ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Раиса Крапп
(иллюстрации автора)
Ночь Веды

Глава первая

про то, как жила в деревне девчонка Аленка

[Imаgе: Алена] Любили Алену на селе. Супротив вечно хмурой,
неприветливой старухи, была она как озорное весеннее солнышко. Грело от
нее, вот и тянулись к ней люди. У стариков -- спины распрямлялись, будто
при Алене гнет годов легчал, а плечи вспоминали молодецкий разворот.
И по внешности была Алена на особицу среди русокосых подружек --
ровно сполох рыжего пламени. Сельчане теперь уж забыли, как в шутку, вроде,
суесловили, на девчонку поглядывая: Аленка ни в мать, ни в отца, а в
проезжего молодца! Да оно и впрямь -- не выдалась дочка видом ни в
сероглазого батюшку своего, ни в светловолосую мамку. В кого рыжая пошла?
Смеялась молодая мать на шутки с подковыркой: `В грозовую ночь дочурка
народилась. Молнии блистали -- не приведи Господь, видать, занялась от них
Аленка, да так и осталась полыхать`.
Да разговоры те давними уж были, в прошлое отошли. Теперь и на ум
никому не шло язык о том чесать. Другая она, Аленка-то, совсем другая.
Богом она данная -- и не только батьке с мамкой, а всем им. И еще --
старухе.
Любили ее -- что верно, то верно, спору нет. Любили, но вместе с тем
оглядку имели -- таили опаску против Алены. Может, началось это в один из
дней много лет назад, когда девчоночке годков пять-шесть и было-то. А
случилось вот что. Сварливая, крикливая тетка Февронья затеяла с соседкой
перекоры из-за курицы, добравшейся до Февроньиных грядок. На горластую ту
Февронью не больно-то и внимания обращали, знали, что отходчива баба --
пошумит, да сама же и придет потом к соседке виниться. Но сейчас вопли ее
слышны были на всю деревню, до самой Велининой избушки, хоть жила старуха
вовсе уж на отшибе, за деревней. У прясла бранчливой бабы пять-шесть
человек народу собралось: кто остепенить ее пытался, кто забаву для себя в
бабьей ссоре видел. Февронью же публика лишь раззадорила, вовсе разошлась
она белым кипятком, уж и про виновницу-курицу забыла, пошла собирать что ни
попадя. Вот тут-то и случилось удивительное -- оборвался поток брани так
резко, будто все разом оглохли. А Февронья уставилась мимо людей,
остолбенела ровно. Потом рот захлопнула, забормотала себе под нос, будто
устыдилась, да чуть ни бегом в хате своей скрылась. Люди же оглядывались
изумленно, этакой небывальщины причину отыскивая. Аленку среди прочих тоже
видали, да особо внимания не обратили. А она постояла, все еще на дверь
глядя, за которой Февронья исчезла, да и пошла дальше по своим делам.
В тот-то раз никто так и не понял, что с теткой Февроньей
приключилось. А потом, когда самим доводилось в пылу, в запале, в недоброте
наткнуться вдруг на Аленкины глаза -- захлестывала их чистая, изумрудная
глубина. Остужала, очищала. Вдруг разом исчезал гнев либо злоба. И человек
будто видел в этих глазах себя -- во всей неприглядности, искаженного
дурными страстями и грешными намерениями. Казалось -- девочка видит тебя
такого до донышка, прозрачный ты пред этими глазами, все дурное -- наружу.
Было ли это так, кто его знает, но захлестывал непомерный, непереносимый
стыд. Потом, когда опять случалось с Аленкой встретиться, ни упрека
скрытого, ни насмешки за прошлое в глазах ее не находили, как бы пытливо не
смотрели. А думка все ж приходила: `Ох, не проста девчонка... Ох, не
проста...`
Когда старая Велина привечать-приманивать ее стала, а Аленка
потянулась к ней всею душою, как к родной -- все будто знали уже: так и
быть должно.
Отец девочки к тому времени помер, не прожив и трети веку
человеческого -- провалился по весне в затянутою ледком, да снегом
припорошенную полынью на речке Лебедянке, и сколь Велина не шептала
заговоров, сколь отваров не варила, а только и смогла время ухода его
отдалить. Видать, смертным холодом нахолодал он в студеной Лебедянки,
мало-помалу истаял здоровый, сильный мужик, да и угас.
А матушка будто и ревновала Алену к старухе, но отвадить не
пыталась -- ни разу, ни словом не выказала ничего супротив Велины. Тоже
знала, что так тому и быть должно?
Вот так Алена и росла: всеми любимая, всеми привечаемая, но и вместе
с тем -- отдельная, другая. Да и то сказать, к огню тоже тянутся, теплом
живым напитываются, спасаются от недоброй стужи, -- а дистанцию блюдут:
знай меру близости! Огонь, он не только спасет, но и обожжет, и сгубит --
опасно с ним запанибрата, не прощает он того. Вот и за Аленой чувствовали
люди некую силу, чуждую человеку, нечеловеческую. На добро она Алена дана
была иль на зло, кто знает. А только узнать это доподлинно пока желающих не
находилось.
Люди чуяли, а сама же она ровно бы и не знала за собой ничего
такого, опасного. В доброте жила, с согласии с миром. Даже смерть родителя
приняла смиренно: горевала, выплакивала печаль над тятенькой любимым, но не
убивалась. Не прощалась она с ним в душе своей, чувствовала так, что будто
бы живой он, только не здесь, не с ними.
Лет с пятнадцати начала больную скотину править. Никто не учил ее, и
умение это свое Алена нечаянно открыла. Как-то вечером, подоив коровушку,
мать озабоченная пришла: беда, занедужила кормилица. Алена вышла молча,
огладила буренку девчачьими ладошками, пошептала ей, что на ум взбрело,
велела к утру здоровой быть. А оно так и случилось. Интерес Аленку взял,
само собой это вышло, или ее заслуга? Еще раз и другой испытала себя, уж на
соседской скотине. И по селу слух пошел о таланте Аленином. И приходить в
ней стали с бедами-несчастьями. Велина спросила как-то: `Слышу, животину
править начала?` -- `Да. Сама не знаю, как получается...` -- `А знать и не
надо. Делай, и все. Дело это дюже нужное. И меня ослобонишь. Стара я уже,
зубы падать зачали -- силу теряю`.

