ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Андрей Лазарчук.
Опоздавшие к лету. Том 1

Роман

Том 1

Мы лежим под одною землею,
Опоздавшие к лету,
Не успевшие
к свету пробиться.

Токогава Ори

ПРЕДИСЛОВИЕ
КОРИДОР ЗЕРКАЛ

Сейчас стало модно писать предисловия в манере `я и автор`. Тут важно
верно выдержать пропорцию: первое не должно перевешивать второго. Это
трудно, потому что пишешь все равно о себе - о своем видении, о своем
восприятии... Следует осознать свою роль. Предисловие задает интонацию.
Подход. Дает новый угол зрения. Прочитав идеальное предисловие, читатель
должен заранее любить еще не начатый роман.
Предисловие - это блик, отброшенный книгой на первые страницы. Автор
предисловия - зеркало, отразившее (и исказившее) испускаемый книгой
свет.
Представьте себе зеркало, прекрасно сознающее, насколько оно несовер-
шенно, насколько искажено возникающее в нем отражение. Тема для роман
а...
Впрочем, если одни зеркала ограничиваются тем, что принимаются само-
забвенно проклинать свое несовершенство, то другие все-таки имеют сме-
лость отражать... Вы думаете, это я о себе? Нет, это я уже об авторе.
Автор - это ведь тоже зеркало. Автор создает книги - отражения мира, в
котором он живет. И тоже - отражения неизбежно искаженные.
Тот, кто сотворил наш мир, тоже создал отражение чего-то. Интересно,
чего именно... Мы-то можем только гадать, поскольку видим это - тоже ис-
каженное - отражение в совершенно невозможном ракурсе - изнутри.
А если еще учесть, что совершенных отражений не бывает...
Зеркало, отраженное в зеркале, отраженном в зеркале. Коридор зеркал,
уходящий в бесконечность. А в центре - вы, читатель этой книги.
И теперь вам уже никуда отсюда не уйти.

