|
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ Ричард БАХ
Рассказы ПИСЬМО ОТ БОГОБОЯЗНЕННОГО ЧЕЛОВЕКА
ЧАЙКА ПО ИМЕНИ ДЖОНАТАН ЛИВИНГСТОН
В награду - крылья
Ричард БАХ
ПИСЬМО ОТ БОГОБОЯЗНЕННОГО ЧЕЛОВЕКА
Я больше не могу молчать. Ведь кто-то должен сказать вам, пилоты
аэропланов, как устают те, кто не принадлежит к вашему кругу, от ваших
бесконечных разговоров о том, как приятно летать, и приглашений прийти в
воскресенье в середине дня, чтобы немножко пролететь с вами и
почувствовать, что такое полет.
Ведь кто-то должен категорически сказать вам `НЕТ`. Мы не придем в
выходной или какой-нибудь другой день, чтобы подняться в воздух в одном из
ваших опасных маленьких драндулетов. Нет, мы не считаем, что летать так уж
приятно. С нашей точки зрения, мир был бы намного лучшим местом для жизни,
если бы братья Райт выбросили на мусорник свои дурацкие планеры и никогда
не пускались в полет со скалы Китти-Хоук.
Отчасти мы это можем понять. Мы прощаем каждому его увлеченность,
когда он только начинает работать над чем-то очень интересным. Но это
постоянное, не прекращающееся ни на один день миссионерство. Создается
впечатление, что вы находите что-то священное в том, чтобы болтаться в
воздухе, но ни один из вас не знает, как глупо это выглядит со стороны в
глазах тех, кому присуще чувство ответственности за свою семью и за своих
ближних.
Я бы не писал этого, если бы были какие-то надежды на улучшение
обстановки. Но она продолжает ухудшаться с каждым днем. Я работаю на
мыловаренном заводе, являюсь представителем хорошей безопасной профессии,
мои интересы отстаивает профсоюз, и я буду получать пенсию, когда
отработаю положенное время на производстве. Люди, с которыми я работал,
были когда-то, прекрасными людьми с развитым чувством ответственности за
свои действия, но теперь из шестерых человек, которые работали в нашем
цехе, умерло три, пятерых охватила летная лихорадка. Я - единственный
оставшийся нормальный человек. Поль Вивер и Джерри Маркес вдвоем уволились
с работы неделю назад. Они вместе хотят податься в новый бизнес, который
состоит в том, что они будут таскать в воздухе с помощью аэропланов
рекламные плакаты.
Я умолял их, спорил с ними и обращал их внимание на финансовые
стороны жизни... расчетные чеки, выслугу лет, профсоюз, пенсионное
обеспечение... я говорил как будто со стенами. Они знали, что потеряют
деньги (...Это только вначале, - говорили они. - ...Пока не разоритесь до
конца, - предупреждал я). Но им так понравилась идея полета, что одной
этой идеи им было достаточно, чтобы развязаться с работой и уйти с
мыловаренного завода... где они проработали пятнадцать лет!
Самое вразумительное объяснение, которое мне удалось услышать от них,
состояло в том, что они хотели летать. При этом у них было такое выражение
лица, что я понял, что какие бы мотивы они не излагали, я все равно
никогда не стану их единомышленником.
Я их действительно не понимаю. У нас все было общим, мы были лучшими
друзьями до тех пор, пока не появился этот летный бизнес - так называемый
авиаклуб, который, как чума, захлестнул рабочих завода. Поль и Джерри
вышли из клуба игроков в шары в тот самый день, когда вступили в авиаклуб.
С тех пор они не возвращались, и, думаю, уже никогда не вернутся назад.
Вчера, когда шел дождь, я не поленился посетить ничтожную маленькую
полоску травы, которую они называют аэропортом, чтобы поговорить с парнем
который возглавляет авиаклуб. Я хотел сообщить ему, что он разрушает
человеческие судьбы и предприятия по всему городу, и если у него еще
осталось хоть какое-то чувство ответственности, он сделает вывод и
уберется восвояси. В разговоре с ним я и услышал это слово
`миссионерство`, которое я здесь употреблю в отрицательном смысле. Судя по
тому, что он делает, я бы сказал, что он - миссионер дьявола.
Когда я пришел, он работал над одним из аэропланов в большом сарае.
- Может быть, вы не знаете, что делаете, - сказал я. - С тех пор, как
вы появились в городе и организовали свой авиаклуб, вы в корне изменили
жизни большего количества людей, чем я могу сейчас назвать.
В течение минуты, кажется, он не понимал, как я был зол, потому что
сказал:
- Я просто принес с собой эту идею. Они сами начинают чувствовать,
что такое полет, - он сказал это так, будто столько разрушенных
человеческих жизней было его заслугой.
Мне показалось, что ему около сорока лет, хотя, клянусь, он старше.
Он даже не прекратил работать, разговаривая со мной. Самолет, над которым
он трудился, был сделан из ткани, обычной старой тонкой ткани, которая
была покрашена так, чтобы казаться металлом.
- Мистер, вы занимаетесь бизнесом, - сказал я прямо, - или вы открыли
здесь новую церковь? Ты довел людей до того, что они ждут воскресенья,
чтобы прибежать сюда, так, как они никогда не ждали его, чтобы сходить в
церковь. Ты сделал так, что о близости к Богу заговорили те, кто вообще
никогда не произносил слова `Бог` в течение всего времени, что я их знаю,
то есть в течение всей своей жизни.
