ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Джеймс Фенимор КУПЕР
ОСАДА БОСТОНА, ИЛИ ЛАЙОНЕЛ ЛИНКОЛЬН

Глава 1

Их юности веселый пыл
Душе усталой возвратил
Ушедшую весну
Грей

Ни один американец не может пребывать в неведении о том, какие именно
события подвигли английский парламент в 1774 году весьма неосмотрительно
закрыть порт Бостон, что столь пагубно отразилось на торговле этого главного
города западных колоний Великобритании. Совершенно так же ни одному
американцу не может не быть известно, с каким благородством и с какой
неослабной приверженностью великим принципам борьбы за свои права население
близлежащего города Салем не пожелало извлечь для себя какую-либо выгоду из
трудного положения, в которое попали их соседи и братья по этой борьбе. В
результате столь опрометчивых мер английского правительства, а также
похвального единодушия купечества того времени белые паруса в опустевшем
заливе Массачусетс стали довольно редким зрелищем; исключение составляли
лишь те суда, над которыми развевался королевский вымпел.
Тем не менее как-то на исходе дня в апреле 1775 года сотни глаз были
прикованы к далекому парусу, который, возникнув над морским простором,
приближался по закрытым водам ко входу в запретную гавань Характерный для
той эпохи живейший интерес к политическим событиям заставил довольно большую
толпу зевак собраться на Бикон-Хилл, заполнив весь его восточный склон от
конической вершины до подножия: все взгляды были прикованы к предмету,
возбуждавшему всеобщее любопытство. Впрочем, собравшихся здесь в столь
большом количестве людей волновали весьма разнородные чувства и совершенно
противоположные желания. В то время как добропорядочные, серьезные, но
осторожные горожане старались скрыть переполнявшую их души горечь под маской
холодного безразличия, несколько веселых юнцов, одежда которых изобличала в
них военных, громко выражали свой восторг и шумно радовались предстоящей
возможности получить весть из далекой родины, от близких и друзей. Но вот в
вечернем воздухе разнеслась громкая, протяжная дробь барабанов, долетев с
близрасположенного плаца, и шумная часть зрителей сразу покинула свой
наблюдательный пост, а холм остался в безраздельном владении тех, кому по
праву надлежало там быть. Однако в те времена люди опасались свободного,
непринужденного обмена мнениями, и, прежде чем вечерний сумрак поглотил
длинные тени, отброшенные лучами заходящего солнца, холм совершенно опустел:
горожане спустились с возвышенности и побрели каждый своим путем -
молчаливые, задумчивые, - туда, где вдоль восточной стороны полуострова
протянулись по равнине ряды серых крыш. Но, невзирая на эту видимость
равнодушия, молва, которая в периоды большого брожения умов всегда найдет
способ шепнуть на ухо то, что не рискнет произнести вслух, уже деятельно
распространяла нежеланную весть о том, что приближающееся судно было первым
кораблем большой флотилии, привезшей запасы продовольствия и пополнение для
армии, и без того слишком многочисленной и слишком уверенной в своей мощи,
чтобы уважать закон. Это неприятное известие не повлекло за собой никакого
шума или беспорядков, но двери домов угрюмо замкнулись, и в окнах сразу
погасли огни, словно этим молчаливым протестом население хотело выразить
свое недовольство.
Тем временем корабль достиг скалистого входа в гавань, но, так как был
отлив, а ветер совсем утих, ему пришлось лечь в дрейф, словно он
предчувствовал не слишком радушный прием, который его ожидал. Впрочем,
страхи бостонцев оказались преувеличенными, ибо на борту корабля вы бы
напрасно стали искать буйную ватагу солдат - отличительную примету
транспортного судна. Пассажиров на корабле было совсем мало, а на палубах
царил такой идеальный порядок, что этим немногочисленным пассажирам
невозможно было решительно ни на что пожаловаться. Внимательный наблюдатель
мог бы по некоторым внешним признакам сделать заключение, что на борту этого
судна находятся люди, обладающие таким положением или состоянием, которое
заставляет других заботиться об их удобствах. Немногочисленная команда
корабля бездействовала, расположившись на разных концах палубы, и
поглядывала на неподвижную гладь залива и пустые паруса, лениво свисавшие с
мачт, а несколько одетых в ливрею слуг томились вокруг какого-то молодого
человека, который засыпал вопросами лоцмана, только что поднявшегося на
борт. Костюм молодого человека отличался большой пышностью, и по тому, с
каким тщанием были обдуманы и подобраны все его детали, нетрудно было
предположить, что, по мысли его обладателя, он являл собой самый последний
крик моды. Лоцман и его собеседник стояли неподалеку от грот-мачты; вокруг
них палуба была пуста, и только возле штурвала корабля, где неподвижно
застыл рулевой, виднелась одинокая фигура какого-то человека, производившего
впечатление существа из совершенно иного мира. Его можно было бы назвать
глубоким стариком, если бы быстрый, твердый шаг, которым он мерил палубу, и
живой горящий взгляд не опровергали всех прочих примет его почтенного
возраста. Стан его был сгорблен, и тело поражало своей худобой. Редкие,
развеваемые ветром пряди волос были посеребрены инеем по меньшей мере
восьмидесяти зим. Время и тяжкие испытания проложили глубокие борозды на его
впалых щеках, придав особый отпечаток силы резким и надменным чертам его
лица. На нем был простой выцветший кафтан скромного серого цвета, носивший
явные следы долгого и не слишком бережного употребления. Порой он отрывал
свой пронзительный взгляд от берега и принимался быстро шагать по пустынному
юту, погрузившись в свои думы, и губы его шевелились, однако ни единого
звука не издавали эти привыкшие к молчанию уста. Он весь был во власти
одного из тех внезапных побуждений, когда тело машинально подчиняется
велению беспокойного ума.
