего там
пребывания. Подошел к извилистой очереди коротенький человек в пыльном
пиджачке, наброшенном на покатые плечи, в гигантской кепке, сбытой на
затылок, и в штанах, украшенных алыми лампасами. Левый карман на пиджачке
был спорот или оторван - на его месте светлел новенький квадрат, куда Серп
Иванович время от времени по привычке тыкался рукой. Не вступая ни с кем в
контакты, Сказкин целеустремленно пробился к крошечному окошечку кассы. Но
именно там, у окошечка, Серпа Ивановича взяли под локотки двое крепких
небритых ребят, отставших от своего МРС - малого рыболовного сейнера.
- Ты, организм, куда? - поинтересовался старший.
- На материк! - отрывисто бросил Сказкин.
Демонстративно отвернув от Сказкина лица (мол, ох и пьянь!), ребята,
отставшие от МРС, деловито хмыкнули: им нравилось вот так, на глазах всей
очереди, отстаивать справедливость - ведь если Сказкина к заветному
окошечку впрямь привела бормотуха, это обещало большое зрелище. С
подобными преступниками боролись просто, с их ладошки влажной губкой
стирали порядковый номер и отправляли в самый конец очереди - пасись,
козел!
- Да тут все на материк! - миролюбиво заметил второй, помоложе. И
потребовал: - Покажь ладошку!
Сказкин стал прятать руку в несуществующий карман:
- Болен я. Еду лечиться.
Очередь зашумела. Народ на островах справедливый, но жалостливый и
отходчивый, в сложном климате люди стараются не ожесточаться.
- Прижало мужика...
- Не говори! Глаза как ввалились...
- Вишь, трясет его! Я тоже однажды больным был...
- Какой слабый! - отовсюду жалели Сказкина. - До борта хоть
доживет?..
Уловив сочувствие очереди, Серп Иванович одним движением освободился
от растерявшихся рыбачков; из правого, существующего кармана он вынул
паспорт и деньги - выложил все это в окошечко кассы, как в банк. Окошечко,
правда, было такое крошечное и глубокое, что ходил слух - это неспроста.
Кассирша, говорили, из бывших одиночек-охотниц на медведя; было, говорили,
порвала ей недовольная медведица щеку, вот и работает теперь эта кассирша
только за такими крошечными и глубокими окошками...
- Справку! - донеслось из глубины окошечка.
Серп Иванович снова полез рукой в карман, существующий, а самые
сердобольные уже передавали шепотом по цепочке:
- Если он в Ригу, могу адрес дать. Вдова, добрая...
- Если не попадет сегодня на борт, пусть пилит в пятый барак. У нас
есть две морковки...
Но доброжелательный этот шепоток был оборван рывком невидимой
кассирши:
- Че даешь? Ты че мне даешь? Че даешь, а?
- Да выписывай ты ему билет, не мучь человека! - возмутилась очередь.
Особенно шумели те, кто все равно не надеялся улететь первым бортом. -
Выписывай! Развела контору! Видно же: организм не из крепких!
Старший рыбачок перегнулся через плечо Сказкина.
- Тут по-иностранному, - сообщил он.
- По-иностранному? - загудела очередь. - Значит, серьезно! Значит,
скрывают! Будь чепуха, так и написала бы - тиф там или ОРЗ. У нас попусту
не пугают... Чего, чего он там говорит?.. `Мозжечковый`... Это у него
что-то с головой... `Тремор`?.. Или это с руками?..
Но старший рыбачок уже рванул на груди тельняшку:
- Братишки! Эта болезнь на бормотухе воспитана!
- А-а-а, богодул! - мгновенно разочаровалась очередь. - Едет
лечиться? Тоже нам - инвалид! С такой болезнью годами живут, годами
близким надоедают! Тоже герой нашелся! Второй по величине, третий по
значению!
В один миг Сказкин, как кукла, был переброшен в хвост очереди.
...Два дня подряд южные острова были открыты для всех рейсов.
Пассажиров как ветром сдуло, даже кассирша уехала в город, вот почему
меня, одинокого и неприкаянного, как Вселенная, чрезвычайно заинтересовал
грай ворон, клубившихся над дренажной канавой, мечом направленной прямо в
авиакассу.
Я подошел.
По дну канавы, выкидывая перед собой то правую, то левую руку,
по-пластунски полз Серп Иванович Сказкин. Пиджачка на не не было, но
лампасы на штанах еще не стерлись.
- На материк? - спросил я сверху.
Сказкин, не поднимая головы, кивнул.
- Лечиться?
Сказкин снова кивнул, продолжая свое движение. Полз он, конечно, к
кассе, таился от уже не существующей очереди.
Целеустремленность Серпа Ивановича мне понравилась. Стараясь не
осыпать его шлаком и песком, я медленно шел рядом с ним по краю канавы.
- Хочешь, здесь, на острове, вылечу?
- Хочу!
- Два месяца физических работ, - поправил я условие. - Два месяца вне
общества. Два месяца ни грамма в желудок. Оплата работ только по
возвращению.
Сказкин кивнул.
Сказкин хотел в Пятый Курильский.

