ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Григорий Анисимович Федосеев.
Последний костер

Изд: Новосибирское книжное издательство, 1971
ОСR&Sреllсhесk: Аrсh Stаntоn, mаilаrсh@runbох.соm, 26 jun 2001

* ПОСЛЕДНИЙ КОСТЕР *

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

На поднебесной вершине

Был конец сентября.
Поседели грозные макушки гор. Укротили свой бег ручейки. Смолкли птицы,
и с мокрых камней уже не сходил хрусткий ледок.
Тайга стояла суровая, погруженная в неразгаданные думы.
Все чаще мирное небо мутили мятежные тучи -- вестники надвигающихся
холодов.
Я только что вернулся с поля -- из глубоких безлюдных мест Приохотского
края. За шесть месяцев скитаний по тайге я отвык от жилья, от пружинной
кровати, от комнатной духоты, от всяких распорядков дня, а главное -- от
работы за столом. Одичал. Но как и в прошлые годы, возвращаясь в `жилуху`, в
таежный городок на Зее, я предвкушал ожидавшие меня радушие и гостеприимство
старенькой Акимовны, моей квартирной хозяйки. У нее в ветхой избе я снимал
горницу, где прожил много зим, не зная забот, как `у Христа за пазухой`. Я
знал, что ждет она меня с первых дней заморозков, с материнской тревогой
бросается к оконцу, заслышав скрип калитки, или дверям -- на шорох у
порожка. Одинокая, давно потерявшая мужа и детей, она принимала меня как
сына.
Так было и в этот раз.
Первый день я просто привыкаю к комнате, к обстановке, привожу себя в
порядок. Надо непременно постричься, сходить в баню. Вечером, при свете
лампы, кое-что записать в дневник, последние дни я совсем его не открывал.
Снимаю с себя походную одежду, изрядно потрепанную, в латках, пахнущую
дымом кедровых костров, болотами, заплесневевшими ущельями, глухими таежными
дебрями. Акимовна свертывает мою одежду в тугой узел, выносит в кладовую, --
и сразу будто не было холодных ночей у костра, плаванья на резиновой лодке
через бурные пороги, звериных троп по кромкам скал.
-- Ты, поди, и не заметил -- изба-то без тебя покосилась, валится на
глухую стену. Подпереть бы ее столбом, она бы еще подюжила, -- говорит
старушка, вернувшись в горницу.
-- Вот ужо, Акимовна, немножко отогреюсь и стену выпрямлю, заставлю ее
еще постоять, -- успокаиваю хозяйку.
-- Пользы от меня никакой нет, только беспокойство людям. Кто ее, эту
старость, выдумал. -- И Акимовна, утерев глаза краем фартука, прислонившись
плечом к дверному косяку, заботливо и ласково глядит на меня...
Под вечер я отправился в штаб экспедиции. В кабинете главного инженера
Кочубиевского на столе -- карты, схемы объектов и маршрутов, последние
сводки полевиков. Дела в экспедиции идут неважно. Год оказался тяжелым. Все
лето одолевали пожары. Они возникали в конце каждого засушливого периода --
в лесу или в торфяных пластах марей, окутывая дымом огромные пространства. В
этот период ни о какой работе не могло быть и речи. А за пожарами, будто
нарочно, от Охотского моря наплывал надолго туман с моросящим дождем. И
тогда ручьи, реки, болота, захлебываясь водой, становились непроходимыми ни
для людей, ни для оленей. И так весь полевой сезон: то палит, то мочит.
Из-за этого пять подразделений экспедиции еще находятся на незавершенных
объектах, маются, кто в тайге, кто на снежных вершинах или в зыбунах.
Кудесники из метеослужбы предвещают на всю округу большие холода с
затяжными буранами. Этого мы все боимся. Человек-то еще как-нибудь выдюжит,
пересилит себя, как-то приспособится к холоду, а у инструментов есть
температурный режим, и никакие усилия не заставят их работать точно. Мы
тайно надеемся, что метеослужба ошибается, это бывает с нею не так уж редко.
Но мы все-таки принимаем решение до начала предсказанной непогоды подкрепить
действующие подразделения техническим составом и опытными рабочими, заранее
намечаем для них маршруты возможного отступления в жилые места.
Все эти объекты находятся от штаба экспедиции, расположенного в городке
Зея, на расстоянии многих сотен километров, в таежной глуши. Решаем, что
завтра главный инженер Кочубиевский с рабочим вылетит в Удское и попытается
посадить У-2 на одну из речных кос на Мае, близ устья речки Нимни. Дальше
пешком они взберутся на главную вершину левобережного хребта, где стоит
подразделение. Инженеру Куцему предложено к утру быть готовым вылететь на
озеро Токо и оттуда на оленях проследовать к реке Гонам -- к нивелировщикам
(*Нивелировщик -- специалист по нивелированию -- определению разности высот
двух или нескольких точек земной поверхности (геодез.)), а затем посетить на
устье Ытымжи базисную партию.
Завтра же вылетает Плоткин -- помощник начальника экспедиции -- к
астрономам, на одну из вершин Станового, чтобы помочь им спуститься с гор в
случае, если ожидаемый буран затянется надолго.
Наступили самые горячие -- последние -- дни полевого сезона.
Из штаба расходились по домам поздно.
