ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Андрей ВАЛЕНТИНОВ

ФЛЕГЕТОН

5 апреля 1921 года
Полуостров Галлиполи

С Эгейского моря дует теплый ветер, брезент наших палаток еле заметно
подрагивает, а над желтым прибрежным песком с самого утра носятся
громадные, совсем не похожие на наших крымских, чайки. Значит, все-таки
весна..
Сегодня наше Богом проклятое Голое Поле затихло: неугомонный
Фельдфебель с утра пораньше поднял Дроздовскую дивизию по тревоге и увел
ее куда-то за холмы отрабатывать отражение десанта. К счастью, я успел
вовремя сказаться больным, ибо охота играть в эти игры пропала у меня
достаточно давно. В общем, я прохворал подобным образом почти всю зиму, а
попросту говоря, отсыпался за последние шесть лет.Конечно, подобную
роскошь могут позволить себе далеко не все. Фельдфебель, похоже, очумел
окончательно, - полковников - и тех ставит под ружье и гоняет в штыковую.
Куда уж мне, штабс-капитану, да еще из какой-то сомнительной части, от
которой, ежели признаться честно, остались только несколько офицеров,
смутные легенды, гуляющие, думаю, и по сей день по таврическим степям, и
ни одного документа. Но меня все-же не трогают, - все-таки три контузии, а
самое главное - маленький крестик с терновым венцом и серебряным мечом. С
этим крестиком я уже не сомнительный штабс-капитан, а живая легенда,
учебное пособие для наших юнкеров. Извольте видеть, господа, участник
Ледяного похода собственной персоной. Ну да, того самого. И живой, что
самое удивительное.
Этот крестик я не носил ни дня с тех пор, как нам троим - поручику
Дидковскому, подпоручику Михайлюку и мне - вручил эту награду генерал
Романовский, помнится, в августе 19-го. Несолидно было как-то. Ну, были.
Ну, шли. Одни мы, что-ли? А здесь крестик оказался как раз к месту - чтоб
меньше приставали. Вон Фельдфебель - тот его с кителя на китель
перевешивает, а я, между прочим, что-то не помню его ни в Ростове, ни под
Екатеринодаром. Впрочем, был, наверное. Где-нибудь рядом с Антоном
Ивановичем, в обозе. Ну, того инфлюэнца косила; а интересно, какой это
хворью Фельдфебель маялся, когда генерал Марков водил нас в штыки в тот
проклятый последний день? Хотя нет, помню его, Фельдфебеля, - как раз в
тот день, только ближе к вечеру, в Гначбау, когда хоронили Лавра
Георгиевича...Схоронили, могилу заровняли и на карту нанесли. Да что
толку, через день красные все равно разрыли... Да, стоял тогда Фельдфебель
у гроба. Правда, плакал или нет - врать не буду, запамятовал.
Вот, с того, стало быть, крестиком и прикрываюсь. Поручику Успенскому
легче: устроился в нашу, с позволения сказать, газету и отлынивает от всех
нарядов под предлогом сочинения очередной главы своего бессмертного опуса
`Необычайные похождения капитана Морозова и поручика Дроздова в тылу у
большевиков`. Первую главу, ежели память не изменяет, тиснул еще в
декабре, а капитан с поручиком еще на середине своего крестного пути. И
ведь читают. Фельдфебелю, конечно, вся эта жюльверновщина противопоказана,
но кто-то в штабе распорядился - и вот, извольте видеть, поручик Успенский
гуляет и в потолок, точнее, в белый полог нашей палатки поплевывает. И
правильно делает, между прочим.
Ладно, хватит об этом, - дорвался до белой бумаги и обрадовался. И
бумага, между прочим, не моя, а все того же Успенского, купленная в
последнее увольнение в граде Константинополе, сиречь в Истанбуле. Ну да
ладно, бумаги много, господа Морозов и Дроздов никуда не денутся, избегнут
жидо-большевистских козней, а полпачки я конфискую. Как старший по званию
и герой Ледяного похода.
Вообще-то говоря, я хотел привести свои записи в порядок еще в
Албате, но из благого намерения ничего тогда не вышло; потом был променад
до Каховки и обратно, затем я отсыпался всю зиму на нашем Голом Поле. Ну,
а нынче весна, того и гляди нас отправят куда-нибудь в Занзибар. Отступать
некуда, надо начинать. Тем более, что господа большевики облегчили мою
задачу: из трех моих тетрадей уцелела одна, которую я нашел в том самом
классе Мелитопольской гимназии, где мы стояли в январе. Помнится, первые
две страницы были исписаны задачками по алгебре, и ими (страницами) была
распалена железная печка. А тетрадь я отбил, жалко стало - толстая, с
прочными, прямо-таки книжными политурками, да еще с золотым обрезом. Моя
тетрадь N2 кончилась, и находка пришлась ко двору.
Тетрадь N1 я спрятал у своего квартирного хозяина в Ростове перед
тем, как уйти в этот самый великий поход. Думал через неделю вернуться.
Вернулся через месяцев десять: ни хозяина, ни, само собой, тетради. Теперь
уже и не вспомнишь, а вспомнишь - не поверишь. Господи помилуй - какой
порыв! Господа вольноопределяющиеся! Добровольно вызвавшиеся заменить
павших на поле славы офицеров! Прапорщик Пташников! Поздравляю вас с
первым офицерским чином, полученным на поле брани! Поручик Пташников!