Утешая осиротевшего Агафона, Серп Иванович три дня подряд варил
отменный компот. `Тоже из моря?` - намекал я на злополучную говядину. Серп
Иванович отставлял в сторону литровую эмалированную кружку и значительно
замечал: `Не так, чтобы совсем, но через Агафона...` И хитро смотрел на
Мальцева.
Мальцев молчал.
`Смотри, Серп! - грозил я. - Не вздумай выменять компот на казенные
сапоги!` - `Что ты! - довольно объяснял Серп Иванович. - Я ведь говорил -
нашел в песках гак. Вот на него мы компот и кушаем!`

Душный, томительный цвел над островом август.
С вечера всходила над вулканом Атсонупури - Венера. Семь тонких ее
лучиков, как мягкие плавники, нежно раскачивались в ленивых волнах залива.
Глотая горячий чай, пропитанный дымом, я откидывался спиной на столб
навеса, под которым стоял кухонный стол. Я отдыхал. Я закончил полевой
сезон. Я ощущал прекрасное чувство исполненного мною долга.
`Собаки, говорю, ушли! - бухтел рядом Агафон Мальцев. - Ушли, говорю,
и как без вести!` - `Да оно так и есть: без вести, - сочувствовал Сказкин.
- У нас было, с балкера `Азов` медведь ушел. Его танцевать научили, он за
столом в переднике сиживал. Чего уж кажется надо: плавай, смотри на мир!
Так нет: на траверзе острова Ионы хватились - нет организма! Ушел!` - `Вот
и я говорю, - бухтел Мальцев, - ушли, и ни духу от них, ни слуху!` -
`Может, плохо кормил?` - `Ты че? - удивился Агафон. - Кто собак кормит?
Собаки должны сами кормиться!` - `Медузами?` - `Зачем медузами? Вон все
полянки мышами мышами. Пусть лакомятся!`
Так они вели нескончаемые свои беседы, жалели собак, гадали о их
судьбе, поминали белую корову, а я лениво следил за лучиками звезды,
купающейся в заливе. `Хорошо бы увидеть судно, - мечтал я. - Любое судно,
хоть на Корсаков, хоть на Находку, хоть на Петропавловск!`
Судно было нам необходимо, ведь кроме спальников и снаряжения владели
мы пятью ящиками образцов: сваренными пемзовыми туфами, вулканическим
песком и зазубренными, как ножи, кусками обсидиана, тяжкими, как мертвая
простокваша, обломками базальтов.
Я гордился собранными образцами.
Я гордился: время прошло не зря.
Я гордился: есть что показать шефу. Ведь это мой шеф утверждал, что
пемзовые толщи южного Итурупа не имеют никакого отношения к кальдере
Львиная Пасть, когтистый хищный гребень которой впивался в выжженное небо
далеко за крошечным, курящимся, как вулкан, домиком Агафона Мальцева.
Я гордился: `Есть о чем подискутировать с шефом! Теперь я смогу ему
доказать, что все эти пемзы выплюнула в свое время именно Львиная Пасть, а
не лежащий в стороне полуразрушенный вулканчик Берутарубе.
Гордясь, я видел мысленно огнедышащий конус, прожигающий алым
пламенем доисторическое низкое небо, густо пропитанное электричеством.
Гордясь, я видел летящие в субстратосферу раскаленные глыбы, смертную
пелену пепловых туч, грохот базальтовых масс, проваливающихся в
освобожденные магмой полости. А потом - мертвый кратер... ободранные
взрывом мощные стены... А надо всем этим - доисторические белые ночи,
доисторические серебристые облака...

