ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Ю.Семенов.


При исполнении служебных обязанностей

Повесть (по изданию Ю.Семенов. Собрание сочинений, т.17. М.: ЭГСИ.
1997.)

Глава I

1


Струмилин сел в машину и сразу же полез за папиросами. Последние пять
лет он всегда очень помногу курил и перед медицинской комиссией и после
нее.
`Старая перечница, - зло подумал он о старике профессоре, который
загнал его в барокамеру и выкачивал воздух до уровня, соответствующего
пяти тысячам метров, - ему приятно играть на нервах, этому эскулапу...`
Старик профессор смотрел на Струмилина, ставшего в барокамере зеленым,
вздыхал и грустно покачивал головой. А потом он сказал:
- Плохо, очень плохо, батенька вы мой...
И написал в личном деле Струмилина: `пятая группа`. Пятая группа -
последняя летная. Дальше - пенсия, достаточная и почетная. И все. Прощай,
небо, прощай, Арктика!
Струмилин сидел в машине, курил и смотрел на часы. Чем дольше он
смотрел на часы, тем больше злился. Когда он выходил, в вестибюле его
окликнул Фокин из отдела перевозок и попросил подвезти.
- Я через пять минут, Павел Иванович, - сказал он, - подождите пять
минут меня, ладно?
Но прошло уже десять минут, а Фокина все не было. А Струмилин особенно
сердился, когда ему приходилось ждать. Неважно, кого, зачем и почему.
Работа в полярной авиации выработала в нем непреложную привычку:
опаздывать можно не больше чем на сорок секунд. От силы на минуту.
Однажды, еще в самом начале, в тридцать третьем году, он опоздал на
аэродром в Тикси минут на пять. Его первый командир и учитель Леваковский
усмехнулся и сказал:
- Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и неврастеники. Точность -
вежливость королей, и хотя я против монархии, но тем не менее лучше иметь
дело с аккуратным эрцгерцогом, чем с расхлыстанным комсомольцем. Vоus
соmрrеnеz?
Струмилин смешался, покраснел, а потом весь перелет до острова Птичьего
мучился из-за того, что не ответил: `Оui, mоnsiеr...` Ему тогда казалось,
что эта фраза, сказанная с легкой усмешкой, должна была парализовать тот
взрыв смеха, который вызвали слова Леваковского у экипажа. Струмилин
пролетал с Леваковским четыре года и каждый раз поражался изумительной
точности этого человека.
Леваковский не любил, когда штурман, расписывая маршрут и время полета,
говорил:
- Будем минут через двадцать пять-тридцать...
- Точнее, пожалуйста, - просил Леваковский.
- Как точнее?
- А вот так. Точнее.
Штурман хмурился, отходил к своему столику и через несколько минут
говорил оттуда:
- Вы должны прибыть точно через двадцать семь минут.
- Благодарю вас, - отвечал Леваковский и улыбался, прекрасно понимая,
почему штурман делал ударение на слове `вы`, а не говорил, как это было
принято, `мы`.
Леваковский весь подбирался и сажал самолет точно через двадцать семь
минут.
Сначала Струмилина сердил этот, как ему казалось, никому не нужный и
раздражавший педантизм, но потом незаметно для себя самого он стал
подражать Леваковскому и сердиться на штурмана, когда тот давал
приблизительные данные.
Пролетав с Леваковским два года, Струмилин стал так же поглядывать на
часы, если кто-либо задерживался хоть на минуту. И так же как Леваковский,
он делал выговор опоздавшему вне зависимости от того, кто был опоздавший.
Однажды Струмилин подошел к самолету, когда собрался уже весь экипаж.
Леваковского не было. Струмилин глянул на часы и обомлел: командир
корабля опаздывал на три минуты. Когда Леваковский пришел через пятнадцать
минут, Струмилин мстительно сказал:
- Опаздывают престарелые кокетки, сутенеры и...
- И неврастеники, - перебил его Леваковский, засмеявшись.
Уже в самолете, когда легли курсом на мыс Челюскин, Струмилин узнал,
отчего так опоздал командир. Он, оказывается, сидел на радиоцентре и
принимал сообщение из Москвы о том, что у него родился сын.
Струмилин снова посмотрел на часы. Фокин опаздывал теперь уже на
пятнадцать минут.
- Ну его к черту, - сказал Струмилин, - пусть в другой раз будет точным.
Он выбросил папиросу и нажал на кнопку стартера. Машина рванулась с
места. Когда Струмилин сердился, он ездил особенно быстро. Милиционеры на
Кутузовском проспекте узнавали его большую черную машину и никогда не
свистели вдогонку, если он выходил на осевую линию, нарушая этим правила
движения. Они улыбались ему вслед и вздыхали, потому что тайком завидовали
Струмилину. Милиционеры, так же как и мальчишки, всегда завидуют полярным
летчикам.
Струмилин обычно собирался сам. Даже когда была жива его жена Наташа,
он все равно собирался сам: не торопясь, загодя, очень тщательно подбирая
вещи и экономно складывая их в большой желтый чемодан, сплошь заклеенный
разноцветными штемпелями отелей всего мира.
Собираясь, он пел, причем всегда одну и ту же песню:

Эх, выехал охотник
Да во чистое поле,
Там птицы летают
В высоком просторе...