Иду не торопясь, один. Холодно. Пустынны улицы. Избы стоят
нахохлившись, как вороны в непогоду. Из труб валит дым. Прижимаясь к земле,
он туманит дорогу. В темноте -- то справа, то слева лают собаки. Желтыми
глазами смотрят в ночь еще не потухшие огни в оконцах, и в свете их видно,
как с темного неба падают, порхая, белые пушинки снега. Они ложатся на
мерзлую землю, но порывы ветра снова подхватывают их, кружат в воздухе.
Снежинки щекочут лицо. Первый снег почему-то всегда тревожит мне душу. Мысли
невольно улетают туда, где сейчас в горах на пустынных марях или на
побережье будущего холодного моря наши люди не просто работают, а бьются за
жизнь. Сколько новых забот и трудностей принесет им этот первый снегопад,
кто-то из них заблудится в нем, может не найти выхода, не добраться до
селения.
Шумит за поселком растревоженный березник. В снежной мгле ничего не
видать. Я ускоряю шаги, спешу к теплу. Знаю, не спит, ждет меня Акимовна.
Дамка, наша дворовая собачонка, узнает меня издалека, обрадованно лает.
Я всегда держу в кармане какое-нибудь лакомство, ради него она и мерзнет
сейчас у калитки, поджидая меня. Всякий раз из подворотни она выкатывается
серым клубком, во весь дух несется ко мне, бросается на грудь. Затем
усаживается на задние лапы и ждет угощения. Морда у нее подхалимская, она
облизывается сухим языком, глаза источают преданность. Я запускаю руку в
карман куртки, издевательски долго шарю в нем, пока Дамка нетерпеливо не
подает голоса. Она на лету хватает кусок сахара, хрустко давит на зубах и
нежеваным вмиг проглатывает.
В избе тепло. Акимовна сидит за горячим самоваром, пьет чай.
Обрадовалась, встает из-за стола, смахивает фартуком пылинки со скамейки.
-- Скучно одной-то? -- спрашиваю я, раздеваясь.
-- Привычно. Да и скучать не по чем и не по кому. К старости дни, как
капли росы, схожи. Никаких радостей. Да и вся-то жизнь сызмальства прошла в
нужде да в горе. А теперь одно утешение -- самовар. Разговорчивый он у меня.
Вона послушай-ка... -- Акимовна, не торопясь, наливает и пододвигает мне
стакан крепкого запашистого чая.
Самовар поет уныло свою нескончаемую песенку. Старушка, подперев
ладонью щеку, слушает. Наверное, пенье самовара будит у нее воспоминания о
пережитом.
Ночью я долго не мог уснуть. Вспомнил своего проводника Улукиткана, с
кем делил тепло костра и пищу во время долгих походов за последние шесть
лет. С ним я расстался два месяца назад, в надежде еще непременно
встретиться до моего окончательного отъезда из этих мест. Но пока встречи не
получилось. Старик добровольно ушел на розыски затерявшегося где-то между
Гыным и Юнамом, в самой глуши Алданского нагорья, нашего строительного
подразделения. Найденных им людей давно вывезли самолетом. А он, бедняга,
все еще где-то мается в обратном пути на оленях.
Вероятно, это тоже его последний маршрут в нашей экспедиции, а может
быть, и последний в его жизни. Ведь ему уже девятый десяток.
Давно бы пора ему прибыть на базу партии, а его все нет. Не заболел ли
в пути? Может, оленей растерял: осенью животные жадны до грибов, уходят
ночью далеко от стоянки. Да мало ли что может случиться в тайге с человеком,
которому перевалило за восемьдесят. Вот и болит сердце за старика. Зря
отпустили одного, да ведь его не отговоришь, особенно когда надо кому-то
помочь, -- чужое горе он считает своим, так уж привык жить.
Всю ночь надоедливо хлопала одна из старых ставен, гулко шумели
деревья.
Перед рассветом отправляюсь в штаб. Поселок уже пробудился. В морозном
воздухе отчетливо слышны все звуки -- собачий лай, хлопанье дверей, скрип
снега под ногами.
В штабе экспедиции меня ожидали телеграммы от начальников партий.
Ночной снегопад породил у всех полевиков тревогу. На наше счастье, буран не
разыгрался, ушел в глубь материка. Я вижу в окно, как из-за пологих заречных
хребтов торжественно поднимается солнце, окропляя золотым светом деревья,
крыши изб, сугробы. День обещает быть ясным, безветренным.
В одной из радиограмм сообщалось: `Улукиткан вернулся на базу. Здоров.
Просится домой. У меня возражений нет. Сипотенко`.
Я почувствовал, что не могу уехать, не повидавшись со стариком, не
обняв его на прощанье, не выслушав его мудрых напутственных слов. Со щемящей
болью подумал я, что, наверное, уже не бывать мне больше в этих суровых
нагорьях, не бродить по здешней тайге, не купаться в ледяных потоках, не
скрадывать снежных баранов. И неодолимо захотелось вернуться туда,
взобраться на одну из вершин великого водораздела, еще раз с орлиной высоты
взглянуть на безбрежное царство тайги и болот, комариного гуда и птичьего
многоголосья, где шесть лет и зим скитались мы с Улукитканом, где я оставлял
часть себя, своей жизни. Мне захотелось поклониться могилам погибших
товарищей, кому не суждено было вернуться с нами из этих безлюдных мест. Их
много. Они остались на Шантарских островах, на Селикане, под гольцами Сага и
Ямбуй, на безымянных холмах Алданского нагорья. Но они увековечили себя в
славе советских геодезистов и топографов: на карте родины появились данные о
дотоле не изведанных и не меренных пространствах нашей земли...
