ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Север ГАНСОВСКИЙ
ВИНСЕНТ ВАН ГОГ
Повесть

Нравится, да?.. Ну правильно, конечно. Не просто нравится, а открывает
какой-то другой мир, позволяет увидеть все вокруг свежими глазами.
Материя живет, чувствуешь, как в ней кипят атомы и частицы. Предметы,
явления раскрывают свою суть, все связывается со всем, начинают
просвечивать грани иных измерений. Не правда ли, один из первых
живописцев Голландии не уступает тем старинным, вроде Рубенса или Ван
Дейка. Я с ним, между прочим, был довольно хорошо знаком. Встречался в
разные периоды его жизни, нырял к нему, знаете ли, из последнего
десятилетия нашего ХХ в предпоследнее десятилетие ХIХ века. Вся штука
началась после того, как прошли эти Законы насчет путешествий во
времени, помните?.. Хотя откуда вам помнить, вы этого вообще не знаете.
Да вы садитесь, садитесь вот здесь - на этот стул можно, он не
музейный. Просто я его приношу с собой, чтоб кто-нибудь мог отдохнуть.

Так о чем мы начали - о путешествиях во времени? Понимаете, когда
политические деятели сообразили, что прошлое лучше не ворошить, и
отступились, в Камеры, во Временные эти Петли, хлынул другой народ.
Ученые, художники, коммерсанты, вообще черт знает кто. Публика ринулась
во все века, в самые отдаленные эры, вплоть до каменноугольного
периода. Везде суетятся, путаются под ногами, лезут с советами.
Запакостили всю историю, житья никому нет. Особенно везде приелся тип
всезнайки - бывают такие дурачки, которые, если смотрят в кинотеатре
детектив второй раз, никак не могут удержаться, чтоб не испортить
окружающим удовольствие, подсказывая, что дальше будет. Приходит,
например, в Италию 1455 года к великому Клаудио Мадеруцци этакий
самодовольный дуб и сообщает: так, видите ли, и так, умирать вам все
равно в нищете. Клаудио, натурально, расстроен, лепить, рисовать
бросает. Пошел по кабакам - и на тебе, итальянское Возрожденье уже не
имеет Мадеруцци, а только одного Леонардо да Винчи, который в
прежнем-то варианте был названным братом Клаудио и с ним вдвоем даже
написал несколько картин... При этом не только прошлое стало страдать,
а и наш 1995 год, потому что сюда тоже зачастили из более отдаленных
будущих. Только начнешь что-нибудь делать, тебе такого наговорят, что
руки опускаются. И вот, когда всем уже стало невмоготу, собрались
правительства стран, имеющих Временную Петлю, установили связь с
путешественниками из других будущих веков и вынесли решение, чтоб все
эти номера прекратить. Хочешь смотреть прошлое, смотри, но не
вмешивайся. Издали Временный Закон об Охране Прошлого - пускать только
таких, кто, хоть умри, не признается, что он из будущего, и тем более
мешать никому не станет. Все эту конвенцию подписали, а перед тем как
разъехаться, сдернули некоторые самые вопиющие завитки. Восстановили,
например, Колумба, потому что был уже такой вариант, когда совсем не
Колумб открыл Америку. К нему тоже, знаете, явился какой-то болван и с
планом в руках доказал, что, следуя через Атлантику на запад, в Индию
тот не попадет. `Ах, не попаду, - говорит тогда Колумб, - ну и пусть,
не стану мучиться`. В результате Америка так и осталась, и открыли ее
только еще через сто пятьдесят лет, когда просто стыдно было не открыть...

Что вы сказали, `Будущее уже существует`?.. Да, естественно,
существует. Вместе со всей суммой времен от первого мига в
бесконечность. И прошлое и будущее - все существует одновременно и при
этом каждое мгновенье меняется. Как раз поэтому у нас нет настоящего,
которое было бы статикой, неподвижностью. Верно же, нету? Куда ни
посмотришь, все либо уже прошлое, либо еще будущее... Впрочем, это
философские вопросы, в которые я забираться не стану. Вернемся к тому,
с чего мы начали, то есть к Винсенту Ван Гогу. Если хотите знать,
только благодаря мне вы и можете видеть тут в Лувре его произведения.
Не пожалей я в свое время этих картин...

Короче говоря, с 1995 года эти поездки поставили под строжайший
контроль. Каждый кандидат проходит двадцать всевозможных комиссий,
представляет характеристики о нравственной устойчивости, начиная чуть
ли не с ясель. Да еще докажи, что действительно надо, продемонстрируй,
как будет достигнута полная незатронутость. В Лондоне, например, целый
год готовились, чтобы сделать коротенький телефильм о Генрихе VIII, и
им разрешили снять с воздуха пир рыцарей, только когда было доказано,
что эти аристократы никогда не смотрели вверх, в небо -бывают ведь
такие люди, что с определенного возраста всю остальную жизнь уже
никогда не поднимают голову, чтобы глянуть на облака, синеву или
звезды. Таких, в общем, наставили рогаток, что пробиться никто не мог,
и эти Временные Петли чуть ли не постоянно бездействовали.