В эту минуту какой-то молодой человек поднялся из каюты на палубу и
присоединился к группе людей, взволнованно и с интересом вглядывавшихся в
расстилавшиеся перед ними берега. Молодому человеку с виду было лет двадцать
пять. Небрежно наброшенный на плечи военный плащ и видневшийся из-под плаща
мундир достаточно убедительно свидетельствовали о военном звании их
владельца. Молодой офицер держался непринужденно, как человек светский, но
выразительное, подвижное лицо его казалось овеянным меланхолией, а по
временам даже глубокой печалью. Поднявшись на палубу, он встретился взглядом
с беспокойно шагавшим по юту стариком, учтиво поклонился ему и, повернувшись
к берегу, погрузился, в свою очередь, в созерцание красоты умирающего дня.
Округлые холмы Дорчестера горели в лучах опускавшегося за их гряду
светила, и нежно-розовые блики играли на поверхности воды, а зеленые
островки, разбросанные у входа в гавань, покрылись позолотой. Вдали над
серой дымкой, уже окутавшей город, вздымались ввысь высокие шпили колоколен;
флюгера на них сверкали в вечерних лучах, и прощальное яркое копье света
скользило по черной башне маяка, возвышавшегося на конической вершине холма,
названного Бикон-Хиллом после того, как на нем воздвигли это сооружение,
призванное предупреждать об опасности. Несколько больших судов стояли на
якоре у островов и у городской пристани; их темные корпуса тонули в
сгущавшихся сумерках, в то время как верхушки длинных мачт еще были озарены
солнцем. И повсюду: и над этими угрюмыми молчаливыми судами, и над небольшим
фортом на маленьком островке в глубине гавани, и над некоторыми высокими
городскими зданиями - висели широкие шелковые полотнища английского флага,
мягко колыхаясь на ветру.
Задумчивость, в которую был погружен молодой человек, внезапно нарушил
пушечный залп, возвестивший наступление вечера; взгляд юноши еще был
прикован к этим горделивым символам британского могущества, когда он
почувствовал, что рука старика пассажира крепко стиснула его локоть.
- Настанет ли день, когда эти флаги будут спущены, чтобы уже никогда не
подняться вновь над этим полушарием? - проговорил глухой голос за его
плечом.
Молодой офицер быстро повернул голову, взглянул на говорившего и в
смущении отвел глаза; опустив их долу, он старался избежать острого,
пронзительного взгляда старика. Последовало долгое молчание. Молодой человек
испытывал мучительную неловкость. Наконец он произнес, указывая на берег:
- Вы родились в Бостоне и, верно, долго жили здесь.
Скажите, как называются все эти красивые места, которые открываются
нашему взору?
- А разве вы сами не уроженец Бостона? - спросил старик.
- Да, конечно, я был рожден здесь, но вырос и получил образование в
Англии.
- Да будут прокляты такое воспитание и образование, которые заставляют
ребенка позабыть родину! - пробормотал старик, быстро повернулся и так
поспешно зашагал прочь, что почти мгновенно скрылся из глаз.
Молодой офицер стоял, погруженный в размышление, а затем, словно вспомнив
что-то, громко крикнул:
- Меритон!
При звуках его голоса кучка любопытных, окружавшая лоцмана, расступилась,
и молодой щеголь, о котором мы уже упоминали выше, направился к офицеру,
всем своим видом выражая раболепную угодливость, странным образом
сочетавшуюся с развязной фамильярностью. Не обращая ни малейшего внимания на
его ужимки, не удостоив его даже взгляда, молодой офицер произнес:
- Вы сообщили на лоцманскую шлюпку, что я хочу отправиться на ней в
город? Узнайте, скоро ли она отойдет, мистер Меритон.
Камердинер бросился исполнять поручение и почти тотчас вернулся с
сообщением, что все исполнено.
- Однако, сударь, - добавил он, - вы не пожелаете сесть в эту шлюпку. Я в
этом совершенно уверен, сударь.
- Ваша всегдашняя уверенность, мистер Меритон, не последнее из ваших
неоценимых достоинств. Почему бы мне не сесть в шлюпку?
- Этот противный никому не известный старик уже уселся в ней вместе с,
узлом своего грязного тряпья и...
- И что еще? Если вы думали испугать меня тем, что единственный истинный
джентльмен, находящийся на этом судне, будет моим спутником и в этой шлюпке,
то вы ошиблись: вам придется придумать что-нибудь пострашнее, чтобы удержать
меня здесь.
