ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Аркадий СТРУГАЦКИЙ
Борис СТРУГАЦКИЙ

МАЛЫШ

1. ПУСТОТА И ТИШИНА

- Знаешь, - сказала Майка, - предчувствие у меня какое-то дурацкое...
Мы стояли возле глайдера, она смотрела себе под ноги и долбила
каблуком промерзший песок.
Я не нашелся, что ответить. Предчувствий у меня не было никаких, но
мне, в общем, здесь тоже не нравилось. Я прищурился и стал смотреть на
айсберг. Он торчал над горизонтом гигантской глыбой сахара, слепяще-белый
иззубренный клык, очень холодный, очень неподвижный, очень цельный, без
всех этих живописных мерцаний и переливов, - видно было, что как вломился
он в этот плоский беззащитный берег сто тысяч лет назад, так и намеревался
проторчать здесь еще сто тысяч лет на зависть всем своим собратьям,
неприкаянно дрейфующим в открытом океане. Пляж, гладкий, серо-желтый,
сверкающий мириадами чешуек инея, уходил к нему, а справа был океан,
свинцовый, дышащий стылым металлом, подернутый зябкой рябью, у горизонта
черный, как тушь, противоестественно мертвый. Слева над горячими ключами,
над болотом, лежал серый слоистый туман, за туманом смутно угадывались
щетинистые сопки, а дальше громоздились отвесные темные скалы, покрытые
пятнами снега. Скалы эти тянулись вдоль всего побережья, насколько хватал
глаз, а над скалами в безоблачном, но тоже безрадостном ледяном
серо-лиловом небе всходило крошечное негреющее лиловатое солнце.
Вандерхузе вылез из глайдера, немедленно натянул на голову меховой
капюшон и подошел к нам.
- Я готов, - сообщил он. - Где Комов?
Майка коротко пожала плечами и подышала на застывшие пальцы.
- Сейчас придет, наверное, - рассеянно сказала она.
- Вы куда сегодня? - спросил я Вандерхузе. - На озеро?
Вандерхузе слегка запрокинул лицо, выпятил нижнюю губу и сонно
посмотрел на меня поверх кончика носа, сразу сделавшись похожим на
пожилого верблюда с рысьими бакенбардами.
- Скучно тебе здесь одному, - сочувственно произнес он. - Однако
придется потерпеть, как ты полагаешь?
- Полагаю, что придется.
Вандерхузе еще сильнее запрокинул голову и с той же верблюжьей
надменностью поглядел в сторону айсберга.
- Да, - сочувственно произнес он. - Это очень похоже на Землю, но это
не Земля. В этом вся беда с землеподобными мирами. Все время чувствуешь
себя обманутым. Обворованным чувствуешь себя. Однако и к этому можно
привыкнуть, как ты полагаешь, Майка?
Майка не ответила. Совсем она что-то загрустила сегодня. Или наоборот
- злилась. Но с Майкой это вообще-то бывает, она это любит.
Позади, легонько чмокнув, лопнула перепонка люка, и на песок соскочил
Комов. Торопливо, на ходу застегивая доху, он подошел к нам и отрывисто
спросил:
- Готовы?
- Готовы, - сказал Вандерхузе. - Куда мы сегодня, Геннадий? Опять на
озеро?
- Так, - сказал Комов, возясь с застежкой на горле. - Насколько я
понял, Майя, у вас сегодня квадрат шестьдесят четыре. Мои точки: западный
берег озера, высота семь, высота двенадцать. Расписание уточним в дороге.
Попов, вас я попрошу отправить радиограммы, я оставил их в рубке. Связь со
мной через глайдер. Возвращение в восемнадцать ноль-ноль по местному
времени. В случае задержки предупредим.
- Понятно, - сказал я без энтузиазма: не понравилось мне это
упоминание о возможной задержке.
Майка молча подошла к глайдеру. Комов справился, наконец, с
застежкой, провел ладонью по груди и тоже пошел к глайдеру. Вандерхузе
пожал мне плечо.
- Поменьше глазей на все эти пейзажи, - посоветовал он. - Сиди по
возможности дома и читай. Береги цветы своей селезенки.
Он неспешно забрался в глайдер, устроился в водительском кресле и
помахал мне рукой. Майка, наконец, позволила себе улыбнуться и тоже
помахала мне рукой. Комов, не глядя, кивнул, фонарь задвинулся, и я
перестал их видеть. Глайдер неслышно тронулся с места, стремительно
скользнул вперед и вверх, сразу сделался маленьким и черным и исчез,
словно его не было. Я остался один.
Некоторое время я стоял, засунув руки глубоко в карманы дохи, и
смотрел, как трудятся мои ребятишки. За ночь они поработали на славу,
поосунулись, отощали и теперь, развернув энергозаборники на максимум,
жадно глотали бледный бульончик, который скармливало им хилое лиловое
светило. И ничто иное их не заботило. И ничего больше им было не нужно,
даже я им был не нужен - во всяком случае, до тех пор, пока не исчерпается
их программа. Правда, неуклюжий толстяк Том каждый раз, когда я попадал в
поле его визиров, зажигал рубиновый лобовой сигнал, и при желании это
можно было принимать за приветствие, за вежливо-рассеянный поклон, но я-то
знал, что это просто означает: `У меня и у остальных все в порядке.
