ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Олди.
Перекресток.

В Доме было ужасно холодно. Временами мне казалось, что я неправ, и лучше
было бы сказать -- зябко и сыро -- но ознобу, сотрясавшему мое тело, все эти
словесные кружева казались глупыми и смешными. И, главное, не меняющими
сути.
Изредка я протягивал руки к витому подсвечнику, к его бронзовым,
позеленевшим от времени розеткам, где покорно истекали черным воском три
толстые свечи, и их пламя послушно согревало мои пальцы, подрагивая и
колеблясь в выборе собственного цвета -- от охры до кармина.
Странный тюльпан, напоминавший залитый свежей кровью пергамент,
склонился ко мне из вазы и попытался прочесть написанное. Я прикрыл слова
ладонью, улыбнулся и пощекотал любопытный цветок кончиком пера. Он
обиженно качнулся на упругом стебле и сомкнул лепестки. Тюльпан мерз, как и
я. Он был уже очень старый, этот преступно-багровый тюльпан, ему скоро
придется умереть, засыпав сморщенными крылышками неведомых бабочек мой
стол, и я ничего не мог изменить в реальности срезанной жизни. Реальность --
это вообще не моя стихия...
Я встал и вышел из комнаты. Почти от самого порога начиналась лестница --
сегодня она была узкая и деревянная -- и я спустился по ней в нижний зал,
слегка касаясь перил и поглаживая приятную на ощупь матовую полировку.
Внизу горел камин, и отблески огня метались по оружию, развешанному на
массивных, потемневших от времени стенах. Я подошел к креслу с затейливо
выгнутыми подлокотниками и принялся разглядывать секиру, висевшую над
ним. Лезвие было тонким, непривычно-декоративной формы, но древко
охватывали металлические кольца с гравировкой. Вчера вечером здесь висел
ковер. Большой такой ковер, в темно-зеленых тонах, и в самом центре
орнамента чуть покачивалась кривая сабля в золоченых ножнах. Я отчетливо
помнил их -- ковер и саблю -- потому что никак не мог понять тайну гармонии
прямых углов ковра и дуги клинка, и все стоял, смотрел...
-- Дура, -- сказал я секире. Она не ответила.
Раньше я думал, что Дом смеется надо мной. Теперь я так не думаю. Даже
Предстоятели не властны над изменениями Дома, и их иллюзии теряют силу на
пороге. На пороге, который сегодня выглядит так, а завтра -- совсем иначе. А
через час вообще никак не выглядит.
В западной стене зала обнаружилось окно. Высокое стрельчатое окно с
леденцовыми витражами в верхней части... Вдалеке виднелся косогор, и силуэт
черного всадника несся по его кромке на фоне чуть посветлевшего неба. Только
контур, слегка размытый движением, контур двухголового кентавра с
крыльями за человеческой спиной -- лук, что ли?.. или плащ... -- и я машинально
забарабанил пальцами по подоконнику, качнув шнур занавеси с кисточкой на
конце.
Всадник резко осадил коня, заплясавшего на рыхлой крутизне, и их тени на
мгновение слились в одну бесформенную массу. До меня донеслось
приглушенное ржание и сдавленный вопль ужаса. Огромное гибкое тело
вознеслось перед ошалевшим кентавром, и оскалившаяся пасть с пушистым
подбородком закачалась из стороны в сторону, повинуясь причудливому,
срывающемуся ритму...
Я выругался, отдернув руку от шнура занавеси, и мои пальцы намертво
впились в подоконник. Небо над холмами вновь опустело, но конь и человек
уже исчезли по ту сторону гряды, став невидимыми для меня, и лишь далекий
топот копыт отозвался легким дребезгом оконного стекла...
-- Спасибо, Сарт.., -- услышал я у себя за спиной тихий голос, в котором играло
на серебряном ксилофоне время от заката до восхода.
-- Не за что, -- угрюмо буркнул я и, чуть помедлив, добавил тоном ниже:
-- Рад служить, Предстоящая...
И повернулся навстречу смеху -- призраку, тени, намеку на смех.
Там, где еще недавно горел камин, стояла миниатюрная женщина в бархатной
накидке с капюшоном, и добрая дюжина тройных шандалов напрасно тратила
свой свет, пытаясь высветить хоть что-то внутри этой агатовой накидки.
Она шагнула вперед, сбрасывая капюшон и легко касаясь тонкими пальцами
ковра на стене -- темно-зеленый ковер и золото кривых ножен в центре -- и все
исчезло.
Тайна исчезла. Обычная женщина, мне по плечо, и вьющиеся волосы
обрамляли овал лица, и это лицо улыбалось мне, а я, как дурак, улыбался в
ответ, хотя в Доме было по-прежнему холодно, и настроение мое было по-
прежнему мерзким.
`Надолго, Лайна?..` -- хотел спросить я. И не спросил.
`Что произошло, Предстоящая?..` -- хотел спросить я. И тоже не спросил.
-- Это было хорошо придумано,-- сказала она, и звездные камни ее перстней
обожгли мне глаза.
`Что именно?` -- хотел спросить я. И не спросил. Я знал -- что именно.
-- Со шнуром,-- сказала -- пропела Лайна, опускаясь на дубовую скамью. --
Просто и изящно. Мастерски... Я полагаю, что гонец Махметкул-арра уже
захлебывается в ближайшей таверне красным вином и собственным враньем.
Еще одна легенда, еще один глоток пряного страха, еще один камень в
пирамиде мифа... Спасибо, Сарт. Прекрасная работа.
