|
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ Владимир Орлов. Нравится всем - выживают единицы ---------------------------------------------------------------
&сорy; Сорyright Владимир Орлов, 1993. Все права сохранены.
Е-mаil: hоmеstеr@mаil.ru
Dаtе: 12 Jul 1999
--------------------------------------------------------------- * I часть * 1. Один только Лукин мог сказать, что тогда происходило. Я карабкаюсь на
самую высокую вершину, чтобы это увидеть. Он хорошо все знал, и я могу
только догадываться, как собственно обстоит дело. Может быть, и Лацман это
знал - не знаю. Во всяком случае, он имел такой вид, словно ему доступны все
тайны. Я боялся подойти к нему со столь прямым вопросом. Представляю в этом
случае его пренебрежительный взгляд. Я решил не морочить себе голову и
самому все прояснить для себя. Как обычно, это принесло облегчение. В какой-
то момент мне даже показалось, что я догадался, но, на самом деле, это были
лишь домыслы... 2. В этом большом доме я был один, один не в смысле одиночества, а один,
как я есть - номер сто - маленькая голова на худой шее. Однако кое-что
все-таки было, например: стол. Это к нему я склонялся в глубокой
задумчивости. Глубокой... Хотя, если разобраться (а разбираться особенно
нечего), то я сидел просто так, от нечего делать. Как если бы сидел только я
и никого вокруг не было. Значит, делаем вывод: моя голова здоровее и
опрятнее - от кресла до кресла - любого другого предмета такой же величины и
отношений со всем сущим. Чтобы, однако, совсем не впасть в кабалистику, я
признаю негодность моей головы и всего остального. 3. Толстый поролон, от которого веяло таким жаром, что было даже неудобно
сесть на него, оканчивался гладким формованным краем, местами погрызанным и
повсеместно грязно замусоленным. Я не мог, как уже было сказано, лежать на
нем, но только, изогнув дугой все тело, упираться затылком и, может быть,
локтями в его поверхность. Это-то совершенно и невозможно: ноги всегда
найдут более плотную опору и не позволят мне просто так лежать, как бы я не
пыжился. С другой стороны, зрелище замечательное, атлетическое, почти без
из┼янов и мелких помарок. Почти философское надрывание себя ради... ну,
может быть, только ради денег. Партер ради денег. Вот. 4. Дети. Они маленькие, в дымке их почти не видно. Не видно ничего. Один
ребенок виден среди всех, с белой челочкой, в белой рубашечке, с плотно
сжатыми губами, с глазами, полными детской тоски. Что он мне может сказать?
Ничего. Да я и слушать его не стану. Вот выйду сейчас на помост, опустив
голову, и подниму руки. Быстро тук-тук-тук по пюпитру, очень звонко, я бы
сказал. Полное молчание во всем просвете. Можно еще послушать. Нет,
определенно все чего-то ждут. И я жду тоже. Давайте замолчим. Давайте
замолчим, дети. Мне ничего больше от вас не нужно. 5. Как бы то ни было, а я пришел. Пришел, снял с плеча тяжелую сумку. И
прошел в совсем мокрых ботинках на кухню, но потом в три шага вернулся на
место и разулся. В доме была теплынь деревенская-возле-печки, батареи палили
во всю. Я разделся до пояса и открыл в комнате балконную дверь, чтобы было
чем дышать. Но дышать было уже нечем - появились явные признаки насморка и
еще какой-то болезни. Я накинул на себя одеяло и стал ждать. И вот оно -
зазвонил телефон. `Кто говорит?` - `Лацман`. 6. Я не мог примирить себя с собой. На меня давило то неопределенное
чувство, что я должен буду рано или поздно прийти к выбросу. Занять место,
которое я уже давно собирался занять. Или нет, скорее, в этом предназначении
не утверждал меня никто. Меня легко могли провести, но я уже точно знал, что
я нахожусь в другом месте. Где это место - я хорошо знаю. Мое поле, мой
огород, фигурально говоря, все чаще перед моими глазами. Раньше я видел его,
как мне казалось, яснее, но теперь - а вникнуть в это просто не получается -
я вижу это в самом деле ясно. Может быть, таково видение настоящего, но
больше я склонен думать, что здесь замешано мое неочевидное утомление. Мне
надоело, я чуть-чуть сбился ориентиром и сижу, как уставший путник, у края
дороги. И эта усталость напрашивается сама по себе. Нет смысла ничего
продолжать. 7. Я стоял один. Мне мерещилась всякая чепуха, и я обмахивался кожаной
перчаткой, хмурился и отводил глаза. Так бы я и стоял там, если бы не
подошел Лацман и не ущипнул меня за одно место. Я вскрикнул и упал без
чувств. Когда приехала скорая помощь, я был уже 10 минут как без дыхания, и,
следовательно, они приехали поздно. Лацман тоже подходил несколько раз и
трогал ладонью лоб. Пока люди разговаривают - ничего не видно, но как только
начинается драка - сразу видно, кто победитель. 8. Чувственными частями мозга я знаю не только где нахожусь, но и что меня
ожидает, то есть то, что может последовать в следующую минуту. Я неверно
опускаюсь на невзрачный стул и, уставившись в пол, проговариваю: `На самом
деле, мне нет никакого смысла не доверять себе. Но вот только одно это
чувство внушает назойливое подозрение. Я всегда обходился малыми средствами
для решения казалось бы невозможных задач, но некоторым кажется, что я сам
прилагал такие малые усилия. Нет, уверяю вас - мал был мой инструментарий!