- Великий боже, сударь! - воскликнул Меритон в изумлении, возводя глаза к
небу. - Разумеется, во всем, что касается тонкостей обхождения, вы самый
лучший судья, сударь. Но уж по части тонкого вкуса в костюме...
- Довольно, - раздраженно поморщившись, прервал его хозяин. - Общество
этого джентльмена вполне меня удовлетворяет. Если же вы находите его
недостойным себя, я разрешаю вам оставаться на корабле до утра - одну ночь я
легко могу обойтись без ваших услуг.
Не обращая внимания на кислую мину своего обескураженного лакея, молодой
офицер направился к поджидавшей его шлюпке, и все бездельничавшие слуги
сразу пришли в движение, а капитан корабля почтительно проводил молодого
офицера до трапа. Нетрудно было догадаться, что, невзирая на молодость этого
пассажира, именно он и был тем лицом, ради которого на судне поддерживался
образцовый порядок. Однако, в то время как все вокруг суетились, усаживая
молодого офицера в шлюпку, седовласый незнакомец по-прежнему пребывал в
состоянии глубокой задумчивости, если не сказать - глубокого безразличия к
окружающему. Намек услужливого Меритона, который, решившись следовать за
своим хозяином, дал понять незнакомцу, что ему лучше бы остаться на корабле,
был оставлен последним без внимания, и молодой человек уселся возле старика
с такой непринужденной простотой, что его слуга был оскорблен этим до
глубины души. Но, словно и этого было еще мало, молодой человек, заметив,
что, после того как он спустился в лодку, все замерли, будто чего-то ожидая,
обратился к своему спутнику и учтиво осведомился у него, можно ли
отчаливать. Молчаливый взмах руки послужил ему ответом, и шлюпка начала
отдаляться от корабля, который повернул к Нантаскету, чтобы стать там на
якорь.
В тишине был слышен только мерный плеск весел; борясь с отливом, гребцы
осторожно пробирались среди островков. Но, когда шлюпка уже подходила к
форту и сумерки растворились в мягком свете молодого месяца, снявшего темный
покров с приближающегося берега, незнакомец заговорил с той особой
стремительной горячностью, которая, по-видимому, была свойством его натуры.
Со страстью и нежностью влюбленного он говорил о городе, вырисовывавшемся
впереди, и описывал его красоты, как человек, знающий о нем все. Но, когда
шлюпка подошла к опустевшей гавани, его быстрая речь оборвалась и он снова
замкнулся в угрюмом молчании, словно боясь зайти слишком далеко, заговорив
об обидах, чинимых его родине. Предоставленный своим мыслям, молодой человек
с жадным интересом рассматривал проплывавшие перед его глазами длинные ряды
строений, залитые мягким лунным светом и пронизанные глубокими тенями. Тут и
там виднелись лишенные снастей, брошенные на произвол судьбы суда. Ни леса
мачт, ни грохота подъезжающих повозок, ни оживленного гула голосов... Ничто
не свидетельствовало о том, что перед ними был крупнейший колониальный
торговый порт. Временами до них долетали лишь дробь барабанов и голоса
бражничавших в портовых кабачках солдат да с военных кораблей доносились
унылые оклики дозорных, заметивших одну из лодок, которыми горожане еще
пользовались для личных надобностей.
- Перемена поистине велика! - произнес молодой офицер, пока их шлюпка
быстро скользила вдоль мертвых пристаней. - Даже мои воспоминания, хоть они
и стерлись с годами, воскрешают передо мной другую картину.
Незнакомец ничего не ответил, но залитое лунным светом изможденное лицо
его осветила загадочная улыбка, придав что-то неистовое выразительным и
странным его чертам. Молодой офицер умолк, и оба не проронили больше ни
слова, пока лодка шла вдоль длинного пустынного причала, по которому
размеренно шагал часовой, а затем, повернув к берегу, достигла места своего
назначения.
Каковы бы ни были чувства, волновавшие двух путешественников,
благополучно завершивших наконец свое долгое и нелегкое плавание, они
остались невысказанными.
Старик обнажил убеленную сединой голову и, прикрыв лицо шляпой, стоял
неподвижно, словно мысленно вознося хвалу богу за окончание тяжкого пути, а
молодой его спутник взволнованно зашагал по пристани; казалось, обуревавшие
его чувства были слишком всепоглощающи, чтобы найти выражение в словах.
- Здесь мы должны расстаться, сэр, - произнес наконец молодой офицер, -
но я питаю надежду, что теперь, когда пришли к концу наши лишения, это не
приведет к концу наше случайно возникшее знакомство.
- Для человека, чьи дни уже сочтены, подобно моим, - отвечал незнакомец,
- было бы неуместно испытывать судьбу, давая обещания, для выполнения коих
требуется время. Вы, сударь, видите перед собой того, кто возвратился из
печального, весьма печального паломничества в другое полушарие, чтобы его
кости могли упокоиться здесь, в родной земле. Но, если судьба подарит мне
еще несколько дней, вы снова услышите о том, кто считает себя глубоко
обязанным вам за вашу любезность и доброту.