Выполняем задание. Нет ли новых указаний?` У меня не было новых указаний.
У меня было много одиночества и много, очень много мертвой тишины.
Это не была ватная тишина акустической лаборатории, от которой
закладывает уши, и не та чудная тишина земного загородного вечера,
освежающая, ласково омывающая мозг, которая умиротворяет и сливает тебя со
всем самым лучшим, что есть на свете. Это была тишина особенная -
пронзительная, прозрачная, как вакуум, взводящая все нервы, - тишина
огромного, совершенно пустого мира.
Я затравленно огляделся. Вообще-то, наверное, нельзя так говорить о
себе; наверное, следовало бы сказать просто: `Я огляделся`. Однако на
самом деле я огляделся не просто, а именно затравленно. Бесшумно трудились
киберы. Бесшумно слепило лиловое солнце. С этим надо было как-то кончать.
Например, можно было собраться, наконец, и сходить к айсбергу. До
айсберга было километров пять, а стандартная инструкция категорически
запрещает дежурному удаляться от корабля дальше, чем на сто метров.
Наверное, при других обстоятельствах чертовски соблазнительно было бы
рискнуть и нарушить инструкцию. Но только не здесь. Здесь я мог уйти и на
пять километров, и на сто двадцать пять, и ничего бы не случилось ни со
мной, ни с моим кораблем, ни с десятком других кораблей, рассаженных
сейчас по всем климатическим поясам планеты к югу от меня. Не выскочит из
этих корявых зарослей кровожаждущее чудовище, чтобы пожрать меня, - нет
здесь никаких чудовищ. Не налетит с океана свирепый тайфун, чтобы вздыбить
корабль и швырнуть на эти угрюмые скалы, - не замечено здесь ни тайфунов,
ни прочих землетрясений. Не будет здесь сверхсрочного вызова с базы с
объявлением биологической тревоги, - не может здесь быть биологической
тревоги, нет здесь ни вирусов, ни бактерий, опасных для многоклеточных
существ. Ничего здесь нет, на этой планете, кроме океана, скал и
карликовых деревьев. Неинтересно здесь нарушать инструкцию.
И выполнять ее здесь неинтересно. На любой порядочной
биологически-активной планете фига с два я стоял бы вот так, руки в
карманах, на третий день после посадки. Я бы мотался сейчас как угорелый.
Наладка, запуск и ежесуточный контроль настройки сторожа-разведчика.
Организация вокруг корабля - и вокруг строительной площадки, между прочим,
- Зоны Абсолютной Биологической Безопасности. Обеспечение упомянутой ЗАББ
от нападения из под почвы. Каждые два часа контроль и смена фильтров -
внешних бортовых, внутренних бортовых и личных. Устройство могильника для
захоронения всех отходов, в том числе и использованных фильтров. Каждые
четыре часа стерилизация, дегазация и дезактивация управляющих систем
кибермеханизмов. Контроль информации роботов медслужбы, запущенных за
пределы ЗАББ. Ну и всякие мелочи: метеозонды, сейсмическая разведка,
спелеоопасность, тайфуны, обвалы, сели, карстовые сбросы, лесные пожары,
вулканические извержения...
Я представил себе, как я, в скафандре, потный, невыспавшийся, злой и
уже слегка отупевший, промываю нервные узлы толстяку Тому, а
сторож-разведчик мотается у меня над головой и с настойчивостью идиота в
двадцатый раз сообщает о появлении вон под той корягой страшной крапчатой
лягушки неизвестного ему вида, а в наушниках верещат тревожные сигналы
ужасно взволнованных роботов медслужбы, обнаруживших, что такой-то местный
вирус дает нестандартную реакцию на пробу Балтерманца и, следовательно,
теоретически способен прорвать биоблокаду. Вандерхузе, который, как и
подобает врачу и капитану, сидит в корабле, озабоченно ставит меня в
известность, что возникла опасность провалиться в трясину, а Комов с
ледяным спокойствием сообщает по радио, что двигатель глайдера съеден
маленькими насекомыми вроде муравьев и что муравьи эти в настоящий момент
пробуют на зуб его скафандр... Уф! Впрочем, на такую планету меня бы,
конечно, не взяли. Меня взяли именно на такую планету, для которой
инструкции не писаны. За ненадобностью.
Перед люком я задержался, отряхнул с подошв приставшие песчинки,
постоял немного, положив ладонь на теплый дышащий борт корабля, и ткнул
пальцем в перепонку. В корабле тоже было тихо, но это все-таки была
домашняя тишина, тишина пустой и уютной квартиры. Я сбросил доху и прошел
прямо в рубку. У своего пульта я задерживаться не стал - я и так видел,
что все хорошо, - а сразу сел за рацию. Радиограммы лежали на столике. Я
включил шифратор и стал набирать текст. В первой радиограмме Комов сообщал
на базу координаты предполагаемых стойбищ, отчитывался за мальков, которые
были вчера запущены в озеро, и советовал Китамуре не торопиться с
пресмыкающимися. Все это было более или менее понятно, но вот из второй
радиограммы, адресованной в Центральный информаторий, я понял только, что
Комову позарез нужны данные относительно игрек-фактора для двунормального
гуманоида с четырехэтажным индексом, состоящим в общей сложности из девяти
цифр и четырнадцати греческих букв. Это была сплошная и непроницаемая
высшая ксенопсихология, в которой я, как и всякий нормальный гуманоид
индекса ноль, не разбирался абсолютно. И не надо.