В конце концов он, кажется, начал понимать, что я не очень-то рад
разговору с ним, и что, по моему мнению, ему лучше переехать в другое
место.
- Извините меня за них, если можете, - сказал он. Но я едва ли мог
его слышать. Он залез под приборную панель своего маленького самолетика и
принялся раскручивать один из приборов. - Некоторые начинающие пилоты
действительно увлекаются. Иногда нужно, чтобы прошло какое-то время,
прежде чем они научатся спокойно говорить о своем любимом занятии.
Он вылез на минуту, чтобы выудить из ящика с инструментами отвертку с
меньшим жалом. Затем он улыбнулся мне приводящей в ярость самоуверенной
улыбкой, которая говорила, что он не собирается убираться отсюда, когда
ответственный люди просят его об этом, и добавил:
- Наверное, я - миссионер.
- Ну, это уж слишком, - сказал я. - Я уже достаточно наслушался этих
разговоров о полетах, которые даруют-мне-близость-к-Богу. Мистер, разве вы
когда-нибудь видели Бога на престоле? Разве вы видели когда-нибудь, чтобы
ангелы кружились вокруг вашего сколоченного на скорую руку аэроплана? - Я
задал ему эти вопросы, чтобы отрезвить его, чтобы сбить с него спесь.
- Нет, - сказал он. - Никогда не видел Бога-на-престоле и ангелят
с-белыми-крылышками. Равно как не встречал и ни одного пилота, который бы
настаивал на том, что видел их. - И снова он залез под приборную панель. -
Когда-нибудь на досуге, дружище, я расскажу вам, почему люди начинают
говорить о Боге, когда впервые поднимаются в небо на аэроплане.
Он угодил прямо в мою ловушку, даже не произнеся
с-вашего-позволения-сказать. Теперь-то я смогу понаблюдать, как он будет
выбираться из нее, как он будет заикаться `ну, знаете ли... это ведь,
гм...`, как он будет нечленораздельно бормотать что-то, доказывая тем
самым, что является не лучшим проповедником Евангелия, чем работником
мыловаренного завода.
Продолжайте, продолжайте, мистер Летчик, - сказал я. - Давайте прямо
сейчас. Я вас слушаю. - Я не потрудился сказать ему, что принимаю участие
во всех религиозных встречах, которые проходили в городе за последние
тридцать лет. Мне даже было немного жаль его, потому что он не знал, с кем
разговаривает. Но ведь он сам поставил себя в такое положение, занявшись
своим смехотворным авиаклубным бизнесом.
- Хорошо, - сказал он, - давайте уделим минуту тому, чтобы
определить, о чем мы будем разговаривать. Вместо того, чтобы говорить
`Бог`, давайте будем, например, говорить `небо`. Естественно, небо - это
не Бог, но для людей, которые любят летать высоко над землей, небо может
быть символом Бога, и это - не такой уж и плохой символ, если вы
задумаетесь над ним.
Когда вы становитесь пилотом аэроплана, вы начинаете по-другому
чувствовать небо. Небо всегда вверху... его невозможно скрыть, убрать,
сковать цепями или подорвать. Небо просто существует, независимо от того,
признаем мы это или нет, смотрим мы на него или нет, любим мы его или
ненавидим. Оно есть; спокойное, громадное, всегда там. Если вы не
понимаете его, оно кажется очень загадочным, не так ли? Оно всегда
движется, но никогда не уходит. Ему никогда нет дела ни до чего другого,
кроме себя. - Он вынул прибор из панели, но продолжал говорить, никуда не
торопясь.
- Небо всегда было, оно всегда будет. Оно все понимает правильно,
никогда не обижается и не требует, чтобы мы делали что-то каким-то
определенным образом, в какое-то конкретное время. Поэтому оно является не
таким уж и плохим символом Бога, не правда ли?
Было похоже на то, что он разговаривает сам с собой, отсоединяя
провода, вынимая прибор, - все это он делал медленно и осторожно.
- Это довольно плохой символ, - сказал я, - ведь Бог требует...
- Погодите, - сказал он, и мне показалось, что он вот-вот засмеется,
глядя на меня. - Бог не требует ничего до тех пор, пока мы не просим
ничего. Но как только мы желаем получить что-то от него, мы сразу
сталкиваемся с требованиями, правильно? Так же и с небом. Небо не требует
от нас ничего до тех пор, пока мы ничего не хотим получить от него, до тех
пор, пока мы не стремимся полететь. После этого сразу же появляются
всевозможные требования к нам и законы, которым мы должны подчиняться.
- Кто-то однажды сказал, что религия - это способ поиска истинного, и
это неплохое определение. Религия пилота - полет... в полете он постигает
истину неба. При этом он должен подчиняться его законам. Законы вашей
религии известны мне, а законы нашей называются `аэродинамика`. Следуйте
им, работайте с ними, и вы полетите. Если вы не следуете им, никакие слова
и высокопарные фразы не заменят настоящий полет... вы никогда не
оторветесь от земли.
Здесь я поймал его.
- А как насчет веры, мистер Летчик? Ведь человек должен верить,
чтобы...