У ног Агафона Мальцева привычно, как маяк-бипер, икал транзисторный
приемник `Селга`.

Горящий, прокаленный, тлеющий изнутри август.
Вдруг начинало дуть с гор, несло запахом каменной молотой крошки. За
гребне кальдеры Львиная Пасть грохотали невидимые камнепады. Хотелось
домой, в город, туда, где всегда найдется настоящее кресло, шкаф с
книгами, друзья; где, наконец, темная шапочка пены стоит не над воронками
несущегося ручья, а над нормальной кофейной чашечкой.
Полный тоски и томления, подчеркнутого икающей `Селгой`, полный
духоты, царящей вокруг, я уходил к подножию вулкана Атсонупури, бродил по
диким улочкам давным-давно оставленного поселка. Как костлявые иероглифы,
торчали повсюду балки, в одичавших, заглохших садах яростно рос крыжовник,
ягоды которого напоминали выродившиеся полосатые арбузы. За садами темно,
душно пах можжевельник, синели ели Глена, пузырились, шуршали кусты
аралий. Оттуда, с перешейка, поднявшись на самый его верх, я видел весь
залив Доброе Начало, а слева - далекий, призрачный горб горы Голубка.
Но это она так называлась.
На самом деле гора Голубка ничуть не напоминала голубя. Гора Голубка
напоминала тушу дохлого динозавра. С ее мрачных массивных склонов, как
пряди старческих седых волос, шумно ниспадали многометровые водопады,
рассеивавшиеся по ветру.
И весь этот мир был моим!
Радуясь, я повторял себе: это мой мир! Я в нем хозяин! Я все в этом
мире знаю! Ничего в этом мире не может случиться такого, что не было бы
мною предугадано заранее!
Но, как вскоре выяснилось, я ошибся.
Несчастные собаки Мальцева, ему же принадлежавшая корова были лишь
первым звонком, ибо в тот же вечер, после трагедии, разыгравшейся на
берегу, ввалился под наш душный навес не в меру суетливый Сказкин;
ввалился, ткнув рукой в столб, подпирающий крышу навеса, а другой - в
деревянные ящики с образцами; ввалился, потеряв где-то на ходу свою
гигантскую кепку, а с нею и душевное равновесие; ввалился, упал на
деревянную скамью, прижав руки к груди, и шумно выдохнул:
- Привет, организмы! _Р_ы_б_а_.

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ. ЛЬВИНАЯ ПАСТЬ
Игра игр - карты. Тоска по точности. Русалка - как перст
судьбы. Дорога, по которой никто не ходит. Большая пруха
Серпа Ивановича. `К пяти вернемся!` Плывущее одиноко
бревно. Капроновый фал из гречихи. Явление.

Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег
острова Итуруп между полуостровами Клык и Челюсть.
Северная оконечность полуострова Клык - находится в 11,5
мили к NNО от мыса Гневный, а западная оконечность
полуострова Челюсть - мыс Кабара - расположен в 3 милях к
NО от мыса Клык. Входные мысы залива и его берега высокие,
скалистые, обрывистые. Входные мысы приметны и окаймлены
надводными и подводными скалами. На 3 кбт от мыса Кабара
простирается частично осыхающий риф.
В залив ведут два входа: северо-восточный и
юго-западный, разделенные островком Камень-Лев. В
юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и
островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено, глубины в
его средней части колеблются от 46,5 до 100 м.
Северо-восточный вход, пролегающий между островком
Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и
пользоваться им не рекомендуется.
Лоция Охотского моря