Тонкие губы Лайны-Предстоящей еле заметно подрагивали, породистый нос с
легкой горбинкой словно принюхивался к далекому, слабому аромату, и я
понимал, что неизвестный мне гонец Махметкул-арра в эту минуту с восторгом
рассказывает кому-то о случившемся, привирая добрую четверть, если не
половину, и его слушатели кивают головами, шепча темное имя Ахайри,
Матери-Ночи.
Лайна резко поднялась и направилась к мраморной лестнице, покрытой чем-то
алым и ворсистым. Она шла по ступенькам, чуть подобрав подол длинного
платья, и перила рядом с ней наверняка были гладкими и ледяными.
Каменными были перила. А мои ладони еще помнили дерево, дерево этих же
перил пятиминутной давности...
Шутки шутишь, Дом, Дом-на-Перекрестке? Мы бродим, мечемся, спешим, а ты
стоишь и поджидаешь всех нас, и твоя вечная изменчивость хранит внутри, в
самой сердцевине, некий тайный зародыш...
Чем прорастешь, Дом, Дом-на-Перекрестке?!.
...Я смотрел вслед Предстоящей, а за моей спиной молчала стена с обоями в
цветочек, стена без всяких признаков окна с витражами, но я знал, что там,
снаружи, занимается рассвет.
Иначе бы Она не ушла.
-- До заката, Предстоящая,-- прошептал я и вновь почувствовал, что мерзну.
-- До заката, Мифотворец...
В Доме было ужасно холодно.
***
2
Я вернулся в свою комнату, мрачно подмигнул просиявшему тюльпану и
открыл тумбочку у кровати, где у меня еще оставалось с полбутылки
хиразского бальзама. Темнотопазовый, чуть горчит, тридцать две травы в
настое, а крепость...
Такую крепость не в одиночку штурмовать... Я подумал, вытащил пробку и
двинулся на приступ.
...Пятый глоток настроения не улучшил, но ощутимо добавил тепла в
окружающую сырость. Зря все-таки Лайна назвала меня Мифотворцем. Ведь
знает же, что не люблю, и я знаю, что она знает, и тем не менее...
Шестой глоток. Седьмой. Я попытался расслабиться и вспомнить, какой
покорно-томительной любовницей бывает хрупкая Лайна, Предстоящая
Матери-Ночи Ахайри, но в голову упрямо лезло совсем другое: пинки,
теряющее чувствительность тело, смех разгоряченной толпы, в которую
судорожно швырял бесполезные слова чужак по имени Сарт... Я только что
выпал из своего, привычного мира, я еще не успел понять, что Тяжелое Слово
Магистра Сарта здесь, в этом простом и старом существовании, превратилось в
горсть побрякушек, раздавленных в крошку сандалиями зевак. Я еще жил тем, о
чем не хочу рассказывать -- не здесь, не сейчас -- и не научился пока жить
заново. Пинки, смех, стыд -- и порог неизвестно откуда взявшегося Дома,
шелест убегающих ног позади, и -- глаза, внимательные, оценивающие глаза
Лайны-Предстоящей...
Временами я ненавидел эти глаза. Мне казалось, что в них сосредоточилась вся
тяжесть здешнего практичного бытия, где тщательно продуманные чудеса
отмеряются по чайной ложке для здоровья тупеющего человечества; и мы --
личные Мифотворцы Предстоятелей -- укладываем иллюзорные кирпичи
легенд, лжи, сказок, чтобы люди могли жрать, спать, размножаться и изредка,
на сон грядущий, тешить ожиревший разум словами о том, чего нет и не может
быть...
Мой бедный, глупый ночной всадник! Ты же знал, верил, ты был готов
испугаться, ты испугался почти радостно, ты так и не понял, что это твой
сладкий ужас вырос перед твоим конем!.. А я лишь помог, помог нелепо,
случайно, я ощутил твой страх и помог ему принять форму -- и лишь я видел,
что конь, глупое животное, вставал на дыбы, повинуясь власти поводьев и
обиженно выкрикивая свои конские проклятия...
Ничего не видел конь. И поэтому не понимал жгучей боли в разрываемом рту.
Он не знал, что он должен увидеть. Кони не молятся в храмах Ахайри. А люди
молятся. Люди верят. Люди знают, кто может встретиться им в ночи.
Некоторые даже видели саму Темную Мать, когда она несется по заброшенным
дорогам, гоня упряжку крылатых вепрей...
Меня всегда интересовало, какому болвану первому пришла в голову идея
свиньи с крыльями?!. И почему они -- люди, а не свиньи, хотя иногда и весьма
похожие друг на друга -- почему они не смеются, а боятся?!.
Не положено Мифотворцу думать о таких вещах. Традиция есть традиция. А я
думал. И втайне посмеивался. Если не злился.
В конце концов, я был чужой. Первый чужой в Доме. Спасибо Лайне -- учуяла,
высмотрела талант...
Первый -- и, наверное, последний.
Я пил бальзам и еще не знал, что я уже действительно -- последний.
Только не в этом смысле.
Я сидел, смачивая губы пряной жидкостью, и с каким-то мазохистским
удовольствием мурлыкал себе под нос один и тот же куплет старой,
полузабытой песенки, по многу раз повторяя каждую строку...
-- Среди бесчисленных светил
Среди бесчисленных светил
Я вольно выбрал мир наш строгий,
И в этом мире полюбил
Одни веселые дороги...
***
3
-- ...Иди в мир. Пройдешь через нижний зал, потом по коридору, третья
комната; дверь рядом с кроватью под балдахином. Кровати может и не быть,
но дверь там одна, так что не ошибешься... И поторапливайся, Дом тебя
побери!..
Я еще не окончательно проспался, упрямые остатки хмеля бродили в налитой
свинцом голове, но шершавый голос выдергивал меня из забытья, и я не сразу
сообразил, что этот властный, озабоченный, пренеприятнейший голос
принадлежит Лайне.