х х х

Миры рождаются по-разному.
Одни возникают в затмевающей реальность грандиозной вспышке вдохнове-
ния. Истинная их жизнь коротка - такой мир едва успевает бросить тусклый
отблеск на бумагу - и погибает.
Другие миры строятся долго и старательно: от аксиом к теоремам, от
теорем - к их следствиям, загромождая бумагу трупами подлежащих и сказу-
емых.
Третьи миры рождаются от великой тоски. Просто взлетает однажды раз-
рываемая скорбью и печалью душа в сырое небо...
`Почему мир несовершенен, Господи?..`
Бог знает - почему; знает, но не говорит.
И душа, так и не дождавшись ответа, возвращается в тело, стоящее в
очереди за молоком.
Мир рождается в момент воссоединения души с телом. Мир, возможно, еще
менее совершенный, чем мир реальный. Пусть так. Но одному-единственному
человеку в нем дано не стать подонком. Или он может уклониться от летя-
щей в него пули. Или способен понять несовершенство своего мира...
А мир, осознавший свое несовершенство, рождает следующий.
И так - до бесконечности.
Андрей Лазарчук вовсе не собирался становиться Создателем Несовершен-
ных Миров. Когда он писал `Тепло и свет`, `Середину пути` и другие прит-
чи,- а это было адски давно, в начале восьмидесятых,- он лишь выплески-
вал из себя скопившуюся в душе тягостную накипь обыденности. Она была
невероятно мерзка, эта накипь. Она заполняла, топила в себе каждый вновь
созданный мир. Она чувствовала себя в своем праве.
Но в рожденном мире немедленно появлялся человек, к которому эта мер-
зость не липла. Рыцарь. Мастер. Творец. Он не пытался вступить в борьбу
с накипью. Он просто был способен ее осознать, увидеть - и отделить от
мира. И его мир не то чтобы очищался - он чувствовал себя чище...
Невозможно возродить погибший в ядерном пламени мир, но можно создать
в глубоком подземном убежище искусственное Солнце, которое будет разго-
раться от любви одного человека к другому. Разве для тех, кто остался в
живых, мир не станет от этого хоть немного прекраснее?
Когда-то давно Лазарчук написал об этом повесть `Тепло и свет`.
Он уже тогда знал (собственно, он знал это всегда), что человек не в
силах преодолеть несовершенство мира. Провозглашение этой цели - всегда
ложь. Пусть прекрасная, как Царствие Небесное, пусть логичная, как Уто-
пия, пусть научная, как Коммунизм,- но все-таки ложь.
И не бороться с несовершенством мира - немыслимо. Антиутопии никогда
не рисуют будущее - лишь настоящее. То настоящее, которое необходимо
свернуть в рулон и навсегда замуровать в прошлом. То настоящее, с несо-
вершенством которого должно бороться. То настоящее, которое не имеет бу-
дущего.
Андрей Лазарчук не писал ни утопий, ни дистопий. Это было для него
лишено интереса. Действие его рассказов всегда происходят между прошлым
(которого нет у утопий) и будущим (которого лишены антиутопии), в том
настоящем, которое никогда не станет ни беззаветно светлым, ни безнадеж-
но мрачным.
Вот рассказ `Мумия`. Наше время. Много лет назад черное колдовство
оживило мумифицированного Вождя. Мумия, не способная жить сама по себе,
поддерживает свое существование за счет жизненных сил детей, которых
приводят в кремлевский кабинет на экскурсии - обязательные и жуткие, как
похороны.
Гротескна ли в этом настоящем фраза `Ленин и теперь живее всех жи-
вых`?
В этом мире властвует диктатура мертвенных суеверий. Поразительно, но
от той диктатуры, которая так долго царила в нашей реальности, она отли-
чается какими-то мелочами. Атрибутикой. Лексикой. Списком запрещенных
книг. И все! Ужас несказанных слов - тот же. Голодный паек на ребенка -
тот же. Талант, скрываемый либо уничтоженный,- тот же.
Страшно.
Но реальность страшнее.
В той реальности злое волшебство победило. Но в ней же существует и
волшебство доброе...
В нашей реальности чудес не бывает.
Никаких.
В нашей реальности все рационально. Рациональны радость, любовь, рож-
дение, смерть... Иррационален лишь страх темноты. Страх этот собрался из
боязни себя, ужаса перед слепотой и вечного испуга перед неведомым. Мозг
неспособен справиться с этим страхом, ибо мозг тоже рационален.
У Лазарчука есть рассказ `Из темноты`. Жуткий водоворот иррацио-
нального страха втягивает в себя людей, соединяет их, как пузырьки на
поверхности воды. Слившись, как эти пузырьки, в нечто единое, люди ста-
новятся вратами, через которые Ужас прорывается в мир.
Выбирай.
Первое - смерть. У тебя не будет больше страха перед темнотой. Ты сам
станешь ее частью.
Второе - одиночество. Уничтожь свою любовь, забудь своих друзей, живи
один в ночи вечного, сводящего с ума кошмара.
Третье. Пропусти Ужас в мир. Освободись от него. Утешься тем, что ты
сделал это не один (один ты не смог бы сделать это), и живи дальше. Тем
более что с ужасом, находящимся вне тебя, можно бороться.
Четвертого не дано.
Герой рассказа принимает на себя одиночество. Он не спас свой мир -
Ужас нашел другой путь. Но теперь в Ужас можно было стрелять, ибо Ужас
стал рациональным.
Стоит ли бояться того, что можно понять?
По-настоящему страшна лишь темнота.
Государство изобрело гениально простой способ заставить себя бояться:
оно стало превращать привычное в иррациональное. Самые невероятные кош-
мары, ворвавшиеся на страницы романов Дика из наркотического бреда,
бледнеют перед искусством правительств превращать жизнь в ад. Лишите быт
человека логики - и его можно брать голыми руками. Извратите его прошлое
- и он готов стрелять в собственных детей. Скажите, что мир построен на
лжи,- и он поверит вам.
Роман `Опоздавшие к лету` тоже построен на лжи. Колдовской сад - ми-
раж, Полярная звезда - морок, правдива лишь великая ложь войны и смерти.
В какую ложь верить? Идти ли вечно на Север, прикрепив на бушприте По-
лярную ввезду, или рубить шашкой картонные танки?
Что есть правда? Что есть вера? Правда ли то, во что можно верить?
Каждый пролет гомерического Моста можно потрогать руками, но если са-
мо тело твое перестает существовать для пуль, взглядов и прикосновений -
как верить своим ощущениям? Кинопленка беспристрастна и правдива, пока
она не проявлена и не смонтирована, но, извлеченная из камеры, она не-
медленно начинает лгать.
Неужели это всеобщий мировой закон? Или же эта ложь - необходимое ус-
ловие существования человека? Или - Государства?
Но мир сам по себе не знает лжи, а человек способен эту ложь распоз-
нать - какая бы она ни была изощренная. Государство же существует лишь
благодаря лжи. То, что человек нуждается в опеке свыше,- ложь; отвергнув
опеку Бога, человек не нуждается больше ни в чьей. То, что общество нуж-
дается в упорядочении,- ложь; Государство разрушает упорядоченность жиз-
ни, меняя законы по своему желанию.
Ложь - естественное состояние Государства.
В одном из миров, созданных Андреем Лазарчуком, существует Голем -
разум, порожденный Государством, ублюдочное дитя социальных потрясений
двадцатого века. Он существует, но он не существо - это кибернетический
разум, воплощенный не в металле и полупроводниках, но в колоссальной бю-
рократической системе.
Смыслом существования Голема является преобразование лжи бумаг в ложь
действительности. Начав свое существование в мире, где ложь была безыс-
кусна и наивна, он придал лжи глобальную стройность и монументальную ве-
личественность. Мир Голема превратился в мир тотальной лжи - лжи мыслей,
слов, поступков, лжи смерти и забвения. Мир диктатуры лжи, где ложь в
принципе невозможно обнаружить - ибо не на что опереться при этом, кроме
как на другую ложь. Человек, который не может существовать, не определив
для себя каких-то основополагающих истин, вынужден принимать в качестве
таковых ложь.
И человек перестает быть человеком.
Или просто перестает быть.
...Мы живем в Мире Великой Тоски.
В нем есть все - красота и порок, золото и смерть. В нем бездна несо-
вершенства, которое - помните? - порождает такие же несовершенные миры.
Может быть, в нем есть Бог.
Но если Он есть, то мир наш Он создал, не летая над бездною во тьме.
Он создал его, стоя в очереди за молоком.