Август пылал как стог сена.
Сияло от звезд небо, головней тлела над вулканом Луна.
Когда мне надоедал чай, надоедали прогулки и беседы с Агафоном и
Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, когда время
останавливалось, я садился за карты. Нет, нет!.. Увлекал меня вовсе не
пасьянс, не покер, не `дурак`, как бы его там ни называли - японский,
подкидной, астраханский; я аккуратно расстилал на столике протершиеся на
сгибах топографические карты, придавливал их куском базальта и подолгу
сравнивал линии берегов с тем, что я запомнил во время своих отнюдь не
кратких маршрутов.
Мыс Рока...
Для кого-то это крошечный язычок, показанный островом Охотскому морю,
а для меня - белые пемзовые обрывы и дождь, который однажды держал нас в
палатке почти две недели. Дождь не прекращался ни на секунду, он шел днем
и шел ночью. Плавник пропитался влагой, плавник тонул в воде, плавник не
хотел возгораться. Раз в сутки Серп Иванович не выдерживал и бежал на
берег искать куски выброшенного штормом рубероида; на вонючих обрывках
этого материала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться со
взбесившейся природой, Серп Иванович неуклонно переводил все беседы на
выпивку, но делал он это без надрыва, и я гордился Сказкиным!
Мыс Рекорда...
Для кого-то это штрихи, обозначающие отрог разрушенного, источенного
временем вулкана Берутарубе, а для меня - гора, двугорбым верблюдом
вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на
палубе которого мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к
океану, спальные мешки тихонько сползали к невысокому бортику, на палубе
было хорошо, ведь дерево никогда не бывает мертвым.
Я всматривался в карты, шел взглядом вдоль Курил, и передо мной в
голубоватой дымке вставал безупречный пик Алаида.
Я всматривался в карты, шел взглядом вдоль Курил, и передо мной в
голубоватой дымке пылали над океаном заостренные вершины Онекотана, а
дальше Харимкотан, похожий на разрушенный город. Чиринкотан, перевернутая
воронка, перерезанная слоем тумана, наконец, базальтовые столбы крошечного
архипелага Ширинки...
Когтистые скалы, кудрявые ивицы наката, призрачные лавовые мысы -
человек в море всегда один, но человек в море никогда не одинок. Плавник
касатки, мертвенный дрейф медуз, пыльца бамбуковых рощ, принесенная с
острова - все это часть твоей жизни, ты дышишь в унисон океану, ты знаешь
- это твое дыхание гонит высокую волну от южных Курил до ледяных берегов
Крысьего архипелага.
А еще, отметил я про себя, нигде так не тянет к точности, к детали,
как в океане. Его безмерность заставляет тебя найти, выделить из массы
волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из великого множества
всплывающих за кормой огней выделить один, пусть не самый яркий, зато
конкретный...
В океане хочется быть точным.
Тоска по точности там так же закономерна, как закономерна на суше
вселенская скука давно погасших вулканов.

Вглядываясь в карты, следя за извилистыми берегами островов, я лишь
краем уха прислушивался к спорам Агафона и Сказкина... Так... Ничего
интересного... Слова... Он, Сказкин, видите ли, разглядел в океане большую
рыбу!.. А кто из нас, спрашивается, не видел больших рыб? Тем более,
глазами Сказкина! При богатом воображении и склонности к вранью Серп
Иванович вполне мог узреть даже тех пресловутых китов, на которых покоится
наша твердь.

- Выключи! - кричал Серп, пиная ногой икающую `Селгу`.
- Правды боишься! - возражал Агафон. - Не мог ты видеть такую большую
рыбу!

Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался во встающие
передо мной скалы, отсвечивающие глянцевым и пустынным загаром; я вновь и
вновь видел розы разломов, длинную дождевую тень над белым песком,
ледниковые мельницы, предгорные шельфы, столовые горы, плоские, как
перевернутые ведра; видел вересковые пустоши и гигантские бесформенные
ирисы на плече вулкана Чирип.
Кто упрекал язык науки в сухости?

- Пить надо меньше! - ревниво звучал над вересковыми пустошами голос
Агафона Мальцева.
- Начальник! - кричал Серп. - Ты слышишь, начальник? Где бы я пил? Ты
мне поставил, что ли? Ты слышишь, начальник!
- Ему тебя слушать не надо, - ревниво бухтел Агафон. Он всегда
относился к начальству с уважением. - Ему тебя слушать не надо. Ему это ни
к чему. Он - начальник!