Глава вторая

про тех, кто ходит тропинками утреннего колдовского леса

Солнышко уже разгорелось, но пригревало ласково, не распалясь. В
лесу еще сберегалась утренняя прохлада-отрада. Густые зеленые кроны,
пронизанные косыми лучами невысокого еще солнца, казались легкими,
веселыми, нарядными. И будто помолодели старики-дубы, заиграла листва,
омытая росою. Вспыхивали росные капельки и с потревоженных листьев
искристыми бриллиантами да изумрудами сыпались на Алену. Казалось, что едва
слышные хрустальные звоны таяли в воздухе.
Розовыми от малинового сока пальцами осторожно снимала Алена
крупные, налитые рубиновым светом ягоды. Они, тяжелые -- только тронь, с
готовностью падали в ладошку. Такие вот -- утренние, влажные от росы,
умытые и напитанные ею, они были особенно рясные да сочные, одна к одной.
Еле приметная тропка бежала в глубь леса, петляла меж деревьев.
Босые Аленины ноги с прилипшими травинками, ступали по ней легко и без
опаски, будто и не по лесной тропинке, усыпанной желудями, шла, по горнице
своей, по пестрым тканым половичкам. Стайка солнечных зайцев неугомонно и
суматошно скакала по траве, путалась у нее в ногах.
Радостно было Алене от ясного утра, от высокого неба, от веселого
птичьего гомона, и даже от заполошного сорочиного стрекота.
-- Эй, белобока! -- рассмеялась Алена. -- Тебе бы с тетушкой
Февроньей взапуски потрещать!
За гомоном лесным не расслышала Алена шелеста других шагов, да и не
ждала так рано человека в лесу встретить. Поэтому аж назад подалась, когда
за очередным поворотом тропинки почти столкнулась с другим путником.
-- Эге! -- блеснул он веселыми глазами. -- А я дивлюсь, кто в лесу с
сорокой беседы беседует? Думал, уж точно к кикиморе какой попаду. -- Глаза
его дерзко прошлись по лицу Алены, тронули плавные линии стана, --
домотканое старенькое полотно сарафана не шибко-то скрывало его. -- А
может, ты дива лесная, лешака здешнего дочка?
-- Твоя правда, я здешняя, -- насмешливо улыбнулась Алена. -- А ты
кто таков?
-- Здешняя, это славно, мне как раз тебя и надо. Заплутал я маленько
в вашем лесу, даже ночевать пришлось. А утром вот сразу на тропку эту
наткнулся. Далеко ли деревня?
-- Нет, близко. Тропинка на опушку выведет, а там сразу деревню нашу
на взгорке увидишь, мимо не пройдешь. Как звать тебя?
-- Иван.
-- Иванко... А я -- Алена.
Прошелестел в листве ветерок, взметнулось пламя Алениных волос, и
сквозь рыжие языки лукаво плеснули изумруды, солнечного леса отсветы.
-- Ух, какая ты!.. -- не сдержал восхищения парень.
Рассмеялась Алена:
-- Ой, не смотри так, Иванко! Знаешь ли ты, что лес наш не простой?
Тут волхвы жили, под дубами столетними волшбу свою творили. С тех времен и
сам лес чародейным стал, тайных заговоров полон. Их листья шепчут --
слышишь? Смотри, приворожит он тебя, одну меня и видеть будешь.
-- Пусть приворожит! -- с готовностью объявил парень. -- Я
согласный!
-- Да мне-то ты зачем? -- снова рассмеялась Алена. -- Куда мне потом
с тобой?
-- Аль не глянусь?
Алена молча смотрела на него с усмешливой улыбкой.
-- А в туеске у тебя что? -- спросил Иван, не дождавшись ответа.
-- Малина. Хочешь?
-- Хочу. Только дай из своей руки.
-- Не дам. С руки возьмешь -- ручным станешь. Иди Иванко, нам в
разные стороны.
-- Ой, так ли?
-- А как же? Тебе из лесу, мне в лес.
Она отступила в высокие папоротники, давая ему дорогу.
-- Как село твое зовется, Алена?
-- Лебяжье. На речке Лебедянке стоит.
-- Хорошее название, чистое. Свидимся еще, красавица.
Причудливо вьется тропка, поворот, другой, и уж не видно никого,
будто и не было никакой встречи. Только в сердце -- ликующая радость
осталась. Знает Алена -- не уходит от нее Иван, по одной тропинке им идти,
накрепко ею связанным. И что с того, что заслонил, укрыл его лес? Перед
Алениными глазами вот он стоит: высокий, широкоплечий, стройный. Волосы
ковыльно-белые, густые, шапкой. Под ковыльным крылом тяжелой челки густые
брови -- два темных размаха, и серый холодок дерзко-насмешливых глаз.
-- Свидимся, Иванко... -- дала она запоздалый ответ.
Наедине с лесом, с лугами забывала она о времени. Что делала весь
день? Да будто бы ничего особенного. Шла, разговаривала с деревьями, с
птицами. На полянке встретила молодую косулю и долго уговаривала ею
подойти, взять хлеба краюшку. Потом сидела в траве и гладила изящную,
гордую шею, смотрела в большие, всегда печальные глаза. Когда Алена встала
и пошла дальше, и косуля пошла рядом. Алена рассмеялась, и они вдвоем --
легкие и быстроногие, бежали по солнечному подлеску, пока лес вдруг не
кончился, и они оказались на краю большого луга. Воздух здесь был другой,
настоянный на ароматах трав и цветов.
В полуденном зное жужжали тяжелые шмели; деловито и озабоченно
хлопотали в цветочных чашечках мохнатые пчелы; нарядные бабочки
легкомысленно порхали над лугом. Неподвижно висели в воздухе большие
стрекозы, окруженные прозрачным дрожанием. Вдруг, будто закончив обозревать
густые травы внизу под собой, сквозь которые просвечивали рубиновые
землянички-капельки, стремительным рывком перемещались они над лугом и
снова замирали, подвешенные на невидимой паутинке. Косуля шевелила
ноздрями, втягивая густой пряный воздух. Потом повернулась и, изящно ступая
тонкими ножками, отправилась назад, под прохладный полог леса.
Алена шла сквозь травы, легко трогала ладонями венчики ромашек,
лиловые колокольчики, синие васильки... Еще она лежала навзничь, окруженная
со всех сторон травяной стеной, и смотрела в высокое, бездонное небо,
провожала глазами белые невесомые облака... Потом она задремала, и
разбудили ее трое зайчишек, вздумавших устроить свои забавы на лугу
неподалеку. Алена приподнялась и наблюдала за ними, незамеченная, а когда
не выдержала и рассмеялась -- косые задали такого стрекоча, только пятки
мелькали...