Поэтому когда я только прикоснусь к задаче много сложнее меня, я стану сразу
чуть-чуть независимее...` И так далее и тому подобное. Я встал и вышел вон.
За мной последовала неслышная тень моего шагомера. 9. Я не внял уговорам моих домашних и вышел на улицу в легкой осенней
куртке без шапки и шарфа. Перепрыгивая через лужи, я вдруг заметил стоящего
у столба Лукина. Он стоял как-то странно: спина ссутулена, руки опущены. Я
обогнул его с правого фланга и остановился в трех шагах от него.
- Дуешься? - спросил я.
В молчаливом своем образе он только поводил глазами.
- Я имею ввиду, тебе не дует? - поправился я.
Он молчал.
- Лукин! - сказал я строго, - мне похуй, что ты там обо мне думаешь, но
я мог бы запросто вытащить тебя отсюда за одно место, но мне это было бы
самому неприятно. Он как-то сбоку и гордо посмотрел на меня.
- Ну что, я не прав? - спросил я.
- Мне гадки ваши речи, сударь, - ответил он и губы его задрожали. У
меня даже в голове зашумело, как он это сказал. Он в упор посмотрел на меня,
и я отвел взгляд. Теперь я мог преобстоятельно покумекать: откуда он взялся?
Зачем он свалился на мою голову? Почему я до сих пор не на Первомайской,
куда собирался ехать? Вопросов оказалось море.
- А что? Я думаю, тебе было бы приятно прогуляться со мной? - светски
обратился я к нему, стискивая до боли кулаки. Он так и упал, как стоял, и
застыл, как бревно, на тротуаре. Я медленно приблизился к этому месту и
наклонился над ним. Лукин был мертв, судя по остекленевшему взгляду. 10. Что сказать об опущенной в расстроенных чувствах голове? Мне не хватало
цвета, или просто засуха во рту, переходившая к сердцу, не давала мне ровно
глядеть перед собой. То есть что хотите придумываете, а я останусь страдать
и страдать всеми своими суставами и расслабленными мышцами спины, лодыжками,
запряженными для горя, и внутренностями, горячими, но не дающими тепла. 11. Окно было закрыто. Но была открыта форточка. Комната содержала гардины,
мебель и запахи. Это был об┼ем, который никуда не мог извлечься. По этой
комнате можно было ездить на велосипеде, играть в футбол, не знаю, может
быть, даже гимнастировать. Я проникся этим настроением и не хотел сходить с
места. Брюки висели на чем Бог послал. Немного влажной сырости во рту и на
ладонях. Я потирал рукава, запястья и хотел приблизиться к своему
собственному изображению. Это была какая-то слюдина, ловкая аппликация
мазков. И это было своеобразное испытание для меня. Лукин лежал на диване в
ожидании подземного толчка и непричесанные патлы спадали вниз, как грязная
ветошь, ноги были раздвинуты и согнуты в коленях.
- Ну что, узнаешь? - спросил он.
- Нет, - ответил я, - ничего похожего. - И разочарованно выдохнул весь
воздух. Мы нерешительно посмотрели друг на друга и я сказал:
- Можно сварить кофе.
- Погоди, - проговорил он, - еще успеешь. - И заерзал на диване,
почесываясь и поджимая ноги.
- Послушай, Лукин! Почему ты такой грязный? - спросил я.
- Как грязный? А ты не знаешь? - удивился он. - Мы тут вчера пили. Инка
собиралась уезжать. Купила билеты, все. Я даже не знал, что она с Казанского
уезжает. Я думал, что она где-то здесь живет - в Подольске или Воскресенске,
а оказалось - в Самаре. Лукин вытащил у себя из-под ног скомканное стеганное
одеяло и, поеживаясь от холода, стал в него заворачиваться.
- Вначале мы стояли на набережной. Был я, Марат, Лешка Лацман и
девчонки. Этот придурок, Марат, что-то ему не понравилось, а я до этого все
говорил, говорил, ну вот... Он вдруг начинает относиться ко мне с явным
неприятием, делает какие-то ложные замахи. Я хватаю его за кулак, руку вниз
и говорю: `Что с тобой? Успокойся!`. Девчонки с Лацманом тут же нас
разнимают. А он мне так настойчиво в скулу левой, как молотком. Тут я
превратился в льва. Следующий момент пропущен, но помню, как я его уже гну
через бортик. Выкинул бы его, ей-Богу, если бы меня не оттащили.
- А что это с ним? - спросил я.
- Не знаю. Какая-то фраза ему не понравилась. Я ведь простудился до
этого. Говорю: `Пошли назад в общагу`. Тут заходим, в холле первого этажа
огромное скопище солдатни. Уже на вахте меня останавливает какой-то дембель
- может знаешь? - такой невысокий, волосы стоят ежиком. Я кипячусь, в
принципе спокоен, но вижу себя как бы со стороны, говорю довольно быстро,
типа: `Мне так и так надо пройти...` и что-то в этом духе... Пока Лукин все
это мне рассказывал, я двинулся вдоль стены, которая и сама была расписана и
плотно завешана работами присутствующего автора. Кроме росписей в духе
Филонова, висела картина в академической манере откровенно исторического
содержания... Она стоит (похожа на Инку) в легкой тунике, высокая прическа.