Указом Государя Императора вы награждаетесь... Последние записи я делал
уже в декабре 17-го, как раз в Ростове. Теперь уже не найдешь, разве что
на Лубянку написать, чтоб поискали.
Где я посеял тетрадь N2 - уже и не упомню. Это и совсем обидно,
поскольку на большевиков и даже на жидо-масонов не свалишь, - сам потерял
где-то между Каховкой и Уйшунью. Наверное, сей форс-мажор случился
все-таки в Геническе, когда мне несколько облегчили вещевой мешок. На
раскурку, видать, пустили. Наши дроздовцы все на чеченцев кивали, да
теперь уж не докажешь. Знаю я `дроздов`, особенно когда у них курево
кончается. Тетрадь N2, безусловно жалко, хотя и не так, - я почему-то
записывал в ней в основном хронику боевых действий. Потеря невелика, в
будущих историях Смуты все сие будет изложено досконально и, надеюсь,
полно. Правда, там было записано несколько наших песен, если можно так
выразиться, фольклор. Кое-что я, правда, помню, но некоторые, особенно те,
что пел поручик Дидковский, уже подзабыл. Впрочем, авось поручик Успенский
поможет, - память у него отменная, - естественник, ему Бог велел. Куда уж
нам, с историко-филологическим образованием.
Итак, тетрадь N3. Вначале я думал попросту переписать ее,
восстанавливая сокращения и, где следует, комментируя. Но уже первая
страница ставит в тупик, и дело даже не в почерке. Наверное, мне тогда
казалось, что достаточно будет взглянуть на эти пиктограммы - и сразу же
вспомню все. Экий наив, право, да еще на третьем году Смуты.
Ну да ладно, все-таки пора начинать.

Итак, первые несколько записей сделаны в Мелитополе. Прибыли мы туда
31 декабря, аккурат под Новый год. `Мы` - это несколько офицеров и три
десятка нижних чинов, - все, что осталось от знаменитого Сорокинского
отряда после того страшного боя под Токмаком. Собственно, это и был
последний бой нашего отряда, когда мы еще напоминали воинскую часть, с
которой считался не только противник, но и наше собственное командование.
В Токмаке мы не собирались задерживаться, но в последний момент
подполковник Сороки дал приказ занять оборону и держать город. Вообще и до
сих пор не уверен, что Токмак - это город. По-моему, его вид позорит
благородное звание.
Но делать было нечего, кто-то на другом конце телеграфного провода
распорядился, и обе наши роты - первая, штабс-капитана Дьякова, и вторая,
моя - начали наскоро укрепляться в сараях и старых окопах у околицы.
Приводить в порядок окопы не представлялось возможным: мороз за минус
двадцать по Цельсию, и таврический чернозем поддавался только динамиту. В
роте у меня оставалось сорок штыков при пяти офицерах. У штабс-капитана
Дьякова людей было чуток побольше: он вечно просил у подполковника
Сорокина пополнения, и тот, добрая душа, ему не отказывал.
Подразумевалось, что моя рота, где трое офицеров прошли Ледяной поход,
как-нибудь справится и так. М справлялись, в общем-то; но тогда, под
Токмаком, нам всем пришлось туго. Так туго, как, пожалуй, не бывало с тех
пор, теперь уже совершенно легендарных времен, когда мы с Черенцовым
попали в мешок под станцией Глубокой
Красные были давно не те. Еще весной 19-го в Донбассе мы могли
позволить себе роскошь наступать колоннами и ходить в `психическую` - без
выстрелов, со стеком и под песню. Пели отчего-то исключительно `Белую
акацию`. Ну а если попадалась какая-то упрямая дивизия, как правило,
венгры или китайцы, мы попросту перебрасывали на грузовиках все, что у нас
было, и давили огнем. За остальной фронт можно было не волноваться:
краснопузые дисциплинированно ждали, когда мы прогрызем оборону, а потом
уже совместно бежали. Вот бегали они хорошо, не спорю. Так мы их гнали
почти до Тулы. А как качнулся маятник обратно и головорезов Андрюшки Шкуро
шуганули от Орла, то красных, считай, подменили. Тут уж в психическую со
стеком не пойдеш. Тут дай Бог пулеметами отбиться. Не те стали красные.
Чудес тут, собственно, нет, просто господин Бронштейн начал что-то
соображать, и часть офицеров направил не в подвалы Лубянки, а прямиком в
кристально-классовую Рачью и Собачью Красную Армию. Говорят, к каждому
офицеру там был присавлен еврейчик, чтоб следить за, так сказать,
благонадежностью и в случае чего стрелять на месте. И правильно. А то
думали отсидеться, гуталинчиком приторговывая. Тогда, в декабре 17-го, в
Ростове из офицеров можно было сформировать корпус полного состава. А
сколько ушло с Лавром Георгиевичем? Так что нечего их жалеть. Мы, во
всяком случае, бывших офицеров в плен не брали. И ежели, не дай Господь,
конечно, придется возвращаться и все начинать по новому кругу, то и брать
не будем. В конце концов, господа пролетарии дерутся за свой классовый рай
с бесплатной селедкой, а эти, которые бывшие, за что? За хлебное и прочее
довольствие? Ну и пусть не жалуются...