И совсем не похож на обычный, повседневный (или повсенощный?)
хрустальный голосок Лайны-Предстоящей.
-- Выйдешь в город и направишься к храму Эрлика, Зеницы Мрака. У
Трайгрина, его Предстоятеля, новая забота. Пророк у них на площади об
явился. Говорит, нет Бога Смерти, и смерти нет, но есть жизнь вечная... А эти
остолопы рты разинули и слушают! Пойди, разберись...
К голосу Лайны вернулись звонкость и прозрачность, но в нем изредка, как
вертлявые угри в чистой воде, проскальзывали визгливые нотки базарной
торговки. Я улыбнулся в подушку, не успев понять, что делаю, но успев
спрятать улыбку.
-- У Предстоятеля Трайгрина свой Мифотворец есть,-- пробормотал я
спросонья. -- Я для Зеницы Мрака не работаю... Тоже мне, нашли мальчика на
побегушках...
Я знавал Мифотворца при Трайгрине. Вернее, Мифотворицу. Злобная такая
старуха, с дымящейся трубкой в желтых зубах, горбатенькая, нос до губы
свисает... Одного ее вида хватало, чтобы все вокруг поминали Бога Смерти
Эрлика и сплевывали от сглаза. На мифы она не тянула, нет, хоть и неглупа
была бабка, а вот сказок вокруг нее -- как блох на собаке...
Хлопнула дверь. Забытая бутылка упала со стола и, стуча по коврику,
откатилась в угол. Я с трудом приподнялся, морщась и глубоко дыша, и увидел
пустую комнату.
Моих возражений попросту не расслышали. Не до того, видно, было.
Я вылез из-под одеяла, кряхтя и ругаясь оделся, спустился по лестнице -- на этот
раз винтовой и почему-то без перил -- нашел нужную комнату, нужную дверь
(балдахин был, а кровать отсутствовала) и вышел на площадь.На крупный
булыжник площади Хрогди-Йель перед приземистым храмом Эрлика, Зеницы
Мрака.
-- Куда прешь, козел? -- хмуро сообщил мне вислоусый ремесленник из задних
рядов гудящей толпы. -- И без тебя тесно...
Я аккуратно наступил ему на ногу и стал проталкиваться вперед, напрягая
туловище и растопырив локти.
Через пять минут проклятий и сопения я выбрался из потной, горячей массы и
остановился, меланхолично разглядывая ступени храма и жирного пророка на
третьей снизу ступеньке.
В то, что он говорил, я не вслушивался. Слов Лайны хватило, чтобы я не
сомневался в главном -- этот огромный, тучный мужчина с тройным
подбородком и складками на багровом лице говорит не то, что нужно.
Значит, он должен перестать говорить.
Он может послужить первой песчинкой лавины, причиной возникновения
нового мифа. Вразрез с традицией. Во вред Предстоятелям. И упаси нас Четыре
Культа, чтобы его побили камнями глупые горожане или распяли на щите
бритоголовые стражники. Тогда справиться с пружиной мифотворения будет
гораздо труднее... Нет, все должно быть проще и пристойнее.
Солнце пекло вовсю, голова у меня закружилась, но втайне я был даже рад
этому. Я стоял, единственный равнодушный на всей площади, и через минуту
глаза пророка -- выкаченные пуговицы с кровавыми прожилками --
остановились на мне, и я постарался не отпустить чужой взгляд.
И не отпустил.
Мне было жарко. Мне было очень жарко. Меня подташнивало. Это я торчал
сейчас на возвышении храмовых ступеней, надсадно крича уже третий час, и
солнце яростно поджаривало мою -- МОЮ! -- лысую макушку. Кровь гулкими
толчками стучала в висках, просясь наружу, а внизу колыхалось это падкое до
зрелищ месиво, колыхалось, колыхалось...
Для начала неплохо.
Пророк покачнулся, не отрывая мутного взгляда от тощего пройдохи в первом
ряду -- то бишь от меня -- его повело в сторону, и голос на мгновение
прервался.
Низкий, поставленный баритон с хрипотцой курильщика и сластолюбца.
-- Богохульник... -- кинул я пробный камень в притихшую толпу. Кинул
небрежно, через плечо, со спокойным безразличием; и круги пошли за моей
спиной, круги обрывочных реплик, рождающих вопросы, ответы, споры...
Они отвлеклись. Внимание толпы стало зыбким.
...-- И дурак,-- добавил я, чуть кривя губы. В ответ раздался смех.
Пророк потерял нить проповеди, судорожно огляделся вокруг в поисках опоры,
поддержки, кадык на его шее заходил вверх-вниз, колебля жировые отложения;
и смех усилился, выводя слушателей из-под обаяния умело-ритмичной речи...
Жарко. Очень жарко. Я протянул руку к корзине стоявшей рядом торговки и
вынул оттуда связку молодого зеленого чеснока.
По три рринги за пучок.
Отделив один стебель с белой луковицей на конце -- пророк, как завороженный,
следил за моими ровными, неторопливыми движениями -- я сунул чеснок в рот
и принялся сосредоточенно жевать, пуская липкие слюни и продолжая
неотрывно смотреть на наливающегося дурной кровью пророка.
Это оказалось последней каплей. Несчастный пророк вздрогнул, втянул
ноздрями воздух, задохнулся, лицо его сморщилось и приобрело синюшный
оттенок...
Обмотанная горячим тряпьем дубина полуденного солнца неслышно
опустилась на мокрый затылок. Неслышно и невидимо.
В тот момент, когда моего подопечного хватил удар, я выбросил вперед руку --
не ту, в которой был чеснок, а другую, пустую -- и заорал что есть мочи:
-- Эрлик! Вижу! О, Зеница Мрака!.. О-о-о-о...