- Забудьте об этом. Единственное, что требуется, - это следовать
законам. Да, конечно, для того, чтобы попробовать, мне кажется, нужна
вера, но вера - это не совсем подходящее слово. Желание - подходит лучше.
Человек должен желать познать небо для того, чтобы воспользоваться
законами аэродинамики и убедиться, что они работают. Однако в итоге все
сводится к тому, как он следует этим законам, а не к тому, верит он в них
или нет.
Существует, например, такой небесный закон, который утверждает, что
если вы будете двигаться в этом аэроплане против ветра со скоростью сорок
пять миль в час, опустив хвост вниз на высоту пропеллера, он взлетит в
воздух. Он начнет удаляться от земли и приближаться к небу. Затем в силу
вступают другие законы, но этот закон - едва ли не самый главный. Вам не
нужно верить в него. Вам нужно лишь попробовать разогнать аэроплан до
скорости сорок пять миль в час, и тогда вы во всем убедитесь сами. Когда
вы сделаете это много раз, вы убедитесь, что этот закон всегда работает.
Закону дела нет до того, верите вы в него или нет. Он просто работает
каждый раз, и все тут.
Вера никуда вас не переместит, но если вы обладаете знаниями,
пониманием, вы можете путешествовать куда угодно. Если вы не понимаете
закон, тогда рано или поздно вы нарушите его. Нарушая законы аэродинамики,
вы довольно быстро вывалитесь из неба, уверяю вас.
Он вылез из-под приборной панели, улыбаясь, будто вспомнил какой-то
конкретный случай. Но он не сказал мне о нем ничего.
- Можно сказать, что нарушение закона со стороны пилота
приравнивается к тому, что вы называете грехом. Вы можете даже
сформулировать определение греха так: это нарушение Божественного Закона,
или как-то по-иному. Но все, что я понимаю в том, что вы называете грехом,
сводится к тому, что что-то неопределенно отвратительное вы не должны
делать по причинам, которые не до конца поняты вами. Во всем, что связано
с полетом, нет никаких грехов. В этом отношении у пилота не может
возникнуть недоразумений.
Если вы нарушаете законы аэродинамики, если вы пытаетесь удержать
угол атаки семьдесят градусов на крыле, которое останавливается в полете
при пятидесяти градусах, вы быстро потеряете из виду Бога, падая отвесно
вниз, как любая другая тяжелая вещь. Если вы не покаетесь и не согласуете
свое движение с аэродинамикой в течение довольно непродолжительного
промежутка времени, вам придется понести наказание - в виде уплаты
огромного счета за ремонт аэроплана - прежде чем вы снова сможете
подняться в небо. В полете вы чувствуете себя свободно только в том
случае, если повинуетесь законам неба. Если вы не желаете повиноваться им,
остаток своей жизни вам придется провести прикованным к земле. Для пилотов
аэропланов это является адом.
В так называемой религии этого человека были такие большие дыры, что
через них можно было проехать на грузовике.
- Все, что вы сделали, - сказал я, - это заменили христианские
термины своими летными словами! Все, что вы сделали...
- Совершенно верно. Небо - не самый совершенный символ, но его
намного легче понять, чем большинство современных интерпретаций Библии.
Когда пилот теряет скорость в верхней точке мертвой петли и начинает
падать, никто не говорит, что это происходит по воле неба. В этом нет
ничего таинственного. Парень не выдержал правила, в соответствии с которым
он должен был лететь более аккуратно и не пытаться сделать угол атаки
слишком большим при данном весе самолета. Вот почему он начал падать. Он
согрешил, вы можете сказать, но мы не считаем это отвратительным
поступком, мы не будем бросать в него камни за это. Этот инцидент говорит
сам за себя и дает понять, что ему есть еще чему поучиться, летая в небе.
Падая вниз, этот пилот не угрожает кулаком небу... он недоволен
собой, недоволен тем, что не придерживался правил. Он не просит у неба
снисхождения, не возжигает перед ним благовония, он снова поднимается в
воздух и исправляет свою ошибку, делая на этот раз все правильно.
Возможно, ему достаточно лишь увеличить скорость полета перед началом
мертвой петли. Поэтому он может простить себе этот грех только тогда,
когда он исправил ошибку. Его прошение в том и состоит, что он теперь
вернул себе чувство гармонии с небом, а его мертвые петли стали удачными и
красивыми. Вот что для пилота означает рай... это достижение гармонии с
небом, знание его законов и следование им.
Он взял другой прибор со скамьи и снова заполз в свой аэроплан.
- Можно продолжать дальше столько, сколько вам угодно, - сказал он. -
Тот, кто не знает законов неба, сочтет чудом то, что большой тяжелый
аэроплан будто по мановению волшебной палочки отрывается от земли, не
цепляясь ни за что, кроме воздуха. Но это кажется чудом только до тех пор,
пока вы не узнаете больше о небе. Пилот не считает, что это чудо.
Пилот самолета с мотором не говорит: `Вот так чудо!`, когда видит,
как безмоторный планер набирает высоту. Он знает, что планерист
действительно внимательно изучил небо, и теперь претворяет в жизнь свои
знания.