Но как вы знаете, закон на то и закон, чтоб его обходить. Свои подписи
на торжественном документе поставили полномочные представители
нескольких государств, но отнюдь не всякие там сторожа, техники и
мелкие администраторы, работающие при этих Камерах. Одним из таких
техников оказался в 96 году некий мой знакомый с детства. Подчеркиваю,
именно знакомый, а не друг - друзей я в ту пору вообще не заводил,
потому что и один себя прекрасно чувствовал. Все мое было при мне. Два
метра росту, широкие плечи, острый взгляд и быстрая реакция. Мне тогда
как раз исполнилось двадцать пять. В небо я с младенчества не смотрел,
находя на земле все, что мне нравится. И вот однажды, под осень,
попадается мне возле Ипподрома этот Кабюс и сообщает, что работает при
Временной Петле. Глаза у меня сразу загорелись, спрашиваю, неужели
все-таки кто-нибудь ездит потихонечку в прошлое. Он отвечает, что
ездят, почему бы не ездить, если с умом, но требуется большая затрата
энергии, которую, чтоб в Институте ничего не заметили, нужно покупать
где-то на стороне и перекачивать. Я выражаю согласие вложить капитал, и
мы задумываемся, что же, собственно, привезти из прошлого. Золото или
там драгоценные камни отпадают, поскольку и то и другое изготовляется
синтетически. Остаются произведения искусства и, в частности,
произведения выдающихся художников. Начинаю наводить справки и узнаю,
что один из самых ценимых живописцев минувшего столетья - Ван Гог. Иду
в Национальную библиотеку, поднимаю материал и убеждаюсь, что
нескольких лет не хватило бы, чтоб прочесть все о нем. Винсент Биллем
Ван Гог родился в 1853 году, то есть почти за полтора века до нашего
времени. Любил и был отвергнут. Отдался искусству. Живя в нищете,
написал около семисот картин. Измученный бедностью и непризнанием,
сошел с ума и в возрасте тридцати семи лет покончил самоубийством,
выстрелив себе в грудь. Слава пришла к нему только после смерти, когда
была опубликована его переписка с братом Теодором и другими людьми...
Ну что же, все это мне очень нравится - типичная биография для гения,
лучшего и желать нельзя. Для последней проверки отправляюсь в лучший
художественный магазин в Париже на бульваре Сен-Мари. Останавливаю
первого попавшегося сотрудника и говорю, что хотел бы предложить
подлинник Ван Гога. В зале сразу воцаряется тишина.

- Ван Гога?.. Подлинник?

- Да, именно.

Посетители смотрят на меня. Продавец просит обождать, уходит,
возвращается и предлагает пройти к владельцу салона. Поднимаюсь на
антресоли. Лысый элегантный господин здоровается, ставит на стол
чашечку кофе. Он взволнован, но старается этого не показать.
Спрашивает, что у меня есть. Говорю, что рисунок. `Какой именно?` Да
так, отвечаю, мелочь - пастух с овцами. Господин нажимает кнопку
звонка, в кабинет входит согнутый старик с седыми усами, как две сабли.
Владелец салона вводит его в суть разговора, старик выпрямляется, усы
вскакивают торчком. Какой пастух - палку он держит в правой или левой
руке? Что за местность кругом - деревья или голое поле? Темное ли небо,
и есть ли на заднем плане башня? Вижу, что передо мной их главный
специалист по Ван Гогу. Отвечаю наобум, что пастух вообще без палки,
нет ни поля, ни деревьев, а небо не темное, не светлое, а серое с белой
дыркой посредине. Старик закусывает губу, нахмуривается, а затем
начинает шпарить, как по писанному: дрентский период, рисунок задуман
тогда-то, сделан тогда-то. Мне все это неинтересно, я затыкаю фонтан,
напрямик спрашиваю, сколько можно за такую вещь получить. Элегантный
господин думает, затем осторожно говорит, что средне сохранившийся
рисунок Ван Гога идет, мол, сейчас по одной, а хорошо сохранившийся -
по две тысячи ЕОЭнов при условии проверки на молекулярном уровне. Чтоб
было понятно, скажу, что, располагая и 1996 году сотней, например,
тысяч Единиц Организованной Энергии, вы могли воздвигнуть себе
небольшой индивидуальный остров в Средиземном море - даже в глубоком
месте насыпать соответствующее количество земли, насадить парк,
построить дом и провести дороги... Очень хорошо, очень приятно. На этом
я удаляюсь, рассказываю все Кабюсу, и мы решаем, что, если такое дело,
надо брать из прошлого побольше. Я предлагаю спуститься в Париж
столетней давности, то есть в 1895 год, когда художник уже умер, а его
картины, пока еще ничего не стоящие, хранятся у вдовы брата - Иоганны.