На последнем `о` я резко шагнул назад и принялся выбираться из вопящей
толпы. Здесь мне больше нечего было делать. Бог смерти Эрлик покарал
болтливого оратора. Покарал добротно и публично. Половина народу
наверняка видела черную тень владыки небытия с жезлом в деснице, а вторая
половина постарается не отстать от первой.
Можно было бы задержаться ненадолго, но я не люблю лишних эффектов.
Уходя с площади, я чуть не сбил с ног низенького, толстенького человечка в
засаленном полукафтане. Глазки толстячка были блаженно прикрыты, пухлые
пальцы сцеплены на округлом животике, и возбужденный гул толпы, казалось,
обтекал всю его уютную, домашнюю фигурку.
Ему было хорошо.
...Уже в Доме я неожиданно подумал: `А почему Предстоятель Трайгрин
обратился через Лайну ко мне? Почему не к своей зубастой карге? Дело-то
пустяковое...`
Ответа я не знал. Тем более, что счастливый лавочник, чуть не уснувший
посреди бушующей площади Хрогди-Йель, и был Трайгрин.
Предстоятель Эрлика, Зеницы Мрака.
Один из живущих в Доме, Доме-на-Перекрестке.
***
4
Хлеб был теплым. От него шел густой запах детства и ржаного поля. Я отломил
чуть подгоревшую горбушку с трещинкой посередине -- и резкий негодующий
крик заставил меня обернуться к распахнутому окну.
На подоконнике сидел Роа. Он всегда улетал, когда хотел, и возвращался в
самое неподходящее время. Роа терпеть не мог, когда кто-нибудь ел в его
присутствии, воспринимая это, как личное оскорбление.
Мне он иногда делал послабление.
-- Ты же не ешь хлеба,-- укоризненно сказал я. -- А мясо у меня кончилось. Так
что -- извини, приятель...
Роа сунул клюв под крыло и принялся ожесточенно чесаться, игнорируя мои
нравоучения. Всякий посторонний зритель пренебрежительно отнесся бы к
птице на подоконнике, похожей на крупного отощавшего голубя, но мощные
кривые когти, вцепившиеся в мореное дерево, портили невинность первого
впечатления. А когда Роа соизволил перестать чесаться, то на его кроткой
головке обнаружился загнутый клюв более чем солидных размеров.
Роа был алийский беркут. Они все маленькие, отчего, впрочем, окружающим
ничуть не легче. И даже наоборот. Если вы способны представить себе комок
тугой ярости и дурных манер, весьма неплохо оснащенный для проявления как
первого, так и второго -- это будет примерно треть того, что представлял из
себя Роа. Или четверть.
Роа -- это было все, что осталось у меня от той, забытой жизни, которая чем
дальше, тем больше расплывалась, тонула в тумане нереальности. Просто
беркут однажды сидел на плече у самонадеянного шута тридцати шести лет от
роду, который всерьез поверил, что он -- Магистр Сарт, глава тайного клана
Мастеров, и тому подобное; и поэтому вправе произнести слова, те Слова, что
и в мыслях-то повторять опасно.
Ах, до чего же все оказалось просто! Простой водоворот Вселенной, впавшей в
помешательство, простой кратер прорвавшегося вулкана Времени, плавящий
боль, крик, изнеможение... и простой пейзаж с простой дорогой и простыми
холмами вдоль обочины...
Я пошел по этой дороге, еще не задумываясь, где я, и зачем я, а возмущенный
Роа по-прежнему сидел на моем плече, хлопая крыльями и ероша сизые с
проседью перья.
К вечеру нас остановила кучка оборванцев, считающих себя разбойниками. Я
вскинул руки к фиолетовому небу и стал говорить. Еще вчера половины
сказанного с лихвой хватило бы, чтобы стереть с лица земли армию. Но вокруг
все было просто.
До смешного просто.
-- Чернокнижник,-- презрительно усмехнулся плечистый главарь, и меня избили.
Роа разодрал одному из шайки все лицо и затем взволнованно кружил над
нами, а я мычал под ударами и не знал, что означает слово `чернокнижник`, и
ничего не мог поделать, когда они неумело тыкали в беркута самодельными
копьями.
Разбойников спугнул купеческий караван, с большей стражей, чем им хотелось
бы. Меня подобрали, обмыли раны вином и за золотой кулон, оставшийся
незамеченным под одеждой, довезли до Ирема, Города Столбов.
А потом был базар -- наверное, базары одинаковы во всех мирах -- нелепая
гордость, ссора, позор и Дом, Дом-на-Перекрестке.
И упрямый Роа, неизменно возвращавшийся на мое плечо. А я к тому времени
успел выяснить, что `чернокнижник` -- это немножко шарлатан, немножко
бездельник и немножко фокусник, с легким, почти незаметным налетом
мистики.
В общем, это -- я.
При Предстоятелях подобному сословию нечего было даже надеяться на
уважение. Это были люди без будущего.
Здешний мир -- очень простой мир. Живущие в нем люди этого не знали, но
инстинктивно догадывались. Тут все было естественно -- от бурчания в желудке
до похода в храм.
И чтобы догадки людей не переросли в уверенность, требовались Мифотворцы.
Они были нужны. И я вскоре тоже стал нужен. Кроме того, у меня обнаружился
талант.
-- Хороший день, Сарт,-- звякнули колокольчики у меня за спиной, и Роа
встрепенулся, переступив с ноги на ногу и гортанно вскрикнув -- но не улетая.
Он плохо переносил присутствие Лайны.
Я понял, что день, хороший или какой он там был -- закончился. И сейчас
вечер. Об этом говорило появление Лайны-Предстоящей.