Молодой офицер был глубоко тронут задушевными словами своего спутника, их
серьезным и торжественным тоном и, горячо пожав его исхудалую руку, ответил:
- Дайте о себе знать! Прошу вас об этом как об особенном одолжении! Не
знаю почему, но вы завладели моими чувствами в такой мере, в какой это не
удавалось еще никому на свете.., в этом есть что-то таинственное.., это
похоже на сон. Я испытываю к вам не только глубочайшее почтение, но и
любовь!
Старик отступил на шаг назад и, положив руку на плечо молодого человека,
вперил в него горящий взгляд; затем, величественным жестом подняв руку
вверх, сказал:
- Это перст провидения! Не души зародившееся в тебе чувство! Сохрани его
в своем сердце, ибо оно угодно небу.
Внезапно дикие, отчаянные крики грубо нарушили тишину ночи, заглушив
ответ офицера. Столько муки и такая жалобная мольба звучали в этих криках,
что у тех, кто их слышал, похолодела в жилах кровь. Площадная брань, хриплые
проклятия, резкие удары плети и жалобные вопли жертвы звучали где-то
неподалеку, сливаясь в единый гул. Движимые одним чувством, все сошедшие со
шлюпки на берег торопливо направились в ту сторону, откуда доносились крики.
Приблизившись к стоявшим неподалеку строениям, они увидели кучку людей,
столпившихся вокруг человека, чьи жалобные стенания нарушили тихое
очарование ночи. Бранясь, зеваки подзадоривали мучителей, их грубые голоса
заглушали крики истязуемого.
- Пощадите, пощадите! Христа ради, пощадите, не убивайте Джэба! - снова
завопил несчастный. - Джэб сбегает, куда прикажете! Бедный Джэб слабоумный
дурачок!
Пожалейте бедного Джэба! Ой! Вы сдерете с меня шкуру!
- Я вырву сердце из груди этого подлого бунтовщика! - раздался яростный
хриплый возглас. - Он отказался пить за здоровье его величества!
- Джэб желает королю доброго здоровья! Джэб любит короля! Джэб только не
любит рома!
Молодой офицер, увидев, что творится бесчинство, решительно растолкал
толпу хохочущих солдат и проник в самую ее гущу.

Глава 2

Они грозятся отхлестать меня за правду, ты - за ложь, а иногда меня бьют
за то, что я отмалчиваюсь. Лучше быть чем угодно, только не Дураком.
Шекспир, `Король Лир`

- Что тут творится? - воскликнул молодой офицер, хватая за руку
разъяренного солдата, орудовавшего плетью. - По какому праву истязаешь ты
этого человека?
- А по какому праву хватаешь ты за руки гренадера британской армии?! - в
бешенстве крикнул солдат, оборачиваясь и замахиваясь плетью на осмелившегося
прикоснуться к нему горожанина.
Офицер шагнул в сторону, уклоняясь от грозившего ему удара, и шитый
золотом мундир его блеснул в лунном свете между складок темного плаща. Рука
изумленного солдата застыла в воздухе.
- Отвечай, я жду, - продолжал молодой офицер, весь дрожа от еле
сдерживаемого гнева. - Какого ты полка и почему истязаешь этого человека?
- Мы все - гренадеры славного сорок седьмого полка, ваше благородие, -
смиренным и даже униженным тоном отвечал один из стоявших рядом. - Мы просто
хотели поучить уму-разуму этого дурачка, потому что он отказывается пить за
здоровье его величества.
- Этот грешник не боится гнева создателя! - вскричал избиваемый, с
мольбой обращая к своему защитнику залитое слезами лицо. - Джэб любит
короля, Джэб только не любит рома!
Офицер, отвернувшись от этого тягостного зрелища, приказал солдатам
развязать пленника. Ножи и ногти были тотчас пущены в ход, и бедняга
поспешил надеть свою рубаху и куртку. В тишине, сменившей только что
усмиренное буйство, было отчетливо слышно его тяжелое дыхание.
- А теперь, бравые герои сорок седьмого полка, - сказал молодой офицер,
обращаясь к солдатам, когда бедняга кончил одеваться, - вам знакомо это?
Тот из солдат, на которого был обращен взор офицера, взглянул на
поднесенный к его глазам рукав и в великом смущении узрел магические цифры
своего собственного полка и хорошо знакомый белый кант, украшающий алые
мундиры его офицеров. Ни у кого не хватало духу произнести в ответ хоть
слово, и после внушительного молчания офицер продолжал:
- И это вы были удостоены чести поддержать заслуженную славу солдат
Вольфа? Это вы должны были стать достойными преемниками отважных воинов,
покрывших себя славой под стенами Квебека! Ступайте прочь! Завтра я вами
займусь.
- Не забудьте, ваше благородие, что он отказывался пить за здоровье его
величества. Думается мне, сударь, что будь здесь полковник Несбитт...
- Негодяй! Ты еще осмеливаешься возражать! Прочь, пока я не арестовал
тебя!
Смущенные солдаты, у которых при появлении разгневанного офицера, словно
по волшебству, вся разнузданность превратилась в оробелость, поспешили
прочь. Те, что служили дольше, шепнули остальным фамилию офицера, который
столь неожиданно возник перед ними.