Набрав текст, я включил служебный канал и передал все сообщения в
одном импульсе. Потом я зарегистрировал радиограммы, и тут мне пришло в
голову, что пора бы и мне послать первый отчет. То есть, собственно, что
значит - отчет... `Группа ЭР-2, строительные роботы по стандарту 15,
выполнение столько-то процентов, дата, подпись`. Все. Мне пришлось встать
и подойти к своему пульту, чтобы взглянуть на график выполнения, и я сразу
понял, почему это меня вдруг потянуло на отчет. Не в отчете здесь было
дело, а просто я, наверное, уже достаточно опытный кибертехник и почуял
перебой, даже ничего не видя и не слыша: Том опять остановился, совсем как
вчера, ни с того ни с сего. Как и вчера, я раздраженно ткнул пальцем в
клавишу контрольного вызова: `В чем дело?` Как и вчера, сигнал задержки
сейчас же погас - и вспыхнул рубиновый огонек: `У нас все в порядке,
выполняем задание. Нет ли новых указаний?` Я дал ему указание возобновить
работу и включил видеоэкран. Джек и Рекс усердно работали, и Том тоже
двинулся, но в первые секунды как-то странно, чуть ли не боком, однако тут
же выровнялся.
- Э, брат, - сказал я вслух, - видно, ты у меня переутомился и
надобно тебя, брат, почистить. - Я заглянул в рабочий дневник Тома.
Профилактику ему надлежало делать сегодня вечером. - Ладно, до вечера мы с
тобой как-нибудь дотянем, как ты полагаешь?
Том не возражал. Некоторое время я смотрел, как они работают, а потом
выключил видеоэкран: айсберг, туман над болотом, темные скалы... Хотелось
без этого обойтись.
Отчет я все-таки послал и тут же связался с ЭР-6. Вадик откликнулся
немедленно, словно только того и ждал.
- Ну, что там у вас? - спросили мы друг друга.
- У нас ничего, - ответил я.
- У нас ящерицы передохли, - сообщил Вадик.
- Эх, вы, - сказал я. Предупреждает же вас Комов, любимый ученик
доктора Мбога: не торопитесь вы с пресмыкающимися.
- А кто с ними торопится? - возразил Вадик. - Если ты хочешь знать
мое мнение, они здесь просто не выживут. Жарища же!
- Купаетесь? - спросил я с завистью.
Вадик помолчал.
- Окунаемся, - сказал он с неохотой. - Время от времени.
- Что так?
- Пусто, - сказал Вадик. - Вроде кошмарно большой ванны... Ты этого
не поймешь. Нормальный человек такую невероятную ванну представить себе не
может. Я здесь заплыл километров на пять, сначала все было хорошо, а потом
вдруг как представил себе, что это же не бассейн - океан! И, кроме меня,
нет в нем ни единой живой твари... Нет, старик, ты этого не поймешь. Я
чуть не потонул.
- Н-да, - проговорил я. - Значит, у вас тоже...
Мы поболтали еще несколько минут, а потом вадика вызвала база, и мы
торопливо распрощались. Я вызвал ЭР-9. Ганс не откликнулся. Можно было бы,
конечно, вызвать ЭР-1, ЭР-3, ЭР-4, и так далее - до ЭР-12, поговорить о
том, что, мол, пусто, безжизненно, мол, но какой от этого прок? Если
подумать, никакого. Поэтому я выключил рацию и переселился к себе за
пульт. Некоторое время я сидел просто так - глядел на рабочие экраны и
думал о том, что дело, которое мы делаем, это вдвойне хорошее дело: мы не
только спасаем пантиан от неминуемой и поголовной гибели, мы еще и эту
планету спасаем - от пустоты, от мертвой тишины, от бессмысленности. Потом
мне пришло в голову, что пантиане, наверное, довольно странная раса, если
наши ксенопсихологи считают, что эта планета им подходит лучше всего.
Странный, должно быть, образ жизни у них на Панте. Вот доставят их сюда -
сначала, конечно, не всех, а по два, по три представителя от каждого
племени, - увидят представители этот промерзший пляж, этот айсберг, пустой
ледяной океан, пустое лиловое небо, увидят и скажут: `Прекрасно! Совсем
как дома!` Не верится что-то. Правда, к их приезду здесь уже не будет так
пусто. В озерах будет рыба, в зарослях - дичь, на отмелях - съедобные
ракушки. Может быть, и ящерицы как-нибудь приживутся... А потом, надо
сказать, в положении пантиан не приходится особенно выбирать. Если бы,
например, стало известно, что наше Солнце вот-вот взорвется и слизнет с
Земли все живое, я, наверное, тоже не был бы таким привередливым.
Наверное, сказал бы себе: ничего, проживем как-нибудь. Впрочем, пантиан
никто и не спрашивает. Они все равно ничего не понимают, космографии у них
еще нет, даже самой примитивной. Так и не узнают они, что переселились на
другую планету...