-- Тихо, Роа, тихо... Все в порядке.
-- Он не любит меня.
Это прозвучало, как утверждение.
-- Роа никого не любит,-- ответил я, поворачиваясь и сдерживая сердцебиение
при виде золотисто-коричневого пеньюара и его прелестного содержимого.
(Ирония не помогла, и я говорил медленно и нарочито спокойно.) -- Алийцы
горды и самолюбивы. Это свойственно всем малорослым...
Я хотел добавить `бойцам`, но сдержался. Я в общем-то тоже невысок. А из
меня боец, как...
-- Роа никого не любит,-- повторил я, и, словно в подтверждение, вновь
прозвучал хриплый крик моего беркута.
-- Кроме тебя?
-- Кроме меня.
Лайна прошлась по комнате. Просторное, воздушно-легкое одеяние искрилось
при каждом шаге, движении, жесте; сумерки незаметно вошли в комнату и
обволокли силуэт Предстоящей, и даже Роа притих и нахохлился, поглядывая
то на Лайну, то на меня.
Я купался в сиреневой прохладе вечера, обещавшего покой и ласку тихой,
умиротворенной ночи с призрачными блестками южных звезд; сознание
растворялось в шорохе невидимого моря, в лепете беззаботных волн, и хотелось
броситься вперед, упасть, окунуться с головой, подняв над собой радугу брызг
до самого заката...
Но, как заноза, как цепь на поясе, как недремлющая зубная боль -- солнце
площади Хрогди-Йель, и я, мы оба, я и солнце, убившие ненужного человека во
имя древнего мифа, и где-то далеко, на задворках, на окраине мозга -- крик
Роа.
Предостерегающий крик молчащего беркута.
Поэтому я постарался воздержаться от комментариев. А без комментариев
наша беседа выглядела примерно так:
-- Трайгрин доволен тобой, Сарт.
-- Я знаю.
-- Вот как? Откуда?..
-- Я видел Трайгрина на площади. Он был так переполнен своим довольством,
что я стал опасаться за его печень.
-- Это не самая удачная твоя шутка, Сарт. О Предстоятелях не стоит говорить в
подобном тоне, и тем более -- о Предстоятеле Зеницы Мрака Трайгрине.
-- Хорошо, моя заботливая Лайна. Я не буду больше говорить о нем. Я бы
предпочел даже не вспоминать о нем и о сегодняшнем дне. Сегодня я в первый и
последний раз работал Мифотворцем во имя алтарей Эрлика. Потому что
понял главное.
-- Что именно?
-- Во имя мифов Эрлика, как, наверное, и во имя Инара-Громовержца, надо
убивать. Без смерти эти легенды пресны, как лепешка для бедных в самой
дешевой дыре Джухорского базара. Но я не хочу привыкать к острым
приправам. Мне отныне безразлична печень всех Предстоятелей, вместе взятых,
кроме, разумеется, твоей очаровательной печенки -- но моя собственная
предпочитает лепешки для бедных.
-- Ты храбр. И горд. Как твой беркут. Безрассудно храбр и безоговорочно горд.
И так же глуп. Обиделся? Не ври, я же вижу, что обиделся... Причем не сейчас, а
раньше, когда я попросила уважительно говорить о Трайгрине, который не
столь невинен, как выглядит.
-- Послушай, Лайна, если ты...
-- Не перебивай. Ты храбр, горд и глуп -- но горд и храбр всегда, а глуп лишь
изредка. Поэтому я говорю с тобой, как ни одна Предстоящая не говорила со
своим Мифотворцем. Более того, сейчас я скажу тебе то, что знают всего
четверо живущих в Доме: Трайгрин, Предстоятель Эрлика; Махиша,
Предстоятель Инара-Громовержца; Варна -- Предстоящая от цветочных храмов
Сиаллы-Лучницы; и я, Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри. А пятый --
ты, Сарт, чужак, последний из Мифотворцев, потому что... потому.
И тогда я понял, что она уже сказала все, что хотела сказать. Теперь я должен
был заставить ее сказать остальное. То, о чем она не хотела говорить.
***
5
Сначала умерла старуха. Старуха, работавшая на Трайгрина. Она выкурила
свою последнюю трубку, и культ Эрлика, Зеницы Мрака, стал задыхаться,
лишившись притока новых легенд и, соответственно, новой веры. Его
Предстоятель, Трайгрин, давно не ел, и именно этим объяснялся экстаз,
виденный мною на площади Хрогди-Йель.
Следующим ослеп Мифотворец, работавший на Махишу, Предстоятеля Инара-
Громовержца. Я видел этого гиганта в деле, когда он в припадке священного
безумия врезался в строй латников -- сверкание начищенных доспехов, молния
кривого меча над рогатым шлемом, безукоризненно подобранные кони,
несущие звенящую колесницу, и Ужас над его плечом, взвизгивающий при
каждом ударе... Несколько однообразный, но неизменно эффективный стиль.
Мой Роа терпеть не мог гребенчатого орла по кличке Ужас, обученного
визжать на нестерпимо высокой ноте, и всегда порывался ввязаться с ним в
драку, так что мне приходилось силой удерживать алийского недомерка от
опрометчивых поступков.
Мифотворец Махиши -- кажется, его звали Эйнар или что-то в этом роде,
связанное с Громовым Инаром -- получил булавой по навершию шлема. Ну, не
повезло человеку в очередной битве!.. Все когда-нибудь случается в первый раз,
как любила говаривать Лайна -- и она оказалась права... Кони вынесли
оглушенного Эйнара, и Махише удалось привести его в чувство, но глаза
воина-безумца теперь видели только черную вспышку случайного удара, и в
Мифотворцы он уже не годился.