Возможно, вы не согласитесь со мной, когда я скажу, что мы не
поклоняемся небу, как чему-то сверхъестественному. Нам не кажется, что
нужно воздвигать храмы или приносить ему жертвы. Мы считаем, что нам нужно
только понять небо, познать его законы, влияние этих законов на нашу
жизнь. Лишь так мы можем достичь лучшей гармонии с небом и найти свободу.
Вот откуда берется радость, которая вынуждает все новых пилотов садиться
на землю и говорить о том, что они были рядом с Богом.
Он плотно привинтил провода к новому прибору и внимательно проверил
их подключение.
- Когда начинающий пилот делает свои первые шаги в понимании небесных
законов и видит, что они работают в его руках точно так же, как в руках
других пилотов, тогда полет начинает приносить ему радость, и он,
возможно, ожидает возвращения в аэропорт так, как проповедники хотели бы,
чтобы их прихожане ожидали прихода в церковь. Каждый день пилот изучает
что-то новое, что-то такое, что приносит радость и свободу от
привязанности к земле. Другими словами, пилот, изучающий небо, познает
реальность. Он счастлив, и каждый день для него - праздник. Разве не так
должны чувствовать себя прихожане?
Наконец я поймал его.
- Значит, ваша религия говорит, что ваши пилоты не являются
ничтожными грешниками, которым вскоре придется мучиться в аду и жариться в
вечном огне проклятия?
Он снова улыбнулся той приводящей в ярость улыбкой, которая не давала
мне даже удовольствия думать, что он ненавидит меня.
- Нет конечно же, если они могут удачно выйти из мертвой петли...
Он закончил работать с аэропланом и выкатил его из сарая на солнечный
свет. Облаков уже почти не осталось.
- Я думаю, что вы - язычники. Как вам это нравится - спросил я со
всей злостью, которая была во мне. Я надеялся, что молния тут же поразит
его насмерть, чтобы доказать ему, каким неисправимым язычником он в
действительности является.
- Вот что я вам скажу, - ответил он. - Мне нужно проверить, как
работает этот прибор. Почему бы вам не пролететь со мной немножко над
полем, и тогда вы сами сможете сделать вывод о том, кто мы - язычники или
сыны Божии.
Я сразу понял, на что он намекает... он хочет вытолкнуть меня за
борт, когда мы будем высоко над землей, или попасть в воздушную яму и
погибнуть вместе со мной из ненависти ко мне.
- Нет, только не это! Не надо поднимать меня в небо в этом гробу. Я -
вам не чета, вы это знаете. Вы - язычник и будете вечно жариться в адском
пламени. Его слова прозвучали так, будто он сказал их для себя, а не для
меня... так тихо, что я едва ли расслышал его.
- Не буду до тех пор, пока повинуюсь законам неба, - сказал он.
Он забрался в свой маленький матерчатый аэроплан и завел мотор.
- Вы уверены, что не желаете прокатиться вверху - крикнул он.
Я не удостоил его ответом, и он поднялся в воздух сам.
Так слушайте же меня, вы, летающие люди, которые говорят о своем
знании неба и о своих законах аэродинамики. Если вы говорите, что небо -
это Бог, вы оскверняете тайну, навлекаете на себя проклятие, и молния
поразит вас и все другие бедствия будут преследовать вас за ваше
святотатство. Спуститесь же с неба, придите в себя и никогда больше не
требуйте, чтобы мы приходили к вам в воскресенье в середине дня.
Воскресенье - это день богослужения. Не забывайте об этом.
Ричард Бах
В награду -- крылья. 3. Я никогда не слышал ветра. Открытые кабины, летающие калоши и пучеглазые летческие очки канули в
Лету. Кабины ныне -- музейные экспонаты: изысканный интерьер,
кондиционеры, солнцезащитные стекла еt сеtеrа. Я обсасывал эту мысль
достаточно долго, но, в конце концов, она потонула в бередящей душу
предрешенности. Нам приходится принимать возросший комфорт и
всепогодность современной легкой авиации. Но разве ЭТО единственные
критерии наслаждения полетом? А удовольствие пожалуй главная стоящая
причина, по которой большинство из нас начало летать. Мы желали
испытать на себе что же такое свободный полет. Мне думается, в
отдаленном уголке нашего разума, пока мы вытягивали наши бипланчики в
небо, гуляла мысль `Это не то, чтобы совсем то, но это полет и, значит,
в общем-то, то`. Закрытая кабина защищает от дождя и позволяет без
помех выкурить сигаретку-другую. Вот уж поистину удобство для
неисправимых курильщиков и добродетель `Инструкции по управлению
самолетом`. Но разве это полет? Полет -- это свист ветра, воздушные ямы, запах бензиновых выхлопов и
рокот двигателя. Полет -- это облачная влага на щеке и пот под шлемом. Я никогда не летал на аэропланах с открытой кабиной. Я никогда не
слышал ветра, запутавшегося в распорках крыльев. И мне никогда не
приходилось осознавать, что меня от земли отделяет только ремень
безопасности. Я мог обо всем этом лишь читать. Научно-технический
прогресс обрек нас на бесцветное существование; неужели мы всего лишь
люди, перевозящие груз из пункта А в пунтк Б по воздуху? И что мы
волнуемся единственно рассказывая как нужно отцентровывать стрелочки
при посадке по приборам? И что мы балдеем каждый раз, сверяя показания
этих приборов с точностью до плюс-минус пятнадцати секунд? Конечно нет. Разумеется, все это посадочное оборудование и сверки
занимают важное место. Но неужели мокрая от пота задница и ветер в
распорках не имеют права на свое место? Есть ветераны о толстых полетных журналах что бросают это дело, налетав
по десять тысяч часов. Они стараются забыть само ощущение полета. Но
оно возвращается к ним всякий раз. Испытано жизнью.