Он (вылитый Лацман) восседает на троне, ноги широко расставлены, ступни
обуты в сандалии, рука опирается на кипарисовый посох. Никто не движется. То
ли Инка не решается уйти, то ли Лацман все никак не успокоится, что ей надо
уходить. Не единого слова. Бесстрастная телесность и безжалостный закон
замещения полов. Она смотрит куда-то, пока его поясница каменеет... Рядом на
стене я заметил небольшой печатный текст, заключенный в рамку: `Памятка
животного-опылителя`. Так, иногда, в домах выставляют аттестаты и почетные
грамоты. Я подошел поближе и громко спросил:
- Это правда?
- Что? - не понял Лукин.
- Что растения их привлекают.
- А-а! Да нет, конечно, все это неосознанно. Животные идут туда, как на
убой, покорно встают на колени и пожирают пыльники и медоносы. Растения их и
не привлекают вовсе. Каждый такой прорыв для них неожиданность. Они
сконфужены, поскольку это необычное для них употребление. Когда же с┼едено
все без остатка наступает момент изумления. Акт поедания как бы теряется,
выпадает из памяти. Необычное торжество неосознанного. Все позабыли, что с
ними случилось и уж подавно мотив содеянного. Животное-опылитель немного
задумывается. То, что называется `подкрепиться` - вряд ли относится к
данному случаю. Скорее, кто-то кого-то из┼ял. Вот самый точный вердикт.
- Поэтому необходима памятка? - спросил я.
- Да, - ответил Лукин. 12. Я позабыл науку толкованья. Толерант - это кролик, который сидит на
выпасе и суетливо уплетает клевер. Глаза как всегда косые, нормальное
глубинное зрение ему просто в тягость. Одним кроликом меньше, одним кроликом
больше. Я вышел из своего стеклянного парадного что-то насвистывая,
размахивая портфельчиком, вскрыл как портсигар Лацмановскую `шестерку` и,
побарахтавшись немного у открытой двери, влез в нее и с места тронулся. Если
задаваться вопросом: как могли это допустить? То, пожалуй, я отвечу, что сам
двигатель, система передач и дремливый радиатор ждали этого, ждали лишь
этого мелкого обоснования - сидящего и нажимающего на педали человека. Так
что я здесь не при чем. Другой вопрос: почему именно я сел в машину? На это
ответ: я хотел как-нибудь сесть. Нет, не ехать никуда, не тормозить, не
поворачивать - ничего, а только сесть на место. Поэтому все это: начиная с
выхода из под┼езда, так что меня уже заранее было видно, с закрывания двери
(она сама закрылась), с неторопливого вышагивания - вроде бы неторопливого и
вроде бы непринужденного, а на самом деле... - и кончая пугливым троганьем с
места, падением в обрыв заведенной машины - все это простое совпадение, на
которое найдется сотня других причин, о которых мы не догадываемся. Ну,
собственно... здесь есть момент будоражащего авантюрного риска. 13. Мне легко было к нему обратиться, потому что он стоял неподалеку. Я
вызвался помочь одной женщине, которая тащила тяжелый терракотовый чемодан
опоясанный тягловыми ремнями, с раздвигающимися подпорками внизу. На меня
смотрели эти удивительные глаза, когда я подтолкнул его плечом. И сразу в
них вспыхнуло и смущение, и растерянность, и прищуристая коммивояжерская
улыбка молодого ашкенази. Сразу.
- Ой, извините, - тяжело вздохнул я, словно пер этот чемодан уже с
километр. Он сделал полуоборот неподвижной фигуры в мою сторону, провожая
меня взглядом и так же лучезарно улыбаясь. Я донес чемодан до первого же
угла и оставил его хозяйке без всяких об┼яснений, до лифта было еще метров
10. Я достал пачку `555` и, прямо открыв ее перед собой, двинулся к Лацману
(да, по-моему, его звали Лацман). Он смотрел на меня с той же лукавой
любезностью, словно собирался наговорить мне кучу сладких тинейджерских
комплиментов. Но он только увернулся.
- Леша, - тихо позвал я.
- Привет, - мягко произнес он, глядя на меня как-то снизу.
- К тебе можно подключиться? - спросил я уже без обиняков.
- То есть?
- У тебя есть энергия?
- Если есть, то немного, - ответил он смеясь, похлопывая себя по
ширинке.
- По-настоящему это никогда не получится, - загадочно проговорил я и
предложил ему сигарету. Он взял ее неуверенно, словно сомневаясь сигарета ли
это, и стал разминать ее в пальцах. Ничего не могу сказать. Может быть, он
рассчитывал, что она будет с сюрпризом, и поэтому закашлялся при первой
затяжке.
- Я видел твою работу, - сказал я как бы между прочим, хотя это была
первая фраза после прикуривания.
- Да? Нет ничего проще - я видел твою, - ответил он. Я удивился. Этого
просто быть не могло.
- Ну, в смысле, с чемоданом, - пояснил он.
- Да нет. Это я просто помогал одной женщине, - торопливо заговорил я.