Уложив чемодан, Струмилин проверил его на вес: не тяжел ли? Он
ненавидел, когда чемодан разбухал и его приходилось из-за этого
перебрасывать с руки на руку. На этот раз чемодан был уложен с первого
раза точка в точку. Струмилин похвалил себя и поставил чемодан на
маленький столик возле, двери. Он заметил, что большая желтая наклейка,
которую приляпали на чемодан в аэропорту Басры, сейчас почти совсем
оторвалась. Сначала Струмилин решил совсем оторвать ее, но потом он
вспомнил старика. В джунглях рядом с домом того старика он жил две недели.
Это был очень интересный старик, мудрый и спокойный. Он целыми днями сидел
на солнце и грел ногу. У него болело колено. И еще все время кашлял.
Струмилин замечал, как старик сдавал день ото дня. Однажды вечером, когда
Струмилин возвращался с аэродрома домой через пальмовую рощу, он увидел
старика. Старик стоял около высокой пальмы и плакал. Потом он медленно
обхватил пальцами теплый пахучий ствол дерева и полез вверх, переступая
босыми ногами по толстым выступам на коре. Пальма была высокая, и поэтому
кора на ней загрубела и стала как камень.
Пальма пахла зноем. У нее был запах пустыни - сухой, пряный и резкий.
Движения старика были спокойные, а потому сильные. Старик не прижимался к
стволу дерева:
это было бы свидетельством страха. Он был как наездник сейчас, этот
больной старик. Он лез, чуть откинувшись назад, точно как наездник.
Пальма, как и конь, друг человека: пальма кормит, конь возит.
Старик лез свободно, почти совсем не прилагая усилий, откинув корпус и
подняв голову, чтобы все время смотреть через стрельчатую крону пальмы.
- Что это он? - тихо спросил Струмилин у переводчика.
- Умирает, - ответил тот. - Прощается с небом.
Струмилин усмехнулся и снял чемодан с маленького столика. Он поставил
его на пол и пошел искать клей. Ему захотелось получше прикрепить наклейку
из Басры, чтобы она не оторвалась совсем во время полетов над Арктикой.


2


Женя пришла домой в десять часов. Струмилин сидел у окна и курил.
- Ты что, папа?
- Ничего, малыш. Просто курю.
- Тебе плохо?
- Нет. Мне совсем не плохо, - сказал Струмилин и вздрогнул. - Давай
сходим куда-нибудь, а? Ты не занята?
- Ну что ты...
- Очень устала?
- Совсем не устала, - соврала Женя, потому что она очень устала на
сегодняшних съемках. Но отец был как-то не похож на себя: сгорбленный и
постаревший. Женя поцеловала его, погладила по щеке и сказала:
- Через пять минут я буду готова. Они поехали в ресторан `Украина` и
сели за единственный свободный столик у самой эстрады.
- Мы не сможем говорить, - сказал Струмилин, - наверное, они очень
громко играют.
- Будем кричать.
- Тогда нас с тобой выведут, как мелких хулиганов.
- Кричать - это хулиганство?
- В общем - да. Нужно говорить тихо, если хочешь, чтобы тебя услышали и
поняли правильно.
- Папа заговорил афоризмами, у папы плохое настроение, - улыбнулась
Женя. - Что ты, папочка?
- Я? - переспросил Струмилин. - Я котлету по-киевски. А ты?
Женя засмеялась и подумала: `У него что-то случилось. Это совершенно
точно.` Она обернулась, чтобы посмотреть, на каком столе можно взять меню,
и увидела совсем неподалеку второго оператора Нику. Он сидел с приятелем и
с двумя девушками.
Девушки были такие, о которых друг ее отца журналист Андрей Новиков
говорил:
`раскладушки`. Ника смотрел на Женю нахмурившись, не мигая, зло. Женя
почувствовала, как у нее похолодели щеки. Струмилин тоже заметил Нику,
краешком глаза глянул на Женю и отвернулся.
`Красавец парень, - подумал он. - Значит, подонок. Боюсь я красивых
что-то...`
Струмилин снова взглянул на Нику и сразу же вспомнил своего следователя
в кенигсбергской тюрьме. Его подбили под Пиллау, и он попал в плен,
обгоревший, израненный, почти без сознания. Сначала его поместили в
госпиталь. Там кормили с ложки чем-то очень вкусным. Вкусным тогда ему
казалось все кислое. Потом его чуть подлечили, и к нему в палату зашел
офицер из `люфтваффе`. Он осведомился о здоровье Струмилина. Говорил он на
чистом русском языке, с вологодским оканьем, и Струмилина это поразило.
Офицер угостил Струмилина турецкими сигаретами, спрятал ему под подушку
еще две пачки и спросил:
- Хотите почитать газеты?
Струмилин молчал.
Офицер пожал плечами и сказал:
- Давайте говорить откровенно, ладно?
Струмилин снова ничего не ответил.
- Слушайте, - тихо и грустно спросил офицер, - вы умный человек или
обыкновенный коммунист?
- Обыкновенный коммунист, - ответил Струмилин.
- Ясно. Значит, джентльменский разговор у нас с вами не получится?
- С вами - нет.
- Зря. Мы армия, с нами можно иметь дело. Если не мы, тогда гестапо,
понимаете?
- Понимаю.
- А знать мы хотим немногое. Раньше вы таскали к нам легкие бомбы,
теперь вы таскаете тонные. Чья это техника? Петляков, Микоян или Туполев?
И все. Дальше мы примем свои меры. Понимаете?
Струмилин отвернулся к стене и закрыл глаза. Вечером его перевели в
тюрьму и сразу же бросили в карцер. Там он сидел два дня. Потом его отвели
на допрос.
Следователь был красив юношеской красотой, нежной и ломкой. Он был
похож на Нику, только он все время улыбался, даже когда Струмилин терял
сознание от боли.
Следователь прижигал незажившие ожоги спичкой и улыбался, а Струмилин
выл и терял сознание.
`Я сошел с ума, - одернул себя Струмилин, - дикость какая! При чем тут
этот парень?`
Струмилину стало мучительно стыдно своих мыслей, он виновато посмотрел
на Женю, кивнул головой на Нику и сказал:
- Хороший парень, зря ты с ним поссорилась.
- С трусом нельзя ссориться.
- Ты имела возможность убедиться в его трусости?
- Да.
- И ты можешь мне рассказать об этом?
- Конечно. Наш постановщик Рыжов сидит на съемках с температурой,
потому что не может болеть дома, пока идут съемки. Ты же знаешь его, он
все время волнуется. В Голливуде подсчитали, что самая большая смертность
в возрасте до сорока лет - у режиссеров: разрыв сердца или полное нервное
истощение. Ну вот... А главный оператор очень спокойно относится к
картине, и он, - Женя кивнула на Нику, - все время жаловался мне на
главного, что тот спокоен.
- Так это же хорошо.
- Что?
- Если спокоен, - усмехнулся Струмилин.
- Он слишком спокоен, - сказала Женя, нахмурившись, - а это уже рядом с
равнодушием: что бы ни снимали, ему все равно. Поставит свет и - жужжи
себе камера... И когда мы собрались на летучке, я сказала, что мы,
молодые, очень озабочены операторским качеством отснятого материала. А
главный оператор спросил меня: `Кто это `мы, молодые`?` Нас на летучке
было двое молодых: я и Ника. Он опустил голову и не сказал ни слова, хотя
говорит об этом всем в коридорах. А он обязан был встать вместе со мной.
Он не сделал этого. Это даже не трусость, пожалуй. Это подлость. И не
крупная, а мелкая, мышиная. Я сказала ему, что не хочу его больше знать. И
мне это больно.
- Да?
- Ну, не то чтобы очень больно, - ответила Женя тихо, - а просто такое
ощущение, будто надела мокрое платье...