Это не для меня. Первым в 1955 году я оседлал `Ласкомб 8Е`. Уже никаких
открытых кабин, никаких распорок. А ведь мы были новичками. Самолет
этот был громыхающим чудовищем. Тем не менее он был способен пребывать
над кышащей автострадой. И мне даже казалось, что я летаю. Потом я увидел `Ньюпорт` Пауля Манца. Я трогал дерево, ткань и распорки
и балдел. Эта штуковина позволила моему отцу сверху наблюдать за
войнушкой в земной грязи. Я больше никогда не испытывал столь вкусных
чувств, ни один самолет не вызывал у меня таких эмоций -- ни
`Цесна-140`, ни `Трай-Пэйсер, ни даже `F-100`. Военно-воздушные силы научили меня летать на современных самолетах в
наилучшей манере; попробуй только не обращать внимания на указатель
скорости. Ну, и я летал. На `птичках` и 86ых, на `С-123` и `F-100`. И
ветер никогда не шебуршился у меня в волосах. Да и как? Это же ему
какой путь проделать надобно. Сначало через колпак (`ВНИМАНИЕ -- не
открывать на высотах больше 50 узлов по стандарту Национального
аэронавтического института`), потом через шлем (`Господа, квадратный
дюйм этого фибростекла способен выдержать восьмидесятифунтовый удар`).
Кислородная маска и наглазник довершают мое отделение от возможных
контактов с ветром. Вот так оно сейчас. Можете и не браться воевать с `МИГами` на SЕ-5. Но
дух `пятерки` никогда не пропадал. Согласитесь. А после того, как я
посажу мою `F-соточку (вырубаешь мощу как только главное шасси касается
бетонки, клюеш носом, выбрасываеш тормозной парашют, жмеш на тормоза
пока не перестанеш ощущать скольжение), почему я не могу пересечь
узенькую полосочку травки и не полетать на `раме` `Фоккере D-7` с
полутора сотнями современных лошадок на морде? Я бы дорого дал за такую
возможность. Моя `сотка` очень резво перемахивает за один `мах`, но я не чувствую
этой скорости. На высоте сорока тысяч футов скучно-однообразный пейзаж
еле плетется под топливными баками, словно я и вовсе не выползал из
двадцати пяти миль в час. `Фоккер` же с трудом делает сотню миль с
небольшим хвостиком, но происходит это всего в пятистах футах от земли,
да ты еще впридачу почти голый на ветру. Кайф! Деревья и кустики не
смазываются высотой и скоростью. И что самое главное, спидометр никогда
не зашкалит, как это частенько бывает за `махом`. И ветерок шумит сам
по себе и говорит мне когда нужно слегка наклонить нос и приготовиться
прыгнуть на штурвал, ведь этот самолетик не умеет приземляться
самостоятельно. `Мужик, ты чего, собрался построить `раму` с современным движком? --
спросите вы. -- Так ты за такие бабки можешь заполучить целого
четырехместного красавца!` Да на хрена мне тот четырехместный дерьмовоз?! Я летать хочу! (С) 1960 by Riсhаrd Васh
перевод (С) 1993 by Борис Сидюк перевод сделан 20 ноября 1993 года
ЧАЙКА ПО ИМЕНИ ДЖОНАТАН ЛИВИНГСТОН
Riсhаrd Васh
Повесть-притча
Невыдуманному Джонатану-чайке,
который живет в каждом из нас.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Настало утро, и золотые блики молодого солнца заплясали на едва за-
метных волнах спокойного моря.
В миле от берега с рыболовного судна забросили сети с приманкой,
весть об этом мгновенно донеслась до Стаи, ожидавшей завтрака, и вот уже
тысяча чаек слетелась к судну, чтобы хитростью или силой добыть крохи
пищи. Еще один хлопотливый день вступил в свои права.
Но вдали от рыболовного судна и от берега в полном одиночестве совер-
шала свои тренировочные полеты чайка по имени Джонатан Ливингстон. Взле-
тев на сто футов в небо, Джонатан опустил перепончатые лапы, приподнял
клюв, вытянул вперед изогнутые дугой крылья и, превозмогая боль, старал-
ся удержать их в этом положении. Вытянутые вперед крылья снижали ско-
рость, и он летел так медленно, что ветер едва шептал у него над ухом, а
океан под ним казался недвижимым. Он прищурил глаза и весь обратился в
одно-единственное желание: вот он задержал дыхание и чуть...
чуть-чуть... на один дюйм... увеличил изгиб крыльев. Перья взьерошились,
он совсем потерял скорость и упал.
Чайки, как вы знаете, не раздумывают во время полета и никогда не ос-
танавливаются. Остановиться в воздухе - для чайки бесчестье, для чайки
это - позор.
Но Джонатан Ливингстон, который, не стыдясь, вновь выгибал и напрягал
дрожащие крылья - все медленнее, медленнее и опять неудача, - был не ка-
кой-нибудь заурядной птицей.