Лацман как-то по-особому напрягся, словно собираясь перейти к словесной
атаке. Я с трудом это перенес и выговорил довольно легковесно, глотая
истерический комок:
- Я - режиссер, - С легким взмахом руки. Нет, я даже чуть-чуть присел.
- Встань, не унижайся, - проговорил он, проводя рукой мне по плечу. - Я
понял тебя.
- А еще у меня есть сценарий, - добавил я уже смущенно. О машине ни
слова. 14. Я был летающим. Неловко говорить об этом, потому что все, что
запечатлелось - не отличалось от обычного задирания ног. Хотя в этом было
что-то такое знаменательное, словно это была вырезка из газеты 20-летней
давности. Я только боюсь, что самым дрючным образом сам себе перестану
верить. Такие полные губы, глаза подведенные ретушью и сочувствие в
раскинутых ладонях, почти сожаление о случившемся. Хотя я и хотел этого сам.
Чего именно - не помню. А все остальное - подтерлось со всех сторон. Мало
чему теперь можно верить - фотографию ведь тоже не я делал. 15. Я даже боюсь говорить об этом, но ее привлекательность заключалась в
том, что на ней не было никакого платья. Она обычно носила брюки или джинсы,
которые так безостановочно определяли ход ее бедер и плоскость живота, что я
не переставал говорить ей:
- Марина, в твоем туалете чего-то недостает, тебе не кажется? - И все
это в какой-то парализованной манере, со сведенными ногами и свернутой набок
головой.
- Тебе, наверное, просто кажется, что я не одела чего-то? - спрашивает
она.
- Нет, я именно говорю о том, что уже все есть. Но лишней детали здесь
было бы просто не втиснуться, - путано об┼ясняю я.
- Ничего страшного, - неопределенно замечает она.
- Как это `ничего страшного`? - восклицаю и беру ее больно за запястье.
- Я же вижу, что здесь чего-то нет. Не буду же я тебе врать. Я хочу, чтобы у
нас была хоть какая-то взаимность в этом вопросе. Я не требую, чтобы ты
накинула плащ или примерила юбку подлиннее. Кстати, она бы тебе пошла. И тут
я остановился, потому что Марина уже пару секунд интенсивно смотрела совсем
в другую сторону - туда, где без толку слонялись молодые люди.
- Марина, куда ты смотришь? - внимательно спросил я.
- Что? - рассеяно переспросила она. - Ах, да. Платье, длинная юбка. Я
сосредоточился и подумал про себя: `Ничего, что она такая рассеянная.
Главное, что у нее все-таки положительный характер. И она запросто завтра
сделает мне какую-нибудь услугу. Просто за так. Она добрая`. Больше я ничего
не буду говорить по этому поводу. 16. Слитный облик. Нельзя поверить, что оно (лицо) одно. Я и не верю,
собственно. Приди приходя. Что я ей сделал? Что она мне сделала? Хорошо бы
еще, если я был бы ко всему этому равнодушен. А я ужасно неравнодушен. Почти
застенчив. Она что-нибудь обо мне знает? Пожалуй, слишком поверхностно.
Глубоко знать не надо. Никого. Однако, если внимательно посмотреть на этот
вопрос, то ее напутственность мне даже импонирует. Ведь она готова к
простому взаимодействию? Да, не без этого. То есть в иной момент я даже могу
на нее рассчитывать? Да. Чуть-чуть маразма и валяйте. Вот. А ты говоришь
многолика... Сразу многое вспоминается. Сразу. Прежде, чем начнешь простой
человеческий разговор. Хотя с такими людьми ничего человеческого не
получается. 17. Леша Лацман, по кличке `И-а`, сидел спиной к отсутствующим в своем
летнем костюме и перебирал у себя в столе какие-то бумажки. Я подошел и
осторожно до него дотронулся. Он вздрогнул и как-то из-под низа повернулся
ко мне, показывая свои невидящие глаза, то есть он все-таки что-то видел, но
у него было, по-моему, процентов 10 от нормального зрения.
- Ты пришел? - спросил он своим сухим голосом.
- Да, явился.
- Садись, пока я копаюсь.
- Что-нибудь потерял?
- Кремень. Был где-то тут. - Он поднес почти к самым глазам обломок
грифеля и протянул его мне. - Посмотри, это не он?
- Это грифель.
- А, черт.
- Тебе для зажигалки?
- Ага.
- Наплюй, я тебе спички дам.
- Да не надо, я только что зажигалку заправил.
- Давай, я тебе помогу.
- Давай, а то я не хера не вижу. Я заглянул в ящик стола и увидел,
сколько там всякого хлама.
- У тебя, что здесь - мусорный ящик? - спросил я.
- Ага, - радостно закивал Лацман. - Ты не знаешь, кремень магнитом
притягивается?
- По-моему, нет. - Тогда скажи мне, можно что-нибудь вместо кремня
вставить?
- Если только палец, - ответил я.
- Жалко. Лацман задумался.
- Знаешь, хрен с ним с кремнем.
- Уверен?