3


Богачев долго раздумывал, пойти в ресторан или пораньше лечь спать,
чтобы завтра явиться по начальству первым, ровно в девять ноль-ноль. Но в
раскрытые окна доносилась музыка. В ресторане играл джаз. Богачев любил
джаз. Поэтому он достал из кармана записную книжку и начал листать ее.
Странички с литерами были пусты:
книжку он купил только вчера и только из-за того, что ему понравилась
обложка, сделанная под черепаховую кожу. Правда, перед отъездом из училища
великий ловелас Пагнасюк дал Павлу несколько телефонов в Москве.
- Девочки экстра-пума-прима класс, - сказал он, - море нежности, бездна
целомудрия и все такое прочее. Позвони, два галантных слова, тыр-пыр,
восемь дыр - и вечер у тебя будет обеспечен. Что касается ночи, то все
зависит от степени твоей оперативности.
Богачев достал листок, на котором Пагнасюк записал имена и телефоны,
сел к столу и начал звонить. Он набрал первый номер - номер, по которому
должна была ответить Роза.
- Можно Розу? - спросил Богачев, когда подошли к телефону.
- Розка! - закричал кто-то на другом конце провода. - Розу вашу просят!
Потом в трубке надолго замолчали.
- Алло, - прошамкал старушечий голос, - кого тебе?
- Розу.
- Колька, что ль?
- Нет.
- Чего `нет`? Не слышу разве? Нет ее, упорхнула твоя Розка в кино.
И повесили трубку.
Богачев набрал следующий номер и попросил Галю.
- Одну минуточку, - ответили ему, - сейчас Галя подойдет.
Богачев закурил и стал рисовать на бланке гостиницы чертиков и женские
ножки.
- Я слушаю, - сказала Галя.
- Я тоже.
- Бросьте шуточки, кто это?
- Богачев.
- Какой Богачев?
- Летчик Богачев.
- Вы не туда попали.
- Почему? Туда попал. Вы Галя?
- Да.
- Мне ваш телефон Пагнасюк дал, Леня Пагнасюк.
- Он рыжий?
- Он не любит, когда о нем так говорят. Он белокурый.
Галя засмеялась и спросила:
- Что вам надо?
- Многое.
Она снова засмеялась.
- Многого у меня нет.
- Может, сходим поужинаем куда-нибудь?
- Я уже собралась спать, что вы...
- Жаль.
- Если хотите, завтра.
- Я не знаю, что будет завтра.
Галя сказала близко в трубку, шепотом:
- Сейчас это неудобно по ряду причин...
- Муж дома?
Она засмеялась:
- Конечно...
`Вот сволочь!` - подумал Богачев и сказал:
- До свиданья.
Он не стал звонить по другим телефонам Пагнасюка.
`Все-таки Ленька подонок, - подумал он, - я всегда думал, что он
подонок.
Неужели ему мало незамужних? В замужних можно влюбляться серьезно, а не
так, как он`.
Богачев повязал свой самый модный галстук и пошел вниз, в ресторан. Он
спускался по лестнице, прыгая через три ступеньки, загадав при этом, что
если он сможет спуститься вниз в такой темпе, ни разу не нарушив его, то
вечер сегодня будет хороший и интересный. На самом последнем пролете он
споткнулся и вошел в зал, прихрамывая: он подвернул ногу, и она заболела
тупой, ноющей болью.
В зале было только одно свободное место: за тем столиком, где сидел
Струмилин с Женей. Богачев спросил:
- У вас не занято?
Струмилин вопросительно посмотрел на Женю. Она ответила:
- Нет, пожалуйста.
`Какая красивая! - подумал Богачев. - И где-то я ее видел`.
- Простите, я вас не мог видеть в Балашове? - спросил Богачев Женю.
- Вряд ли, - ответила она, - я там была, когда мне еще не исполнилось
семи лет.
- Вас понял, - сказал Богачев, - прошу простить. И он занялся меню.
- Хочешь сигарету? - спросил Струмилин.
- Спасибо, пап, не хочется. Я сегодня на съемках перекурилась.
`Она актриса, - понял Богачев, - я видел ее в картинах. Вот дубина,
приставал со своим Балашовом!`
Богачев выбрал себе еду, решил выпить немного сухого вина и кофе
по-турецки.
- Сегодня Рыжов говорил мне любопытные вещи, - рассказывала Женя отцу.
Она наморщила лоб, вспоминая. - Сейчас, погоди, я скажу тебе точно его
словами. Он мне объяснял эпизод, когда я могу сделать очень выгодную
партию с нелюбимым человеком и нахожусь на распутье. Он объяснял мне так:
лавочник, спящий с женой под пуховым одеялом, считает безумцем и чудаком
полководца, спящего под серой суконной шинелью. Лавочник не в состоянии
понять, что д о с т и г н у т о е - скучно, как скучна стрижка купонов.
Понятие д о с т и г н у т о г о широко: это понятие распространяется от
зеленной лавки до обладания полумиром. Полководцу будет скучнее, чем
лавочнику, если он будет делать все то, что ему хочется.
Высшая форма наслаждения - знать, что м о ж е ш ь. Высшая форма
самоуважения - знать, что можешь заставить мир положить к твоим ногам
яства, богатства, женщин - и не заставлять мир делать это. Лавочник
заставил бы...
- Любопытно, - сказал Струмилин, - хотя чуточку эклектично.
Богачев покраснел и сказал:
- А по-моему, это чистая ерунда.
- Чистая? - улыбнулся Струмилин.
- Чистая - в смысле абсолютная.
- Почему так? - спросила Женя.
- Потому, что лавочник никогда не станет полководцем. Это раз. И еще
потому, что полководец спит под суконной шинелью раз пять в году - для
журналистов, писателей и приближенных историков. Это два. А то, будто
высшая форма наслаждения - знать, что можешь, - бред. Это три. Каждый
гражданин должен знать, что он все может, и незачем это его сознание
считать чем-то исключительным.
Наслаждение исключительно.
Струмилин и Женя переглянулись. В глазах Струмилина заблестели веселые
огоньки.
- Вы не философ, случаем? - спросил он.
- Нет, - ответил Богачев, - к счастью, я не философ. А ваша работа в
кинематографе, - он посмотрел на Женю, - мне очень нравится. Вы здорово
играете:
честно, на все железку.
Струмилин засмеялся, а Женя сказала:
- Спасибо вам большое.
Богачев смутился и начал внимательно изучать меню, хотя заказ он уже
сделал.
`Не хватало, чтобы я в нее влюбился, - подумал он. - Романтичная
получится история`.
Джаз заиграл медленную, спокойную музыку. Богачев поднял голову,
посмотрел на Женю и попросил:
- Давайте пойдем потанцуем, а? Женя поднялась из-за стола и ответила:
- Пошли.
Они танцевали, и Женя все время чувствовала на себе взгляд Ники.
- Ваш папа не будет сердиться? - спросил Богачев.
- Нет, не будет.
- Вы танцуете так же хорошо, как играете в кино.
- Вы тоже очень хорошо танцуете.
- Я знаю.
Женя улыбнулась.
- Нет, верно, я знаю. Я учился в школе танцев, когда был в ремесленном.
- Что вы делали в ремесленном?
- Вкалывал.
- Вкалывали?
- Ну да.
- А зачем же школа танцев?
- Обидно было. Школьники все пижоны, а мы работяги. Ну вот, я и решил
постоять за честь рабочего класса. Мы ходили к ним в школу на вечера и
танцевали, как боги.
- Как боги?
Теперь засмеялся Богачев.
- Это к тому, что нам неизвестно, как танцуют боги и танцуют ли они
вообще?
- Конечно.
- Боги танцуют, - убежденно сказал Богачев. - Боги танцуют липси, когда
им грустно.
Музыка кончилась. Богачев шел с Женей между столиками. Ника смотрел на
Женю. Ей вдруг стало весело и захотелось показать ему язык. Почему ей
захотелось это сделать, она не поняла, но желание такое появилось, и оно
было острое. Жене стоило труда удержаться и не показать Нике язык.
`Почему его зовут Ника? - подумала она. - Так зовут балованных детей.
Это хорошо, что его зовут Никой. Если бы его звали как-нибудь по-мужски,
мне бы не захотелось показать ему язык. И мне было бы неприятно танцевать
с другим. А мне приятно танцевать с этим парнем, хотя он весь какой-то
непонятный и смешной. Но это хорошо, когда мужчина смешной. Значит, он
смелый. Или - добрый`.
Когда они пришли к столу, Струмилин уже расплатился.
- Пойдем, Жека, - предложил он, - пойдем, дочка, а то мне завтра рано
вставать.
Спасибо тебе, мне было хорошо. И все стало хорошо, потому что мы зашли
сюда с тобой.
Когда они ушли, Богачев подумал: `Ничего страшного. Я найду ее на
студии. И ни за что не буду к ней звонить по телефону. Очень нехорошо
звонить женщине по телефону`.