Но тогда, под Токмаком, нас обложили по всем правилам. Грамотно
обложили и стали выкуривать. Первый день еще можно было держаться:
патронов хватало, да и у красных не было артиллерии. Но даже и без
артиллерии прижали они нас крепко, головы поднять не давали, а к вечеру на
горизонте, словно призраки из нашего недавнего прошлого, появились
пулеметные тачанки. Тут началось нечто вроде легкой паники, кто-то первым
брякнул `Упырь`, и всем стало не по себе.
Этот кто-то был, по-моему, все тот же штабс-капитан Дьяков. Я тогда
бежал в наш, с позволения сказать, штаб, то есть в более-менее
протопленную хату, где находился подполковник Сорокин и куда мы стаскивали
раненых. Подполковнику Сорокину уже тогда было худо, он все время кашлял,
но держался молодцом и командовал дельно. Туда же, к подполковнику
Сорокину, заскочил и штабс-капитан Дьяков. Он, помнится, попросил
последний пулеметный расчет, естественно, его получил и, уже прикуривая,
брякнул об Упыре. Храбрый он офицер, и воюет недурно, но махновцы - его
больное место. Все не может забыть бой под Волновахой. И я не могу забыть
Волноваху, но в Упыря, признаться, не поверил. Просто господа большевики
научились всякому, в том числе и пулеметным тачанкам. Вскоре выяснилось,
что так оно и было. Наступали на нас чухонцы, то есть красные эстляндцы,
ну и тачанки были их собственные. Чухонские, так сказать.
У меня еще стреляли три пулемета, и я, не мудрствуя лукаво - где уж
тут мудрствовать, на таком морозе - поставил два пулумута по флангам, а
третий в центре. Благо, впереди была степь, мертвых зон практически не
оставалось, а патроны еще имелись. Помнится, на левом фланге был за
пулеметом поручик Голуб, а на правом - поручик Успенский. Я был в центре,
словно Спаситель на Голгофе, и под прикрытием бывшего сельского учителя из
Глухова и бывшего студента-химика Харьковского технологического института
чувствовал себя вполне спокойно. Когда мои фланги начинали замерзать,
бывшего учителя и бывшего студента меняли прапорщик Новиков и подпоручик
Михайлюк. При себе я держал поручика Дидковского, который, несмотря на
хандру, был еще способен заменить меня на пулемете. Нижних чинов я к
пулеметам не подпускал. На всякий случай
Эта недурная диспозиция сохранялась еще сутки и, в общем-то,
оправдала себя. Красные, имея преимущество где-то один к четырем,
атаковали почти непрерывно, очевидно, тоже меняясь. Но они были в чистом
поле, морозец все крепчал, а я мог все-таки греть своих людей, и даже
давать им поспать часок-другой. Не сон, конечно, но все же лучше, чем под
ветром на таврическом черноземе, Еще год назад можно было ожидать, что
краснопузые не выдержат, соберут митинг и, перестреляв командиров,
отправятся делать мировую революцию куда-нибудь южнее. Но эти выдержали, а
затем подкатила артиллерия, и вот тогда морозец начал продирать уже не их,
а нас.
Их главный чухонец рассудил трезво и начал гвоздить не только
передовую, как поступил бы дилетант, но открыл навесной огонь в глубину.
Город - если Токмак все-таки город, в чем я продолжаю сомневаться - ему
было не жалко, равно как и его почтенных обывателей, которые по простоте
душевной в эти часы, наверное, уже готовили красные флаги. Впрочем, на его
месте я поступил бы так же. Да, научились они воевать. Видать, и мы
помогли немного. Так сказать, вариант с Петром Алексеевичем и шведами. Ну
еще бы! Помнится, кумир моих уважаемых родителей господин Чехов писал
что-то о зайце и спичках. А господа красные, к величайшему сожалению, не
зайцы. И, как выяснилось, учиться умеют.
Когда вокруг начало все гореть, кое-кто из нижних чинов, особенно
которые из бывших пленных, стали подаваться в тыл, тем более, сгущались
сумерки. Конечно, жить хочется всем, в том числе и бывшей красной сволочи.
Двоих я уложил на месте лично, на флангах господа офицеры тоже навели
порядок, но артиллерия лупила всю ночь, и к утру в моей роте нижних чинов
заметно поубавилось. Впрочем, у штабс-капитана Дьякова было не лучше. Мы
всегда выступали против этого странного порядка - посылать пленных на
передовую. Когда мы были у Чернецова, когда шли с Лавром Георгиевичем, и
потом, на Кубани и в Донбассе в нашем отряде таких проблем не возникало.
Можно было не бояться, что выстрелят в спину или драпанут в самый разгар
боя. Но нас, сорокинцев, становилось все меньше, и к нам стали присылать
этих самых, которые... Во искупление, так сказать... Припоминаю спор с
подполковником Сорокиным еще перед Волновахой: он все разводил руками и
жаловался на командование корпуса. Впрочем, теперь я понимаю, что мы зря
горячились. Тех, кто уходил в декабре 17-го, уже не воскресить, а
мобилизованные еще хуже бывших пленных. Те хоть чеки боятся.