- Абсолютно. Похоже, он снова прозрел. 18. Почему-то и она тоже сидела передо мной нога на ногу. И в этой посадке,
возможно заимствованной у раскрепощенных богемных русалок, была нарочитая,
вызывающая независимость. Но я не хотел, чтоб эта манера, превратила нашу
беседу в дистанционную перекличку, я хотел подвинуться к ней поближе,
заглянуть ей в глаза, провести рукой по колену. Но сразу этого сделать было
нельзя. Поэтому я начал издалека, с озабоченной, невнятной физиономией и
невозмутимостью в голосе:
- Марина! На меня смотрят как на человека готового и склонного
настраивать кого-нибудь в свою пользу, переубеждать и вообще навязывать
что-то негодное и даже, если я этого не могу пропустить мимо себя, доводить
до истерики. Все это неправда. Я даже удивляюсь, как люди могут вообще такое
думать. Но есть в этом и доля правды, ведь истерика, к примеру, свойство
совершенно определенных людей. И говори им хоть что угодно или молчи на том
же самом месте - они все равно заведутся, будь я даже безобидным как этот
стол. Она располагающе улыбнулась.
- Нет. Я так не думаю. И вообще ничего подобного о тебе не слышала.
- Замечательно! - воскликнул я и вскочил со стула. - Замечательно. Я не
кажусь тебе страшным и это нормально меня организует.
- Во всяком случае, я не собираюсь таиться, - проговорила она грудным
голосом. Я в подтверждение покивал ей, прикрывая глаза, и, облокотясь на
книжный шкаф, проговорил, как бы между прочим:
- А вот это все твое. Она мягко поднялась и подошла к тому месту, на
которое я неопределенно указывал. Она оглядела ярусы книжного шкафа сверху
до низу и обратилась ко мне:
- Я собственно и зашла за этим. 19. Без лишнего не может быть и нужного. Восемь светофоров из последних сил
сигналили о приближении этого незримого Лишнего. Я стоял, глядя в окно, и
ждал его появления. Должно быть, ему надлежало появиться в один из тех
моментов, когда линия огней сомкнется у меня на глазах, и я в этом пунктире
обнаружу навязчивый образ огненного круга. Я переместил свое тело на 10 см.
вправо и среди больших и малых наслоений наткнулся на острый угол - обычный
письменный стол, на поверхности которого я обычно развертываю свои
скольжения, на гладкой, как стекло, поверхности. Я отвожу назад торс и
голову и вдруг слышу в неизреченном эфире десятка два сбивающихся голосов.
- Полейте на меня, я самая красивая, - говорит один голос, и я
наклоняюсь в его сторону.
- Примите вправо, я испражняюсь! - кричит другой.
- Отрепетируйте, пожалуйста, это место, - скользит третий, и я понимаю,
что попал в умопомрачительный хаотический бардак. Мне на голову натягивают
полиэтиленовый мешок, и я об┼являю:
- Примите меня, как слово. И тогда все они становятся тише. Я с
удовольствием замечаю этот момент, потому что во всем однообразии всегда
найдется одна одухотворенная фраза. 20. Переплетающиеся ресницы не давали мне точно определить расстояние. Я
уводил голову, от внутреннего напряжения сводило руки, которые судорожно
цеплялись за подлокотники. На этих же руках я поднялся, удерживая туловище
прямо, и перенес ноги на свободное место.
- Стоп! Я сама принесу, - сказала Марина и протянула мне...
- Что это? - спросил я.
- То, что ты пытался увидеть. Теперь я посмотрел на нее бессмысленно,
конечно. Она действительно серьезно на меня смотрела.
- А почему ты суешь мне ЭТО в руки? Спрячь в передник и никому не
показывай, - выговорил я, надеясь на ее понимание. Она замотала головой,
словно задыхаясь, раздираемая каким-то сомнением.
- Я ЭТО положила бы и за пазуху, если бы тебя здесь не было, - с трудом
об┼яснила она, и я увидел, что она чуть не плачет.
- Почему? - делано удивился я, хотя знал, что удивляться здесь,
собственно, нечему. Тут на несколько секунд выглянуло солнце и осветило ее
глаза - незначительная деталь. Я захотел ей помочь.
- Положи, положи, - повторил я , но не сказал куда, подразумевая выбор.
Она разжала ладонь, и ее длинные красивые пальцы натянулись, как струны.
- Ну? Она молчала.
- Ну хорошо, - сдался я. - Дай ЭТО сюда. Она коротко поцеловала меня,
так что я вздрогнул, и вскочила на стул. Я увидел ее рост и отчаянную
красоту. Вот зачем женщин надо возносить на пьедестал.
- Видишь мою стать? - как-то по особенному обратилась она и изящно
провела по волосам. Я сглотнул от волнения и только после выговорил:
- Самая подходящая...
- Я не буду морочить тебе голову. У тебя это лучше получается.
- Да, наверное, - поспешил подтвердить я. Она снова с большим смятением
повела головой:
- Видишь ли? Я буду говорить то, что считаю нужным.
- Да! - Я принимал это как приговор.
- Все, что мне про тебя говорили, оказалось правдой. Мои руки выше
локтя во всей своей беззащитности тянулись и производили строго вертикальную
жестикуляцию. Что это, если не театр Вупперталя? И я качался на своих
плечах, как повешенный или утопленник, и волосы действительно стали мокрыми.
- Почему же ты молчишь? - спросила она.
- Я думаю, что меня поперхнуло на ровном месте.
- Тебе довелось... на тебя накатило... О большем я знать не хочу.
- Вот! И я такой же... Но почему?
- Ты хочешь знать почему?
- Да, - твердо ответил я.