Начинаем готовиться. Кабюс берет у меня пятнадцать тысяч ЕОЭнов и
добавляет пять своих. Я приобретаю у нумизматов деньги той эпохи.
Заказываю себе костюм - мешковатые длинные брюки в полоску, пиджак без
плеч, черный цилиндр с мягкими, изгибающимися полями. Проходит две
недели, приготовления закончены, погожим вечерком мы отправляемся в
Институт на Клиши. Сонному охраннику Кабюс объясняет, что я
приглашенный на ночь хроноспециалист. Коридоры, повороты, коридоры,
нигде ни души. Кабюс открывает своим ключом дверь во Временную Камеру.
Техника была такая: указатель ставится на нужный год, месяц, число и
час. Затем включение на полсекунды, чтоб бросить взгляд вокруг, еще
одно, на две секунды, для более детального осмотра, и окончательный
перенос. Эти предварительные включения начали практиковать после того,
как одного знаменитого палеонтолога перематериализовали за сто тысяч
лет назад в каменный век прямо перед разинутой пастью пещерного льва.

У меня все прошло нормально. Оглянулся один раз, огляделся другой, и
вот я уже в Париже 10 мая 1895 года в полдень воскресенья.

Забавная, скажу вам, штука - попадать в чужое время. Первое, что всегда
поражает, - тишина. Если взять город моей современности или, к примеру,
вот этой, 1970 года, то, несмотря на борьбу с шумом, дай бог услышать,
что в двух шагах от тебя делается. У нас ближние звуки забивают все
дальние. А тут явственно раздавались не только шаги прохожего
неподалеку, но стук кареты за углом и даже слабенький звоночек конки
квартала за три. Ну потом, конечно, отсутствие автомобилей, чистое
небо, свежий воздух, из-за чего создавалось впечатление, будто все
обитатели этого мира прохлаждаются на курорте.

Возник я тут же, на старом бульваре Клиши - собственно на том месте,
где была Камера. Ну и побрел - приличный молодой человек, хорошо
одетый, с тростью и большим саквояжем. Должен признаться, что меня
одолевала странная, сумасшедшая радость. С трудом сдерживался, чтоб не
выкинуть какую-нибудь штуку - разбить, скажем, стекло в витрине,
перевернуть карету или дернуть за нос разряженного щеголя, важно
шествующего навстречу. Мой рост по сравнению с другими прохожими делал
меня просто гигантом, я чувствовал, что при любой выходке могу остаться
безнаказанным. Тут ведь еще не слыхали о том, что стометровку можно
пробегать за восемь с половиной, а в длину прыгать на девять и восемь.

Посмеиваясь про себя, прошагал одной улочкой, другой, миновал небольшое
кладбище, подъехал одну остановку конкой, плутал некоторое время в
переулках и добрался до номера 8 по улице Донасьон.

Домик, крылечко, садик, клумбочки с цветами - все маленькое,
игрушечное, дробное, не такое, как в нашем или в вашем времени. Дергаю
ручку проволочного устройства со звоночком - тишина, только пчелы
колдуют над желтыми лилиями. Дергаю снова, внутри в домике какое-то
шевеление, и на крыльцо наконец выходит женщина средних лет - глаза
чуть навыкате, выражение лица испуганное. За ней старушка служанка.
Здороваюсь через забор и объясняю, что я иностранец, слышал о
произведениях Винсента Ван Гога, которые здесь хранятся, хотел бы их
посмотреть.

Хозяйка, эта самая Иоганна, несколько успокаивается. Старушонка
отворяет калитку, поднимаюсь на крыльцо. Дом состоит из трех комнаток.
В первой что-то вроде гостиной, вторая вся завалена папками и бумагами,
третья, как я догадываюсь, служит спальней для мадам и для служанки.
Обстановочка в целом бедная. Хозяйка спрашивает, от кого я слышал о
картинах Винсента, я называю какие-то вычитанные в справочниках и
монографиях имена. Она удовлетворена, на лице появляются оживленье и
даже сдержанная скромная радость. Ведет меня на второй этаж в мезонин
или, вернее сказать, на чердак. Темновато, тесно, и здесь на грубых
стеллажах расположены работы Винсента Ван Гога.

Подлинники.