Удивительно, что за всю эту страшную ночь мы не потеряли ни одного
офицера, и когда на рассвете красная чухна пошла на приступ, мои пулеметы
вновь сыграли дробь. На том, однако, наше везение и кончилось. Чухна
поначалу откатилась, облизнулась, а затем сделала то, что сделал бы и я
сам, - выкатила пушки на прямую наводку. Ну а наши пулеметные точки особо
искать не приходилось - бой шел уже третий день.
Прапорщика Новикова уложило почти сразу: ему снесло полчерепа
осколком, и вопрос о медицинской помощи даже не возникал. Мы оттащили его
в сторону, накрыли тем, что осталось от его шинели и кто-то, по-моему,
поручик Голуб, успел в передышке перед следующей атакой прочесть
заупокойную молитву. По чести говоря, молитву должен был читать поручик
Успенский, все-таки он поповский сын, но он как раз сменил прапорщика
Новикова у пулемета.
Сеня Новиков воевал с нами с весны 19-го. Он был родом откуда-то
из-под Белгорода, добровольцем пошел на германскую и даже успел получить
`клюкву` за бои под Ригой. Воевал он спокойно, грамотно и особенно хорош
был в штыковой. Впрочем, в дни заттишья он также был первым: наверное не
один десяток хохлушек имеют основания помнить нашего белокурого Сеню.
Красивый был юноша. Очень. Кажется, у подполковника Сорокина был его адрес
но писать мы не стали, - дома у Сени уже стояли красные, и незачем было
задавать чеке лишнюю работу. Может, так оно и лучше, - пусть те, кто его
еще ждет, надеются. Моим, во всяком случае, было бы легче.
К полудню стало ясно, что следующая атака будет последней. Нижние
чины один за другим норовили отползти куда-то за плетень, мои фланги
прикипели к пулеметам, а красные вошли в азарт и выкатили прямо на
пистолетный выстрел пять тачанок. Я понимал, что если уходить, то уходить
нужно немедленно. Да и не придется всем уйти. И лишь с какой-то тупой
обреченностью я думал, кто из моих офицеров будет следующим. Каждую
секунду я ждал, что один из пулеметов - слева? справа? - замолчит, но
пулеметы все били, Бог хранил бывшего химика и бывшего сельского учителя.
О себе я тогда как-то не думал, будучи почему-то уверен, что моя очередь -
последняя. Так или иначе, но нам троим было суждено уйти из Токмака
живыми...
Приходится прерываться. Поручик Успенский вернулся, полный новых
творческих планов и, не уважая ни чин, ни возраст, прогоняет меня из-за
нашего единственного стола, требуя при этом, чтоб я учитывал интересы
поклонников его военно- полевой музы. Ну, так тому, выходит и быть.

6 апреля

Пишу вечером, при свече, чем определенно ухудшаю свое каким-то чудом
сохранившееся зрение. К сожалению, весь день был занят, тут и крест не
помог. Утром меня потащили читать нашим юнкерам лекцию по военной истории.
Отвертеться не удалось, и пришлось два часарассказывать невеселую эпопею
Восточной войны, в книгах обычно именуемой Крымской. Поучительная история,
но действительная невеселая. Правда, под конец лекции я сам немного
увлекся, тем более, что мой дед принимал в тех событиях непосредственное
участие, защищая батарею N5, которая находится аккурат на месте нынешнего
Исторического бульвара города Севастополя.
После обеда - ну, про обед разговор особый и не к ночи - нас вместе с
поручиком Успенским направили на преужасное сонмище, именуемое штабной
игрой. Собственно, никакая это не штабная игра, просто некий хорошо
выглаженный полковник чуть ли не из самого Парижа ознакомил нас с
соображениями командования по поводу предстоящего десанта в Крыму. Я не
особенно внимательно слушал эту очередную сказку Шехерезады. Такие
монооперы предназначены исключительно для поднятия нашего духа.
Выглаженный полковник предложил задавать вопросы. Вопросов, естественно,
не последовало; тогда он, вероятно, несколько обиженный подобным нашим
отношением, вопросил нас сам по поводу, так сказать, иных мнений.
Тут уж меня начали подталкивать в спину. Иные мнения -
это,действительно, по моей части, правда, ежели настроение этому
соответствует. Нельзя сказать, что за эти самые мнения меня тут очень
любят, скорее, совсем даже наоборот, тем более, мои высказывания
приписывают моей, якобы дружбе с Яковом Александровичем. Само собой, среди
марковцев и корниловцев, а особенно среди прихлебателей Фельдфебеля
считаться другом Якова Александровича даже как-то неприлично. Обычно я
отмалчиваюсь, но ежели спрашивают - отвечаю искренне, что его другом не
являлся и не являюсь. Хотя быть другом такого человека, как Яков
Александрович, почел бы за честь.
В общем, не понравился мне этот полковник, и я попросил слова.
Вначале я сослался на слабое военное образование, многолетнее окопное
одичание и три контузии, попросив покорнейше все сие учесть и только с
учетом этих смягчающих обстоятельств выслушать мои недостойные
соображения.