4


Первый, кого Богачев увидел в кабинете командира отряда Астахова, был
давешний мужчина из ресторана, отец Жени.
- Познакомьтесь, Павел Иванович, - сказал Астахов, когда Богачев
представился ему, - это ваш второй пилот.
- Здравствуйте. Зовут меня Павел Иванович. Фамилия - Струмилин.
- Струмилин? - поразился Богачев. - Тот самый?
Астахов засмеялся и сказал:
- Тот самый.
- Где вы учились? - спросил Струмилин.
- В Балашове.
- У Сыромятникова?
- Да.
- Он прекрасный пилот.
- Вы лучше.
Струмилин поморщился: парень слишком грубо льстит.
- Я правильно говорю, - словно поняв его мысли, сказал Богачев. -
Сыромятников - прекрасный педагог, но как пилот - он же старый.
- Между прочим, он моложе меня на три года, - хмыкнул Струмилин, - так
что впредь будьте осмотрительны в оценках.
- Это приказ или пожелание?
Струмилин посмотрел на Астахова. Тот опустил глаза и принялся
сосредоточенно просматривать старую газету, почему-то лежавшую на его
столе уже вторую неделю.
- Я не люблю приказывать, - пожевав губами, сказал Струмилин, - а тем
более советовать. Советуют мамы девицам. И, как правило, без пользы.
- Павел Иванович, - сказал Астахов, - я коротенько обрисую ситуацию,
хорошо?
- Конечно, Сережа, я весь внимание.
- Прогноз дали на весну скверный. Лед уже сейчас начал крошиться, а до
новолуния еще ждать и ждать. Пурги идут с юга, все время мучают
обледенения, жалуются ребята. Я бы просил вас сначала заняться местными
транспортными перевозками - надо забросить грузы на зимовки, а уже потом
переключиться на обслуживание науки. Самолет ваш подготовили, так что
завтра можно уходить на Тикси. Вот, собственно, и все.
- А в остальном, прекрасная маркиза, - пошутил Струмилин, - все хорошо,
все хорошо!
Когда Струмилин и Богачев вышли от Астахова, Струмилин спросил:
- Кстати, вы знаете, что такое чечако?
- Кажется, новичок - по Джеку Лондону.
- Верно. Так вот, если не хотите казаться в Арктике чечако, сбрейте
усы. Тем более они у вас какие-то худосочные.
- Вы же не любите советовать. А тем более приказывать.
- А это не то и не другое. Это пожелание.
- Тогда разрешите мне все же остаться чечако.
- Как знаете.
Струмилин козырнул парню и пошел к машине.
И все-таки Богачев позвонил к Жене. Струмилинский номер телефона он
нашел в отделе перевозок. Он долго ходил вокруг аппарата в
нерешительности, а потом сел на краешек стола и набрал номер.
К телефону подошел Струмилин.
- Можно попросить вашу дочь? - сказал Богачев. - Это говорит второй
пилот Павел Богачев.
Струмилин, слушая голос Богачева, даже зажмурился: так он был похож по
телефону на голос покойного Леваковского.
- Мою дочь зовут Женя. Сейчас ее нет, она на студии. У нее сегодня
ночные съемки.
- Простите, пожалуйста.
- Ерунда.
- Ну, все-таки...
Струмилин хмыкнул и предложил:
- А вы позвоните часов в одиннадцать. Она должна прийти к одиннадцати.
- Это удобно?
- Черт его знает... Думаю, удобно.
- До свиданья, Павел Иванович.
- Пока, дорогой.
- До завтра.
- До завтра.
- В шесть ноль-ноль на Шереметьевском?
- Точно.
- Ну, до свиданья.
- Привет вам. И все-таки сбрейте усы...
- Я не сбрею усов. И если вас не затруднит, спросите вашу дочь, можно
ли мне написать ей из Арктики.
- Спрошу.
- Спасибо.
- Не на чем.
- Еще раз до свиданья.
- Еще раз.
И Богачев положил трубку. Он долго сидел у телефона и улыбался.