Я уже не мог освободиться от желания повидаться с Улукитканом, еще раз
увидеть край, ставший мне навсегда родным.
Через час все было обговорено: с давним спутником Василием Николаевичем
Мищенко я лечу на вертолете к астрономам вместо Плоткина и там, где Утукская
тропа, идущая с озера Токо в Зейские покати, пересекает Становой хребет,
дождусь старика. Это единственная тропа, по которой Улукиткан может
вернуться в свое стойбище. Чуть раньше нас вылетит в Удское и далее на реку
Мая главный инженер Кочубиевский. Инженер Михаил Михайлович Куций уже отбыл
да озеро Токо.
Наши топографы, узнав, что я встречусь со знаменитым проводником,
подсунули мне выкопировки с листов будущей карты, чтобы Улукиткан мог
просмотреть и уточнить названия рек, озер, урочищ южного края Алданского
нагорья. Улукиткан единственный человек, кто досконально знает все это и
бережно хранит в своей памяти.
По рации вызываю Улукиткана к микрофону. Говорю медленно, раздельно:
-- Рад твоему возвращению. Можешь ехать домой. Я хочу вылететь на
Утукский перевал, чтобы встретиться с тобою и попрощаться. Когда ты будешь
там?
-- Зачем прощаться, -- слышу его кроткий голос. -- Может, еще раз наши
тропы сойдутся... Мне надо мало-мало чинить обутки, штаны, надо оленям один
день отдыхать. Однако, на перевале буду завтра на закате солнца.
На том и порешили. Я попросил начальника партии выдать старику зимнюю
спецовку, хотя знаю, что он все равно ее не наденет, спрячет в потку (*Потка
-- вьючная оленья сумка) и кому-нибудь подарит на стойбище, а сам будет
мерзнуть в своей старенькой дошке и латаных олочках.
В штабе экспедиции людно. Вернувшиеся с поля подразделения сдают
материалы, снаряжение. Много восторженных встреч, смеха. Кто-то с утра уже
приложился к стопке и теперь, распахнув свою истосковавшуюся по людям душу,
обнимается со всеми.
У меня в кабинете последнее совещание. Еще раз проверяем, все ли
предусмотрено на случай затяжных буранов, обеспечены ли всем необходимым
задержавшиеся в поле подразделения.
Домой пришел рано.
-- Акимовна, доставай-ка из кладовой мою одежонку, завтра улетаю в
горы, -- заявил я, входя в избу.
Старушка удрученно всплеснула руками:
-- Господь с тобою, не успел отогреться, опять в тайгу. Надолго?
-- Думаю, не задержусь. К воскресенью вернусь, если будут гречишные
блины.
-- О чем разговор, блины хоть сегодня. Да разве в этом дело, --
ворчливо увещевала Акимовна. -- Ведь, того и гляди, завьюжит, а человек не
волен над бураном, долго ли с бедой столкнуться...
-- Ничего не случится, Акимовна, я же там буду не впервой. А насчет
блинов говорю серьезно -- в воскресенье.
-- Да ну тебя с блинами... -- И, махнув сердито рукой, она отправилась
в кладовую за моей походной амуницией.
Василий Николаевич Мищенко, с которым мы завтра рано утром отправимся в
горы, мой давнишний спутник и однокашник. Более пятнадцати лет мы с ним
неразлучны в тайге. Встретились в 1938 году, когда я занимался исследованием
Центральной части Восточного Саяна, и с тех пор делим пополам радости и
невзгоды скитальческой жизни. Я знаю, что и для этой поездки Василий
Николаевич все подготовит как надо и утром явится ко мне в полном
снаряжении.
Поздно ночью пришел Плоткин, сообщил, что Кочубиевский высадился на Мае
в двух километрах выше устья Нимни и что Куций завтра выходит на оленях с
озера Токо к Гонаму. Теперь бы с неделю погоды, только с неделю, и наша
экспедиция полностью завершит все свои работы. С этими мыслями я и уснул.
...Пробудился рано. Оделся, вышел на улицу. Еще темно. Крепко морозит.
Седой туман окутал заиндевевшие избы, поникшие деревья, лег на землю. В
застывшей мгле чуть светится дрожащий в соседней избе тусклый огонек. Где-то
за рекой басом лает старый пес.
Акимовна рано затопила печь, чем-то очень вкусным пахнет из кухни. Я
упаковываю свои вещи. А вот и Василий Николаевич. У него уже все в полной
готовности. Садимся завтракать.
-- Ох, не к добру вы затеяли эту поездку, -- бурчит Акимовна. --
Вечером передавали по радио, что ожидается буран. Переждали бы его дома, в
тепле.
-- У нас нет времени пережидать. Того и гляди, в зиму завьюжит, хуже
будет, -- отвечает Василий Николаевич, принимаясь за горячую шанежку.
Позавтракав, выходим на улицу. Пора бы ехать на аэродром, но кругом
такой туман, что нечего и думать о быстром вылете. Мгла кажется
нескончаемой, затаившейся на всем пустынном пространстве. Вдруг где-то
лениво кукарекнул петух. Проскрипели чьи-то шаги по дороге. Дамка, зевая,
вылезла из конуры, потянулась. По ее настроению, по веселым глазам можно
предположить, что она, шельма, чует хорошую погоду.
В восемь часов пришла за нами машина.