И вдруг я обнаружил, что слышу нечто. Какое-то шуршание, будто
ящерица пробежала. Ящерица вспомнилась мне, должно быть, из-за недавнего
разговора с Вадиком, на самом-то деле звук был еле слышный и совершенно
неопределенный. Потом в дальнем конце рубки что-то тикнуло - и сейчас же
где-то пролилась струйкой вода. На самом пределе слышимости билась и
зудела муха, попавшая в паутину, скороговоркой бормотали раздраженные
голоса. И снова по коридору пробежала ящерица. Я почувствовал, что у меня
свело шею от напряжения, и встал. При этом я задел справочник, лежавший на
краю пульта, и он со страшным грохотом обрушился на пол. Я поднял его и со
страшным грохотом швырнул обратно на пульт. Я задудел бодрый марш и,
печатая шаг, вышел в коридор.
Это все тишина. Тишина и пустота. Вандерхузе каждый вечер объясняет
нам это с предельной ясностью. Человек - не природа, он не терпит пустоты.
Оказавшись в пустоте, он стремится ее заполнить. Он заполняет ее видениями
и воображаемыми звуками, если не в состоянии заполнить ее чем-нибудь
реальным. Воображаемых звуков я за эти три дня наслышался предостаточно.
Надо полагать, скоро начнутся видения...
Я маршировал по коридору мимо пустых кают, мимо библиотеки, мимо
арсенала, а когда проходил мимо медицинского отсека, почувствовал слабый
запах - свежий и одновременно неприятный, вроде нашатырного спирта. Я
остановился и принюхался. Знакомый запах. Хотя что это такое - непонятно.
Я заглянул в хирургическую. Постоянно включенный и готовый к действию
киберхирург - огромный белый спрут, подвешенный к потолку, - холодно
глянул на меня зеленоватыми глазищами и с готовностью приподнял
манипуляторы. Запах здесь был гуще. Я включил аварийную вентиляцию и
замаршировал дальше. Надо же, до чего у меня все чувства обострились. Уж
что-что, а обоняние у меня всегда было негодным...
Свой дозорный марш я закончил на кухне. Здесь тоже было полно
запахов, но против этих запахов я ничего не имел. Что бы там ни говорили,
а на кухне должно пахнуть. На других кораблях что на кухне, что в рубке -
одно и то же. У меня этого нет и не будет. У меня свои порядки. Чистота
чистотой, а на кухне должно хорошо пахнуть. Вкусно. Возбуждающе. Мне здесь
надлежит четырежды в день составлять меню, и это, заметьте, при полном
отсутствии аппетита, потому что аппетит и пустота-тишина - вещи,
по-видимому, несовместимые...
На составление меню мне потребовалось не менее получаса. Это были
трудные полчаса, но я сделал все, что мог. Потом я включил повара,
втолковал ему меню и пошел взглянуть, как работают мои ребятишки.
Уже с порога рубки я увидел, что имеет место ЧП. Все три рабочих
экрана на моем пульте показывали полный останов. Я подбежал к пульту и
включил видеоэкран. Сердце у меня екнуло: строительная площадка была
пуста. Такого у меня еще никогда не случалось. Я даже не слыхивал, что
такое вообще может случиться. Я помотал головой и бросился к выходу.
Киберов кто-то увел... Шальной метеорит... Стукнул Тома в крестец...
Взбесилась программа... Невозможно, невозможно! Я влетел в кессон и
схватил доху. Руки не попадали в рукава, куда-то пропали застежки, и пока
я сражался с дохой, как барон Мюнхгаузен со своей взбесившейся шубой,
перед глазами моими стояла жуткая картина: кто-то неведомый и невозможный
ведет моего Тома, как собачонку, и киберы покорно ползут прямо в туман, в
курящуюся топь, погружаются в бурую жижу и исчезают навсегда... Я с
размаху пнул ногой в перепонку и выскочил наружу.
У меня все поплыло перед глазами. Киберы были здесь у корабля. Они
толпились у грузового люка, все трое, легонько отталкивая друг друга, как
будто каждый пытался первым попасть в трюм. Это было невозможно, это было
страшно. Они словно стремились поскорее спрятаться в трюме, укрыться от
чего-то, спастись... Известно такое явление второй природы - взбесившийся
робот, оно бывает очень редко, а о взбесившемся строительном роботе я не
слышал никогда. Однако нервы у меня были так взвинчены, что сейчас я был
готов к этому. Но ничего не произошло. Заметив меня, Том перестал ерзать и
включил сигнал `жду указаний`. Я решительно показал ему руками: `Вернуться
на место, продолжать выполнение программы`. Том послушно включил задний
ход, развернулся и покатил обратно на площадку. Джек и Рекс, естественно,
последовали за ним. А я все стоял возле люка, в горле у меня пересохло,
колени ослабели, и мне очень хотелось присесть.
Но я не присел. Я принялся приводить себя в порядок. Доха на мне была
застегнута вкривь и вкось, уши мерзли, на лбу и на щеках быстро застывал
пот. Медленно, стараясь контролировать все свои движения, я вытер лицо,
застегнулся как следует, надвинул на глаза капюшон и натянул перчатки.
Стыдно признаться, конечно, но я испытывал страх. Собственно, это уже был
не сам страх, это были остатки пережитого страха, смешанные со стыдом.