Усилием воли я изгонял из сознания мешающие мне голоса, но нервный
хрип Серпа Ивановича ревел над миром, как механическая пила. Голос Серпа
Ивановича срывал меня с плоскогорий, голос Серпа Ивановича сбрасывал меня
в будни. `Я не козел! - слышал я. - Я на привязи никогда не сидел! Я на
балкере `Азов` сто стран посетил! Я с австралийцами пьянствовал! И уж
океан, _м_о_й _А_г_а_ф_о_н_, знаю с таких вот!..`
Немножко Серп привирал, но с океаном, точнее с первым и не очень
точным о нем представлением, а еще точнее, с первыми его представителями
Серп Сказкин впервые столкнулся сразу после окончания средней школы, когда
из родного Бубенчикова его, вместе с другими корешами-призывниками
доставили, грузовой машиной прямой в районный центр.
Гигантский полотняный купол, парусом запрудивший площадь, поразил
Серпа в самое сердце. И совсем доконал его белый транспарант с алыми
буквами.
ЦИРК. РУСАЛКИ.
Это было как перст судьбы.
С младенческих лет подогреваемый рассказами деда Евсея, который после
почти двух недель службы на минном тральщике начисто был списан с флота за
профнепригодность, юный Серп Сказкин грезил о море.
Море, считал юный Серп, окружено дикими камышами, как Нюшкины болота,
что начинаются сразу за их резко континентальным Бубенчиковым. В море,
считал юный Серп, живут не кряквы, а несказанные в своей жестокости
существа, как то: русалки, морские змеи, драконы, киты и спруты! Вот
почему, отпросившись на час, юный Серп, не колеблясь, извел остаток личных
денег на билет.
На арене, увидел он, стоял гигантский стеклянный аквариум. В
аквариуме, хорошо различимые, призывно изгибаясь, шли в танце самые
настоящие русалки, совсем с виду как бубенчиковские девки, только с
хвостами вместо ног и с яркими ленточками вместо лифчиков. Последнее юного
Серпа смутило, и он поднял взгляд горе.
Там, вверху, впрочем, тоже было небезынтересно.
Там, вверху, под самый купол уезжал в железной клетке, прутья которой
были обмотаны паклей, обильно вымоченной в бензине, веселый клоун в
дурацких, как у Серпа, штанах. И конечно, этот умник решил закурить -
вытащил из кармана расшитый кисет, кремень и стальное, большое, как кепка
Серпа, огниво. Серп, не раз бывавший в МТС, в той, что обслуживала его
родное Бубенчиково, хорошо знал свойства горючих веществ, а потому он
робко оглянулся на соседа, на дородного седого мужчину в светлом
коверкотовом костюме. Сосед добродушно улыбнулся, дал Серпу конфету и даже
полуобнял за плечи: дескать, не тушуйся, сморчок, тут дело знают! И в этот
момент клетка вспыхнула! Клоун с криком бросился к дверце, а дородный
сосед Серпа, задыхаясь от смеха, объяснил: `Ишь! Это он к русалкам хочет!`
Юный Серп тоже засмеялся, но ему было страшно.
Серп отчетливо видел: дверцу заело, клоун хочет теперь не к русалкам,
а скорее из горящей клетки. Но все в зале смеялись, и Серп тоже засмеялся
- он не хотел прослыть этаким простачком из Бубенчиково.
Утверждая себя, Серп продолжал смеяться и тогда, когда все в зале
умолкли. Заело не только дверцу, заело и трос, на котором поднимали
клетку. Теперь смех юного Серпа звучал неуместно и вызывающе, и дородный
его сосед, закатав рукав коверкотового костюма, не поворачиваясь, пухлой
ладонью заткнул Серпу рот. Счастливо оказавшийся на сцене пожарник смаху
вдарил топором по тросу. Объятая огнем клетка рухнула в аквариум. Русалок
выплеснуло в зал. Одна упала рядом с дородным соседом Серпа, и юный Серп

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 131473
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 1