Туман долго еще висел над аэродромом. Только во второй половине дня
машина получила разрешение подняться в воздух.
Чихнул мотор. Вертолет, как норовистая лошадь, откинул высоко свой
хвост. Стал набирать высоту. Я гляжу в иллюминатор. Над нами чистое и
удивительно прозрачное небо, какое бывает после первого снегопада. Внизу
глубокие распадки, ущелья, ложки -- морщинистое лицо земли. Наплывает океан
темной, бескрайней тайги, местами разреженной буреломом, в серых латках
старых гарей, с четко выкроенными озерами, с витиеватыми прожилками речек.
По заснеженной земле легко скользит синяя тень вертолета. А за лесами
поднимаются пологие гряды заснеженных гор. За ними зыбкие дали Станового,
пленившие пытливое воображение своей таинственностью и недоступностью.
Летим прямым курсом к Утукскому перевалу. Залитый солнцем Становой все
отчетливее вырисовывается синими хребтами, конусами безымянных вершин,
заслоняя небо.
За первыми грядами отрогов поднялись крутые откосы главного хребта,
хаос скал и ломаная линия главного водораздела. Вертолет обходит цирк слева,
падает в перевальную щель и не торопясь, осторожно, пролетает ее руслом. Все
дно щели хорошо просматривается. Мы ищем глазами дымок костра, палатку,
пасущихся оленей. Но увы, никого нигде не видно. Значит, Улукиткан еще не
успел достичь перевала.
Под нами -- главное русло пенистого Утука меж черными скалами. И тут,
видимо, нет Улукиткана. Он бы, услышав гул мотора, дал о себе знать. Но ни
дыма костра, ни палатки и здесь не видно. Только остроглавые скалы-останцы
безмолвно следят за нами из лесных чащ.
Поворачиваем назад к перевалу. Мы с Василием Николаевичем не отрываемся
от иллюминаторов. Стараемся ничего не пропустить на земле. Почему старик не
приехал? Ведь он обещал быть на перевале еще вчера вечером.
Приземляемся на краю перевальной седловины, в том месте, где оленья
тропа выходит сюда из Утукского ущелья. Пока я наскоро развожу костер и
готовлю чай, летчики помогают Василию Николаевичу поставить палатку и
разобрать груз. Они с удовольствием остались бы с нами здесь поохотиться, но
должны вернуться на базу.
День теплый, по-осеннему мягкий и тихий. Нависающие над седловиной
древние скалы греют на солнце свои каменные бедра. В вечереющей синеве
дремлют многовековые вершины отрогов. В воздухе густой стланиковый настой.
Он настолько чист, настолько приятен, что, кажется, не дышишь, а пьешь его.
До гольца, где находятся наши астрономы, совсем недалеко, часа три
ходьбы пешком. Не знаю, что делатъ: дождаться Улукиткана и завтра подняться
к астрономам или, не откладывая, сделать это сегодня?
-- Улукиткан, видимо, сегодня не придет, отправлюсь-ка к ребятам на
голец, -- говорю я. -- Тут, на седловине, без старика делать нечего. Что ты
посоветуешь, Василий?
-- Резонно, еще и потому, что завтра надо будет топать туда пешком, а
сегодня за десять минут могут доставить на вертолете, -- он вопросительно
смотрит на летчиков.
-- За нами дело не станет, можем залететь, -- отвечают пилоты.
-- Нынче у астрономов ночь будет жаркая, ишь как вычистило небо, --
замечает Мищенко, оглядев синеву над горами.
Я беру легкий спальный мешок, укладываю его в рюкзак. Прощаюсь с
Василием Николаевичем, обещаю завтра рано вернуться.
Мы снова над хребтом. Слева Алданское нагорье, впаянное в мглистую
синеву безбрежного пространства. Оно для меня -- прошлое. Вряд ли
когда-нибудь судьба занесет меня в этот суровый край.
Справа и слева высятся вершины, без зелени, без жизни -- тупые каменные
боги. Из-за них как-то неожиданно показался богатырь-голец. Он крут, опоясан
багровыми скалами. Его вершина заснежена только с северной стороны, отчего
голец будто в белой папахе, лихо сдвинутой на затылок, с белыми эполетами на
плечах. Он господствует над обширной округой, виден издалека, со всех
сторон. К нему наш путь.
Голец -- центральная вершина Станового, великого северного водораздела.
Под ним чернеют цирки -- гранитные пасти. Из них берут свое начало многие
речки.
Чем ближе мы подлетаем, тем выше поднимается голец над темными
пропастями, окруженными отвесными скалами. Неожиданно под самой папахой
гольца появляется сигнальный дымок, явно предназначенный для нас. Мы
приближаемся. Видим палатку на крошечной террасе, почти на самой макушке
гольца. А вот и люди. Они неистово машут нам руками, наверное, кричат, хотя
еще не уверены, что машина идет к ним.
Вертолет сбавляет скорость, повисает над гольцом парящей птицей,
осторожно снижается, несколько раз ощупывает колесами россыпь и, наконец,
приземляется.
Ко мне по откосу бежит помощница астронома Аля. В ее движениях, во
взгляде -- порыв истосковавшейся по людям души. Я подхватываю ее, прижимаю к
груди.
-- Как это вас угораздило сюда? -- спрашивает девушка, радостно
оглядывая нас, и подает поочередно всем свою крошечную руку.
-- За вами. Живо собирайтесь.
На ее обветренный лоб набегают морщинки, взгляд гаснет. Она
отрицательно качает головой.