Третьей была девушка от цветочных храмов Сиаллы-Лучницы. Вернее, она
была первой, потому что заразилась проказой, а это не сразу проявляется. Я ни
разу в жизни не встречался с ней, но культ Сиаллы Страстной, как правило,
процветал, а Лайна с некоторых пор закатывала мне сцены, если я подходил к
святилищам любви ближе, чем на три полета стрелы. Так что я мог себе
представить красоту и неутомимость Мифотворицы хотя бы по тому, что даже
Варна -- Предстоящая Сиаллы -- была прекраснейшей из виденных мною
женщин, хотя как раз ей-то особой красоты, в общем, и не требовалось.
...Что-то в этой эпидемии было не то. Не те болезни, не то время, и вообще... Я
поежился и передернул лопатками, ощутив призрачный холодок стального
лезвия. Или стального взгляда. Чьего?.. Ответа не было. Да я и не ждал ответа.
-- Чего ты хочешь от меня, Лайна? -- тихо спросил я. -- Я не смогу один
работать на вас всех. А на Махишу и Трайгрина я вдобавок и не хочу
работать.
-- Варне плохо, Сарт... Очень плохо. Культы Эрлика и Инара устойчивы, веры в
душах людей и без новых мифов хватит на первое время, а вот с Сиаллой-
Лучницей дело обстоит гораздо хуже. Ее храмы уже сейчас начинают
превращаться в бордели. И Варна-Предстоящая страдает не просто от голода.
Это выглядит так, словно новорожденного младенца накормили бараньей
похлебкой с бобами и перечным порошком.
Я молчал. Я слушал. Иногда раньше я задавал себе вопрос -- что происходит с
Предстоятелями, когда угасает вера в их бога? Куда ушли Стоявшие перед
остывшими алтарями?.. И почему их алтари остыли? А золы становилось все
больше...
-- Ты поедешь в Фольнарк, в местный храм Сиаллы. Мне больно отдавать тебя,
Сарт, даже на время, но больше некому подготовить для Варны нового
Мифотворца. Причем не одного, а сразу двоих... впрочем, подробности тебе
сообщат на месте. Мы пока продержимся, только -- прошу тебя, гордый и
дерзкий чужак -- поторопись!..
Я подошел к ней вплотную и постарался не отпустить этот влажный, ночной,
измученный взгляд.
И не отпустил.
-- Это ты придумала -- я имею в виду поездку и обучение?..
-- Да.
-- А остальные Предстоятели согласились? Чтобы именно я ехал, учил, и
прочее?..
-- Да.
-- Все? Не лги мне, Лайна...
-- Не все. Ты же знаешь характер Махиши... Он считает, что тебя надо убить и
переждать смутное время на голодном пайке.
-- За что же он так ненавидит меня?
-- Это не ненависть, Сарт. Это страх. Деятельный, агрессивный страх... Он
считает, что ты неспроста выбрал в Доме именно ту комнату, в которой
живешь. И неспроста до сих пор жив...
Я оглядел свою комнату, словно видел ее в первый раз. Девять шагов вдоль,
семь -- поперек. Окон нет. Стол с инкрустациями горных пород дерева.
Кровать. Три табурета. Тумбочка, стенной шкаф и престарелый тюльпан в
вазе...
И последние слова Лайны. Махиша боится... похожий на буйвола Махиша,
Предстоятель яростного Инара -- Владыки Молний...
-- Это безумие,-- недоуменно прошептал я. -- Комната, как комната. Ничего
особенного...
-- Она не меняется, Сарт. Все в Доме-на-Перекрестке меняется, а она -- нет.
Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Я еще раз оглядел комнату.
-- Слушай, Лайна... А действительно -- почему она не меняется? Во имя Ксуры,
Страны Несбывшихся радостей -- почему?
-- Не знаю,-- испуганно ответила Лайна, Предстоящая Матери-Ночи Ахайри.
***
6
...Когда она ушла -- а это произошло отнюдь нескоро -- я всю оставшуюся ночь
бродил по комнате, как пораженный лунной горячкой -- и все ждал, ждал...
И ничего не дождался. Потом я обнаружил у ножки стола небольшое ручное
зеркальце в медной оправе, дико обрадовался -- вот оно, изменение! -- схватил
зеркальце и понял, что его обронила Лайна. Из гладкого овала на меня глянул
я, но какой-то не такой я, не соответствующий моему раздерганному
состоянию. Мне даже показалось, что тот, который улыбался в зеркале, знает
нечто скрытое, о чем мне лишь предстоит узнать; и поэтому он втайне
сочувствует мне, морща длинный кривой нос и поджимая твердые губы...
А потом я проснулся. Вещи уже были собраны; я сунул в поклажу ночное
зеркальце и направился вниз. Цепкие кривые когти сжали мое левое плечо, и
клюв Роа чувствительно прищемил мне ухо. Беркут недовольно кряхтел,
вертелся и спустя минуту так заорал на ждущую внизу лошадь, что мне стоило
большого труда успокоить бедное животное.
На переметной суме моей лошади была криво прилеплена записка. Всего три
слова.
`Тебе нужна охрана?`
Контур Дома за спиной зыбко качнулся, намекая на то, что с ответом медлить
не стоит.
Я достал перо, раскрыл дорожную чернильницу и кое-как примостил обрывок
на колене. `Нет`,-- написал я, подумал, зачеркнул написанное и неожиданно
для самого себя вывел слова, о которых не подозревал еще секунду назад:
`Нужна. Слепой Эйнар, бывший Мифотворец Махиши.`
Порыв ветра вырвал из моей руки клочок пергамента, завертел и понес прочь.
Роа попытался было ухватить его клювом, промахнулся, и я успокаивающе
огладил его взъерошенные перья.