- Все дело в физиологии, той самой, о которой ты говорил. Извращенный
вкус плюс слишком большое внимание к деталям.
- И все?
- Пока я больше ничего не придумала.
- Ну это все ерунда. Потому что это слишком сложно.
- Конечно, конечно.
- Итак, обмен веществ, непродолжительный сон, потные ладони...
- Да, милый, потные ладони.
- Вот это и все?
- Предостаточно.
- Слушай! - вдруг закричал я. - Не знаю, что вы там со своим
Лукиным-Лацманом хотели из меня сделать. Только я рано или поздно до этого
додумаюсь.
- Умаляю, Костя. Мы, по-моему, все это уже обсудили.
- Черта с два! Я ничего не понял. И тут вовремя появился Мишка Лукин. 21. Я забрезжил, как свет, я отнялся от самого себя и стал неизреченно
смолкнувшим. Ровно, постепенно, куда ни кинь. От меня осталось совсем
немного. Я сохранил малую часть. На меня смотрели с интересом, когда
смотрели, а когда нет, тогда и я был неразличим. 22. Миша Лукин имел длинные руки и большую чугунную голову. Он сидел
напротив меня, прямо через перегородку, и смазывал суставы вазелином. Я
боялся и подумать об этом: `А что если вот эти масляные пальцы начнут
листать томик Георга Гейма? Нет, это немыслимо!`
- А что, я смог бы перелистать Георга Гейма, - сказал он уверенно. -
Меня часто об этом просят, например, пройтись по железной лестнице, по
железной трубе, - продолжал Миша. - И если бы это не был мой родной город,
то я, как джентльмен, свернул бы по тротуару.
- Мимо восьмого дома? - переспросил я.
- Вот именно. Мимо банка, 48-го и 8-го дома. Эта улица хорошо мне
знакома.
- Но ведь, если не ошибаюсь, там нет никаких перил, ограждений,
котлованов и прочей чепухи, от которой колени и локти пухнут? - спросил я,
намереваясь поднять собеседника до более значимой идеи.
- Да! - неуверенно, но твердо согласился он.
- Тогда, сделай милость, об┼ясни мне дураку, с чем связано твое
отрицание. Лукин заерзал на стуле, по-ученически поджимая под себя ноги.
- Ну... это мое основополагающее сознание, - сказал он, крепко выкрутив
слог. Я встал и подошел к темному окну.
- Ничего не понимаю, - произнес я задумчиво, глядя в темноту. - Стало
быть, ты там один такой остался.
- Как есть один, - по дурацки поддакнул Миша.
- И, стало быть, ты-то и находишься на этом самом месте, на которое мне
неоднократно указывали?
- Да, и не спроста, - ответил он. - Место-то необычное. Встанешь к нему
лицом и словно солнце перед тобой, поворачиваешься боком: Мачу-Пикчу - оно и
есть Мачу-Пикчу.
Я задал ему еще несколько вопросов, после чего друга моего повели и
повели в сторону наибольшего самоосознания. Это буквально. А на словах - его
вывели в другое измерение. 23. Ногти на ногах иногда покрываются таким бронзовым налетом. Я снимаю
носки, леплю комок и забрасываю под кровать. Там они наскакивают на целый
склад носок и зарываются в пыли. Я шевелю пальцами, гляжу через них на свет.
И вдруг выношу для себя странное умозаключение. Я здесь без друзей (Лацман и
Лукин не в счет), без достойной компании сверстников, без цели и ясности.
Остается, подминая под себя ложе, крутить в воздухе ногами - делать
упражнения для укрепления мышц живота. Много ли пройдет времени, прежде чем
что-то изменится, пока появятся результаты? При тесном общении с новой
группой мышц - недели три выстраданной адаптации, учитывая прочие
хозяйственные издержки - еще две недели. Деньги, конечно, кончатся, и я
окажусь в таком же идиотском состоянии. Ждать нечего. Важно состояние. 24. Катясь на шаре, - а щепки в вентиляции? - призрачно хрустя на
пергаментом обтянутой болванке по битому стеклу, с изогнутым телевизионной
помехой бедром, со взлетными руками - она достигла бордюрного камня, мягко
спрыгнула, выбросив вперед ножку. Короче, любезница, поигравшая в теннис,
запускавшая воздушного змея, бокал шампанского и смех на свежем воздухе.
- В чем дело? - спросил я. - Тридцатиминутное опоздание. С тебя три
тысячи. Омрачается в лице.
- И десять за свернутый каблук, - добавляет она.
- Да, и десять за свернутый каблук, - соглашаюсь я. 25. Я не видел ее лица, смутная размывка путающаяся под ногами. Я опускал
руки, пытаясь нащупать плечи или голову, но все время щупал крутой теплый
бок с выступающими ребрами. Я еле слышно окликнул ее. В полной темноте. И
только где-то слева мелькнула пара желтых глаз. Я подвигал коленями, они
болтались свободно. `Значит, она не здесь`, - подумал я. Вдруг рукав на
майке стал топорщиться.
- Марина? - прошептал я в темноту.
- Тсс, - раздалось у меня за спиной.
- Можно я свет включу? - спросил я со слабой надеждой в голосе.
- Нет, пожалуйста. Я еще к тебе не привыкла.