-- Рады бы в рай, да грехи не пускают... Нам бы еще одну ночку вымолить
у Мусонина (*Мусонин -- дух гор).
-- У тебя было достаточно времени околдовать его своими женскими
чарами.
-- Не получается. Перезабыла, как это делается. К нам спускается Иван
Иванович Тишкин -- астроном. Сухощавый и давно не стриженный человек.
-- Не вздумайте улететь. Деликатесов у нас нет, но чаем угостим,
отменным, с душистым рододендроном. Такой чай бывает только у нас, на этой
бешеной высоте. Айда в палатку. -- И он, подойдя к нам, обнимает всех.
-- Спасибо, но у нас нет времени для чаепития. -- Командир вертолета
смотрит на низкое солнце. -- В следующий раз не откажемся.
Я достаю из вертолета спальный мешок, рюкзак, маузер. Мы прощаемся с
экипажем. Вертолет через минуту скрывается за скалистой грядой.
-- Значит, нашего полку прибыло, -- говорит Тишкин, закидывая за спину
мой спальный мешок и направляясь к палатке. -- Мы с Алей оказались
невезучими. Каждую ночь туман, ничего не видно, а позавчера такая дура мела,
завалило снегом палатку. Спасибо, утром пришли снизу каюр и рабочий с
дровами, отрыли нас и отогрели. Мы уж на всякий случай вон на той скале, --
он указал рукой направо, -- сделали надпись: `Здесь в сентябре 1953 года
замерзли астрономы Вагина и Тишкин`. Я думаю, пусть остается. На всякий
случай.
-- Утром сотрете. Видишь, небо-то какое чистое! -- заметил я.
-- Видели мы и такое небо, да что толку. К ночи может все измениться.
Откуда только и берется. На этой высоте свои законы, -- сказал Тишкин.
В палатке астрономов уютно, тепло, на всем лежит печать заботливой
женской руки. Каждому предмету свое место. Пол устлан свежим ягелем.
На низком столе, сложенном из каменных плит, стоит среди бумаг букет
темно-фиолетовых лютиков, самых поздних цветов альпийских лугов Станового.
Достаточно было войти в это жилище, чтоб почувствовать себя
далеко-далеко от суровых гор, от скал под тобою, от тревог. Здесь было все,
или делалось все, чтобы смягчить жестокое одиночество полевика, облегчить
работу. Нежный аромат рододендрона, распаренного в чае, дополнял уют
отшельников.
-- Я, кажется, начинаю понимать, почему вы так затянули
астроопределения, -- неохота расставаться с таким бытом.
-- Все отдам, не пожалею, буйну голову отдам, -- вторит мне Иван
Иванович, разливая по кружкам чай.
Я достаю из рюкзака сладости для Али, и мы присаживаемся к `столу`
по-восточному, прямо на пол. Лицо у Ивана Ивановича вдруг нахмурилось.
-- Нам нужна ночь, только одна ночь, и из-за этого мы сидим на гольце
семнадцать суток. Зарубки уже негде делать на стойке потерянным дням, --
говорил он надтреснутым голосом.
-- Сегодня небо чистое, тихо, может, повезет.
-- Иначе, ей-богу, сойдешь с ума от этого роскошного быта и чудесного
горного пейзажа, век бы не видел его. Гуси, журавли пролетели, -- как
увидишь стаю, еще пуще тоска разбирает. Улететь бы с ними... Я больше не еду
в поле. Хватит, только бы закончить работу.
-- Много раз ты, милый человек, говорил мне эти слова, а весной придешь
и будешь слезно молить: возьмите, дышать в городе нечем, места не нахожу от
шума, не сплю. Знакомы тебе эти слова?
-- Уж на этот раз не приду. Амба! Сквозь полотняную стену сочился
темно-багровый закат. Иван Иванович допил чай, встал.
-- Пора! -- сказал он, ни к кому не обращаясь, и стал одеваться.
-- Ты, Аля, оставайся в палатке, поспи, а я заменю тебя, -- говорю
помощнице астронома.
-- Ни за что, -- протестует она. -- Уж какой тут сон, если хорошая ночь
будет.
Мы поднимаемся на вершину гольца. Она всего метрах в ста. Впереди Иван
Иванович. Слышно, как твердо шагает он по россыпи, идет напрямик по
невидимой глазу, но знакомой ногам тропке. На макушку он выходит по
гигантским, давно развалившимся каменным ступенькам.
На вершине стоит бетонный тур для астроопределений. Рядом, под
брезентом, универсал, размещенный в двух ящиках, элементы, теодолит,
какие-то свертки. Все это лежит нетронутым с тех пор, как начались к горах
туманы. Тут в ожидании чистого неба не одну ночь провели астрономы.
Вечерние холодные тени урезали края бездонных пропастей. Сглаживались
контуры вершин. Тускнела, земля. Солнце, миновав полоску багряных туч, как
бы. задержалось, свалившись на синие горы. Оно виднелось четким красным
кругом и не вызывало беспокойства. Но астроном невесело сказал:
-- Вот видите, как будто все за нас: и закат, и небо, и тишь, а в
воздухе тяжесть, нет той легкости, какая бывает при хорошей погоде. Вы
чувствуете? -- Тишкин тронул меня за плечо.
-- Ты просто напутан, я тебе сочувствую. Но ведь на небе -- ни одного
облачка. Что еще надо астрономам?