Молодой офицер проводил их гневным взглядом, а когда все они один за
другим скрылись во мраке, спросил, повернувшись к пожилому горожанину,
который, стоя в сторонке и опираясь на костыль, наблюдал всю эту сцену:
- Известна ли вам причина, почему так жестоко обошлись с этим беднягой?
Может быть, вы знаете, как это началось?
- Этот парень слабоумный, - отвечал калека. - Голова у него не в порядке,
но он безвредный, зла никому не делает. Солдаты пьянствовали вон в том
кабаке. Они часто зазывают туда беднягу и потешаются над ним. Если этим
выходкам не будет положен конец, боюсь, нам не миновать беды. Из-за океана
нам шлют суровые законы, а эти вот молодчики под командой таких господ, как
полковник Несбитт, мажут дегтем, вываливают в перьях и...
- Друг мой, пожалуй, нам с вами не следует продолжать этот разговор, -
прервал его офицер. - Я сам принадлежу к `солдатам Вольфа` и приложу все
силы к тому, чтобы не была поругана справедливость; думаю, вы поверите в мою
искренность, когда узнаете, что я тоже уроженец Бостона. Впрочем, я столь
долгие годы провел вдали от родного города, что его приметы стерлись в моей
памяти и я боюсь заплутаться в этих извилистых улицах.
Скажите, не знаете ли вы, где проживает миссис Лечмир?
- Ее дом знает каждый житель Бостона, - отвечал калека. Тон его сразу
изменился, как только он услышал, что имеет дело с бостонцем. - Вот Джэб
только и делает, что бегает по поручениям. Он охотно покажет вам дорогу,
ведь он очень вам обязан. Не правда ли, Джэб?
Однако дурачок - ибо пустой взгляд и бессмысленная детская улыбка
достаточно ясно свидетельствовали о том, что несчастный юноша, которого
молодой офицер только что вызволил из рук мучителей, был жалким полуидиотом,
- ответил на обращенный к нему вопрос с явной неохотой и колебанием, что
было по меньшей мере удивительно, принимая во внимание все сопутствующие
обстоятельства.
- Дом госпожи Лечмир? Да, конечно, Джэб знает этот дом... Он найдет его с
закрытыми глазами, только... только...
- Ну что `только`, балбес ты этакий? - воскликнул калека, горевший
желанием помочь офицеру.
- Только будь сейчас день...
- С закрытыми глазами, но только днем! Вы не слушайте этого дурня! Вот
что, Джэб, ты должен без всяких разговоров отвести этого господина на
Тремонт-стрит.
Еще рано, солнце только что село, и ты успеешь попасть туда и вернуться
домой в свою постель, прежде чем часы на Южной церкви пробьют восемь.
- Ну да, ведь это какой дорогой идти, - возразил упрямый дурачок. - Я вот
знаю, сосед Хоппер, что вы и за час не доберетесь до дома госпожи Лечмир,
если пойдете по Линн-стрит, а потом по Принс-стрит и назад через Сноу-Хилл.
А уж если будете останавливаться, чтобы поглядеть на могилы на холме
Копс-Хилл, так и подавно.
- Слыхали? Ну, раз дело дошло до могил на Копс-Хилле, значит, этот
несчастный дурень заупрямился! - сказал калека, которому пришелся по душе
молодой офицер; он, казалось, готов был проводить его сам, если бы не
больные ноги. - Господину офицеру следует вернуть назад своих гренадеров,
чтобы они научили тебя уму-разуму, Джэб.
- Не браните этого несчастного, - сказал офицер. - Думаю, что память в
конце концов придет мне все-таки на выручку, а если нет, так я могу спросить
дорогу у любого прохожего.
- Конечно, если бы Бостон был прежним, вы могли бы задать такой вопрос
любому встречному на любом перекрестке, - сказал калека. - Но теперь, после
`кровавой резни` <Пятого марта 1770 года солдаты во время беспорядков убили
и ранили девять жителей Бостона. Похороны убитых превратились в народную
демонстрацию.>, редко можно встретить прохожего на наших улицах в этот час.
К тому же сегодня субботний вечер, когда такие вот, как вы видели,
бездельники любят устраивать попойки. Эта солдатня особенно неистовствует с
тех пор, как у них ничего не вышло с пушкой в Салеме. Впрочем, не мне вам
рассказывать о том, как ведут себя солдаты, когда распояшутся.
- Мне пришлось бы признать, что я плохо знаю своих товарищей по оружию,
сударь, если бы их сегодняшний поступок мог служить образчиком их обычного
поведения, - возразил офицер. - Идемте, Меритон. Я не думаю, чтобы нам
предстояли большие трудности.
Угодливый слуга поднял поставленный на землю саквояж и уже готов был
тронуться в путь вместе со своим хозяином, но тут дурачок подобрался бочком
к офицеру, робко заглянул ему в лицо и вдруг, собравшись с духом, словно
взгляд офицера придал ему храбрости, выпалил:
- Джэб покажет господину офицеру дом госпожи Лечмир, пусть только
господин офицер прикажет своим гренадерам не трогать Джэба, если они его
встретят на том краю города.