Кибертехник, который испугался собственных киберов... Мне стало совершенно
ясно, что об этом случае я никогда и никому не расскажу. Елки-палки, у
меня же ноги тряслись, они у меня и сейчас какие-то дряблые, и больше
всего на свете мне сейчас хочется вернуться в корабль, спокойно,
по-деловому обдумать происшествие, разобраться. Справочники кое-какие
просмотреть. А на самом деле, я, наверное, просто боюсь приближаться к
моим ребятишкам...
Я решительно засунул руки в карманы и зашагал к стройплощадке.
Ребятишки трудились как ни в чем не бывало. Том, как всегда,
предупредительно запросил у меня новые указания. Джек обрабатывал
фундамент диспетчерской, как ему и было положено по программе. Рекс
зигзагами ходил по готовому участку посадочной полосы и занимался
расчисткой. Да, что-то у них не в порядке все-таки с программой. Камней
каких-то на полосу накидали... Не было этих камней, да и не нужны они тут,
хватает строительного материала и без камней. Да, как Том тогда
остановился, так с тех пор весь последний час они тут делали что-то не то.
Сучья какие-то валяются на полосе... Я наклонился, поднял сучок и прошелся
взад-вперед, похлопывая себя этим сучком по голенищу. А не остановить ли
мне их подобру-поздорову прямо сейчас, не дожидаясь срока профилактики?
Неужели же, елки-палки, я где-то напахал в программе? Уму непостижимо... Я
бросил сучок в кучу камней, собранных Рексом, повернулся и пошел к
кораблю.

2. ПУСТОТА И ГОЛОСА

Следующие два часа я был очень занят, так занят, что не замечал ни
тишины, ни пустоты. Для начала я посовещался с Гансом и Вадиком. Ганса я
разбудил, и спросонок он только мычал и мямлил какую-то несусветицу про
дождь и низкое давление. Толку от него не получилось никакого. Вадика мне
пришлось долгое время убеждать, что я не шучу и не разыгрываю. Это было
тем более трудно, что меня все время душил нервный смех. В конце концов я
убедил его, что мне не до шуток и что для смеха у меня совсем другие
основания. Тогда он тоже сделался серьезным и сообщил, что у него у самого
старший кибер время от времени спонтанно останавливается, но в этом как
раз нет ничего удивительного: жара, работа идет на пределе технических
норм, и система еще не успела аккомодироваться. Может быть, все дело в
том, что у меня здесь холод? Может быть, все дело было в этом, я еще не
знал. Я, собственно, надеялся выяснить это у Вадика. Тогда Вадик вызвал
головастую Нинон с ЭР-8, мы обсудили эту возможность втроем, ничего не
придумали, и головастая Нинон посоветовала мне связаться с главным
киберинженером базы, который зубы съел именно на этих строительных
системах, чуть ли не их создатель. Ну, это-то я и сам знал, однако мне
совсем не улыбалось лезть к главному за консультацией уже на третий день
самостоятельной работы, да еще не имея за душой ни одного, буквально ни
одного толкового соображения.
В общем, я сел за свой пульт, развернул программу и принялся ее
вылизывать - команду за командой, группу за группой, поле за полем. Надо
сказать, никаких дефектов я не обнаружил. За эту часть программы, которую
составлял я сам, я и раньше готов был отвечать головой, а теперь готов был
отвечать и своим добрым именем вдобавок. Со стандартными полями дело
обстояло хуже. Многие из них были мне знакомы мало, и если бы я взялся
каждое такое стандартное поле контролировать заново, обязательно бы сорвал
график работ. Поэтому я решился на компромисс. Я временно выключил из
программы все поля, которые пока не были нужны, упростил программу до
наивозможнейшего предела, ввел ее в систему управления и положил было
палец на пусковую клавишу, как вдруг до меня дошло, что уже в течение
некоторого времени я опять слышу нечто - нечто совсем уже странное,
совершенно неуместное и невероятно знакомое.
Плакал ребенок. Где-то далеко, на другом конце корабля, за многими
дверями отчаянно плакал, надрываясь и захлебываясь, какой-то ребеночек.
Маленький, совсем маленький. Годик, наверное. Я медленно поднял руки и
прижал ладони к ушам. Плач прекратился. Не опуская рук, я встал. Точнее
сказать, я обнаружил, что уже некоторое время стою на ногах, зажимая уши,
что рубашка у меня прилипла к спине и что челюсть у меня отвисла. Я закрыл
рот и осторожно отвел ладони от ушей. Плача не было. Стояла обычная
проклятая тишина, только звенела в невидимом углу муха, запутавшаяся в
паутине. Я достал из кармана платок, неторопливо развернул его и тщательно
вытер лоб, щеки и шею. Затем, так же неторопливо сворачивая платок, я
прошелся перед пультом. Мыслей у меня не было никаких. Я постучал
костяшками пальцев по кожуху вычислителя и кашлянул. Все было в порядке, я
слышал. Я шагнул обратно к креслу, и тут ребенок заплакал снова.
Не знаю, сколько времени я стоял столбом и слушал. Самым страшным
было то, что я слышал его совершенно ясно. Я даже отдавал себе отчет в
том, что это не бессмысленное мяуканье новорожденного и не обиженный рев
карапуза лет четырех-пяти, - вопил и захлебывался младенец, еще не умеющий
ходить и разговаривать, но уже не грудной. У меня племянник такой есть -
год с небольшим...