Соображения же были до чрезвычайности просты. У нас три неполные
дивизии без тяжелого вооружения, конфискованного союзничками, а равно и
наших продовольственных запасов, конфискованных ими же. Вдобавок, флот,
вернее, то, что от него осталось, мы не сможем использовать из-за
отсутствия денег на топливо и в связи опять-таки с запретом все тех же
упомянутых благодетелей. У большевиков же в Крыму стоит целая армия;
считающаяся `трудовой`, но имеющая легкое стрелковое вооружение, стоит у
Сиваша и ковыряет для господ комиссаров крымскую соль. Большевистский
флот, хотя и небольшой, но, как показал прошлый год, вполне боеспособный,
опирается на наши бывшие черноморские базы, имея, помимо всего прочего,
союзником флот кемалистских мятежников. Да и Крым после зимней `чистки`,
проведенной ублюдком Пятаковым и его башибузуками, не способен дать нам
даже минимального пополнения.
И, наконец, даже в случае удачи, красные заткнут с севера крымскую
`бутылку` и повторится прошлогодняя ситуация. Так сказать, дурная
бесконечность в действии.
В заключение меня подмывало высказать предложение о наличии у нашего
командования секретного способа хождения по морю, аки по суху. В этом
случае, да еще с резервом в виде взвода архангелов с огненными мечами
можно гарантировать нашему десанту процентов этак сорок успеха. Впрочем,
последние соображения я придержал при себе.
Сказанного, однако, хватило. Полковник и возразить не успел, как один
из камер-лакеев нашего Фельдфебеля поспешил заметить, что штабс-капитану
Пташникову чрезвычайно милы здешние пляжи и что он ждет-не дождется
купального сезона. Признаться, я и не ожидал, что у меня осталось то, что
называют нервами. Во всяком случае, я довольно вежливо предложил автору
этой реплики вместе со мной и, само собой, с его высокоблагородием
господином полковником первой же шаландой отправиться в Крым, дабы
разведать все на месте, а по возвращении рассудить, кто прав, а кто нет.
Тут уж надлежало высказаться и полковнику, но он внезапно в самом
примирительном тоне заявил, что без колебаний отправится в Крым в компании
с ветераном Чернецовского отряда. Это уже было интересно, поскольку свой
Чернецовский крест я на кителе не ношу - он у меня без планки. В общем,
как только вся эта ворчащая свора расползлась, я подошел к нашему
парижскому гостю. Дело в том, что я его не помню у Чернецова, хотя те
славные и страшные недели вспоминаю часто. Чаще даже, чем величайший из
великих, Ледянящий из Ледяных анабазис.
Оказалось, что полковник, - собственно, тогда он был капитаном, -
все-таки был у Чернецова, но недолго. Под Дебальцевым его контузило, и он
был переправлен в Ростов. Меня он запомнил, а вот я его, к стыду своему,
нет. Тут, по логике, обязана была появиться бутылка, и бойцы за общим
столом должны были помянуть минувшие дни. Но бутылки не оказалось,
полковник спешил, да и пить с ним мне как-то не хотелось. Прощаясь, он
глубокомысленно посоветовал мне не впадать в пессимизм, поскольку великие
державы нам помогут, а большевиков через месяц свергнут разъяренные
крестьяне.
Ну да... Помогут... Свергнут... Езжай лучше в Париж, оптимист
хренов... Ладно, Бог с ним со всем. Вернусь к дневнику.

Да, следующая атака красной чухны должна была быть последней. Но
чухна что-то долго возилась, и тут вестовой позвал меня в штаб. Там уже
был штабс-капитан Дьяков, а бледный, едва державшийся на ногах
подполковник Сорокин радостно тыкал ему обрывок телеграфной ленты. Когда я
появился на пороге, обрывок был предъявлен и мне. Это был наш пропуск в
новый, 1920 год: штаб корпуса разрешил нам отступать на Мелитополь, и мы
имели шанс дожить до первого января. Правда, не все...

Мы переглянулись с подполковником Сорокиным. Ситуация была проста до
глупости и даже не нуждалась в обсуждении: у краснопузых покуда не было
конницы и мы вообще-то имели шансы оторваться, ежели, конечно, вынести за
скобки их тачанки. Но в любом случае, у Токмака надо было оставлять
заслон. Не менее взвода и обязательно с офицером.
Штабс-капитан Дьяков был уже мысленно в Мелитополе, а то и в
Карасубазаре, где его ждала семья, поэтому нам пришлось немного
растормошить его и предложить высказать свое мнение. В первую секунду он,
наверное, решил, что арьергард поручат ему, и смотреть на него в эту
секунду было неприятно. Умирать, безусловно, никому не хочется, но еще
через мгновение штабс-капитан Дьяков сообразил, что подполковник Сорокин
болен, а заместителя командира отряда никто в прикрытие не пошлет. Тут уж
он посмотрел на меня.
Я не скажу, что мне было все-равно. Просто меня не оставляла странная
уверенность, что этот бой - для меня не последний. Но я уже готов был
вызваться в арьергард - хотя бы для того, чтобы подполковник Сорокин не
подумал напоследок обо мне плохо. В конце концов, меня не ждет семья в
Карасубазаре, а чем Токмак хуже любого другого места в Таврии для
последнего, личного, так сказать, боя, я не знал. Архитектура, конечно,
своеобразная, но того, кто здесь останется, эта проблема скоро перестанет
беспокоить.