5


Начальник порта нервничал. Ему нужно было отправить лошадей на остров
Уединения, а никто из летчиков везти лошадей не хотел.
Когда начальник порта пригласил к себе Бобышкина, командира дежурного
экипажа, тот рассердился и стал кричать:
- Бобышкин - яйца вози, Бобышкин - собак вози, Бобышкин - лошадей вози!
Скоро Бобышкина заставят верблюдов возить или жирафов! Хватит! У меня
катаральное состояние верхних дыхательных путей, я не обязан возить ваших
меринов.
- Не меринов, а лошадей! - крикнул ему вдогонку начальник порта. - И
прошу тут не выражаться!
Он почему-то очень оскорбился на `меринов` и долго не мог успокоиться
после ухода Бобышкина. Он чинил все имевшиеся у него карандаши и бормотал:
- Меринов, видите ли! А я могу здесь держать меринов и кормить их! Сам
он мерин!
Яйца ему надоело возить! А есть яйца ему не надоело? Тоже мне мерин!
Начальник порта решил пойти к Струмилину, который только что вернулся с
острова Врангеля.
`Если он тоже откажется, мне в пору гнать этих проклятых кобыл по льду.
Но об этом не напишут в газетах`, - подумал он, и, поставив, наконец,
охапку карандашей на то самое место, которое он искал уже в течение пяти
минут, начальник порта поднялся из-за стола и, одернув френч, пошел на
второй этаж, в гостиницу летсостава.
Струмилин сказал:
- А, милый мой Тихон Савельич, прошу, прошу!
Начальник порта вошел к нему в номер, присел на краешек кровати,
вздохнул и сказал трагическим голосом:
- Ситуация очень серьезная, товарищ Струмилин.
- Что такое?
- Транспортный вопрос местного значения под серьезной угрозой срыва.
- Погодите, погодите, - остановил его Струмилин, - я что-то ни черта не
понимаю.
Объясните спокойнее, без эмоций.
- Лошади могут погибнуть, - сказал Тихон Савельич, - а их надо
перебросить на Уединение.
- Какие лошади?
- Транспорт местного назначения, так в сопроводиловке написано. Здесь у
меня уже третий день в складе стоят. Никто не хочет везти. Бобышкин
говорит, что ему яйца надоели, кричит, что я ему жирафов каких-то
подсовываю, отказывается лошадей везти, а у меня сердце разрывается:
животные страдают.
- И вы хотите, чтобы я их отвез на Уединение, да?
Начальник порта вздохнул и молча кивнул головой.
- Ладно, - сказал Струмилин, - не печальтесь. Будут ваши мерины в
полном порядке.
- При чем тут мерины, я не могу понять? - удивился начальник порта. -
Они такие же мерины, как я кандидат наук. Бобышкин обзывает их меринами,
вы тоже.
- Мерином не обзывают.
- Неважно. Мерин - это изуродованный жеребец, а тут все в полном
порядке:
жеребцы и кобылы.
Струмилин рассмеялся и проводил Тихона Савельевича до двери. Богачев
поднялся с кровати, зевнул, потянулся и спросил:
- Снова будем ишачить с грузами?
- Сплошной зоологический жаргон, - усмехнулся Струмилин, - что это
сегодня со всеми приключилось?
- Надоело, Павел Иванович. Люди на лед летают, на полюс, а мы как
извозчики.
- А мы и есть извозчики. Прошу не обольщаться по поводу своей
профессии. Чкалов говорил, что, когда на самолете установили клозет, небо
перестало быть стихией сильных. Vоus соmрrеnеz?
- Оui, mоnsiеur, - ответил Богачев, - jе соmрrеnds biеn!
Струмилин так и замер на месте. Он сразу вспомнил, как хотел ответить
Леваковскому, когда тот спросил его `vоus соmрrеnеz`, но ответить он смог
бы только `оui, mоnsiеur`, потому что больше на знал. А этот парень не
засмущался, как тогда он сам, а ответил. И не два слова, а пять.