- Вот оно что! - рассмеялся молодой человек. - Ты, значит, хитер, хотя и
дурачок. Ладно, я принимаю твое условие. Но берегись, если ты затащишь меня
любоваться могилами при лунном свете! Тогда не миновать тебе рук не только
гренадеров, но и артиллеристов, и легкой пехоты, и всех остальных.
С этой добродушной угрозой молодой офицер последовал за своим юрким
проводником, предварительно дружески распрощавшись с любезным калекой, а тот
все продолжал давать наставления дурачку, наказывая ему не сбиваться с
прямой дороги, и кричал им вслед, пока его голос не замер вдали. Провожатый
с такой стремительностью двигался вперед по узким, кривым улочкам, что
молодой офицер едва успевал поглядеть вокруг. Впрочем, даже мимолетного
взгляда было достаточно, чтобы убедиться в том, что они находятся в одном из
самых грязных и нищих кварталов города, и, сколько ни старался молодой
человек, он не мог вспомнить, видел ли он эти улицы прежде. Меритон то и
дело громко кряхтел и вздыхал, следуя за своим господином, и тот, наконец,
усомнившись в их своенравном проводнике, воскликнул:
- Неужели ты не можешь показать своему соотечественнику, который
семнадцать лет не был на родине, чего-нибудь получше этих грязных закоулков?
Прошу тебя, веди нас по более благоустроенным улицам, если таковые имеются в
Бостоне.
Джэб остановился как вкопанный и с выражением неприкрытого изумления
заглянул в лицо своему спутнику, а потом, ни слова не говоря, свернул в
сторону и, попетляв еще несколько минут, скользнул в такой узкий переулок,
что, став посредине мостовой, там можно было коснуться противоположных
зданий руками. Увидав этот темный и кривой проход, офицер на мгновение
заколебался, но, заметив, что его проводник уже скрылся за поворотом,
прибавил шагу и догнал его. Вскоре они вынырнули из темноты на простор более
широкой улицы.
- Вот, - торжествующе изрек Джэб, когда мрачный переулок остался позади,
- разве король живет на такой узкой и кривой улице, как эта?
- Его величество предоставляет эту привилегию тебе, - ответил офицер.
- Госпожа Лечмир очень важная дама, - продолжал дурачок, следуя, как
видно, прихотливому течению своих мыслей и выражая их вслух. - Она ни за что
на свете не станет жить в этом переулке, хотя, как говорит старая Нэб, он
такой же узкий, как дорога в царствие небесное.
Верно, поэтому они и назвали его Методистским.
- Я слышал, что дорогу, о которой ты говоришь, называют узкой, но ведь ее
называют также и прямой, - сказал офицер, которого позабавило замечание
дурачка. - Однако вперед, время не ждет, а мы медлим.
Джэб быстро зашагал дальше и снова свернул в другой узкий и кривой
переулок, который, однако, уже более заслуживал названия улицы, и скользнул
в тень нависавших над тротуаром верхних этажей деревянных домов.
Наконец после нескольких капризных изгибов эта улица вывела их на
треугольную площадь, и Джэб, сойдя с узкого тротуара, направился прямо к
центру площади. Здесь он снова остановился и, повернувшись лицом к зданию,
составлявшему одну из сторон треугольника, проговорил серьезно, с
неподдельным восхищением:
- Вот! Вот она, наша Северная церковь! Видели ли вы где-нибудь еще такую
молельню? Скажите, король молится богу тоже в таком красивом храме?
Офицер не позволил себе посмеяться над восторженностью бедного дурачка,
ибо в этом обветшалом, но своеобразном деревянном сооружении он узнал
бесхитростную постройку первых пуританских зодчих, чьи простые и грубоватые
архитектурные вкусы были усвоены их потомками, пытавшимися внести в этот
стиль некоторое разнообразие, но без особой пользы. В эти мысли вплетались,
оживая, воспоминания, и он невольно улыбнулся, припомнив то время, когда ему
случалось взирать на подобные сооружения с чувством, весьма близким тому
глубокому восторгу, который отражался на лице дурачка. Джэб, внимательно
наблюдавший за выражением его лица и по-своему его истолковавший, протянул
руку и указал на дома, стоявшие на другой стороне площади и отличавшиеся
некоторыми архитектурными претензиями.
- А вон там... Вон, поглядите на те дворцы! Скряга Томми жил в том, что с
колоннами - на них еще вверху цветы. И короны - видите, короны! Говорят,
скряга Томми большой охотник до корон и до крон. Даже губернаторский дворец
был недостаточно хорош для него, вот он и жил здесь... А теперь говорят, он
днюет и ночует у короля в кошельке!
- А кто он такой, этот `скряга Томми`, и по какому праву мог бы он
поселиться в губернаторском дворце, даже если бы он того пожелал?
- Л по какому праву каждый губернатор живет в этом дворце? Потому что это
дворец короля, хотя платит за него народ из своего кармана!
- Прошу прощения, сударь, - прозвучал за спиной офицера голос Меритона, -
следует ли это понимать так, что американцы всех своих губернаторов именуют
`скряга Томми`?