Большинство чаек не стремится узнать о полете ничего, кроме самого
необходимого: как долететь от берега до пищи и вернуться назад. Для
большинства чаек главное - еда, а не полет. Для этой же чайки главное
было не в еде, а в полете. Больше всего на свете Джонатан Ливингстон лю-
бил летать.
Но подобное пристрастие, как он понял, не внушает уважения птицам.
Даже его родители были встревожены тем, что Джонатан целые дни проводит
в одиночестве и, занимаясь своими опытами, снова и снова планирует над
самой водой.
Он, например, не понимал, почему, летая на высоте, меньшей полуразма-
ха своих крыльев, он может держаться в воздухе дольше и почти без уси-
лий. Его планирующий спуск заканчивался не обычным всплеском при погру-
жении лап в воду, а появлением длинной вспененной струи, которая рожда-
лась, как только тело Джонатана с плотно прижатыми лапами касалось по-
верхности моря. Когда он начал, поджимая лапы, планировать на берег, а
потом измерять шагами след, оставляемый на песке, его родители, естес-
венно, встревожились не на шутку.
- Почему, Джон, почему? - спрашивала мать. - Почему ты не можешь вес-
ти себя как все мы? Почему ты не предоставишь полеты над водой пеликанам
и альбатросам? Почему ты ничего не ешь? Сын, от тебя остались перья да
кости.
- Ну и пусть, мама, от меня остались перья да кости. Я хочу знать,
что я могу делать в воздухе, а чего не могу. Я просто хочу знать.
- Послушай-ка, Джонатан, - говорил ему отец без тени недоброжела-
тельности. - Зима не за горами. Рыболовные шхуны будут появляться все
реже, а рыба, которая теперь плавает на поверхности, уйдет в глубину.
Если тебе непременно хочется учиться, изучай пищу, учись ее добывать.
Полеты - это, конечно, очень хорошо, но одними полетами сыт не будешь.
Не забывай, что ты летаешь ради того, чтобы есть.
Джонатан покорно кивнул. Несколько дней он старался делать то же, что
и все остальные, старался изо всех сил: пронзительно кричал и дрался с
сородичами у пирсов и рыболовных судов, нырял за кусочками рыбы и хлеба.
Но у него ничего не получалось.
`Какая бессмыслица, - подумал он и решительно швырнул с трудом добы-
того анчоуса голодной старой чайке, которая гналась за ним. - Я мог бы
потратить все это время на то, чтобы учиться летать. Мне нужно узнать
еще так много!`
И вот Джонатан снова один далеко в море - голодный, радостный, пытли-
вый.
Он изучал скорость полета и за неделю тренировок узнал о скорости
больше, чем самая быстролетная чайка на этом свете.
Поднявшись на тысячу футов над морем, он бросился в крутое пике, изо
всех сил махая крыльями, и понял, почему чайки пикируют, сложив крылья.
Всего через шесть секунд он уже летел со скоростью семьдесят миль в час,
со скоростью, при которой крыло в момент взмаха теряет устойчивость.
Раз за разом одно и то же. Как он ни старался, как ни напрягал силы,
на высокой скорости он терял управление.
Подьем на тысячу футов. Мощный рывок вперед, переход в пике, напря-
женные взмахи крыльев и отвесное падение вниз. А потом каждый раз его
левое крыло вдруг замирало при взмахе вверх, он резко кренился влево,
переставал махать правым крылом, чтобы восстановить равновесие, и, будто
пожираемый пламенем, кувырком через правое крыло входил в штопор.
Несмотря на все старания, взмах вверх не удавался. Он сделал десять
попыток, и десять раз, как только скорость превышала семьдесят миль в
час, он обращался в неуправляемый комок взьерошенных перьев и камнем ле-
тел в воду.
Все дело в том, понял наконец Джонатан, когда промок до последнего
перышка, все дело в том, что при больших скоростях нужно удержать раск-
рытые крылья в одном положении - махать, пока скорость не достигнет пя-
тидесяти миль в час, а потом держать в одном положении.
Он поднялся на две тысячи футов и попытался еще раз: входя в пике, он
вытянул клюв вниз и раскинул крылья, а когда достиг скорости пятьдесят
миль в час, перестал шевелить ими. Это потребовало неимоверного напряже-
ния, но он добился своего. Десять секунд он мчался неуловимой тенью со
скоростью 90 миль в час. Джонатан установил мировой рекорд скоростного
полета для чаек!
Но он недолго упивался победой. Как только он попытался выйти из пи-
ке, как только он слегка изменил положение крыльев, его подхватил тот же
безжалостный неодолимый вихрь, он мчал его со скоростью 90 миль в час и
разрывал на куски, будто динамит. Невысоко над морем Джонатан-Чайка не
выдержал и рухнул на твердую, как камень, воду.
Когда он пришел в себя, была уже ночь, он плыл в лунном свете по гла-
ди океана. Изодранные крылья были налиты свинцом, но бремя неудачи легло
на его спину еще более тяжким грузом. У него появилось смутное желание,
чтобы этот груз незаметно увлек его на дно, и тогда наконец все будет
кончено.
Он начал погружаться в воду и вдруг услышал где-то в себе незнакомый
глухой голос: `У меня нет выхода. Я чайка. Я могу только то, что могу.