х х х

Есть авторы, чья творческая эволюция изумительно легко прослеживает-
ся. Вот простенькая базовая идея, от которой автор оттолкнулся в своем
первом произведении. Вот во втором произведении эта идея повернута под
несколько иным углом и приобрела очертания концепции. В третьем она па-
радоксально подана. В четвертом - вывернута наизнанку... Автор как будто
отмечает новым произведением каждый шаг своего взросления.
Ярчайший пример автора такого рода - ранние братья Стругацкие. Это
уже потом они начали перепрыгивать через ступеньки, воплощать в повести
и романы одну задумку из десяти...
Невозможно говорить о Лазарчуке, не упомянув Стругацких. Стругацкие
построили интеллектуальный фундамент всего творчества Лазарчука. Они
создали социально-психологическую фантастику, смоделировав многие пре-
дельные ситуации взаимоотношений личности и социума. И в какой-то степе-
ни закрыли эту тему.
Но они так никогда и не брались - не решились? - смоделировать проб-
лему взаимоотношений личности с реальностью как таковой. Проблему чело-
века, которого существующая реальность не устраивает. И который в силах
создать реальность новую.
Они так и не решились осознанно стать Творцами Миров.
Лазарчук пришел к этому уже на втором шаге своего пути.
А первый его шаг был вполне строевым. В когорте так называемых `моло-
дых фантастов`, которых так успешно мариновали на семинарах Союза писа-
телей в восьмидесятых годах, его имя почти не выделялось. Рассказы, ко-
торые удавалось опубликовать в то время, свидетельствовали о профессио-
нализме - редко чуть более того. `Гран-при`, полученная на зарубежном
конкурсе фантастического рассказа,- только ленивый тогда не получал та-
ких премий, благо конкурсов было много... Буква `л` в алфавите устрои-
лась где-то посередке, а потому в бесконечных перечнях `талантливых, но,
к сожалению, мало публикующихся` авторов Лазарчук занимал центристские
позиции.
`Тепло и свет` он написал примерно в это время. Повесть эта помечена
той же романтичной отвлеченностью, что и метафорические `Сказки`, писав-
шиеся тогда же и чуть раньше. Пройдет немного времени - и творимые им
миры приобретут осязаемость и конкретность.
А пока он предпринимал первые попытки издать книгу.
Сборник `Сад огней`, предложенный Красноярскому книжному издательству
в 1986 году - всего десять лет назад! - рубили смачно и под корень. Ру-
били массово - четыре разгромные внутренние рецензии! Рубили с идеологи-
чески выдержанных позиций: упрекали в излишней отвлеченности (`В
абстрактной стране живут герои рассказа `Середина пути`...`) и чрезмер-
ной привязанности к реализму (`Спрашивается, в какой стране платят за
диссертации, не имеющие смысла - ни прикладного, ни теоретического? В
нашей, социалистической, вынуждены мы признать...`). Рецензенты держи-
мордствовали и развлекались вовсю. Естественно, книга была отвергнута.
В 1987 году он предложил тому же издательству новый сборник. На этот
раз в сборнике обнаружилась `философия, чуждая нашим национальным тради-
циям`, герои рассказов вдруг оказались `безродными`, а их поступки -
`антигуманными`. Книга не пошла.
В 1988 году родился роман `Опоздавшие к лету`. Первый том его, пред-
ложенный в то же самое Красноярское книжное издательство, также был от-
вергнут - на этот раз по соображениям эстетическим. Внутренний отзыв пи-
сал тонкий стилист. Оцените, попробуйте на вкус: `...соединение устойчи-
вых клишированных формул с неопределенным, размытым контекстом`...
`...история строительства стратегического моста становится не столько
шифром к символике, сколько замещает собой героев`... `...слишком много
риторики вперемешку с допинговой взвинченностью отдельных эпизодов`...
Теперь его рукописи ошеломленно читают и обсуждают на Всесоюзных се-
минарах (`Семинары дали мне все`, скажет Лазарчук позже в одном из ин-
тервью). Ольга Ларионова высказывается в том смысле, что если бы ей дали
новую рукопись Стругацких и новую рукопись Лазарчука, то она не знала
бы, что ей читать в первую очередь. В узких кругах его уже отлично зна-
ют. Любители фантастики, окольными путями добывшие рукописи его расска-
зов, приносят их в местные журналы. Кое-что даже удается опубликовать!
Рассказ `Из темноты`, например, внезапно появляется в полутолстом регио-
нальном журнале `Днепр`. И с тех пор, кажется, так нигде и не переизда-
вался...
Проходит еще пара лет - и у Лазарчука почти одновременно выходят пер-
вые две книги - несколько эклектичный сборник `Тепло и свет` и - в серии
`Новая фантастика` - первый том романа `Опоздавшие к лету`.
Это была действительно *новая* фантастика. Сильная социально-психоло-
гическая проза, сравнимая по мощи с лучшими произведениями Стругацких -
но гораздо более свободная. Стругацкие сильнее привязаны к реальности. У
них никогда не возникало желания превратить героя в призрака, лишить его
телесности, оставив обнаженную душу,- они в таких случаях вполне ком-
фортно обходились голограммами. У Лазарчука же это получилось легко и
естественно. В его прозе трезвая философичность поздних Стругацких впол-
не уживалась с мрачным восторгом Данте, идущего по кругам Ада, и песси-
мистичными апориями Дика...
(Кстати, с прозой и идеями Филипа Дика Лазарчук знаком достаточно
близко - ему принадлежит, пожалуй, лучший из опубликованных в России пе-
реводов знаменитого `Убика`.)
Уже тогда Лазарчук начал опасную игру с реальностью.
Точнее - с реальностями.
Но об этом - в предисловии ко второму тому.