Оглушительно грянул звонок радиовызова, и у меня от неожиданности
едва не выскочило сердце. Придерживаясь за пульт, я подобрался к рации и
включил прием. Ребеночек все плакал.
- Ну, как у тебя дела? - осведомился Вадик.
- Никак, - сказал я.
- Ничего не придумал?
- Ничего, - сказал я. Я поймал себя на том, что прикрываю микрофон
рукой.
- Что-то тебя плохо слышно, - сказал Вадик. - Так что же ты думаешь
делать?
- Как-нибудь, - пробормотал я, плохо соображая, что говорю. Ребенок
продолжал плакать. Теперь он плакал тише, но все так же явственно.
- Ты что это, Стась? - озабоченно сказал Вадик. - Я тебя разбудил,
что ли?
Больше всего мне хотелось сказать: `Слушай, Вадька, у меня здесь все
время плачет какой-то ребенок. Что мне делать?` Однако у меня хватило ума
сообразить, как это может быть воспринято. Поэтому я откашлялся и сказал:
- Ты знаешь, я с тобой через часок свяжусь. Здесь у меня кое-что
наклевывается, но я еще не вполне уверен...
- Ла-а-адно, - озадаченно протянул Вадик и отключился.
Я еще немного постоял у рации, затем вернулся к своему пульту.
Ребенок несколько раз всхлипнул и затих. А Том опять стоял. Опять этот
испорченный сундук остановился. И Джек с Рексом тоже стояли. Я изо всех
сил ткнул пальцем в клавишу контрольного вызова. Никакого эффекта. Мне
захотелось заплакать самому, но тут я сообразил, что система выключена. Я
же ее и выключил два часа назад, когда взялся за программу. Ну и
работничек из меня теперь! Может быть, сообщить на базу и попросить
приготовить замену? Обидно-то как, елки-палки... Я поймал себя на том, что
в страшном напряжении жду, когда все это начнется снова. И я понял, что
если останусь здесь, в рубке, то буду прислушиваться и прислушиваться,
ничего не смогу делать, только прислушиваться, и я, конечно, услышу, я
здесь такое услышу!..
Я решительно включил профилактику, вытащил из стеллажа футляр с
инструментами и почти бегом ринулся вон из рубки. Я старался держать себя
в руках и с дохой управился на этот раз довольно быстро. Ледяной воздух,
опаливший лицо, подтянул меня еще больше. Хрустя каблуками по песку, я, не
оглядываясь, зашагал к строительной площадке, прямо к Тому. По сторонам я
тоже не глядел. Айсберги, туманы, океаны - все это меня отныне не
интересовало. Я берег цветы своей селезенки для своих непосредственных
обязанностей. Не так уж много у меня этих цветов оставалось, а
обязанностей было столько же, сколько раньше, и, может быть, даже больше.
Прежде всего я проверил Тому рефлексы. Рефлексы у Тома оказались в
превосходном состоянии. `Отлично!` - сказал я вслух, извлек из футляра
скальпель и одним движением, как на экзаменах, вскрыл Тому заднюю черепную
коробку.
Я работал с упоением, даже с остервенением каким-то, быстро, точно,
расчетливо, как машина. Одно могу сказать: никогда в жизни я так не
работал. Мерзли пальцы, мерзло лицо, дышать приходилось не как попало, а с
умом, чтобы иней не оседал на операционном поле, но я и думать не хотел о
том, чтобы загнать киберов в корабельную мастерскую. Мне становилось все
легче и легче, ничего неподобающего я больше не слышал, я уже забыл о том,
что могу услышать неподобающее, и дважды сбегал в корабль за сменными
узлами для координационной системы Тома. `Ты у меня будешь как новенький,
- приговаривал я. - Ты у меня больше не будешь бегать от работы. Я тебя,
старикашечку моего, вылечу, на ноги поставлю, в люди выведу. Хочешь небось
выйти в люди? Еще бы! В людях хорошо, в людях тебя любить будут, холить
будут, лелеять. Но ведь что я тебе скажу? Куда тебе в люди с таким блоком
аксиоматики? С таким блоком аксиоматики тебя не то что в люди - в цирк
тебя не возьмут. Ты с таким блоком аксиоматики все подвергнешь сомнению,
задумываться станешь, научишься в носу ковырять глубокомысленно. Стоит ли,
мол? Да зачем все это нужно? Для чего все эти посадочные полосы,
фундаменты? А сейчас я тебя, голубчик...`
- Шура... - простонал совсем рядом хриплый женский голос. - Где ты,
Шура... Больно...
Я замер. Я лежал в брюхе Тома, стиснутый со всех сторон колоссальными
буграми его рабочих мышц, только ноги мои торчали наружу, и мне вдруг
стало невероятно страшно, как в самом страшном сне. Я просто не знаю, как
я сдержался, чтобы не заорать и не забиться в истерике. Может быть, я
потерял сознание на некоторое время, потому что долго ничего не слышал и
ничего не соображал, а только пялил глаза на озаренную зеленоватым светом
поверхность обнаженного нервного вала у себя перед лицом.
- Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура... - хрипела женщина,
корчась от невыносимой боли. - Здесь кто-то есть... Да отзовись же, Шура!
Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу...