Родись я, чтобы узнать так много о полетах, у меня была бы не голова, а
вычислительная машина. Родись я для скоростных полетов, у меня были бы
короткие крылья, как у сокола, и я питался бы мышами, а не рыбой. Мой
отец прав. Я должен забыть об этом безу-мии. Я должен вернуться домой, к
своей стае, и довольствоваться тем, что я та-кой, какой есть, - жалкая,
слабая чайка`.
Голос умолк, и Джонатан смирился. `Ночью место чайки на берегу, и от-
ныне, - решил он, - я не буду ничем отличаться от других. Так будет луч-
ше для нас всех`.
Он устало оттолкнулся от темной воды и полетел к берегу, радуясь, что
успел научиться летать на небольшой высоте с минимальной затратой сил.
`Но нет, - подумал он. - Я отказался от жизни, я отказался от всего,
чему научился. Я такая же чайка, как и все остальные, и я буду летать
так, как летают чайки`. С мучительным трудом он поднялся на сто футов и
энергичнее замахал крыльями, торопясь домой.
Он почувствовал облегчение от того, что принял решение жить, как жи-
вет Стая. Распались цепи, которыми он приковал себя к колеснице позна-
ния: не будет борьбы, не будет и поражений. Как приятно перестать думать
и лететь в темноте к береговым огням.
- ТЕМНОТА! - раздался вдруг тревожный глухой голос. - ЧАЙКИ НИКОГДА
НЕ ЛЕТАЮТ В ТЕМНОТЕ!
Но Джонатану не хотелось слушать.` Как приятно, - думал он. - Луна и
отблески света, которые играют на воде в ночи, как цепочки стгнальных
огней, и кругом все так мирно и спокойно...`
- Спустись! Чайки никогда не летают в темноте. Родись ты, чтобы ле-
тать в темноте, у тебя были бы глаза совы! У тебя была бы не голова, а
вычислительная машина! У тебя были бы короткие крылья сокола!
Там, в ночи, на высоте ста футов, Джонатан Ливингстон прищурил глаза.
Его боль, его решение - от них не осталось и следа.
Короткие крылья. КОРОТКИЕ КРЫЛЬЯ СОКОЛА!
Вот в чем разгадка! `Какой же я дурак! Все, что мне нужно, - это кро-
шечное, совсем маленькое крыло; все, что мне нужно, - это почти пол-
ностью сложить крылья и во время полета шевелить одними только кончика-
ми. КОРОТКИЕ КРЫЛЬЯ!`
Он поднялся на две тысячи футов над черной массой воды и, не задумы-
ваясь ни на мгновение о неудаче, о смерти, плотно прижал к телу широкие
части крыльев, подставив ветру только узкие, как кинжалы, концы - перо в
перо - и вошел в отвесное пике.
Ветер оглушительно ревел у него над головой. Семьдесят миль в час,
девяносто, сто двадцать, еще быстрее! Сейчас при скорости сто сорок миль
в час, он не чувствовал такого напряжения, как раньше при семидесяти;
едва заметного движения концами крыльев оказалось достаточно, чтобы вый-
ти из пике, и он пронесся над волнами как пушечное ядро, серое при свете
луны.
Он сощурился, чтобы защитить глаза от ветра, и его охватила радость.
`Сто сорок миль в час! Не теряя управления! Если я начну пикировать с
пяти тысяч футов, а не с двух, интересно, с какой скоростью...`
Благие намерения позабыты, унесены стремительным, ураганным ветром.
Но он не чувствовал угрызений совести, нарушив обещание, которое только
что дал самому себе. Такие обещания связывают чаек, удел которых - зау-
рядность. Для того, кто стремится к знанию и однажды достиг совер-
шенства, они не имеют значения.
На рассвете Джонатан возобновил тренировку. С высоты пяти тысяч футов
рыболовные шхуны казались щепочками на голубой поверхности моря, а Стая
за завтраком - легким облаком пляшущих пылинок.
Он был полон сил и лишь слегка дрожал от радости, он был горд, что
сумел побороть страх. Не раздумывая, он прижал к телу переднюю часть
крыльев, подставил кончики крыльев - маленькие уголки! - ветру и бросил-
ся в море. Пролетев четыре тысячи футов, Джонатан достиг предельной ско-
рости, ветер превратился в плотную вибрирующую стену звуков, которая не
позволяла ему двигаться быстрее. Он летел отвесно вниз со скоростью
двести четырнадцать миль в час. Он понимал, что если его крылья раскро-
ются на такой скорости, то он, чайка, будет разорван на миллион клоч-
ков... Но скорость - это мощь, скорость - это радость, скорость - это
незамутненная красота.
На высоте тысячи футов он начал выходить из пике. Концы его крыльев
были смяты и изуродованы ревущим ветром, шхуна и стая чаек накренились и
с фантастической быстротой вырастали в размерах, преграждая ему путь.
Он не умел останавливаться, он даже не знал, как повернуть на такой
скорости.
Столкновение - мгновенная смерть.
Он закрыл глаза.
Так случилось в то утро, что на восходе солнца Джонатан Ливингстон,
закрыв глаза, достиг скорости двести четырнадцати миль в час и под оглу-
шительный свист ветра и перьев врезался в самую гущу стаи за завтраком.
Но Чайка Удачи на этот раз улыбнулась ему - никто не погиб.