х х х

Роман писался не так уж и долго - пять лет. За это время из мощного
дебютанта Лазарчук превратился в практически всеми признанного лидера
отечественной интеллектуальной фантастики. Единственный приз, который
его миновал,- `Старт`, приз за лучшую дебютную книгу. Ну да не очень-то
и хотелось. Зато:
опубликованная в 1991 году новелла `Священный месяц Ринь` получает
читательский приз `Великое кольцо`;
опубликованному в 1993 году рассказу `Мумия` присуждаются премии
`Бронзовая улитка`, `Интерпресскон` и `Лунный меч`, а роману `Иное небо`
- премия `Странник`;
опубликованный в 1994 году роман `Солдаты Вавилона` снова приносит
Лазарчуку премию `Бронзовая улитка`;
`Опоздавшие к лету` получают в 1994 году в Новосибирске на конкурсе
неизданных фантастических произведений `Белое пятно` первый приз - как
лучший неопубликованный роман.
И - едва вспоминается на фоне всех этих лауреатств - скромная премия
`За демилитаризацию общественного сознания`, присужденная ему за повесть
`Мост Ватерлоо`...
Лазарчуку становятся равно тесны условности реализма и традиционной
фантастики. Он умеет писать реалистические романы о сотворении миров и
роли человека в структуре мироздания. Он создает каноны новой литерату-
ры. Его проза стала уже слишком сложной для традиционной аудитории фан-
тастики. И в то же время другой аудитории у него нет. Впрочем, наверное,
и не надо...
Но иногда мне становится обидно, что российский литературный истеб-
лишмент прозу Лазарчука практически не замечает. Обида эта совершенно
бессмысленна. В конце концов, этот истеблишмент давно уже интересуется
не столько литературой, сколько окололитературной и околополитической
возней. Аналитических способностей теоретикам этой тусовки хватит только
на констатацию того, что Лазарчук пишет фантастику,- да и то вывод этот
они сделают лишь в одном случае - если удосужатся открыть эту книгу. Что
уже само по себе маловероятно. `Ширпотреб-с...`
Это не ярлык. Это карма. Все, кто пишет `не-реализм`, попадают под
эту крышку с надписью `Недолитература`. Истеблишмент читает реалистичес-
кого Пьецуха (`Роммат` - это реализм!) и снисходительно дает `Букера`
Пелевину. *Малого* `Букера`. Малого - чтобы, не дай бог, не возомнил о
себе.
Что ж это я переживаю-то? Из-за кого? Из-за литераторов, вершиной фи-
лософской мысли которых является трибуна какого-нибудь съезда, а преде-
лом карьерных устремлений - кресло в Думе?
Сам удивляюсь - как я не устал обижаться? В недавно опубликованной
беседе Андрея Измайлова с Борисом Стругацким снова были повторены слова
Ричарда Фримена о том, что о жанре детектива судят по его отбросам, тог-
да как о всех прочих жанрах - по их достижениям, и снова было сказано,
что детектив в этом смысле не одинок. Фантастика полностью разделяет его
горестный триумф.
Впрочем, мне не обидно за покойных Немцова, Охотникова и Гамильтона,
равно как и ныне здравствующих Казанцева, Медведева и Ван Вогта. Мне
обидно за Стругацких, произведения которых не понимают второстепенные
литературоведы, берущиеся о них писать,- а литературоведы высшего класса
либо считают это делом ниже своего достоинства, либо (как великолепный
исследователь А.Зеркалов) некогда начав, в конце концов отступаются -
негде печатать такие работы... Мне обидно за Вячеслава Рыбакова, который
никогда в жизни не сумеет мало-мальски достоверно описать какой-нибудь
`сопространственный мультиплексатор`, но воспринимается критиками так,
будто он пишет книги о роботах. Мне обидно за Андрея Столярова, который
сам вынужден подводить литературоведческую базу под то направление, в
котором он работает,- ибо знает, что ни один профессионал за это не
возьмется. Не потому, что эта задача ему не по плечу, а потому, что
слишком много чести - сравнивать какого-то Столярова, скажем, со Стринд-
бергом...
И, конечно, мне обидно за Андрея Лазарчука.
А с другой стороны... Какое это имеет значение? Если вы держите эту
книгу в руках - значит, роман `Опоздавшие к лету` все-таки выпущен, и у
каждого читателя - будь он хоть снобом, хоть, напротив, фанатичным почи-
тателем Берроуза - есть прекрасная возможность самому оценить философс-
кие концепции автора. В любом случае, сам факт выхода mаgnum орus Андрея
Лазарчука значит гораздо больше, чем чей-то заносчивый снобизм.
Сергей БЕРЕЖНОЙ