-- Чтобы все это сохранилось на ночь. -- И Тишкин стал готовиться к
работе.
Я помог ему установить на туре тяжелый универсал. Пока астроном
налаживал его, пришла Аля. В черном полушубке, с засученными рукавами, в
валенках и шапке, она похожа на маленького мужичка. Девушка пытливо
осмотрела небо, глянула на темнеющие в дымке горы, улыбнулась, видимо,
довольная обстановкой.
Звезд еще не видно. Надо подождать. Мы усаживаемся на камнях у края
обрыва, молча любуемся вечерним пейзажем.
-- Там, за горизонтом, -- Аля показывает на запад,-- есть города,
песни, кино, интересные встречи. Как далека от нас эта жизнь и как дорога.
Может быть, именно в том и счастье, что тоскуешь по ней, мечтаешь о ней.
Ей никто не ответил.
-- Бараны, -- таинственно шепчет Тишкин, толкая меня в бок.
Я смотрю вниз, куда он показывает рукой и куда сбегает острый гребень
гольца. Вижу, на седловине появляется стадо снежных баранов. Россыпь гремит
под их копытами, бараны торопятся к южному склону хребта и исчезают за
изломом.
-- Кто бы мог их спугнуть? -- Аля вопросительно посмотрела на меня.
Я ничего не мог ей сказать. Здесь многое было необъяснимо.
Вдруг снизу налетел ветерок и неожиданно окатил нас снежной пылью.
Откуда бы ему взяться, если кругом тихо?
-- Вот вам первая ласточка. Все идет как по расписанию, -- зло сказал
Тишкин.
Еще две-три минуты -- и потух закат. Тьма поглотила грани откосов. Вот
и вершины гор растворились в темноте. Пришла ночь. Она бесшумно выползла из
ущелий и повисла над нами, глухая, неподвижная.
-- Начнем, пожалуй. -- Иван Иванович уже стоял у инструмента.
Будто только и ждал этой минуты, подул ветерок. Аля, сидевшая на ящике
возле тура, плотнее закуталась в полушубок и, повернувшись спиной к ветру,
стала записывать в журнал отсчеты. Шестивольтная лампочка освещала ее
рабочее место.
-- Вот, подул, это уж верная примета к непогоде, -- не отрываясь от
инструмента, заметил Иван Иванович.
Он натянул на голову капюшон штурмовки и, отогревая дыханием застывшие
у холодного инструмента пальцы, нацелив объектив в мягкую темень звездного
неба, продолжал работать. А ветер усиливался. От края снежного надува
потекла в ночное пространство поземка. Колючий холодок пронизывал все тело.
Горы под нами уже тревожно и глухо гудели. Ветер словно в гневе ударял
о вершину гольца, рылся в камнях, окутывал нас своим ледяным дыханием. Он
шел от Полярной звезды через Алданское нагорье упругими волнами, налетавшими
на нас со всех сторон. Ох, как трудно было бороться с ним, как тонка стала
моя меховая куртка, как быстро холод охватил все тело от головы до ног. Я
поворачиваюсь лицом к ветру.
-- Хватит, я больше не могу! -- кричит Иван Иванович, засовывая руки
под штурмовку и приплясывая возле тура. -- Аля, беги в палатку, разжигай
печь, а мы уберем инструмент и тоже придем,
Аля поднялась. С отчаянием посмотрела в небо, видимо, ей не хотелось
прерывать работу, столько же ждали этой ночи! Но и оставаться здесь уже
опасно. И она чуть не ползком отправилась вниз.
Мы едва удерживаемся на ногах. Укладываем универсал в ящик, накрываем
брезентом, заваливаем камнями. Из-под левой скалы раздается нарастающий гул.
Где-то обвал. Чудовищный грохот сотрясает скалы.
Спешим вниз. Тишкин поймал меня за рукав.
-- Теперь вы убедились, что горные духи живут не только в легендах, --
вскричал он, съежившись от холода.
-- Признаться, впервые вижу, чтобы при ясном небе такая чертовщина
дула.
Я снова смотрю на небо. Проветренное, оно кажется еще более льдистым,
прозрачным и каким-то совсем доступным. В эту ночь, казалось, можно
невооруженным глазом разглядеть всю глубину вселенной. А нам приходится
отступать.
По палатке плещет ветер. Он хищно бросается на нее со всех сторон,
подкрадывается снизу, норовит сорвать ее. Мы с Иваном Ивановичем заваливаем
камнями борта палатки, потуже притягиваем трубу к стойке, чтобы не гремела.
И без нее тоскливо на душе. Все-таки какое счастье иметь приют в такую
непогоду!
Мы отгорожены от ветра полотняной стеной, но не можем никуда деться от
проклятого гула бури и грохота падающих камней. Кажется, будто горы со всех
сторон рушатся прямо на нас,
-- Товарищи, а ведь дров на ночь не хватит. -- Аля грустно глянула на
Тишкина.
-- Я уже думаю об этом, -- И он смотрит на меня долгим испытующим
взглядом. -- Вы очень устали?
-- Идти за дровами?
-- Нет. Давайте выложим из камней стену возле тура, отгородимся от
ветра и тогда попробуем наблюдать.
Аля смотрит на него, не может понять, насколько-серьезно его
предложение. А мне мысль нравится.