6


Тихон Савельевич подогнал лошадей к самолету Струмилина. Пурга только
что кончилась, снег искрился под солнцем и казался таким же красным, как
небо. От лошадей валил пар, потому что Тихон Савельевич гнал их через весь
аэродром галопом. Экипаж еще не подошел, у самолета возились бортмеханик
Володя Пьянков и второй пилот Богачев. Пьянков прогрел моторы и, выскочив
из самолета, подбросил ногой пустую консервную банку прямо к унтам
Богачева. Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и начали играть `в
футбол`. Они сосредоточенно бегали вокруг самолета, стараясь обвести друг
друга, как взаправдашние футболисты, но унты были тяжелы, а меховые куртки
громоздки, поэтому они часто падали и смеялись так, что Тихон Савельевич
только сожалеюще качал головой.
`Не тот пошел пилот, - думал он, глядя на ребят, - не чувствуют себя
пилотами, всей своей значительности не осознают. Пилот, он по земле как
почетный гость ходить должен, а эти носятся безо всякого к себе уважения`.
- Когда будем товар грузить? - спросил Тихон Савельевич. - Мерзнет
товар, а он живой, у него тоже сознание есть.
- У лошади сознания нет, - сказал Богачев, - у лошади животная
сообразительность.
- И привязчивость, - добавил бортмеханик Володя, - граничащая с женской.
Тихон Савельевич шумно вздохнул: он понял, что с этими ребятами ни о
чем путном не договоришься. Надо было ждать Струмилина.
Струмилин пришел, как обычно, минута в минуту по графику вылета.
- Все готово? - спросил он Володю.
- Да.
- Все в порядке?
- Да.
- Как левая лыжа?
- Думаю, еще дня два проходим.
- Где будем менять?
- Или в Крестах, или здесь.
- Тихон Савельевич, - спросил Струмилин, - а там могут лыжи сменить?
- Смогут.
Струмилин посмотрел на лошадей, потом обернулся к Богачеву и, почесав
нос рукавицей, ставшей на морозе наждачной, сказал:
- Паша, давайте загонять эту скотину.
- Их ведь по трапу не загонишь, Павел Иванович, - ответил Богачев, -
они не проходили стажировки в цирке.
- По доскам, - сказал Тихон Савельевич, - вы доски бросьте, а я их
заведу.
- А там как?
- Там стреножим и привяжем.
- Как бы нам не привезти конскую колбасу, - сказал Богачев, - зимовщики
будут огорчены, очень я почему-то боюсь этого.
Тихон Савельевич заводил лошадей никак не меньше часа. Он и ласкал их,
и кричал на них, и бил их рукавицами по мордам, и подталкивал сзади, когда
те упирались и не хотели идти по доскам в самолет. Со стороны это было
очень смешно. Это очень смешно, если не видеть лошадиных глаз. В них
застыла такая смертная, невысказанная тоска, что Струмилин даже закурил,
хотя еще в Москве перед вылетом дал себе зарок никогда не брать в рот
папиросы.
- Не бейте, - попросил он Тихона Савельевича, когда тот в исступлении
начал колотить кулаками по крупу самую последнюю лошадь - большую добрую
кобылу с длинной гривой, - не надо ее бить, давайте мы ее по-хорошему
заведем.
Струмилин достал из портфеля пачку сахару, открыл ее и стал кормить
кобылу с ладони.
- Мы ее по-хорошему уговорим, - приговаривал Струмилин. - Давай,
лошадка, не бойся, заходи к нам в гости. Мы же здесь летаем и совсем не
боимся.
Струмилин долго уговаривал лошадь, но она так и не пошла за ним в
самолет.
Володя Пьянков уже несколько раз поглядывал на горизонт, становившийся
все синей и синей. Иногда проносился ветер - он шел длинными стрелами, и
там, где он проходил, штопорился снег. Богачев понял его: Володя боялся,
что погода сломается и придется сидеть здесь, вместо того чтобы вырваться
на Уединение, отвезти злополучных лошадей, а там уже уйти с транспортных
перевозок на обслуживание науки.
Богачев смотрел, как Струмилин бился с лошадью и кормил ее сахаром. Он
долго наблюдал за Струмилиным, и чем дальше он наблюдал за ним, тем
приятнее ему становился командир.
`Он очень добрый, - думал Богачев, - оттого и ворчит на нас. Ворчат
только добрые люди. Злые молчаливы и улыбчивы`.
Богачев подошел к Струмилину и попросил:
- Павел Иванович, разрешите, я попробую?
Богачев зашел на доски, взял лошадь за повод, обмотал его вокруг кисти
и, чуть не падая на спину, потянул лошадь в самолет. Лицо его сделалось
красным.
- Не надо так сильно, - попросил Струмилин, - осторожнее, Паша, мы и
так знаем, что вы сильный.
Богачев еще туже натянул повод, и лошадь пошла за ним, то и дело
закрывая глаза.
Когда лошадей привязали, Тихон Савельевич попросил Богачева:
- Вы там осторожнее, а то товар совсем изнервничается в воздухе-то.
- Довезем, - пообещал Богачев и помахал начальнику порта рукой.
Тихон Савельевич отошел в сторону, Володя запустил моторы, Богачев
захлопнул люк, запер его и пошел на свое место - справа от Струмилина.
- А ну-ка, взлетайте, - вдруг сказал Струмилин, - я погляжу, как вы это
делаете.
Сегодня он решил в первый раз дать ему штурвал. Богачев поудобнее
уселся в кресле, расстегнул кожанку, достал из бокового кармана платок и
вытер лоб. Все это он делал спокойно, без рисовки, и Струмилину
понравилось, что он вел себя так.
Богачев развернул самолет и посмотрел на след от левой лыжи. Ее немного
распороло во время какой-то посадки, и Струмилин очень волновался, как бы
ее не разворотило совсем. Достаточно было попасться на взлетной площадке
хотя бы одному камешку, и лыжу разворотит, а это плохо, потому что самолет
может опрокинуться.
- Вроде без изменения, - сказал Богачев Струмилину, показав глазами на
след лыжи.
- Хорошо.
- Можно идти?
- Спросите диспетчера.
- Сначала я спрашиваю вас.