КОЛДУН

Здесь лес раздавался вправо и влево, открывая невысокому северному
солнышку зеленый сочный луг с медлительными пятнистыми коровами на нем,
стога запасенного впрок сена и изгородь, широко обнесенную вокруг дома,
добротного и двухэтажного, где жили Освальд и отец Освальда, а по другую
сторону дома тихо стоял пруд, светлый по утрам и непроглядно-черный пос-
ле полудня, когда на воду надвигалась тень тысячелетних дубов, и дальше,
в вечной уже тени тех дубов, лежало тяжелое замшелое тело плотины, оста-
навливающее на время бег воды, и вода, прокатываясь по обросшему зеленым
нежным шелком желобу, лилась в ковши мельничного колеса и в тех ковшах
тихо спускалась вниз, в постоянную прохладу и полумрак у подножия плоти-
ны, в заросли осоки, мокролиста и конского щавеля, и дальше продолжала
свой бег незаметно, кроясь за ивняком и черемухой, пока, слившись с дру-
гими такими же ручейками и речками, напитавшись подземными ключами, не
обретала силу и имя реки и уже с силой и именем, достойно, входила в
спокойную и полноводную в любое время года реку Лова, разделявшую попо-
лам уездный город Капери, город, в котором есть все, даже железная доро-
га, и по понедельникам и четвергам от перрона отходят составленные из
пассажирских и товарных вагонов поезда, идущие в портовый город Скрей,
где у причалов стоят черные и белые пароходы со всех морей, а по средам
и субботам поезда возвращаются обратно, и тогда на вокзале становится
шумно и тесно, и все такси города Капери собираются на привокзальной
площади, дымя и пофыркивая, и развозят приехавших по домам и гостиницам,
а если кому-то надо попасть в близлежащие села и хутора, то им никогда
не отказывают, но берут довольно большие - по здешним меркам - деньги; с
хуторов же приходится добираться своим ходом, и отец Освальда, сложив в
деревянный, с навесным замочком чемодан кой-какие пожитки, зашив деньги
за подкладку и сунув в заплечный мешок каравай хлеба, копченый окорок и
четверть домашней можжевеловой водки, пешком дошел от дома до хутора
Бьянки Пальчековой и там договорился с Бьянкой, что ее работник, китаец
Лю Шичен, за два динара довезет его на бричке до вокзала, а на обратном
пути прихватит ветеринара, потому что у свиней третий день понос; Лю был
молчалив, и они катили милю за милей, ни о чем не говоря, и отец Ос-
вальда с грустью смотрел, как остаются позади родные места и начинаются
неродные - граница их была четкая, и даже сердце остановилось и пропус-
тило два или три удара, когда ее пересекали; на вокзале он сел в поезд,
и Лю был последним из знакомых Освальду людей, которые его видели. Через
две недели почтальон Бруно принес Освальду письмо. В письме отец просил
прощения за свой уход и за то, что забрал большую часть наличных денег.
Дальше он извещал Освальда, что купил полбилета на пароход `Глория`,
идущий на Таити с грузом цветных ситцев и стеклянных бус; оставшуюся не-
оплаченной половину билета он будет отрабатывать в дороге, нанизывая бу-
сины на нитки. Освальд прочитал письмо и заткнул его за висящую в комна-
те отца картину в рамке: пальмы, прибой и голые негритянки, купающиеся в
прибое.
К Освальду часто заглядывал сын старосты, Шани, с ним Освальд ког-
да-то учился в приходской школе, потом, в тринадцать лет, Освальд стал
работать с отцом на мельнице, а Шани отправили в гимназию в Капери, но
из последнего, выпускного класса его выгнали без аттестата - за неуспе-
ваемость и чересчур откровенную связь с уборщицей. Теперь Шани приторго-
вывал в лавке своего дяди, ездил за товарами по многим местам, имел мно-
го приятелей и подружек, но Освальд чем-то его притягивал - Шани расска-
зывал ему свежие сплетни и все порывался сводить к девкам, но Освальд
упирался и мотал головой. Идти к девкам он боялся. Он вообще их боялся.
Однажды Шани пришел и сказал, что объявлена мобилизация и что завтра
в село приезжает мобилизационная команда и медицинская комиссия, будут
всех проверять, и чтобы не попасть под ружье, надо дать хабара. Освальд
отдал Шани десять золотых десяток и серебряные часы-луковицу с боем. На
следующий день, ближе к вечеру, он приехал в село. На площади перед уп-
равой было людно и шумно. Стриженые парни толпились в обнесенном верев-
кой с красными флажками загончике, по углам которого стояли часовые с
короткими ружьями. Комиссия работала в пятнистой брезентовой палатке с
большим красным крестом. Освальда и еще девятерых парней впустили внутрь
и заставили раздеться догола. Им заглядывали в рот и в задницу, ощупыва-
ли руки и ноги, били по коленкам резиновым молоточком, выворачивали ве-
ки, что-то шептали, и надо было повторить. Потом всем раздали картонные
квадратики. На картонке Освальда было написано большими буквами: `К ВО-
ИНСКОЙ СЛУЖБЕ НЕПРИГОДЕН`. А ниже: `плоскостопие`. Шани ждал его у вхо-
да. Воздух вне палатки был необыкновенно вкусный, как вода в жаркий
день.
- Нормально? - спросил Шани.
- Ага,- сказал Освальд.- Пойдем пить водку.
- А может, к девкам? - предложил Шани.