Вероятно, подполковник Сорокин меня понял. Он всегда меня понимал и,
похоже, что-то решив, поинтересовался, кто из офицеров остался у нас.
Штабс-капитану Дьякову и мне стало ясно, что мы должны уходить с отрядом.
Едва ли подполковник Сорокин нас пожалел, - просто он знал, что вот-вот
хворь свалит его окончательно, и оба ротных будут еще нужны отряду. А
может, и пожалел, - кто его знает...
У Дьякова лишних офицеров, естественно, не нашлось. У него никогда не
бывает ничего лишнего. Зато всегда есть все необходимое. Правда, взглянув
на меня, он поспешил добавить, что у него осталось трое офицеров; все трое
- молодые прапорщики, а тут требуется кое-кто другой. Это верно. Даже если
оставить здесь всех троих его прапорщиков, красные пройдут через Токмак,
как мож сквозь масло. Стало быть, оставался кто-нибудь из моих.
Я возвращался на околицу, где изредка постреливали в ожидании атаки
и, помнится, думал о том, что честнее и проще остаться здесь самому, чем
оставлять кого-то из тех, кто еще жив и надеется выжить. Но мне было
приказано уходить, и оставалось решить, кому уйти не суждено.
Вероятне всего, надо было оставить здесь поручика Дидковского.
Воевать поручик умел и сделал бы все как надо. Конечно, поручики Голуб и
Успенский сделали бы все не хуже, но жертвовать ими я не имел права - хотя
бы потому, что оба они могли бы заменить меня, ежели мне не повезет. Они
могли, а вот поручик Дидковский не мог бы.
Все так, но оставлять в прикрытии поручика Дидковского было нельзя, и
вовсе не потому, что он был моим приятелем, как шептали все вокруг, и я
его берег пуще прочих. Просто, поручик Дидковский был уже не тот, что
полгода назад. Попросту говоря, сломался.
В общем, как бывает. Храбрый офицер, воевавший не один год и не
кланявшийся пулям, вдруг гачинает проситься в тыл, ошивается в лазарете,
рвется во второй эшалон. Те, кто помоложе, ну хотя бы штабс-капитан
Дьяков, склонны видеть тут чуть ли не трусость. Поглядели бы они на
поручика Дидковского в июне 17-го под Ковелем или годом позже под
Екатеринодаром, и охота болтать ерунду тут пропала бы. Это не трусость.
Еще на германской мы называли это `Ангел пролетел`. Тот самый Ангел, что
прилетает рано или поздно за нами всеми. Просто перед некоторыми он
появляется раньше, и они, в отличие от нас прочих, мнящих благодаря Божьей
милости себя бессмертными, уже знают, что они смертны. И знают, что им
осталось недолго.
Поручик Дидковский сломался после Волновахи. Тогда, в самом пекле,
когда этот бес Билаш, его махновское превосходительство бандитский
фельдмаршал размазал по закаменевшей донецкой земле нашу третью роту и
прижал к терриконам оставшиеся две, поручик Дидковский сутки не отлипал от
пелемета; и в том, что Якову Александровичу, прорвавшемуся к нам со своим
корпусом, было еще кого спасать, немалая его заслуга. Тогда о его трусости
никто не болтал. А днем позже, когда Билаша мы все-таки отбросили и даже
погнали на юг, поручика Дидковского было не узнать. Я-то понял сразу, в
чем тут дело, и не отпускал его с тех пор далеко от себя. А сломала его
окончательно, конечно, смерть прапорщика Морозко, Татьяны Николаевны,
нашей Танечки, в которую он... Или с которой он... Впрочем, теперь это уже
не имеет никакого значения.
Танечка прошла с нами все, - и чернецовскую эпопею, и Ледяной забег,
и Кубанский анабазис, и бои в Донбассе, и Волноваху. Мы берегли ее от
пуль, но от воспаления легких спасти не смогли. Мы похоронили ее за неделю
до Токмака в безымянном хохлацком селе, сорвав предварительно с ее шинели
погоны, чтоб проклятые пейзане не сообщили антихристам, что тут похоронен
офицер. Ее солдатский Георгий я отдал подполковнику Сорокину. Еще год
назад его коллекция вымороченных наград вмещалась в коробке из-под
леденцов Жевержиева, а сейчас он набил ими свою полевую сумку чуть ли не
доверху. Теперь уже не установишь, где чьи, да и к чему? Сегодня в его
сумку перекочевала скромная красная ленточка - `клюква` Сени Новикова.
Да, на поручика Дидковского надежды было мало, химик и сельский
учитель были незаменимы, мне было приказано жить дальше, - значит,
оставаться выпало подпоручмку Михайлюку. Я отозвал его с правого фланга и
приказал отобрать двадцать нижних чинов по его выбору. Это все, что я мог
сделать. Ему оставалось двадцать человек, пулемет и полный цинк патронов.
Подпоручик Михайлюк всегда был гусаром, недаром покойный генерал
Марков постоянно ставил его в пример. А между прочим, понравиться генералу
Маркову - это было нечто другое, чем понравиться, скажем, нашему
Фельдфебелю. Генерал Марков знал, как должно воевать. И как должно
умирать, знал тоже. Поэтому подпоручик даже не мигнул, когда я сказал ему
о полном цинке патронов. Вернее, нет, он как раз мигнул, точнене,
подмигнул мне и потребовал впридачу пачку `Мемфиса`. Он знал, что просит:
я носил в полевой сумке нераспечатанный `Мемфис` - чтобы покурить
напоследок. Я вынул из сумки`Мемфис`, сунул подпоручику Михайлюку и, не
оглядываясь, пошел распоряжаться об отходе.