-- Ты, Аля, останешься в палатке, -- продолжал астроном, -- забирайся в
спальный мешок и поддерживай в печке маленький огонек, на это дров хватит до
утра. Мы же через каждый час или полтора будем забегать к тебе погреться,
если, конечно, не... -- Иван Иванович не заканчивает фразу, поворачивается
ко мне. -- Я говорю это и от вашего имени?
-- Конечно.
-- Вы с ума сошли, -- протестует Аля. -- Выложить стену на таком ветру.
Это же безумие!
-- И все-таки почетнее, чем сложа руки мерзнуть в палатке, -- пытаюсь
успокоить ее.
Ветер давит на палатку, будто подпирает сбоку плечом, тужится из всех
сил спихнуть ее в пропасть вместе с нами. Дикая природа, видимо, серьезно
решила напоследок свести с астрономами счеты. В ее распоряжении много
проверенных средств доказать человеку, что он смертен, ничтожен перед ее
могуществом. Как никогда, мы это чувствуем сейчас.
Надеваем на себя все, что можно. Выбираемся из палатки.
Ураганный ветер с ожесточением набрасывается на нас, словно колючим
полотнищем, хлещет по лицу, слепит глаза. Мы лезем напрямик, подставляя
стуже то одно, то другое плечо. Тишкин злится, плюет в морду ветру и, цепко
хватаясь за выступы, упрямо взбирается на каменную высоту.
Ветер неизменно дует с севера. Здесь на вершине ему асе открыто,
доступно. Тут он всесильный жестокий бог, Только поддайся соблазну, присядь,
и он расправится с тобой, как ястреб с птахой.
Мы начинаем линию стены строго перпендикулярно направлению ветра.
Укладываем камни. Хорошо, что они рядом под макушкой гольца и их сколько
угодно.
Работаем долго, молча, стараясь держаться к ветру спиной. Но и это не
помогает. До чего же он лют тут и безжалостен!
Вижу, как ветер шатает Тишкина, как неуверены его шаги, как почернело
его лицо. Да и я выбиваюсь из сил. А стена еще не совсем закончена. Но
дальше оставаться наверху невозможно. Мы оба, как по команде, бросаемся
вниз. Иван Иванович впереди. Ему привычен этот крутой, каменистый спуск. Я
тороплюсь за ним, кажется, что проваливаюсь в пустоту, чертыхаюсь и отстаю.
Палатка, уже обозначавшаяся за последним поворотом белым пятном у края
черного провала, кажется каким-то привидением, удаляющимся от меня. В адском
холоде теряется связь с реальностью.
Я пытаюсь окликнуть Тишкина, но ветер вталкивает мой хриплый голос
обратно в глотку.
Аля не спит, ждет, гадает -- вернемся мы или нет. Услышав стук камней,
скатывающихся из-под наших ног, она распахивает вход в палатку. Самим нам
этого ни за что бы не сделать. Мы вваливаемся внутрь, закоченевшие,
потерявшие дар речи. Девушка бросает охапку сушняка в печь, где дотлевают
грудки жара, и начинает раздевать нас. Оттирает нам отмороженные щеки, дышит
на пальцы, мнет их, заставляет нас двигаться. Мы неповоротливы, как тюлени.
Все еще не можем освободиться от ощущения внутреннего холода. Однако
понемногу жизнь снова берет верх над смертной стужей. И вой ветра за стенами
палатки теперь кажется нам убаюкивающей музыкой.
-- Ну и чего вы добились? -- спрашивает Аля, дождавшись, пока мы
окончательно придем в себя.
-- Не стена, крепость, -- хвастает Тишкин. -- Такую под силу,
воздвигнуть разве только рабам в древние времена. Так что готовься, будем
наблюдать.
-- Я готова на любые муки, лишь бы покончить с этим гольцом, -- говорит
храбро Аля, наливая нам чаю и разламывая пахучую лепешку.
Тепло и горячий чай навевают сон. Отяжелела натруженная спина,
окаменели ноги. Хочется прилечь, забыться. Видимо, то же происходит и с
Тишкиным. Аля замечает наше состояние и по доброте своей дает нам уснуть,
наверное, всего несколько минут. Но, понимая, что мы после будем корить за
это, начинает нас трясти.
-- Подъем! -- кричит она звонко.
Я поднимаю отяжелевшую голову. Ох, как неохота вставать, выходить опять
на бешеный ветер. Смотрю на часы: второй час ночи. Протирает глаза Тишкин.
Мы все трое молча одеваемся. Гасим коптилку. Вылезаем из палатки.
По черному небу выстлался запорошенный след Млечного Пути. Промерзшие
звезды дрожат в глубине бездонного пространства. Ветер бушует по-прежнему,
перехватывает дыхание, бросает в лицо колючий снег.
Я несу Алин спальный мешок и тент. Она идет за Тишкиным, одной рукой
держится за его пояс, другой прикрывает от ветра лицо. Горы гудят, как
океанский прибой. Жуткая ночь. Ничто живое, кажется, не способно
сопротивляться этой безудержной стихии.
-- Может, вернемся?! -- кричит Аля.
Но Тишкин продолжает шагать вперед, и девушка покорно идет за ним. Я
как-то по-хорошему завидую воле, упрямству астронома.
Вот и вершина. Под защитой сложенной нами стены мы сразу беремся за
дело. Астроном устанавливает на туре инструмент, а я заканчиваю кладку
стены. Потом мы с Тишкиным натягиваем тент вдоль стены с наружной стороны,
укрепляем его, и теперь внутри этого сооружения -- полное затишье, не так
пробирает стужа. Можно работать.