- Посмотрим,- сказал Освальд, хотя знал, что не пойдет.
- Эх, ты,- сказал Шани.- Ни в пизду, ни в армию. Какая от тебя польза
для человечества?
Этого Освальд не знал.
Они напились как свиньи. Последнее, что Освальд помнил, это как они с
Шани, поддерживая друг друга, дурашливо махали вслед уходящей колонне.
Через три дня объявили, что война началась. У Освальда прибавилось
работы: все хотели поскорее смолоть остатки прошлого урожая. Были дни,
когда возле мельницы собирался табор телег в сорок. Освальд нанял старо-
го глухонемого Альбина, умевшего все, чтобы он работал ночами. Для осве-
щения приспособили динамо-машину и фару от велосипеда. Сельская управа
каждый день отряжала трех мужиков для погрузки-выгрузки. Потом пошло
зерно нового урожая. Так продолжалось до декабря, до ледостава.
За зиму от отца пришло еще два письма, короткое и длинное. В коротком
он писал, что жив и здоров, чего желает и Освальду, что сейчас темно и
вокруг океан, что два дня назад вышли из Танжера, засыпав бункера углем
по самые бимсы, и теперь бояться нечего. Во втором, длинном, письме он
рассказывал про странный остров в Индийском океане, остров, вечно окру-
женный туманами и поэтому попавший не на все карты. Люди там живут рос-
лые, смуглые и красивые, и все поголовно счастливы, потому что такой
мудрой системы правления нет нигде: раз в полгода все жители, достигшие
четырнадцати лет, участвуют в лотерее, где разыгрываются королевский ти-
тул, титулы советников и придворных, жрецов и судей, а также все прочие
сколько-нибудь заметные места в государстве, вплоть до сутенеров, кото-
рые там не преступники, а уважаемые предприниматели, потому что прости-
туция на острове является важнейшим источником поступления иностранной
валюты; а чтобы придать остроту лотерее, подсыпать в это дело перчику,
разыгрывается еще и десять мест в камерах приговоренных к смерти; как
правило, новый король, взойдя на престол, объявляет им помилование, но
случается, что его отвлекают другие дела... Однажды, в канун Рождества,-
Освальд уже встал и начинал топить печь - донесся откуда-то многоголосый
звенящий гул. Освальд оделся и вышел из дому. Светало. В небе над ним,
ярко высвеченные не взошедшим еще солнцем, вились самолеты. Их было вид-
но очень хорошо: три больших восьмимоторных ползли медленно-медленно, а
вокруг них кружились, как пчелы, десятка полтора маленьких. Потом, пе-
рекрываясь и накладываясь, стали доноситься другие звуки: будто там, в
небе, рвали на полосы крепкие простыни. Два маленьких самолетика заку-
выркались и упали далеко отсюда. Потом еще один плавно пошел вниз, воло-
ча за собой тонкий розовый шлейф. Самолеты были теперь точно над домом.
Освальд подумал, что если сейчас какой-то из них упадет, то упадет прямо
сюда, на него. Захотелось убежать, но убегать он не стал - бесполезно.
Несколько маленьких - пять или шесть - отошли в сторону, развернулись и
бросились на большие. Другие маленькие оказались на их пути, снова раз-
дался треск разрываемых полотнищ, и сразу четыре самолетика, загорев-
шись, стали падать в разные стороны, рисуя в небе огромный светящийся
крест. Наверное, кто-то из нападавших прорвался все-таки к большим само-
летам, потому что крайний слева стал оставлять за собой в небе след, все
более густой и темный, и через несколько секунд он полыхал весь, как са-
рай на ветру; он еще шел следом за остальными, но потом вдруг завалился
набок и, скользя, как с горы, рухнул со страшным, сотрясшим землю грохо-
том, и там, где он упал, встала багровая, клубящаяся туча. Только потом
Освальд заметил, что в небе, под черным следом его падения, неподвижно
висят штук десять маленьких белых кружков. Два оставшихся больших само-
лета удалялись, рев их моторов замирал, и маленькие самолетики уже не
вились вокруг них, а ровненько держались сзади и по одному подлетали к
ним и будто бы прилипали снизу к огромным распластанным крыльям. Освальд
еще потоптался на крыльце, ожидая продолжения увиденного, но ничего
больше не было, и он вернулся к печи. Через час в дверь забарабанили.
Освальд осторожно посмотрел в незамерзший уголок окна: у изгороди стояла
знакомая полицейская машина, и тот, кто стучал в дверь, был в полицейс-
кой шинели, лица не разобрать. Освальд отпер дверь. Это был старший по-
лицейский Ян.
- Входи,- сказал Освальд.
- Видел? - спросил Ян.- Как они нас...
- Видел,- подтвердил Освальд.
- Замерз, как цуцик,- сказал Ян.- Печка в машине ни к черту.
- Зови всех,- сказал Освальд.- Погреетесь.
- Да ну их,- сказал Ян.- Там у меня эти... гражданская гвардия. Пер-
дуны, одним словом. И с ними - парашютистов ловить. Смех, да и только.
Не знают, с какого конца винтовка стреляет. Погреться дашь? - Он звонко
щелкнул себя по горлу.
Освальд принес полный, до краев, стакан можжевеловой и толстый ломоть
ветчины. Ян выцедил водку, прослезился, занюхал ветчиной; потом, разры-
вая ветчину пальцами, стал есть.
- Бьянкина свининка? - спросил он, жуя.
- Ее,- сказал Освальд.
- Умеет, ведьма,- сказал Ян.- Что умеет, то умеет. Теперь долго такой