В ту минуту, когда Джонатан поднял клюв в небо, он все еще мчался со
скоростью сто шестьдесят миль в час. Когда ему удалось снизить скорость
до двадцати миль и он смог наконец расправить крылья, шхуна находилась
на расстоянии четырех тысяч футов позади него и казалась точкой на по-
верхности моря.
Он понимал, что это триумф! Предельная скорость! ДВЕСТИ ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
МИЛЬ В ЧАС ДЛЯ ЧАЙКИ! Это был прорыв, незабываемый, неповторимый миг в
истории Стаи и начало новой эры в жизни Джонатана. Он продолжал одинокие
тренировки, он складывал крылья и пикировал с высоты восемь тысяч футов
и скоро научился делать повороты.
Он понял, что на огромной скорости достаточно на долю дюйма изменить
положение хотя бы одного пера на концах крыльев, и уже получается широ-
кий плавный разворот. Но задолго до этого он понял, что, если на такой
скорости изменить положение хотя бы двух перьев, тело начнет вращаться,
как ружейная пуля, и... Джонатан был первой чайкой на земле, которая на-
училась выполнять фигуры высшего пилотажа.
В тот день он не стал тратить время на болтовню с другими чайками;
солнце давно село, а он все летал и летал. Ему удалось сделать мертвую
петлю, замедленную бочку, многовитковую бочку, перевернутый штопор, об-
ратный иммельман, вираж.
Была уже глухая ночь, когда Джонатан подлетел к стае на берегу. У не-
го кружилась голова, он смертельно устал. Но, снижаясь, он с радостью
сделал мертвую петлю, а перед тем, как приземлиться, еще и быструю боч-
ку. `Когда они услышат об этом, - он думал о Прорыве, - они обезумеют от
радости. Насколько полнее станет теперь жизнь! Вместо того, чтобы уныло
сновать рядом с берегом и рыболовными шхунами - знать, зачем живешь! Мы
покончим с невежеством, мы станем существами, которым доступно совер-
шенство и мастерство. Мы станем свободными! Мы научимся летать!`
Будущее было заполнено до предела, оно сулило столько заманчивого!
Когда он приземлился, все чайки были в сборе, потому что начинался
Совет; Видимо, они собрались уже довольно давно. На самом деле они жда-
ли.
- Джонатан Ливингстон! Выйди на середину! - Слова Старейшего звучали
торжественно. Приглашение выйти на середину означало или величайший по-
зор, или величайшую честь. Круг Чести - это дань признательности, кото-
рую чайки платили своим великим вождям. `Ну конечно, - подумал он, - ут-
ро, Стая за завтраком, они видели Прорыв! Но мне не нужны почести. Я не
хочу быть вождем. Я хочу только поделиться тем, что я узнал, показать
им, какие дали открываются перед нами`. Он сделал шаг вперед.
- Джонатан Ливингстон, - сказал Старейший, - выйди на середину, ты
покрыл себя Позором перед лицом своих соплеменников.
Его будто ударили доской! Колени ослабели, перья обвисли, в ушах за-
шумело. Круг Позора? Не может быть! Прорыв! Они не поняли! Они ошиблись,
они ошиблись!...
- своим легкомыслием и безответственностью, - текла торжественная
речь, - тем, что попрал достоинство и обычаи Семьи Чаек...
Круг Позора означает изгнание из Стаи, его приговорят жить в одино-
честве на Дальних Скалах....
- настанет день, Джонатан Ливингстон, когда ты поймешь, что безот-
ветственность не может тебя прокормить. Нам не дано постигнуть смысл
жизни, ибо он непостижим, нам известно только одно: мы брошены в этот
мир, чтобы есть и оставаться в живых до тех пор, пока у нас хватит сил.
Чайки никогда не возражают Совету Стаи, но голос Джонатана нарушил
тишину.
- Безответственность? Собратья! - воскликнул он. - кто более от-
ветственен, чем чайка, которая открывает, в чем значение, в чем высший
смысл жизни, и никогда не забывает об этом? Тысячу лет мы рыщем в поис-
ках рыбьих голов, но сейчас понятно наконец, зачем мы живем: чтобы поз-
навать, открывать новое, быть свободным! Дайте мне возможность, поз-
вольте мне показать вам, чему я научился...
Стая будто окаменела.
- Ты нам больше не брат, - хором нараспев проговорили чайки, вели-
чественным взмахом крыльев закрыли уши и повернулись к нему спинами..
Джонатан провел остаток своих дней один, но он улетал на много миль
от Дальних Скал. И не одиночество его мучило, а то, что чайки не захоте-
ли поверить в радость полета, не захотели открыть глаза и увидеть!
Каждый день он узнавал что-то новое. Он узнал, что, придав телу обте-
каемую форму, он может перейти в скоростное пикирование и добыть редкую
вкусную рыбу из той, что плавает в океане на глубине десяти футов; он
больше не нуждался в рыболовных шхунах и в корочке хлеба. Он научился
спать в воздухе, научился не сбиваться с курса ночью, когда ветер дует с
берега, и мог пролететь сотни миль от заката до восхода солнца. С таким
же самообладанием он летел в плотном морском тумане и прорывался к чис-
тому, ослепительно сияющему небу... в то самое время, когда другие чайки
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ
Россия
Док. 130490
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1
|