Берусь их просматривать, и вдруг мною овладевает глубокое недоумение.
Почему он считается великим художником? В чем его гениальность?
Понимаете, когда я смотрел репродукции в роскошно изданных альбомах и
читал всевозможные славословия, это было одно. Но теперь картины передо
мной на чердаке, у меня есть возможность увидеть их напрямую, а не
через облагораживающую призму времени, и становится ясно, отчего ему
удалось за всю жизнь продать только одно-единственное произведение. На
пейзажах деревья - двумя-тремя мазками, дома - грубыми пятнами. Если он
делает, например, огород, то не разберешь, что там посажено - капуста
или салат. Нигде нет отделки, этакой, знаете, старательности, повсюду
поспешность, торопливость, небрежность. Впечатление, будто все, что он
видел, ему хотелось огрубить, исказить, искорежить. Я начинаю
догадываться, что слава большинства знаменитых художников, а может
быть, и поэтов - не столько их заслуга, сколько результат шумихи,
которую позже поднимают всякие критики и искусствоведы. Каждому из нас
с детства попросту вколачивают в голову, что, скажем, Шекспир и
Микеланджело - это гении, а без такого вколачивания мы бы их ни читать,
ни смотреть не стали. Все это проносится у меня в мыслях, но вида я,
естественно, не подаю и говорю себе, что мое дело маленькое, раз за Ван
Гога будут платить такие ЕОЭны.

Повертел в руках одну вещь, вторую, обращаюсь к хозяйке дома - служанка
торчит здесь же в дверях - и говорю, что мог бы купить, если не все, то
хотя бы главное. Холстов этак двести. Иоганна Ван Гог поднимает на меня
свои бледные глаза. `Купить?` Да, именно купить и заплатить наличными
любую цену, которую она назначит. При этих словах вынимаю из кармана
пачку тысячефранковых билетов, развертывая их веером. И что же я
получаю в ответ? Предсгавьте себе, что глаза выкатываются еще больше,
увядшая дама склоняет голову и тихим, но твердым голосом сообщает мне,
что картины непродажные. Она, видите ли, уверена, что брат ее покойного
мужа Винсент Ван Гог сделал очень много для искусства, в будущем он
должен принадлежать человечеству, и поэтому она не считает себя вправе
продать его произведения частному лицу. Она намерена издать его
переписку - та самая комната, заваленная бумагами, - и надеется, что
после этого люди поймут, каким прекрасным человеком и гениальным
художником Винсент был. Продать она ничего не может, но, поскольку мне
нравятся его вещи, она готова подарить несколько рисунков.

Я выслушиваю все это вежливо, притворяюсь, будто обиделся, и говорю,
что либо все, либо ничего.

Штука-то в том, что мной был учтен и этот вариант. За день до отъезда я
заглянул к знакомому аптекарю и выудил у него особый пузырек, который в
нашей эпохе употреблялся для перевода диких зверей из одного
заповедника в другой. Вы надавливаете кнопку, задерживая при этом
дыхание секунд на сорок, а все живое в тридцатиметровом радиусе
погружается в глубокий сон. Пожимаю плечами, сую деньги в карман и
нащупываю там пузырек. Обе женщины тотчас начинают зевать, тереть глаза
и через полминуты опускаются там, где стояли. Я же извлекаю из саквояжа
второй, поменьше и неторопливо принимаюсь отбирать картины. Помню, что
взял `Башню Нюэнен`, `Подсолнухи`, `Кафе в Арле` - около двух сотен
холстов и картонов. Заглянул еще в комнату на втором этаже и прихватил
две папки с письмами. Набил, короче говоря, до отказа обе свои емкости,
вышел, нанял карету и спокойненько доехал на бульвар Клиши. С Кабюсом
мы договорились, что он выдернет меня через сутки, для чего мне
следовало быть в назначенное время на том же самом месте, где я
перематериализовался. Переночевал в маленьком отеле, к полудню вышел на
улицу, поднял повыше оба саквояжа. Секунды бегут на ручных часах,
мгновенное небытие (нулевое состояние) - и я уже во Временной Камере, в
Институте нашего века, а все, только что происходившее, откатывается на
сто лет назад. Поворачивается ключ в замке, передо мной лисья мордочка
Кабюса. Тотчас замечаю, что мой приятель стал чуть поменьше ростом и
еще длинноносое, чем раньше.

Он оглядывает саквояжи.

- Привез?

-Привез. Почти что весь Ван Гог.

- Что за Ван Гог? Мы же договаривались насчет Паризо.

- Какой Паризо?

Не можем, одним словом, друг друга понять. Но спорить некогда, надо
выносить саквояжи из Института. Благополучно минуем охрану. Кабюса я
завез домой, сам еле дождался утра, беру несколько холстов и мчусь в
тот художественный салон. Поднимаюсь сразу наверх и говорю лысому
владельцу, что могу предложить Ван Гога. Тот поднимает брови.

- А кто это такой?

- Как кто?

Хозяин салона нажимает кнопку, появляется тот старикан с усами. Хозяин
спрашивает, знает ли он Ван Гога. Старикан заводит взор к потолку,
мнется. Да, действительно, был в прошлом веке такой малозначительный
художник. О нем есть упоминание в одном из писем Паризо.

Элегантный владелец салона смотрит на меня.

- Послушайте, вы же у нас были две недели назад и обещали принести
подлинный рисунок Паризо.

- Я?.. Паризо?..