свининки не будет.
- Почему? - спросил Освальд.
- Так один самолет прямо на ее свинарник упал. Вот визгу-то небось
было! Все вперемешку изжарились: и летчик, и свиньи, и китаец. Такое,
понимаешь, рагу.
- И китаец сгорел?
- И китаец. Он там, со свиньями, ночевал. С ума сойти - спать в сви-
нарнике. Я бы никогда не смог.
- Я бы тоже.
- Ладно, пойду я. Хорошая у тебя можжевеловка. Ты, главное, никого не
пускай. И ставни пока на засовах держи. Ружье у тебя есть?
- Нет.
- Дать?
- Не надо, я не умею.
- Я к вечеру еще заеду.
Весь недолгий день Освальд, как неприкаянный, слонялся по темному до-
му. Вечером Ян не приехал. Ночью Освальда донимали то шаги, то стук в
окно; он вскакивал, дрожа, и ждал, когда звук повторится; звук не повто-
рялся. Через день на маленькой белой танкетке приехал офицер в черной
форме и велел Освальду ехать с ним. Он привез его на лесную поляну, где
около костра грелись три солдата, а на пятнистом брезенте посреди поляны
лежали пятеро, раздетых до белья. Четверых Освальд не знал. Пятым был
Ян. У всех на груди напротив сердца были серо-коричневые круглые пятна с
черной дырочкой в центре.
- Он был у тебя? - спросил офицер Освальда.
- Да,- сказал Освальд.- Два дня назад.
- Водкой его поил? - спросил офицер.
- Дал с собой,- сказал Освальд.- А что?
Офицер, не размахиваясь, ударил его по скуле.
- Положить бы тебя шестым рядом с ними,- мечтательно сказал он, пока-
чиваясь на скрипучем снегу с пяток на носки.- Теперь у них машина, форма
полиции, форма гражданских гвардейцев, винтовки, гранаты... Много водки
дал?
- Литр,- сказал Освальд и заговорил торопливо, захлебываясь концами
слов: - Так ведь, господин офицер, как полицейскому-то не дать, когда
просит, это же невозможно совсем, это же вовсе никак невозможно, и на
опохмелку даем, и просто так, а уж в мороз-то, само собой, отказать
нельзя, вы же понимаете, господин офицер...
- Дорого твой литр отечеству обошелся,- сказал офицер ледяным голо-
сом.- Ладно, иди.
- Домой? - не поверил Освальд.
- Домой, домой,- отмахнулся от него офицер.- С глаз моих!
- Вот спасибо,- сказал Освальд, пятясь и кланяясь,- вот спасибо-то...
Пешком до дому он добирался полтора часа и основательно замерз: лицо,
руки, ноги. Отогрелся он быстро, но никак не мог унять дрожь. Все стано-
вилось как из киселя, едва он вспоминал глаза офицера - а вспоминал он
их тем чаще, чем сильнее старался забыть,- глаза желтые, как у кошки,
воспаленные - то ли с похмелья, то ли от бессонницы,- с крохотными зрач-
ками, неподвижные - глаза убийцы, понял Освальд. Ему стало еще страшнее.
Не убежать, не спрятаться - найдет, догонит. Не задобрить, не купить...
В какой-то момент он поймал себя на том, что встает и одевается, чтобы
куда-то идти. Потом он оказался у мельницы, дверь почему-то была откры-
та, горела керосиновая лампа, и в дальнем углу, за жерновами, на связках
пустых мешков сидели двое. Освальд обмер, но один из сидящих повернулся
так, что осветило его лицо,- это был Альбин. Кричать на него и ругаться
было бесполезно. Второй был незнакомый, в стеганке и ватных брюках, и в
полутьме Освальд не сразу разобрал, что это китаец.
- Лю? - спросил Освальд, вглядываясь в него.- Ты что тут делаешь?
Альбин замычал и замахал руками перед лицом Освальда, а потом стал
пальцем выводить на полу буквы. Это был не Лю, а его младший брат, он
приехал к старшему, но теперь, когда Лю убило, ему некуда идти, жить же
там, где убило Лю, он боится. Пусть он помогает на мельнице.
Это было и хорошо, и не очень. Освальд подумал, прикидывая все расхо-
ды и выгоды, потом сказал:
- Хорошо.
Альбин залопотал, захлопал китайца по плечу, заулыбался. Китаец тоже
робко улыбнулся.
- Понимаешь по-нашему? - спросил Освальд, выговаривая слова медленно
и четко.
Китаец посмотрел на Альбина. Альбин замычал и завертел головой. Тогда
Освальд показал на жернов и раздельно сказал:
- Жер-нов. Жер-нов.
Показал вокруг и сказал:
- Мель-ни-ца.
Показал на Альбина и сказал:
- Аль-бин. Мас-тер.
Показал на себя и сказал:
- Хо-зя-ин.
К весне китаец знал три десятка слов и понимал еще столько же. Он
постоянно что-то делал; и в доме, и на мельнице теперь был идеальный по-
рядок. А когда сошел снег, он с разрешения Освальда вскопал несколько
длинных и узких грядок и что-то там посеял. Каждый раз, идя из дома на
мельницу или обратно, он на минуту-другую задерживался у этих грядок,
что-то поправляя, взрыхляя, подравнивая. Растаял лед, вода в пруду при-
была наконец, мельница закрутилась. Как ни странно, зерна везли мало,
были дни, когда вообще не везли. Освальд по совету Шани перестал брать
за помол деньгами, брал только зерном: меру за восемь. Действительно,
купить что-то за бумажные деньги стало трудно - их просто не брали. Бра-
ли золото, вещи, продукты. Шани как-то, выпив, сказал, что за эти полго-
да они с дядей учетверили капитал. В мае Освальд поднял цену - стал
брать меру за шесть. Его ненавидели, но ничего не могли сделать.