Мы уезжали в Фольнарк.
***


ирение -- я оценил изысканность поз, невольно покачав головой, и на дне
каменных глаз Сиаллы полыхнули лукавые огоньки, отчего взгляд богини
неприятно напомнил мне взгляд идола Бокруга.
Предусмотрительность Лайны оказалась выше всяких похвал --
провинциальный храм как нельзя лучше подходил для подготовки будущих
Мифотворцев. А телосложение богатырей-служителей даже несколько
озадачило меня, но я тут же сообразил, что после Празднеств Богини остаются
дети -- вернее, получаются дети -- и самых крепких мальчиков наверняка
воспитывают при храме.
-- Меня зовут Ратан,-- глава караула вернул мне бумаги и пожал руку, после
чего я понял, что в детстве Ратан был очень крепким мальчиком. -- Я
предупрежден о... твоем приезде. Следуй за мной.
По-моему, вначале он хотел сказать `о Вашем приезде`, но почему-то
передумал. И правильно передумал. Не люблю я этого.
Меня проводили в отведенную комнату, где я оставил вещи, а после мы с
Ратаном прошли в левое крыло храма, в котором располагался маленький
полутемный зал. Миловидные жрицы в прозрачных одеяниях расступились
перед нами, одарив меня многозначительными улыбками, а я глядел на всю эту
шуршащую дозволенность, вспоминал характер Лайны, уныло вздыхал и
понимал, что от более близкого знакомства с местными обитательницами, к
сожалению, придется воздержаться. Слово `воздержание` только усилило
расстройство чувств, и я принялся смотреть в пол.
И оттого не сразу приметил худенького подростка, носатого, костлявого и
белобрысого -- он сидел на помосте и настраивал пятиструнный лей, а перед
ним, в ожидании прерванного движения, застыла обнаженная девушка; и я
вздрогнул, сообразив, что это -- они...
Ратан хотел было окликнуть их -- будущих Мифотворцев -- но я жестом
остановил его и тихо встал за колонной, пристально вглядываясь в людей на
помосте. В последнее время мне все чаще удавалось проникать в сущность
собеседника, обходясь без слов... Я ведь еще не знал тогда, что передо мной --
Грольн Льняной Голос, мой неизменный и бескорыстный спутник, с которым
мне придется пройти насквозь не одну вечность; я не знал этого, да и он еще не
знал сам, кто он такой -- он просто хотел стать кем-то... он еще только
настраивал свой лей...
Но даже в тот, первый раз, я сразу почувствовал, что нам легче будет без слов,
потому что между нами было нечто, что стоит возле слов, и никогда не теряется
бесследно, и не обманывает нас...

ВОЗЛЕСЛОВИЕ
ГРОЛЬН ЛЬНЯНОЙ ГОЛОС

...Я доверился своим пальцам, и они сами перебирали струны, находя новые,
единственно верные созвучия, и мелодия поплыла в бесконечность...
окружающий сумрак словно отступал, теснимый напором звуков, и языки
пламени послушно разгорались, вспыхивая и извиваясь в такт мелодии, а я все
не мог оторвать взгляда от Клейрис...
Она парила на зыбкой грани света и тьмы, она была неотъемлемой частью той
музыки, которая помимо моей воли разливалась сейчас по храму, и не было
больше пыльных дорог, промозглых дождей и хохота пьяной толпы, а было
лишь то, что рождалось сейчас, и только сейчас.
Сейчас -- и нечто большее, чем просто звучащий лей, танец Клейрис и блики
огня на стенах. Между нами рождалась легенда, волшебная сказка, миф -- и я, я
творил его!.. Вернее, мы с Клейрис.
Она плыла по залу, купаясь в волнах звуков и отсветах пламени, ее тело
вспыхивало, подобно огню, или невидимой тенью скользило во мраке; она вся
была пронизана сиянием и музыкой, и ее обнаженное тело звало, притягивало,
завораживало -- это была не та стыдная нагота, которая одновременно
соблазняет и отталкивает; нет, здесь танцевала нагая богиня, сама Великая
Сиалла, и я уже видел осыпающиеся на нее утренние цветы в рассветной росе,
видел лук, стрелы которого даруют величайшее наслаждение и величайшую
муку на этом свете...
...Все мальчишки хотят быть воинами или охотниками -- я, Грольн, бродячий
музыкант шестнадцати лет от роду, хотел быть музыкантом и стал им! Спасибо
отцу -- лучшему лееру Пяти Городов, убитому матросами в портовой таверне,
когда он отказался играть для Косматого Тэрча, в честь его визгливой бабы...
Отец вышвырнул меня в полуоткрытую дверь, следом вылетел его старенький
лей, и я бежал, спотыкаясь и плача, падая и прижимая к груди последнее, что у
меня оставалось...
...Стрела пронзила мое сердце, я чуть не вскрикнул от сладостной боли -- и
очнулся.
Музыка смолкла. Мои пальцы безжизненно лежали на струнах лея, Клейрис
застыла в круге света с воздетыми к небу руками -- и мрак в углу зашевелился,
рождая невысокого мужчину с внимательным взглядом, пронзительным и
насмешливым, как у птицы на его плече.
Он шагнул в освещенный круг и замер напротив меня.
Я понял, кто это. Жрица предупреждала нас. Вчера.
-- Вы видели? -- задыхаясь, спросил я. И закашлялся.
Он кивнул.
-- И лук? И цветы...
-- Да. Хотя мне-то как раз и не следовало бы всего этого видеть. И знаешь,
Грольн -- тебя ведь зовут Грольн? -- это и радует, и пугает меня одновременно...
-- Спасибо, Учитель...