Все оказалось даже хуже, чем я думал. С нами было восемь
тяжелораненных, которых нельзя было эвакуировать в такой мороз; вдобавок,
подполковнику Сорокину стало совсем плохо, и он присоединился девятым к
этой компании. Штабс-капитан Дьяков првзошел самого себя и выволок
откуда-то из-под земли три подводы вместе с возницами, но мы оба знали,
что до Мелитополя довезем немногих. Впрочем, вариантов не было: оставлять
кого-либо чухне мы не имели права.
Мы вышли из Токмака минут за десять до того, как пушки краснопузых
вновь рявкнули и жидо-чухна полезла на приступ. Уже на околице меня догнал
связной от подпоручика Михайлюка и сообщил, что все в порядке и за
подпоручика можно не волноваться. Связной сунул мне какую-то тряпицу,
козырнул и сгинул. Я сунул тряпицу в карман и только потом, сообразив,
развернул ее. Что ж, подпоручик Михайлюк помнил наши традиции: у меня на
ладони лежали его Владимир четвертой степени - такой же точно, как у меня
- и знак Ледяного похода. Оставалось все это приобщить к коллекции
подполковника Сорокина. Я нашел в его подводе тяжелую полевую сумку и
бросил в нее очередную лепту.
Мы уходили быстро, а сзади весело стрекотал пулемет подпоручика
Михайлюка. Нас настиг все-же пяток снарядов, что стоило нам троих нижних
чинов, скошенных наповал одним взрывом. Шестой снаряд - последний -
разорвался совсем рядом с дорогой, нас бросило на промерзшую землю, я
крепко ударился головой, поручика Успенского забросало мерзлыми комьями, и
на минуту от его междометий небу стало жарко. Потом мы вместе стали
поднимать с земли поручика Дидковского, которого, как нам показалось,
слегка оглушило. Мы трясли его, стараясь привести в чувство, а он не
откликался и становился все бледнее. Подбежал штабс-капитан Дьяков, волоча
наш аптечный сидор, и начал извлекать из него чуть ли не английскую соль,
но поручик Успенский уже все понял и, отстранив склянку, чуть повернул
голову поручика Дидковского в сторону. Нам все стало ясно. Осколок,
маленький, не больше булавочной головки, аккуратно вошел в левый висок.
Прошел сквозь волосы, поэтому мы в первые минуты и не сообразили. Ангел не
зря предупреждал Володю Дидковского. Кажется, я не удержался и ляпнул
какую-то несусветную глупость вроде `не ушел`, но никто меня, ясное дело,
не слушал.
Надо было спешить. Штабс-капитан Дьяков - теперь он был старшим -
скомандовал, и мы уложили Володю на обочину, укрыв шинелью, с которой
предварительно содрали погоны. Этот ритуал мы разработали еще во время
Ледяного марша. Окрестные пейзане обычно хоронят вот таких, оставленных.
Пусть не сейчас, пусть ближе к весне. А вот ежели найдут офицера, то могут
отдать краснопузым, в агитационных, так сказать, целях. Любят они это.
Лавра Георгиевича несколько дней возили по Екатеринодару, а потом устроили
свое жидо-комиссарское аутодафе. Поэтому пусть Володя лежит тут без погон
и документов. И пусть простит нас за то, что мы ничего не можем поделатьс
закаменелым таврическим черноземом.
Мы уходили на запад, а в оставленном Токмаке все еще что-то гремело,
и долгими очередями бил пулемет подпоручика Михайлюка. Я был уверен, что
за пулеметом был он сам, - он любил стрелять длинными очередями в упор,
расходуя патроны без счету, за что вечно получал от меня на орехи. Ну
теперь он, стало быть, дорвался. Теперь было можно. Мы уходили все дальше,
и гул боя постепенно затихал. Едва ли подпоручик и его двадцатьт
гвардейцев продержались долго. Но во всяком случае, этот примитивный
маневр оправдал себя: красная чухна уже успела обжечься и предпочла
обкладывать наш арьергард по всем правилам. Вероятно, они сразу и не
разобрались, что большая часть отряда сумела уйти. Господа обыватели, были
бы, конечно, рады из классовой солидарности подсказать нам маршрут, но
краснопузые своими гаубицами загнали их вглубь погребов, так что на этот
счет можно было не беспокоиться. В общем, подпоручик Михайлюк оказался на
высоте и в этом бою. Мы больше ничего не слыхали о нем, даже когда
вернулись в Токмак через полгода. В таких случаях раньше писали `пропал
без вести`, хотя куда пропал - было яснее ясного. Надеюсь, Саша не попал к
ним в руки живым. Впрочем, случись даже это, чего каждый из нас боялся
более всего, Саша, подпоручик лейб-гвардии Московского полка Александр
Николаевич Михайлюк держался бы как надо. Я в этом уверен.