Она хрипела и плакала, и повторяла снова и снова одно лицо, залитое
смертным потом, и в хрипе ее была уже не только мольба, не только боль, в
нем была ярость, требование, приказ. Я почти физически ощутил, как ледяные
цепкие пальцы тянутся к моему мозгу, чтобы вцепиться, стиснуть его и
погасить. Уже в полубеспамятстве, сжимая до судороги зубы, я нащупал левой
рукой пневматический клапан и изо всех сил надавил на него. С диким воющим
ревом ринулся наружу сжатый аргон, а я все нажимал и нажимал на клапан,
сметая, разбивая в пыль, уничтожая хриплый голос у себя в мозгу, я
чувствовал, что глохну, и чувство это доставляло мне невыразимое
облегчение.
Потом оказалось, что я стою рядом с Томом, холод прожигает меня до
костей, а я дую на окоченевшие пальцы и повторяю, блаженно улыбаясь:
`Звуковая завеса, понятно? Звуковая завеса...` Том стоял, сильно
накренившись на правый бок, а мир вокруг меня был скрыт огромным
неподвижным облаком инея и мерзлых песчинок. Зябко пряча ладони под
мышками, я обошел Тома и увидел, что струя аргона выбила на краю площадки
огромную яму. Я немного постоял над этой ямой, все еще повторяя про
звуковую завесу, но я уже чувствовал, что пора бы прекратить повторять, и
догадался, что стою на морозе без дохи, и вспомнил, что доху я сбросил как
раз на то место, где сейчас яма, и стал вспоминать, не было ли у меня в
карманах чего-нибудь существенного, ничего не вспомнил, легкомысленно
махнул рукой и нетвердой трусцой побежал к
В кессоне я прежде всего взял себе новую доху, потом пошел в свою
каюту, кашлянул у входа, как бы предупреждая, что сейчас войду, вошел и
сейчас же лег на койку лицом к стене, накрывшись дохой с головой. При этом
я прекрасно понимал, что все мои действия лишены какого бы то ни было
смысла, что в каюту к себе я направлялся с вполне определенной целью, но
цель эту я запамятовал, а лег и укрылся, словно бы для того, чтобы
показать кому-то: вот это именно и есть то, зачем я сюда пришел.
Все-таки, наверное, это было что-то вроде истерики, и, немного придя
в себя, я только порадовался, что истерика моя приняла вот такие,
совершенно безобидные формы. В общем, мне было ясно, что с моей работой
здесь покончено. И вообще в космосе работать мне, вероятно, больше не
придется. Это было, конечно, безумно обидно, и - чего там говорить! -
стыдно было, что вот не выдержал, на первом же практическом деле сорвался,
а уж, казалось бы, послали для начала в самое что ни на есть безопасное и
спокойное место. И еще было обидно, что оказался я такой нервной
развалиной, и стыдно, что когда-то испытывал самодовольную жалость к
Каспару Манукяну, когда тот не прошел по конкурсу проекта `Ковчег` из-за
какой-то там повышенной нервной возбудимости. Будущее представлялось мне в
самом черном свете - тихие санатории, медосмотры, процедуры, осторожные
вопросы психологов и целые моря сочувствия и жалости, сокрушительные
шквалы сочувствия и жалости, обрушивающиеся на человека со всех сторон...
Я рывком отшвырнул доху и сел. Ладно, сказал я тишине и пустоте, ваша
взяла. Горбовского из меня не вышло. Переживем как-нибудь... Значит, так.
Сегодня же я расскажу обо всем Вандерхузе, и завтра, наверное, пришлют мне
замену. Елки-палки, а у меня на площадке что творится! Том демобилизован,
график сломался, ямища эта дурацкая рядом с полосой... Я вдруг вспомнил,
зачем сюда пришел, выдвинул ящик стола, нашел кристаллофон с записью
ируканских боевых маршей и аккуратно подвесил его к мочке правого уха.
Звуковая завеса, сказал я себе в последний раз. Взявши доху под мышку, я
снова вышел в кессон, несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул, чтобы
совершенно уже успокоиться, включил кристалл и шагнул наружу.
Теперь мне было хорошо. Вокруг меня и внутри меня ревели варварские
трубы, лязгала бронза, долбили барабаны; покрытые оранжевой пылью
телемские легионы, тяжело печатая шаг, шли через древний город Сэтэм;
пылали башни, рушились кровли, и страшно, угнетая рассудок врага, свистели
боевые драконы-стенобитчики. Окруженный и огражденный этими шумами
тысячелетней давности, я снова забрался во внутренности Тома и теперь без
всякой помехи довел профилактику до конца.
Джек и Рекс уже заравнивали яму, а в потроха Тома нагнетались
последние литры аргона, когда я увидел над пляжем стремительно растущее
черное пятнышко. Глайдер возвращался. Я взглянул на часы - было без двух
минут восемнадцать по местному времени. Я выдержал. Теперь можно было
выключить литавры и барабаны и заново обдумать вопрос: стоит ли беспокоить
Вандерхузе, беспокоить базу, ведь сменщика найти будет не так-то просто,
да и ЧП все-таки, работа на всей планете может из-за этого задержаться,
набегут всякие комиссии, начнутся контрольные проверки и перепроверки,
дело остановится, Вадик будет ходить злой, как черт, а если вдобавок
представить себе, как глянет на меня доктор ксенопсихологии, член КОМКОНа,
специальный уполномоченный по проекту `Ковчег` Геннадий Комов, восходящее
светило науки, любимый ученик доктора Мбога, новый соперник и новый
соратник самого Горбовского... Нет, все это надо тщательно продумать. Я
глядел на приближающийся глайдер и думал: все это надо продумать самым
тщательнейшим образом. Во-первых, у меня еще целый вечер впереди, а
во-вторых, у меня есть предчувствие, что все это мы временно отложим. В
конце концов, переживания мои касаются меня одного, а отставка моя
касается уже не только меня, но и, можно сказать, всех. Да и звуковая
завеса себя превосходно показала. Так что, пожалуй, все-таки отложим. Да.