Аля в валенках забирается в спальный мешок. Я перехватываю ее у пояса
веревкой, усаживаю на ящик, кладу ей на согнутые в коленках ноги журнал.
Астрономы полны решимости -- взять полностью ночь, завершить
наблюдения. Уже четыре часа, но до рассвета еще много времени. Ветер к утру
становится еще более резким, делает свое дело. Все тише, все медленнее Иван
Иванович диктует отсчеты, и все чаще дует на свои маленькие руки его
помощница. Иногда я подсаживаюсь к ней, растираю ее посиневшие пальцы,
отогреваю их, и она продолжает работать.
Более трех часов идет отчаянная борьба на пустынной вершине гольца.
У меня больше возможностей заниматься собою, чем у астрономов, но и я
уже изнемогаю. От заледеневшей скалы тянет такой лютой стужей, что коченеет
все тело, нет сил сопротивляться. Тишкин продолжает поворачивать инструмент,
крутить винты, при этом пританцовывает, бьет руками себя по бедрам. Он
торопится -- с севера наплывают тучи. Они заволакивают небо, вот-вот
достигнут зенита, и тогда придется прекратить работу.
-- Ради бога, не спеши, я не успеваю, -- умоляет Аля и роняет авторучку
из окоченевших пальцев.
-- Уж ты как-нибудь запиши еще этот прием или запомни, -- ласково
просит Иван Иванович.
Я хочу помочь Але, а она тихо всхлипывает, прижимая ладони к лицу.
-- Все, все, конец, не буду! -- видя это, кричит Тишкин и отступает от
инструмента.
Мы подсаживаемся к Але, оттираем ей руки, лицо, потом катаем ее по
земле в спальном мешке. Это немного согревает девушку. Снимаем с тура
инструмент, укладываем в ящик, накрываем брезентом. И все трое бежим вниз, в
палатку. Только там спасенье.
Тишкин впереди. За ним с трудом поспевает Аля. Я придерживаю ее сзади
за воротник полушубка. На шатких или скользких камнях ноги подламываются. Не
упасть бы. Страшно от одной этой мысли. Не уверен, что поднимусь. А спуск
кажется бесконечным. Что-то не видно приметных проходов, камней. Все мы это
замечаем, но идем. Кажется, мы сбились с тропы.
Внезапный, огромной силы шквал ветра сотрясает горы. Невольно вспоминаю
эвенкийскую легенду -- эта не ветер, а горные духи вышли на охоту, гонятся
за жертвой. От их воя падают со скал дикие бараны, цепенеют в полете орлы,
от их метких стрел спасенья нет никому. Беда и запоздавшему путнику, духи
затуманят ему глаза, уведут в сторону от пути и начнут потешаться... Мне
кажется, что нечто подобное совершается с нами. Мы действительно что-то
слишком долго спускаемся в бездонную пропасть темноты.
Из-под ног Тишкина срывается камень, летит куда-то вниз в пустоту. Мы
останавливаемся. Кругом -- и вправо и влево, вверху и внизу -- мрак. Откуда
взялся на пути этот обрыв?
-- Давайте куда хотите, только бы не стоять на месте, я замерзаю, --
голос Али полон такой мольбы, что ясно -- ей совсем невмоготу.
Невероятным напряжением воли сбрасываю с себя оцепенение, хватаю
Тишкина за рукав и поворачиваю его назад.
-- Назад! -- во все горло кричу я. -- Наверх!
Только бы добраться до вершины, там найдется и тропа. Это единственный
выход из положения. Почти на ощупь пытаюсь идти вверх. Слышу
нечленораздельный крик Али. Наверное, что-то случилось. Но нет времени
разбираться. Поворачиваюсь, хватаю ее за полушубок, тащу за собой. Другой
рукой защищаю лицо от ветра.
Идти чем дальше и выше, тем труднее. Может быть, наступает мучительный
конец всем земным делам, радостям и страданиям? Последние минуты бытия?..
-- Стойте, тропа! -- кричит откуда-то слева Тишкин. -- Вон она под
ногами.
Мы идем на его голос. Тишкин идет вперед.
Бредем, как во сне. Аля соскальзывает с камня, падает на россыпь,
вскрикивает от боли. Мы помогаем ей встать, но видим, что она сама идти не
может -- сильно ушибла ногу.
-- Пошли, пошли! -- командует строгим голосом Иван Иванович,
поддерживая Алю за воротник полушубка.
-- Больно, не смогу... -- Девушка готова разрыдаться.
Тишкин действует решительно, толкает девушку вперед, и мы кое-как идем.
Делаем последний поворот, обходим знакомую скалу и с облегчением видим белое
пятно палатки. Но Тишкин неожиданно останавливается, с губ его срывается
невнятное ругательство. Тут и я различаю, что палатка нависает над черной
пропастью, вот-вот готова сорваться.
В этот миг, наверное, у всех троих возникла страшная мысль: что будет с
нами, если мы лишимся этого единственного приюта?! Палатка лежит на россыпи,
наполовину вывернутая, хлещут гулко по парусине концы оборванных веревок.
Печь свалена, посуда, постели разбросаны. Ветер тужится сорвать палатку с
еще уцелевших передних оттяжек.
Хватаем веревки, закоченевшими пальцами связываем их с оборванными
концами, поднимаем стойки и начинаем крепить оттяжки. Ветер ожесточенно,

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 130796
Опублик.: 21.12.01
Число обращений: 1