- Благовоспитанность - вот что отличало Павла Богачева с детства, -
хмыкнул Струмилин, - завидное качество представителя современной молодежи.
- Беспощадная ироничность, - заметил Богачев, - вот что отличало
лучшего представителя старшего поколения завоевателей Арктики.
- Можно давать газ? - перебил Богачева Володя. - А то мы как в японском
парламенте.
Струмилин боготворил Володю Пьянкова и прощал ему все: Володя по праву
считался лучшим механиком в Арктике и поэтому мог говорить все всем в
глаза, не считаясь с `табелью о рангах`.
Когда Богачев вырулил на взлетную полосу и диспетчер разрешил ему
вылет, Струмилин встал со своего места и вышел взглянуть, что с лошадьми.
Как раз в это время бортмеханик Володя стал пробовать перевод винтов.
Моторы взревели. Лошади заржали и заметались. Но они были крепко привязаны
и поэтому сорваться не могли.
Это, наверное, пугало их еще больше, и они ржали до того жалобно, что
Струмилин поскорее вернулся в кабину.
- Давайте скорее, - сказал он Богачеву, - там лошади мучаются.
Володя дал газ, и самолет начал разгон.
`Взлет - прекрасен, полет - приятен, посадка - опасна`, - вспомнил
Богачев старую присказку пилотов. Взлет прекрасен. Самолет несся по
снежной дороге, набирая скорость. Моторы ревели, и в рев их постепенно
входил тугой, напряженный и злой визг. Сигнальные огни мелькали все
быстрее и быстрее.
- Еще газу! - сказал Богачев и в тот же миг почувствовал, как точно и
ровно Володя подбавил газу. Краем глаза Богачев увидел командира: Павел
Иванович сидел, сложив руки в желтых кожаных перчатках на коленях, и
покачивал головой:
по-видимому, в такт какой-то песне.
Богачев осторожно принял штурвал на себя, и машина, задрав нос,
подпрыгнула несколько раз подряд, а потом на какую-то долю секунды словно
повисла в воздухе.
Володя сбавил режим работы моторов, и машина спокойно перешла в набор
высоты.
Струмилин открыл глаза, пригладил виски и сказал:
- Молодец! Красиво.
Лицо Богачева расплылось в улыбке, и он сказал:
- На том стоим, Павел Иванович.
- Хвастовство - вот что отличало представителя молодого поколения
завоевателей Арктики.
- Спокойная уверенность в своих силах, - поправил его Богачев, -
которая резко отличается от хвастовства.
- Снова японский парламент, - сказал Володя.
- Французский, - поправил его Струмилин. - В японском бьют физиономии,
а у нас только словесный обмен мнениями.
Большую часть пути прошли спокойно, видимость была хорошая, и ветер
попутный. Но когда стали снижаться, ветер изменился и стал боковым,
видимость резко ухудшилась, и началась болтанка. Богачев вышел в туалет, а
вернуться обратно не смог. Во время одного из кренов, пока он был в
туалете, нога того коня, который вошел в самолет первым, попала между
деревянными планками дубового ящика. Конь не удержался и упал. Он упал,
словно человек во время гражданской казни, на колени.
`Сейчас я освобожу ему ногу`, - подумал Богачев и хотел было подойти к
коню, но та кобыла, которую он затаскивал силой и которая сейчас была
ближе всех к нему, взбросила зад и чуть не стукнула его по голове. Богачев
успел отскочить.
- Что ты? - спросил он. - Я же хочу помочь.
Он снова пошел к коню, и снова кобыла не пропустила его.
`Они теперь не верят, - решил Павел, - и ни за что не поверят`.
Глаза у коня все больше и больше наливались кровью, и он продолжал
молчать, а это плохо, когда глаза наливаются кровью и когда молчат при
этом. Это значит, гнев так велик, что ему не излиться в крике.
Богачев хотел пройти с другой стороны, но там его не пропустил второй
конь. Он тоже взбросил зад, когда Богачев хотел пройти мимо, и тоже чуть
было не угодил Павлу по голове.
- Эгей! - крикнул Павел, но в кабине его не слыхали из-за рева моторов.
`Идиотизм какой, - подумал Павел, - что же мне тут - сидеть?`
Минут через десять выглянул штурман Аветисян.
- Что с вами? - спросил он.
- Я в лошадином плену.
- Не можете пройти?
- Вы же видите.
- Плохо дело.
- Куда как хуже...
- А как мы будем их выводить отсюда?
- Не знаю. Думаю, без трагедии не обойдется. Чертовы лошади!
Богачев снова попробовал пройти, но снова кобыла взбросила зад, и он
отскочил.
Так ему и пришлось сидеть в хвосте до самой посадки...
На Уединении лошадей вывел каюр, работавший здесь на собаках. Он
набросил аркан на шею кобыле, отвернул ее морду, а его помощник в это
время перерезал веревки, мешавшие ей идти. Так же он вывел второго коня.
Когда он вывел третьего коня, вожака, тот заржал и бросился от людей к
торосам. Он убежал в торосы, миновал их, упав несколько раз, потому что
лед обдуло и снега не было, а поэтому было очень скользко, и оказался в
тундре.
Каюр гонялся за ним до ночи. Потом он пришел в зимовку и сказал
Струмилину:
- Погубили вы коня. Веры в нем теперь нет.
Он взял винтовку и ушел. А через час где-то вдали сухо хрястнул
выстрел. Каюр вернулся и начал чистить винтовку в столовой. Там в это
время ужинал струмилинский экипаж. Каюр долго чистил винтовку, а потом
сказал:
- Акт подпишите, а то ревизий потом не оберешься.
Струмилин бросил вилку на стол и сказал:
- Торопливый ты стал, как погляжу!
- Старый, - посмотрев ему в глаза, ответил каюр, - старый я стал, Павел
Иванович. И не хорохорюсь, как некоторые.
Струмилин вышел из-за стола. Тарелка с гуляшем осталась нетронутой.
Богачев поковырял вилкой в своей тарелке и пошел следом за Струмилиным.
- Живодер ты, - сказал Володя Пьянков каюру и стал наливать себе
крепкий чай в большую чашку с синим рисунком, изображавшим лето в
пионерском лагере.