-- Учитель..,-- он попробовал это слово на вкус и еле заметно скривился. -- Нет,
не стоит. Зови меня просто -- Сарт.
-- Да, Учитель,-- ответил я.
И он рассмеялся.
***
8
На следующий день прибыл слепой Эйнар, бывший Мифотворец Махиши. Я
смотрел, как он бредет по саду -- неестественно прямой, огромный, с
всклокоченными русыми волосами, в бесформенной рубахе, пояс которой
свисал чуть ниже живота...
Он шел сам, без поводыря, и Ужас сидел на его руке, вцепившись когтями в
кожаный браслет. Роа немедленно попытался затеять драку, и мне стоило
большого труда отозвать разъяренную птицу; а Эйнар только тихо свистнул, и
его гребенчатый увалень заковылял в сторону и скрылся между деревьями.
Ратан -- он был здесь кем-то вроде старшего служителя и в комплекции почти
не уступал Эйнару -- одобрительно оглядел новоприбывшего, промычал что-то
вроде `С приездом, парень` и с силой сжал руку слепца своими каменными
пальцами, крепость которых я уже успел испытать накануне. Кисть моя,
кстати, болела до сих пор.
Это рукопожатие, казалось, длилось целую вечность: я видел, как понемногу
сминается ладонь Эйнара в мертвой хватке служителя, как белеют костяшки
пальцев Ратана -- но слепой продолжал вежливо улыбаться, глядя незрячими
глазами поверх головы служителя куда-то в небо, и в конце концов Ратан
отпустил его руку.
-- Мужчина! -- Ратан одобрительно хлопнул слепого по плечу. -- Жаль, что
калека... Идем, провожу...
Он взял у Эйнара огромный тюк, в котором что-то позвякивало, чуть не
выронил ношу и как-то странно покосился на слепца.
Поведение Ратана неприятно задело меня, и я поспешил уйти.
Эйнар занял комнату рядом с моей. Аккуратно пристроив в углу свою
неподъемную поклажу, он первым делом ощупал все стены в новом жилище и
затем отправился бродить по всему храму, а его орел с дурацкой кличкой
дремал в холодке, игнорируя все попытки алийца нарваться на ссору.
Этот царь птиц, как позже выяснилось, основную часть жизни только и делал,
что спал и ел. Такое поведение не могло не вызвать изумления у непоседливого
Роа, и он после всех бесплодных воплей наконец угомонился.
Вечером Эйнар появился в трапезной. Я хотел подвести его к столу, но он
отстранил меня, нащупал столешницу и сел сам.
Ужинали мы вчетвером -- Грольн, Клейрис, Эйнар и я. Сам ужин проходил в
молчании. Внимание Клейрис было поглощено изысканностью трапезы,
которую нам подавали -- девушка еще не успела привыкнуть к перемене в своем
положении; Гро пожирал глазами девушку и даже не замечал, что именно
кладет себе в рот; Эйнар уставился мертвым взглядом прямо перед собой, и
прислуга только успевала пододвигать ему полные блюда и забирать пустые; а
я делил свое внимание поровну между ужином и этой любопытной троицей.
Когда подали десертные вина, Эйнар, по-видимому, глубоко задумался, и я с
ужасом увидел, как медленно расплющивается в его кулаке тяжелый кованый
кубок. Самым страшным было то, что Эйнар не прилагал к этому никаких
усилий -- он просто держал кубок, думая о чем-то, ведомом ему одному, и
металл сминался под его пальцами, как сырая глина. Даже Грольн на какое-то
время оторвался от созерцания вожделенной Клейрис и завороженно следил за
метаморфозами кубка.
Потом Эйнар вернулся с небес на землю, уронил на залитую вином скатерть
комок серебра -- все, что осталось от кубка -- и, очень сконфуженный, долго
извинялся за свою неуклюжесть, часто-часто моргая...
...Возвращаясь в покои, я осторожно коснулся плеча Эйнара.
-- Послушай, Эйн,-- тихо сказал я,-- а ведь ты мог просто раздавить руку
Ратана...
-- Раздавить? -- непонимающе обернулся Эйнар, и его слепой взгляд заставил
меня потупиться. -- Зачем? Ведь ему было бы больно!.. Я не люблю делать
людям больно...
Я не хотел задавать второй вопрос, но он вырвался сам собой:
-- Тогда зачем ты приехал в Фольнарк?
-- Ты же просил охрану,-- пожал плечами незрячий Эйнар, бывший
Мифотворец Предстоятеля Махиши. -- Вот я и приехал...
***
9
...Я учил Гро и Клейрис тонкостям своего -- теперь уже нашего -- ремесла, и они
были понятливыми и благодарными учениками. Мы собирались в том самом
зальчике, где я впервые увидел их, изгоняли оттуда всех младших жриц,
возмущенных таким пренебрежением к их головокружительным достоинствам;
затем рассаживались, кто где хотел,-- и я рассказывал им сказки. То, чего так не
хватало в этом простом и пресном мире.
Вот и все тонкости. Или почти все.
Часть из этих сказок я знал раньше, часть придумывал тут же, по ходу дела, и
слепой Эйнар все чаще спускался в зал и молчал, а я все ждал -- когда он
заговорит... И Эйнар заговорил! -- сперва косноязычно, робко, но потом все
более уверенно; они, все трое, то и дело перебивали меня, и русло рождавшегося
мифа разбегалось множеством притоков, а там Гро брал лей, Клейрис вставала
на цыпочки, а Эйнар глухо бухал кулаком в стену, создавая ритм, основу, и я
говорил, говорил, и это были лучшие минуты во всех моих жизнях...
Я видел, что уже не только Гро зачарованно глядит на Клейрис, но и девушка

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 129525
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 0