- Ну, конечно `Качающиеся фонари в порту`.

Бегу в библиотеку, принимаюсь листать справочники по искусству. Нигде
нет даже упоминания о Ван Гоге, ни единой строчки, но зато повсюду
красуется Паризо.

Думаю, вы уже догадались, в чем дело. С нами сыграл шутку этот самый
`эффект Временной Петли`, о котором мы с Кабюсом и представленья не
имели. Понимаете, что получилось с этими Петлями. Первыми возможность
путешествовать по времени открыли французы в 1994 году. Потом
последовали Советский Союз, Канада, совместный итало-американский
проект и так далее. Знаете, как бывает - наука подошла к определенному
барьеру, топчутся, топчутся, а затем начинают брать все подряд. В
разных местах построили шесть Петель, откуда можно было прыгать в
прошлое. Тут же выяснилось, что прошлое влияет на настоящее, и этим,
как положено, сразу воспользовались политики. Прикинули, что у каждого
неприятного современного происшествия есть корни во вчерашнем дне, и
если корни подрезать, не будет и самого происшествия. Вспомнить хотя бы
войну между Бразилией и Аргентиной в 1969 году. Бразильцы на заставе, в
глуши, возле Игуасу, праздновали день рожденья какого то там капрала.
Заложили за воротник, начали салютовать из автоматов. На другой стороне
подумали, что их обстреливают, дали ответный огонь. Бразильцы спьяну
бросаются вперед, завязывается схватка - народ-то, знаете, горячий, эти
латиноамериканцы, питаются чуть ли не одним перцем. Бразилия
захватывает три километра аргентинской территории, натыкается на летний
лагерь танкистов. Те тоже рады случаю размяться, наносят контрудар и
вторгаются к соседям на сорок километров. Срочное заседание
Президентского Совета Бразилии, внеочередная сессия аргентинского
Народного Собрания. Пока в Женеве раскачиваются и создают комиссию,
бразильские `боинги` совершают налет на Буэнос-Айрес, а аргентинский
воздушный флот сыпет бомбы на Рио де-Жанейро. Обе столицы в пожарах, на
улицах трупы и скрученные трамвайные рельсы. Франция вступается за
Бразилию, США автоматически начинают интриговать за Аргентину. Конфликт
принимает глобальный характер, а началось-то с пустяков. Для нашего
1995 года все это было уже глубокой историей, но только что построили
эти Временные Петли и подумали, отчего бы не облегчить людям жизнь там,
в прошлом. Отрядили специального человека еще на двадцать лет назад
раньше, то есть в 1949 год. Он приезжает в Рио-де-Жанейро, разыскивает
будущую мать злополучного капрала - ее зовут Эстрелья, она с будущим
отцом еще не знакома. Посланец нашего времени берет девушку из кафе,
где она моет посуду, и устраивает стюардессой на авиалинию
Рио-де-Жанейро - Осло. В норвежском порту красавица-бразильянка заходит
в буфет, ей на ногу наступает неуклюжий белобрысый таможенник Гануссон.
Любовь с первого взгляда, домик в Арендаль-фьорде, пятеро детишек, все
безумно счастливы...

Что вы сказали? `Не было никакой войны между Аргентиной и Бразилией в
прошлом году`... Ну естественно, не было - я же вам объясняю, почему.
Просто не родился тот капрал, а раз так - не праздновали дня рожденья
со всеми вытекающими последствиями. Осуществился другой альтернативный
вариант будущего. Сначала был тот, с войной, а когда слазили назад и
переделали, реальностью стал другой. С этими вариантами очень
интересно. Понимаете, любое изменение в прошлом вызывает новую
последовательность событий, и сеть изменений тотчас распространяется по
всей линии времен вплоть до момента, с которого вы совершали прыжок в
прошлое. Вся история мгновенно в нулевое время перестраивается, а людям
кажется, что всегда так и было. Вот это, кстати, самое главное. Именно
людям кажется, но не человеку, который сам путешествовал и помнит
прежнюю ситуацию.

Возьмем ту же войну 1969 года. Некто ездил в прошлое, хлопотал там, а
когда вернулся, вся история с пограничным инцидентом, вызвавшим
всемирный конфликт, любому здравомыслящему человеку представляется
совершенно невероятной. `Какой капрал? - толкуют нашему страдальцу. -
Никакого капрала не было, и вообще эта граница всегда славилась
превосходными отношениями`.

В результате таких вот номеров политические деятели поняли, что всякий
вмешивающийся в прошлое обязательно попадает впросак. Они отдали тогда
простым гражданам возможность путешествовать в другие века, а потом уже
началась та заваруха, после которой прошел Закон об Охране Прошлого. Но
теперь представьте себе, что мы-то об этом не знали, как и подавляющее
большинство населения Земли. Планета жила себе и жила, варианты
сменялись, а человечеству всякий раз казалось, что всегда так и было.
Вот что лично я знал к этому моменту о Временных Петлях? Ну, читал,
естественно, в газетах, что они созданы, видел по телевизору несколько
коротеньких, из-за угла снятых фильмов - `Пир Генриха VIII`, `Лагерь
Спартака` и в таком духе.