Услыхав этот праздный вопрос, офицер обернулся и в ту же минуту с
удивлением обнаружил, что старик незнакомец, его спутник по плаванию,
следовал, по-видимому, за ними всю дорогу, ибо он стоял неподалеку, опираясь
на посох, и, подняв вверх худое, изборожденное морщинами лицо, залитое
лунным светом, внимательно разглядывал бывшую резиденцию Хэтчинсона
<Хэтчинсон Томас (1711 - 1780) - с 1771 года по 1774 год, был губернатором
Массачусетса.>. Пораженный этим неожиданным открытием, офицер пропустил мимо
ушей вопрос камердинера, и Джэб ответил за него:
- А то как же! Ведь каждого следует называть его настоящим именем, -
заявил он. - Прапорщик Пек так и зовется - прапорщик Пек, и попробуйте
назвать дьякона Уинслоу как-нибудь иначе, а не дьяконом Уинслоу - увидите,
как он на вас взглянет! А я Джэб Прей, потому что так меня прозвали, и
почему бы это губернатору не называться скрягой Томми, если он и есть скряга
Томми?
- Придержи свой язык, ведь ты говоришь о представителе нашего монарха! -
сказал офицер, поднимая трость, словно собираясь проучить дурака. - Или ты
забыл, что я тоже солдат?
Дурачок испуганно отпрянул и, покосившись исподлобья на офицера, отвечал:
- Вы же назвали себя бостонцем!
Офицер хотел было что-то шутливо возразить, но в эту минуту старик
незнакомец быстро шагнул к дурачку и стал рядом с ним с видом столь
серьезным и торжественным, что это совершенно изменило ход мыслей офицера.
- Для этого юноши священны узы крови и голос отчизны, - пробормотал
незнакомец, - и это достойно уважения!
Молодой офицер задумался и молча двинулся дальше по улице. Быть может, он
почувствовал опасность такого рода намеков, которые он уже не раз слышал из
уст своего загадочного спутника еще на корабле. Оглянувшись, он заметил, как
незнакомец дружески пожал руку дурачка, прибавив при этом вполголоса еще
несколько слов похвалы. Джэб скоро занял свое место впереди, но шел он
теперь гораздо медленнее. Дурачок, сворачивая с одной улицы на другую, явно
колебался иной раз в выборе направления, и у офицера мелькнула мысль - уж не
повел ли его провожатый кружным путем, чтобы подольше не приближаться к дому
миссис Лечмир, который явно внушал ему страх. Раза два молодой офицер
поглядывал по сторонам в надежде спросить дорогу у какого-нибудь прохожего,
но ночь уже спустилась на город, погрузив его в безмолвие и тишину, и на
улицах, по которым они проходили, кроме них самих, не видно было ни души. Их
провожатый тащился вперед с таким унылым и растерянным видом, что молодой
человек уже подумывал о том, чтобы постучаться в чей-нибудь дом, но в эту
минуту Джэб вывел их из темной, грязной и мрачной улицы на площадь,
значительно более просторную, чем та, которую они покинули ранее. Проведя их
вдоль стены почерневшего от времени здания, он направился к подвесному
мосту, переброшенному через узкий, далеко вдающийся в сушу залив. Здесь он
молча остановился, словно хотел, чтобы открывшаяся взорам его спутников
картина произвела на них должное впечатление. Низкие, мрачные дома
беспорядочно теснились вокруг площади; большинство из них казалось
необитаемыми. Несколько в стороне, у самого края залива, чернели в лунном
свете кирпичные стены длинного, приземистого здания, украшенного пилястрами
и увенчанного неким подобием купола. Холодно и молчаливо поблескивали между
пилястрами стрельчатые окна второго этажа, опиравшегося на кирпичные аркады,
в глубине которых виднелись рыночные прилавки. Над пилястрами и под ними
тянулись тяжелые каменные карнизы, благодаря чему это здание резко
отличалось от прочих безыскусственных жилых домов, мимо которых они
проходили. Офицер молча разглядывал расстилавшуюся перед ним площадь, а
дурачок с любопытством наблюдал за выражением его лица. Однако, когда офицер
ничем не выразил своего удовлетворения и ни словом не обмолвился о том, что
узнает знакомые места, дурачок нетерпеливо воскликнул:
- Ну, уж если вы не признали Фанел-Холла <Фанел-Холл - здание, которое
купец Питер Фанел в 1742 году подарил городу Бостону. В нем помещались
городской рынок и зал, где часто собирались бостонцы, недовольные английским
владычеством. Фанел-Холл американцы иногда называют `Колыбелью свободы`.>,
значит, никакой вы не бостонец!
- Нет, я, разумеется, узнал Фанел-Холл, и я истинный бостонец, - с
улыбкой возразил офицер. - Эта площадь оживает в моей памяти и возрождает
воспоминания детства.
- Так вот оно, это здание, где свобода обрела так много отважных
защитников! - воскликнул старик незнакомец.
- Вот бы король обрадовался, послушав, что говорят в старом Фанел-Холле!
- сказал Джеб. - В прошлый раз, когда там шло собрание, я забрался на карниз
и заглянул в окно. И хотя в бостонских казармах много солдат, но в зале было
много и таких, которые ничуть их не боятся.
- Все это, несомненно, не лишено интереса, - сказал офицер сердито, -
однако ни на шаг не приближает меня к дому миссис Лечмир.