Мы шли до Мелитополя шесть дней, шли на удивление спокойно, хотя во
встречных селах пейзане злорадно обещали нам встречу с Упырем. Мы даже не
отругивались, поскольку было действительно страшно: налети Упырь со своими
тачанками, да еще в чистом поле, - мы бы и десяти минут не продержались.
Махно - это вам не красная чухна. Это людоед Божьей милостью и таврическую
степь знает, как собственный карман. С ним только Яков Александрович умел
справляться, да и то имея за спиной корпус полного состава.
К счастью, в эти самые дни - мы узнали об этом значительно позже, в
Мелитополе - Яков Александрович сумел еще раз прищучить Упыря у Кичкас.
Махно увел тачанки на север, а мы сумели дойти до Мелитополя, как я уже
успел отметить, аккурат под новый, 1920-й год, 31 декабря, часов в девять
утра, когда солнце, красное, в морозной дымке, еще только-только
поднималось над степью.

Ну вот, похоже, дописался до галлюцинаций. Нет, действительно,
стреляют.

7 апреля

Наши борзописцы уже успели создать легенду об ужасающей скуке в Голом
Поле. Сие, во всяком случае, мы регулярно читаем в приходящих сюда всякого
рода русско-берлинских и русско-парижских газетах. А напрасно пишут.
Вчерашняя ночь - из тех, что не соскучишься.
Нет, никакого красного десанта, к счастью - или к сожалению, это кому
как - не случилось. Просто трое пьяных марковцев подрались с сингалезами.
Сингалезы - ребята спокойные и, в отличие от марковцев,
дисциплинированные, первыми в драку не лезут. Так что виноваты наверняка
наши. А кончилось все очень плохо, - кто-то из наших ослов продырявил
сингалезского лейтенанта. Лейтенанта жалко - он держал своих арапов как
должно, к нашим зря не цеплялся и, между прочим, имел три французские
медали. Вот, стало быть, кроем, кроем союзничков, и за дело, по чести
говоря, а сами-то каковы? И сингалеза жалко, и неприятностей не оберемся,
да и стыдно попросту.
Впрочем, наши `дрозды` спешат уверить всех, что все беды только от
марковцев. Интересно, а кто мой вещевой мешок переполовинил тогда, в
Геническе? Все, все мы хороши, господа. Хоть намордники покупай.
Нам, между прочим, эта потасовка уже вышла боком. Посколку мы,
сорокинцы, вроде бы и не марковцы и не дроздовцы, нас обещают ставить в
ночные караулы. Во всяком случае, поручика Успенского, несмотря на его
заклинания, отправляют сегодня ночью в компании с тремя юнкерами блюсти,
так сказать, наше Голое Поле, особенно его марковскую часть.
Уже здесь, в Голом Поле, когда мы немного обустроились и отоспались,
сорокинцы стали потихоньку искать друг друга. В общем, нас осталось не так
уж мало, как можно было бы предположить. Правда, эти сорокинцы уже в
основном крымские, последнего призыва. Хотя бывают и чудеса: нашелся один
прапорщик из той самой третьей роты, которую паровозный машинист Билаш
расстрелял своими тачанками под Волновахой.Третью роту мы заочно отпели -
и вот надо же! А от моей роты остались лишь мы с поручиком Успенским и
девять нижних чинов. Отвоевалась вторая рота.
Между прочим, в первые недели мы, сорокинцы, вынуждены были
отстаивать здесь свою, с позволения сказать, индивидуальность. Дело в том,
что Фельдфебелю вздумалось нас побрить. А это уж - извините. Устав,
конечно, уставом, но все в нашей Добровольческой армии знали, что
сорокинцы изволят щеголять с бородами. Точнее, с короткими такими
бородками. В конце концов, никто не заставляет дроздовцев снять эти
дурацкие пенсне, хотя зрение у большинства из них отменное. И все потому,
что полковник Дроздовский был слегка близорук. Ну и пусть носят. И наши
бороды оставьте в покое. После долгих пререканий Фельдфебель так и сделал,
и теперь сорокинца узнаешь сразу. Правда, штабс-капитан Дьяков бороду
все-таки сбрил. Ну, ему виднее, тем более, что борода ему не очень шла.
Вот подполковнику Сорокину с его бородкой было неплохо. Нам, во всяком
случае, нравилось.
В Мелитополе мы сразу же разделились. Штабс-капитан Дьяков, теперь
уже на правах командира отряда, отправился искать начальство, а заодно,
что для нас было куда важнее, какую-нибудь крышу над головой. Мы же с
поручиком Успенским и несколькими нижними чинами поспешили на станцию,
где, по слухам, должен был стоять санитарный поезд. Надо было спешить -
нашим тяжелораненым, а их оставалось теперь только двое, было совсем
скверно, и подполковник Сорокин все никак не приходил в себя, хотя в
дороге мы пустили весь наш оставшийся спирт ему на компрессы. Санитарный
поезд действительно оказался на станции, но пришлось долго ругаться и
доказывать невесть что, прежде чем эта тыловая сволочь согласилась принять
наших раненых.
Подполковник Сорокин так и не пришел в себя. Нас уже порадовали
диагнозом: крупозное воспаление легких. Его уложили на носилки, и он
лежал, длинный, худой, и темная отросшая борода торчала вверх, а мы все

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Россия

Док. 129052
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1