Будь мы с Кабюсом поумнее, нам следовало бы прикинуть, что, если я
извлеку из прошлого какие-то картины Ван Гога, они соответственно
исчезнут в нашем настоящем из музеев и частных собраний. Но мы даже
как-то и не задумались - ему двадцать девять лет, мне еще на четыре
года меньше. Ажиотаж, воспаленное воображение, чудятся миллионы и даже
миллиарды ЕОЭнов.

А последовательность событии в результате моей дурацкой эскапады
получилась такая. Я, можно сказать, изъял Ван Гога из обращения. Унес
основной фонд его картин, да еще прихватил значительную часть писем.
Поэтому вдова брата не смогла ничего издать, и Винсент Ван Гог
практически вычеркнулся из истории искусства. Позже, на рубеже ХIХ и ХХ
веков возник другой талант примерно того же направления - Паризо. Когда
изменения по сети времен дошли до нашей эпохи, родился я, встретился с
Кабюсом, стал наводить справки о живописцах, узнал о Вальтере Паризо и
именно его захотел вынести из прошлого. Поэтому Кабюс, когда я вышел
ночью из Временной Петли, и сказал, что речь у нас шла о Паризо.

Но что же в итоге? На руках у меня два саквояжа с картинами Ван Гога,
но я же и являюсь единственным во всей Вселенной существом, которое
знает, что такой художник вообще есть. Подумал я, подумал и решил
сдернуть завиток. Истраченных на путешествие ЕОЭнов это не возвращало...

`Сдернуть завиток`. - Ах, да! Я же вам не объяснил. Дело в том, что
сразу после создания Временных Камер выявилась возможность исправлять
наиболее неудачные шаги. Этот маневр назвали `снять Петлю` или,
попроще, `сдернуть завиток`. Допустим, вы побывали в ХV веке либо в V,
а вынырнув в ХХ, убеждаетесь, что последствия вашего путешетвия
выглядят уж слишком непривычно. Тогда надо влезть еще раз в Камеру,
повторно поставить указатель на тот же момент и тут же шагнуть обратно,
не предпринимая ничего. В этом случае все возвращается на свои места,
будто вы и не путешествовали. Правда, указатель никогда не встает
точно, и поэтому разные мелкие изменения все же могут прорываться...

Что?.. Колумб?.. Как узнали, что в основном варианте был Колумб? Да
просто потому, что не один тот болван находился в это время в прошлом,
а еще довольно много народу. Их не затронули изменения, они, когда
повозвращались, и подняли скандал. Вообще, конечно, не все удалось
восстановить в прежнем виде. Очень может быть, что тот вариант
прошлого, результатом которого мы сами являемся, вовсе не
первоначальный. Про Клаудио Мадеруцци я вам уже рассказывал. Беда в
том, что в таких случаях нужно посылать того же человека в тот же
момент. Но олух, который предсказал Мадеруцци его печальный конец,
погиб на третий день после того, как вернулся в нашу эпоху. Поехал
развлекаться в Египет и там на персональном самолете врезался в
пирамиду Хеопса - западную сторону потом несколько дней отскребали от
гари, образовавшейся при взрыве. Думаю, что Клаудио, скорее всего, не
одинок в своем несчастье. Наверняка таким же образом для нас пропало
еще много художников, ученых, изобретателей. Но зато, пожалуй,
появилось и много новых.

Вернемся, однако, к Ван Гогу, то есть к нам. Проникли мы опять ночью в
Институт - оба саквояжа я принес с собой - и сдернули Петлю. Наутро я
опять побежал в библиотеку и убедился, что все в порядке. Ван Гог
восстановился, каждая энциклопедия уделяет ему не меньше полстраницы,
статей и даже монографий просто не сосчитать. А беднягу Паризо как
корова языком слизнула. Посоветовался с Кабюсом и пришел к выводу, что
не надо гоняться сразу за всем, а лучше привезти одну, но достаточно
ценную вещь. Остановился на `Едоках картофеля`, которая в нашем времени
оценивалась в целых двести тысяч. Ход моих рассуждений был таков. Я
опускаюсь в прошлое, приобретаю у художника первую из его крупных
картин и об этом он, несомненно, сообщит брату как о замечательном
успехе. В нашей современности произведение, само собой разумеется,
мгновенно исчезнет не только из галереи, где сейчас находится, но изо
всех альбомов и книг с репродукциями. Однако в истории искусства оно
остается как утраченное. Его будут упоминать все исследователи,
сожалеть, что оно было кем-то куплено и с той поры пропало. Я же,
вернувшись в наш век, сочиню сказку, будто нашел `Едоков` на старом
чердаке в доме дальних родственников.