- Хорошо. Тогда дай мне руку. Руки долго не было. Я тщетно ловил воздух
перед собой, пока не схватил воротник своей рубашки, висевшей на стуле.
- Где же ты?
- Я здесь, - пронеслось со стороны дивана.
- На диване? - на всякий случай переспросил я. Молчание. Я подошел, сел
осторожно на его край. Провел рукой по матрацу. Она сидела на спинке, я
узнал ее ступню.
- Мне холодно, - пожаловалась она.
- У меня ничего нет с собой, - ответил я.
- Ну вот я и забралась повыше. Я решил больше не вступать в полемику и,
схватив ее за длинную ногу, потащил на себя. И довольно долго перебирал
руками, пока она не сказала:
- Ну, хватит. Я сама. - И мягко спрыгнула на пол. Раздался хруст,
шарниры повыскакивали. Тут из-за туч вышла луна, и я увидел ее распростертой
на полу.
- Какая ты красивая, - прошептал я. 26. Совершенно пусто. Не за что зацепиться взглядом. Можно только
скользить, вглядываться. Но все это обращено не во вне, а только в себя.
Подошел Лацман, ступая по песку, как флегматичный мул, трижды проклятый.
Остановился, не проронив ни звука. На тысячу километров сплошная безводная
пустыня и безоблачные небеса. Тысяча километров на одном дыхании, или, так
скажем, издыхании. А я вдруг вспомнил, что в домике под карагачом я оставил
письмо, и хотел было повернуться, но тут вспомнил о Лацмане, который стоял
рядом, у меня за спиной и ковырялся в ухе. Нет, я не повернулся. Я подумал,
что у меня еще есть минут 5 или 4, или... Лацман приблизился ко мне и молча
протянул мне сигарету из своих запасов, с интересом косясь в ту сторону,
куда смотрел я, косился с этаким прищуром, а я десять раз повторил про себя
деревенское заклинание от порчи. 27. Лукин сидел за столом, положив руки на колени. Он был смущен и
подавлен. Напротив - Лацман нога на ногу, откинув голову назад, разглядывал
его своими косыми глазами.
- Я вышел не сразу... Какое-то время я стоял у двери в прихожей.
- И горько плакал, - продолжил за него Лацман.
- Нет, я стоял и боялся выйти наружу.
- Так-так. Дальше.
- Долго стоял... - Лукин замолчал.
- А дальше-то, что было?
- Я взял дерматиновый чехол от спиннинга и вышел на площадку.
- Почему именно чехол?
- Так мне показалось надежней. Ну, то есть я должен был что-то держать
в руках.
- А-а, - протянул Лацман.
- Я спустился вниз на лифте и, еще не доехав до конца, понял, что мне
не нужно там выходить.
- Как так?
- Я боялся остаться один.
- Ну, а когда ты приехал...
- Двери открылись, и света внизу не было.
Лукин снова замолчал.
- Ну хорошо. Понятно, что ты куда-то там приехал, что в руках у тебя
был чехол от мандолины...
- От спиннинга.
- От спиннинга. Все это понятно. Но вот не понятно другое. Почему на
лестнице не оказалось ни одной ступени? - Лицо Лацмана из насмешливого
сделалось злым.
- Я сам этого не понял.
- Но ступеней-то не было?
- Не было.
- А как же так? Каким образом?
- Может быть, гипс? - голос Лукина прозвучал звонко, так что Лацман на
мгновение зажмурился.
- Может быть, это гипс? - повторил Лукин. Я видел в одном фильме, как
лестницу заливают гипсом. И мне показалось, что так и есть. То есть я не мог
этого понять - было слишком темно, но я почувствовал шероховатость ногами.
- Хорошо, допустим. - Лацман сел поудобней.
- Я почти выкатился наружу и выскочил из под┼езда...
- В котором часу это было?
- Я не помню. Дело было ночью. Может быть, часа в три или в четыре.
- Это в такое-то время?
- Я вышел и, знаете, как-то растерялся. С одной стороны, улица хорошо
просматривалась, а с другой: в каждом углу могла таиться опасность.
- Говори уж прямо: за тобой ото всюду следили!
- Да, мне так казалось.
- Дальше.
- Дальше? Я развернул чехол.
- Покажите, как вы это сделали.
- Вот так.
- В этой руке и в этой?
- Да.
- Понятно.
- Я развернул чехол и тихонько пошел.
- Направо, налево?
- Нет, сначала прямо. Шел и совершенно не чувствовал страха.
- А когда улица закончилась, повернул назад?
- Да.
- Так я и думал. - Лицо Лацмана стало озабоченным, пальцы забарабанили
по столу.
- Я почти не смотрел под ноги, - тихо произнес Лукин и опустил голову.
- Да ты только туда и смотрел! - прикрикнул на него Лацман. - Ты даже
ни разу голову не поднял.
- Разве можно меня в этом винить?
- Тебя? Нет, конечно. - Лацман придвинулся ближе к столу. - Видишь ли,
во всей этой истории с дерматиновым чехлом, в ночных гуляниях есть что-то
такое... Понимаешь? Попахивает психиатрией.
Лацман наклонился совсем близко к Лукину.
- Чего тебе от меня нужно? - спросил Лукин и затравленно поглядел на
друга.
- Правды! - гаркнул Лацман. - Мне надоело слушать все, что ты мне тут
наворачиваешь уже два часа.