- Это ведь и поучительно! - воскликнул старик незнакомец. - Продолжай,
друг мой. Мне нравятся его простодушные излияния. В них отражаются чувства
народа.
- Что ж, - сказал Джэб, - я говорю, что думаю, вот и все. А королю не
повредило бы прийти и послушать, что здесь говорят, - это немножко сбило бы
с него спесь, и, быть может, ему бы стало жаль народа и он не закрыл бы
бостонский порт. Ну, перекрой он Узкий пролив, вода пойдет через Широкий! А
то так у Нантаскета! Зря он думает, что бостонцы дураки и позволят каким-то
парламентским указам лишить их божьей воды. Не бывать этому, пока на
Портовой площади стоит Фанел-Холл!
- Мошенник! - воскликнул офицер, начиная терять терпение. - Мы слишком
медлим, уже пробило восемь.
Дурачок сразу притих и ответил, глядя в землю:
- Ну вот, я ведь говорил соседу Хопперу, что к дому госпожи Лечмир ведет
много дорог! Так поди ж ты - каждый знает, что нужно делать Джэбу, лучше,
чем сам Джэб.
Вот теперь вы меня напугали, и я забыл дорогу. Придется пойти спросить
старую Нэб. Уж кто-кто, а она-то ее знает!
- Старую Нэб? Ах ты, упрямый осел! Кто такая эта Нэб и при чем она тут?
Мало мне тебя!
- Каждый человек в Бостоне знает Эбигейл Прей.
- Почему ты вспомнил Эбигейл Прей, приятель? - раздался внушительный
голос незнакомца. - Разве она не честная женщина?
- Честная, да только бедная, - угрюмо возразил дурачок. - С тех пор как
король сказал, что к нам в Бостон не будут посылать никаких товаров, кроме
одного лишь чая, а народ отказался его покупать, теперь ничего не стоит
найти пустой сарай, где можно жить до самых холодов. Нэб прячет свои товары
на старом складе, и это очень прекрасное помещение, и у Джэба там своя
комната, где он спит, и у его матушки тоже. А говорят, у короля с королевой
их тоже две.
Глаза слушателей невольно обратились к довольно своеобразной постройке,
на которую указывал дурачок.
Подобно другим расположенным на площади домам, это было невысокое
грязное, ветхое и потемневшее от времени строение. Но, в отличие от других,
оно имело треугольную форму и стояло на углу двух вливавшихся в площадь
улиц. На каждом из трех углов его были невысокие шестиугольные остроконечные
башенки с грубыми флюгерами, а между ними поднималась крутая черепичная
крыша. По серым стенам тянулись ряды маленьких подслеповатых окон, в одном
из которых мерцал огонек свечи - единственный признак жизни во всем этом
угрюмом, мрачном сооружении.
- Нэб хорошо, лучше, чем Джэб, знает госпожу Лечмир, - немного помолчав,
продолжал дурачок. - Уж она наверно скажет, не велит ли госпожа Лечмир
выпороть Джэба, если он приведет к ней гостя в субботний вечер.
Правда, говорят, госпожа Лечмир такая безбожница, `что может шутить,
смеяться и распивать чай в субботний вечер не хуже, чем в любой другой
<Пуритане считали всякие развлечения в субботний вечер и в воскресенье
грехом.>.
- Ручаюсь тебе, что нам будет оказан самый любезный прием, - отвечал
офицер, которому уже порядком надоела болтовня дурачка.
- Веди нас к этой Эбигейл Прей, - внезапно вскричал незнакомец,
стремительно хватая Джэба за плечо и решительно увлекая его к низкой двери
пакгауза, за которой они тотчас и исчезли.
Оставшись на мосту вдвоем со своим слугой, молодой офицер минуту был в
нерешительности, не зная, как ему поступить. Но так велик был интерес,
который возбуждали в нем слова и поступки таинственного незнакомца, что,
приказав Меритону дожидаться его здесь, он последовал за старцем и своим
проводником в безрадостную обитель последнего. Отворив наружную дверь, он
очутился в довольно просторном, но мрачном помещении, которое, судя по
лежавшим там остаткам кое-каких дешевых товаров, служило, по-видимому,
когда-то складом. Огонек свечи, мерцавший в каморке, расположенной в одной
из башенок, заставил молодого офицера направиться туда. Приблизившись к
открытой двери, он услышал резкий женский голос, громко восклицавший:
- Где это ты шлялся, безбожник, в субботнюю ночь? Небось таскался по
пятам за солдатами или глазел на военный корабль - слушал, как эти
богохульники поют и бражничают в такую ночь!
А ведь знает, поганец, что корабль уже вошел в гавань и госпожа Лечмир
ждет, что я тотчас извещу ее об этом! И знает, бездельник, что я сижу здесь
и жду его с самого что ни на есть захода солнца, чтобы послать весточку на
Тремонт-стрит! Так ведь нет, его и след простыл, не докличешься! А знает,
прекрасно знает, кого она ждет!
- Не сердитесь на бедного Джэба, маменька! Солдаты так исполосовали ему
спину веревкой, что кровь текла ручьями! Госпожа Лечмир! А госпожа Лечмир,

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 128606
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 0