В апреле еще на грядках китайца взошло множество самых причудливых
ростков. Он не переставал возиться с ними. Иногда он просто сидел возле
своих грядок, сосредоточенно прислушиваясь к чему-то. Поскольку его ра-
боте на мельнице и по дому это не мешало, Освальд смотрел на его чуда-
чества сквозь пальцы. Странно, однако, было то, что жесточайшие замороз-
ки середины мая, побившие даже ко всему привычную осоку, ростков не по-
губили.
В конце мая, а может быть, уже в начале июня - Освальд не помнил точ-
но - по дороге, страшно дымя, завывая и подпрыгивая, подъехала и остано-
вилась перед домом черная жестяная машина `гном` - из тех, что в Капери
служат такси. Из машинки выбралась закутанная в огромный плащ девочка
лет четырнадцати, шофер вынес две перевязанные бечевкой картонные короб-
ки, получил золотой, потоптался, видимо, намекая, что одного золотого
мало, ничего не дождался и уехал, отчаянно газуя в жидкой грязи, запол-
нявшей колеи. Освальд подошел к девочке.
- Ты кто? - спросил он.
- Это вы - Освальд? - Она смотрела на него с надеждой.
- Я - Освальд,- сказал он.- А ты все-таки кто?
- Я ваша кузина,- сказала она.- Я из Евтимии. Меня зовут Моника Тенн.
Наши мамы были сестрами. Теперь их нет, но все равно я ваша кузина. Это
письмо, мама написала его вам за три дня до того, как умерла. Вот.
Освальд взял письмо, уже зная, что там будет. Дорогой племянник, воз-
можно, Вы и не помните меня, но я держала Вас на руках, когда Вы были
еще совсем крошкой... памятью Вашей матери, а моей дорогой сестры Барба-
ры... только крайняя нужда заставляет... голод и болезни... будьте ей
опорой и защитой... да будет простерта над Вами рука Господня... Ваша
любящая тетушка Алиса. Дата, подпись... Освальд посмотрел на девочку.
Глаза у нее были мокрые, веки и губы подрагивали. Ситуация... Плевать,
подумал Освальд. Потом разберемся.
- Тащи все это в комнату на втором этаже,- сказал Освальд.Будешь там
жить. Готовить умеешь?
Девочка улыбнулась, кивнула, шмыгнула носом, подхватила свои коробки
и пошла, путаясь в полах плаща, в дом. Освальд смотрел ей вслед. Дармо-
едка, нерешительно подумал он. Его охватило вдруг чувство, что все это
уже когда-то было, и тогда, в прошлый раз, все кончилось плохо.
Сразу перестало хватать воздуха. Дом, уже год такой послушный и пус-
той, вдруг будто бы приобрел вторую тень, стал, как при отце, неуютным и
почти враждебным. Освальд ни на секунду не мог сбросить напряжение,
прислушивался к звукам и шагам, медлил, прежде чем войти в какую-нибудь
дверь. На столах стали появляться банки и кувшины с букетами полевых
цветов. В комнате отца - теперь ее занимала Моника - как по волшебству,
возникло множество разнокалиберных глиняных горшочков с землей, из кото-
рой торчало что-то зеленое. Потом китаец и Альбин приволокли туда целую
кадку с каким-то деревцем. Получив очередное письмо от отца - отец пи-
сал, что сумасшедшего капитана заперли в каюте, но цель - дойти до Се-
верного полюса - решили оставить; поскольку магнитный компас из-за груза
железной руды в трюмах показывает все что угодно, кроме сторон света, то
рулевому приказали держать курс по Полярной звезде, а чтобы не сбиться
даже в пасмурную погоду, Полярную звезду прикрепили к бушприту, и те-
перь, в какую бы сторону пароход ни шел, он неминуемо попадет на Север-
ный полюс самым кратчайшим путем,- читая это письмо, Освальд машинально
вошел в комнату отца, чтобы засунуть письмо за картинку на стене, и уви-
дел, что Моника голая вертится перед зеркалом, подражая тем негритянкам
в прибое; когда он вошел, она не завизжала и не задергалась, а взглянула
на него через плечо, неторопливо подошла к стулу, на спинке которого ви-
сел ее халатик, накинула халатик на плечи, села на стул и стала смотреть
на Освальда молча и холодно. Освальд покраснел, скомкал в кулаке письмо
и вылетел наружу.
Моника постепенно вытеснила китайца с кухни. И позже, наливая Ос-
вальду суп в тарелку, она сказала:
- Мама говорила, что я немножечко с приветом. Вы не обращайте на меня
внимания, пожалуйста.
- Только чокнутых мне тут не хватало,- сказал Освальд.
- Я не чокнутая,- сказала Моника.- Я просто не до конца понимаю неко-
торые условности.
Между тем на грядках китайца происходило непонятно что. Похоже было,
что там все понатыкано вперемешку, лук с горохом, огурцы со свеклой, все
это ненормально быстро перло вверх, к солнцу, перло буйно и весело, ки-
таец воткнул в грядки длинные жерди, к ним на высоте своего роста привя-
зал такие же продольные и поперечные перекладины, потом, выше - еще раз.
Получилось что-то вроде клетки. Как по заказу, рядом с грядками выросли
два муравейника, Освальд иногда, забавляясь, смотрел, как муравьи воло-
кут упирающихся гусениц, или дразнил их соломинкой и потом слизывал му-
равьиную кислоту. Моника каждое утро ставила на стол большую миску мелко
нарубленной зелени - это было вкусно. Освальд ел и нахваливал, китаец

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 127842
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 0