- Все это правда, - пропищал Лукин.
- Значит, ты со страху выскочил ночью на улицу и целых два часа
маршировал по ней со своим чехлом, как ненормальный. Стоп. - Лацман внезапно
задумался. - Погоди. Лифт-то ночью не работает. Да, действительно. Как это
ты спускался на лифте?
Лукин пожал плечами.
- Колись, сука!
- Ну, спускался по лестнице, - выдохнул Лукин.
- А чехол?
- Дерматиновый? Я его дома оставил. Он ведь от спиннинга. Подумай сам,
нахера он мне нужен?
- И-и эх! Стыдно!
- Да уж. 28. Я был таким удовлетворенным, что не мог сказать ни слова. Руки
покоились на подлокотниках, а глаза, глаза смотрели в одну точку. В эту
минуту вошел Лацман в длинном пестром шарфе и сразу с порога выдал:
- Слушай, чем здесь воняет? Я добродушно посмотрел на него и пожал
плечами. Он нервно прошелся по комнате, принюхиваясь, и снова вернулся ко
мне.
- Нет, правда, ты не чувствуешь? Я покачал головой.
- Странно. Может, у меня галлюцинации?
- Нет, - твердо ответил я. 29. Светлой частью головы она сливалась с бликующим оконным проемом, а
темной - с подвешенными под потолком мухоловками. Должно быть, она (голова)
была не одного со стеной цвета, иначе я ее сразу бы потерял, при продвижении
по комнате. Голова всегда отстает от тела. Это чисто физиологический
принцип, за которым скрывается вездесущая безголовость и выдвинутая
нескрытая телесность. Одним словом, я всегда видел ее грудь, бедра, но почти
никогда: глаза, волосы и губы, то есть головы как бы не было. Но вот в
неестественном ракурсе - а именно на фоне окна - я видел только голову,
какой бы она при этом не казалась бесцветной. 30. Вынужденный хоть как-то проводить время я выбежал из дома в кроссовках
и спортивных трусах. Это был немного несвоевременный шаг, учитывая мою
негодность и задолженность по многим пунктам. Но пока я бежал, мне
показалось, что я вполне бы смог, не останавливаясь, достичь того места,
откуда мне будет предложено повернуть назад. Я ждал этого. * II часть * 31.
До под┼езда надо было идти след в след. Потому что в одном только окне
помещалось и стойбище, и лежбище. Я продирался через кусты, и уголки моих
глаз собрали легкую цветочную пыльцу, так что я не мог уклониться от
хлестких прутьев. Должно быть, вся нижняя часть, цоколь покоились на
сплошной гранитной глыбе и всей этой постройке грозило неминуемое
разрушение. Я не боялся оступиться, нет. У меня было подозрение, что я сам
чего-нибудь не так сделаю. В конце концов все эти бетонные подушки, вся эта
арматура не отходили и не удалялись далеко от здания. Миновать их было
нельзя, пролезть под - можно. И я мысленно задрал перед свитера, обнажив
белоснежное брюшко, пользуясь им в качестве зеркала, и зашагал по следам
моего товарища, которого здесь уже не было. Очевидно, мне это причудилось, и
я не мог маршировать, не оборачиваясь назад. 32. Я стоял у входа в небольшой зал. Многие кресла были поломаны, но это не
нарушало общего вида, - вида пустоты, неубранности и какой-то
неопределенности. На клубной сцене что-то монтировали, что-то вроде
строительных лесов, хотя я догадываюсь - то была подготовка к спектаклю. Тут
в открытые врата этой храмины грузно в┼ехал Мишка Лукин.
- Михал Саныч, полная разруха, - сказал я.
- Так не знаю, кто проектировал декорации? - Широко развел он руки.
- Ты, - ответил я, смеясь. Он фыркнул, как мультяшный персонаж.
- Я ведь не так их хотел ставить! - воскликнул он, утюжа ладонью
воздух.
Я тихонько высморкался или просто хмыкнул и сказал:
- Да делать это надо было в другом месте. Тут Лукин стал жестким и
пронзительным, как маршал Жуков.
- Меня пока что стены берегут, родные, - произнес он, но я не понял, о
чем он говорит. Тут внезапно сцена расцветилась ярким красным светом.
Красными стали и без того уже красные лица рабочих, деревянные сооружения,
похожие на леса, а так же боковая кулиса. Я почувствовал некоторое
расслабление, словно подвергся гипнотической релаксии. Мне стало хорошо.
- Что это, Лукин? - спросил я и дыхание у меня перехватило.
- Это моя рождественская постановка, - ответил он, словно речь шла о
чем-то само собой разумеющемся. Я, разомлевший, закрыл глаза и произнес:
- Хорошо... Но тут же крепко зажмурился и стал упорно тереть виски.
`Где-то это уже было, - подумал я. - Где я мог это видеть?` Лукин с трудом
карабкался вдоль среднего ряда, и я заметил некоторую странность в его
одежде: под костюмом, вместо привычной водолазки, сиял невероятно пестрый
жилет, а от часового кармашка свисала желтая цепочка.
- Лукин, ты это спиздил! - закричал я.
- Что именно, коллега? - засмеялся он.
- Я имею ввиду вот это красное, - заикаясь и краснея, кивнул я в ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ
Док. 127659
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 1
|