Кабюс возражать не стал, он взял у меня еще пятнадцать тысяч, сложил их
со своими, чтобы в течение ближайших недель создать избыток в
энергетическом резервуаре Института, а я уселся поплотнее за изучение
материала. Приобрел одно из последних изданий `Писем Ван Гога` и
убедился, что с `Едоками картофеля` все должно кончиться хорошо. С
точки зрения биографии художника это был один из наиболее тяжких
периодов. За плечами Ван Гога осталось уже тридцать лет прожитой жизни,
за которые он ничего не добился. У него, вполне взрослого мужчины, нет
ни семьи, ни женщины, ни друзей, ни своего угла и вообще никакой
собственности. Он пробовал стать продавцом в художественном магазине,
но его выгнали, пытался сделаться священником, но католический капитул
маленького шахтерского городка Боринаж пришел в ужас, услышав его
проповеди. Девушка, его первая любовь, переехала в другой город, как
только он признался ей. Общество заклеймило его в качестве ничтожества
и неудачника. Родные стыдились его, старались держать подальше от себя.
1883 год застает Ван Гога в маленьком местечке Хогевен, на севере
страны, где он решает полностью отдаться искусству и научиться писать.
В письмах к Теодору он, подавляя свою гордость, просит оказать ему хоть
чуть-чуть доверия, дать хотя бы капельку теплоты. Он выкраивает на
краски и бумагу из тех сумм, что брат посылает ему на хлеб. Но при этом
же он нередко становится в позу судьи и посвящает целые страницы
суровой критике современной ему живописи.

Я даже увлекся этими письмами, что-то в них билось суровое и
величественное.

В своих посланиях к брату и к художнику Раппарду Винсент подробно
рассказывает о своем замысле, об эскизах, о начале работы и о ее конце.
По книге получалось, что он закончил вещь в марте 1883 года, а 6-го
апреля послал ее Теодору в Париж. Значит, мне нужно было явиться к нему
числа 3-го или 4-го, чтобы застать картину высохшей и транспортабельной.

Перематериализовался в 1883 год я опять в Париже, на той же улице
Клиши, сразу пошел на вокзал, поездом до Утрехта, оттуда на Меппель,
каналом на Зюйдвальде, почтовой каретой до городишки Амстельланд и
оттуда пешком до Хогевена. Мне потребовалось около трех суток, чтобы
преодолеть пятьсот пятьдесят километров, и скажу вам, то были нелегкие
километры. Поезд еле тянется, маленькие вагончики дребезжат и стонут,
на пароходе в каюте не повернешься, в карету я вообще еле влезал.
Повсюду мухи, а когда они отступают, за тебя без передышки берутся
клопы и блохи. Весна в тот год запоздала по всей Европе. В своем
времени я приготовил пальто соответствующей эпохи, но в последний
момент посчитал его слишком тяжелым, в результате на солнце мне все
равно было жарко, а как только оно заходило, становилось холодно. И в
другом смысле эпоха столетней давности отнюдь не показалась мне
курортом. В Париже 1895 года народ праздно шатался, но, как я потом
сообразил, это объяснялось воскресным днем и тем, что я попал как раз
на улицы, заселенные чиновниками. Теперь же стало ясно, что люди
работают, да еще как вкалывают. И все руками. Метельщик метет, пахарь
пашет, землекоп копает, ткач ткет, кочегар без отдыха шурует, повсюду
моют, стирают, выколачивают. Встают с восходом, ложатся с закатом, и
постоянно в хлопотах, в непрерывном движении, четырнадцать часов работы
считается еще немного. Это в наше время трудиться означает трудиться
головой. А там чуть ли не все на мускульной силе человека. Куда ни
глянешь, руки так и ходят.

Добрался я до Амстельланда ближе к вечеру, отсюда до Хогевена
оставалось около трех километров. Я рассчитывал, что схожу к Ван Гогу,
куплю картину и как раз успею на обратную ночную почтовую карету.

Местность была довольно унылая, одноцветная. Равнина, болота, изгороди
и больше, собственно, ничего.

Дошагал до места, навожу справки о `господине, который рисует`, мне
показывают какой то курятник на самой окраине. Стучусь, предлагают
войти. Вхожу и сразу говорю себе, что больше трех минут я в этой яме не
выдержу. Духота, натоплено углем, сырость, грязь, копоть. Такое
впечатление, что тут и одному не поместиться как следует, однако в
комнате целых шестеро. Старик, который курит вонючую трубку, женщина с
младенцем - его она держит одной рукой, а другой умудряется тереть что
то в деревянном корыте. Старуха на постели, у стола мужчина, который
медлительно прожевывает что-то, и рыженький подросток - сидит чуть
поодаль от других и смотрит в окошко. Сидит на краешке скамьи,
неестественно выпрямившись, как человек, который здесь временно,
который, пожалуй, везде временно. И все это не столько освещено,
сколько замутнено и отуманено желтым огоньком керосиновой лампочки,
подвешенной под низким черным потолком.