Отложим...
Все эти мысли разом вылетели у меня из головы, едва я увидел лица
Майки и Вандерхузе. Комов - тот выглядел как обычно и, как обычно,
озирался с таким видом, словно все вокруг принадлежит ему персонально,
принадлежит давно и уже порядком надоело. А вот Майка была бледна
прямо-таки до синевы, как будто ей было дурно. Уже Комов соскочил на песок
и коротко осведомился у меня, почему я не откликался на радиовызовы (тут
глаза его скользнули по кристаллофону на моем ухе, он пренебрежительно
усмехнулся и, не дожидаясь ответа, прошел в корабль). Уже Вандерхузе
неторопливо вылез из глайдера и подходил ко мне, почему-то грустно кивая,
более чем когда-либо похожий на занемогшего пожилого верблюда. А Майка все
неподвижно сидела на своем месте, нахохлившись, спрятав подбородок в
меховой воротник, и глаза у нее были какие-то стеклянные, а рыжие веснушки
казались черными.
- Что случилось? - испуганно спросил я.
Вандерхузе остановился передо мной. Голова его задралась, нижняя
челюсть выдвинулась. Он взял меня за плечо и легонько потряс. Сердце у
меня ушло в пятки, я не знал, что и подумать. Он снова тряхнул меня за
плечо и сказал:
- Очень грустная находка, Стась. Мы нашли погибший корабль.
Я судорожно глотнул и спросил:
- Наш?
- Да. Наш.
Майка выползла из глайдера, вяло махнула мне рукой и направилась к
кораблю.
- Много убитых? - спросил я.
- Двое, - ответил Вандерхузе.
- Кто? - с трудом спросил я.
- Пока не знаем. Это старый корабль. Авария произошла много лет
назад.
Он взял меня под руку, и мы вместе пошли следом за Майкой. У меня
немного отлегло от сердца. Поначалу я, естественно, решил, что разбился
кто-нибудь из нашей экспедиции. Но все равно...
- Никогда мне эта планета не нравилась, - вырвалось у меня.
Мы вошли в кессон, разделись, и Вандерхузе принялся обстоятельно
очищать свою доху от приставших репьев и колючек. Я не стал его дожидаться
и пошел к Майке. Майка лежала на койке, подобрав ноги, повернувшись лицом
к стене. Эта поза мне сразу кое-что напомнила, и я сказал себе: а ну-ка,
поспокойнее, без всяких этих соплей и сопереживаний. Я сел за стол,
побарабанил пальцами и осведомился самым деловым тоном:
- Слушай, корабль действительно старый? Вандер говорит, что он
разбился несколько лет назад. Это так?
- Так, - не сразу ответила Майка в стену.
Я покосился на нее. Острые кошачьи когти пробороздили по моей душе,
но я продолжал все так же деловито:
- Сколько это - много лет? Десять? Двадцать? Чепуха какая-то
получается. Планета-то открыта всего два года назад...
Майка не ответила. Я снова побарабанил пальцами и сказал тоном ниже,
но все еще по-деловому:
- Хотя, конечно, это могли быть первопроходцы... Какие-нибудь вольные
исследователи... Двое их там, как я понял?
Тут она вдруг взметнулась над койкой и села лицом ко мне, упершись
ладонями в покрывало.
- Двое! - крикнула она. - Да! Двое! Коряга ты бесчувственная! Дубина!
- Подожди, - сказал я ошеломленно. - Что ты...
- Ты зачем сюда пришел? - продолжала она почти шепотом. - Ты к
роботам своим иди, с ними вот обсуждай, сколько там лет прошло, какая
чепуха получается, почему их там двое, а не трое, не семеро...
- Да подожди, Майка! - сказал я с отчаянием. - Я же совсем не то
хотел...
Она закрыла лицо руками и невнятно проговорила:
- У них все кости переломаны... но они еще жили... пытались что-то
делать... Слушай, - попросила она, отняв руки от лица, - уйди, пожалуйста.
Я скоро выйду. Скоро.
Я осторожно поднялся и вышел. Мне хотелось ее обнять, сказать что-то
ласковое, утешительное, но утешать я не умел. В коридоре меня вдруг
затрясло. Я остановился и подождал, пока это пройдет. Ну и денек выдался!
И ведь никому не расскажешь. Да и не надо, наверное. Я разжмурил глаза и
увидел, что в дверях рубки стоит Вандерхузе и смотрит на меня.
- Как там Майка? - спросил он негромко.
Наверное, по моему лицу было видно - как, потому что он грустно
кивнул и скрылся в рубке. А я поплелся на кухню. Просто по привычке.

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 129996
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 1