7


Каюра звали Ефим. Он был старый и добрый знакомец Струмилина. В
тридцать девятом году он вез его на собаках сто с лишним километров в
пургу - к доктору, на противоположную оконечность острова. У Струмилина
из-за воспаления надкостницы началось общее заражение крови. Вмешательство
доктора было необходимо. Самолет не мог подняться из-за пурги. Тогда каюр
молча пошел в котух, выпустил собак, запряг их; так же молча вернулся в
зимовку и стал у двери.
А потом он вез Струмилина через пургу, и Струмилину сквозь забытье
слышалось, как Ефим пел частушки.
Он прожил вместе с ним у доктора неделю, дожидаясь исхода болезни.
Когда Струмилину полегчало и температура пошла на убыль, он посадил его в
сани, укутал дорогим узбекским ковром и повез к ненцам. Те стояли
промыслом в самом центре острова. Ненцы любили Ефима за удаль и простоту.
Он поселился вместе со Струмилиным в яранге у стариков и попросил их
полечить пилота. Старики кормили Струмилина медвежьим салом и поили
оленьей кровью - теплой, приторно-горькой на вкус. И очень сытной.
Струмилин выпивал стакан оленьей крови и сразу же засыпал.
Старики сидели вокруг него, поджав под себя ноги, и курили. Дней через
шесть Струмилин проснулся ранним утром и почувствовал в себе звенящую,
тугую радость.
Один из стариков улыбнулся и сказал:
- Если ты хочешь любить женщину, значит ты выздоровел.
Каюр Ефим, зевая, заметил:
- Вечно вы, папаша, ерничаете. Тут у человека зубы крошатся, а вы,
извините, про это дело разговор заводите.
Струмилин захохотал, поднялся и начал делать зарядку.
Ефим смотрел на него изумленно. А старик ненец молча курил и чуть
заметно усмехался.
Каюр заглянул в комнату к Струмилину, когда в столовой зимовки начался
фильм.
После ужина на всех зимовках Советской Арктики начинаются просмотры
кинокартин.
Столы в маленькой столовой сдвигаются в одну сторону, на стену вешается
экран, из всех пяти или десяти комнат зимовки в столовую приходят люди, и
начинается строгий, сосредоточенный просмотр. Одну кинокартину смотрят
редко. Как правило, смотрят подряд две или три.
- Ты что, осердился на меня, Пал Иваныч? - спросил Ефим.
- Нет, с чего ты?

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 130749
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1