Глаза поворачиваются ко мне, только мужчина за столом не поднимает от
миски тупого равнодушного взора. Спрашиваю, нельзя ли увидеть господина
Ван Гога. Минутное замешательство, подросток встает. Повторяю с
раздражением, что мне нужен художник Ван Гог. Все смотрят на меня
недоуменно, молчание, подросток делает неловкий жест, и вдруг я вижу,
что это не подросток, а взрослый. У него рыжая бородка, острые скулы,
выпуклый широкий лоб с большими залысинами и редкие, зачесанные назад
волосы. Черты лица очень определенные, резко очерченные. На мой взгляд,
ему не тридцать, а все сорок пять лет, только маленький рост, нелепая
короткая курточка и какая-то напряженная выпрямленность в осанке делают
его похожим на мальчишку.

- Я Ван Гог, - говорит он и слегка кланяется.

Здороваюсь, отрекомендовываю себя вымышленным именем.

Он еще раз сдержанно кланяется.

Оглядываюсь, положение какое-то нелепое. Я торчу посреди комнаты в
неудобной позе, не имея возможности выпрямиться, так как потолок
слишком низок. Непонятно, здесь заводить разговор или выйти на улицу,
где уже начинает темнеть.

Ван Гог молчит, и остальные тоже.

Откашливаюсь, говорю, что хотел бы посмотреть его рисунки и, возможно,
приобрести что нибудь.

Ах, рисунки! Лицо Ван Гога мгновенно светлеет, оно по юношески
заливается краской.

Что же, пожалуйста, с удовольствием! Он очень рад и польщен.

Поспешно делает два шага в сторону, нагибается, лезет под старухину
постель, выныривает оттуда с ворохом бумаги и картонов. Выпрямляется,
но все это негде даже разложить, и он остается стоять так, глядя не на
хозяев, а на меня.

Мужчина за столом неторопливо отправляет в рот ложку, встает, ставит
миску на подоконник. Что-то говорит старику. Вдвоем подходят к старухе,
она с трудом спускает ноги с постели. Старик накидывает ей на плечи
платок, и все трое выходят вон. Женщина скидывает с себя передник,
положив ребенка на скамью, споласкивает руки тут же в корыте, тряпочкой
протирает стол, прибавляет света в лампе, берет ребенка и садится с ним
у печки. Все молча и быстро.

Территория освобождена, Ван Гог кладет свой ворох на стол. Он все еще
не предлагает мне сесть, смотрит на женщину. Та, будто почувствовав его
взгляд, поворачивается к нам, той же тряпочкой протирает табурет и
подталкивает к столу.

Сажусь, наконец, и Ван Гог принимается показывать рисунки. Он совсем
переменился, напряженность исчезла, голубые глаза уже не так суровы,
лицо озарено.

Рисунки выполнены главным образом тушью, некоторые на тонированной
бумаге, но больше на простой. Многие я довольно хорошо знаю. `Девочка
среди деревьев`, `Рыбаки, встречающие барку`, `Хогевенский сад зимой`.
Я вспоминаю, что поскольку `Хогевенский сад` выполнен в двух вариантах,
один из которых через сто лет окажется в Будапештском Музее изящных
искусств, а другой в Нью-Йорке, между специалистами из обоих городов
разгорится ожесточенный спор относительно того, какой вариант
знаменитого рисунка является первым. Но до этого протечет еще десять
десятилетий, а пока художник, голодный и тощий, суетится у стола и
тревожно, робко заглядывает мне в глаза, стараясь понять, нравится ли
хоть что нибудь.

Он начинает говорить, задает вопросы, но не дожидается ответов. Его
несет, это фонтан, гейзер, лавина.

Люблю ли я рисунки вообще?.. Лично он считает, что рисунок - основа
всякой живописи, хоть масляной, хоть акварельной. Только рисунок дает
свободу в овладении перспективой и пространством, причем эта свобода
оплачивается сравнительно низкой ценой, так как тушь и бумага стоят не
так уж дорого, если говорить о материальной стороне, в то время как
даже за акварельные краски нужно платить бешеные деньги. Он решил
сначала набить руку на рисунке и не раскаивается. Ему почти не пришлось
учиться, он только недолго ходил в мастерскую Ачтона Мауве в Гааге...
кстати, от кого я вообще услышал о нем и как нашел дорогу сюда в
Хогевен? Если от Мауве или тем более от Терстеха, то не надо с полным
доверием относиться к тому, что они сказали о нем. Терстех считает,
будто он ленится работать с гипсами, изучать художников-академиков и
вообще рисует слишком быстро. Но что касается изучения человеческого
тела по гипсам, он вообще не верит в это. Фигура крестьянина, который

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 130591
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 2