Глава третья

о том, что Велининой избушке находится хозяин

Пастух уж коров с выпасов пригнал, когда Алена домой воротилась. Из
хлева слышалось уютное вжиканье -- струйки молока упруго ударяли в стенки
деревянного подойника. Алена опустилась на прохладные доски крыльца, до
белизны отшорканные веником-голиком, прислонилась к витому столбику.
Утомленная жарким солнцем, она наслаждалась тихим вечером, покоем, разлитым
в предзакатном воздухе. Мать вышла с бадейкой, над краями которой шапкой
поднималась молочно-белая пена.
-- Алена! -- обрадовалась она. -- Притомилась, непоседушка моя?
Проголодалась. А я тебе сей же час молочка парного, -- она поднялась
по ступенькам мимо дочки, ласково тронула ее волосы, и скрылась в доме.
Оттуда донеслось постукивание глиняных крынок и плеск. -- А не хочешь ли
хлеба с медом?
-- Нет, матушка, не хочу.
-- Эта Веселинка целый горшок принесла -- так уж она тебе
благодарна, аж до слез, мальчоночке-то ее совсем полегчало, веселый,
смеется. И то правда, что перепужались они, ведь беда какая -- чуток было
не помер первенец.
Процедив молоко сквозь белую холстинку, мать вынесла Алене большую
кружку.
-- Ох, Алена, -- снова донесся ее голос из горницы, -- а у нас ведь
новость! Пастух новый объявился. Пришлый какой-то хлопчик. Видала я его,
как коров гнали. Хорош! Девки наши теперь все глаза об него обломают! --
Алена сидела и тихо улыбалась. -- А Будамир уж не управляется, совсем исчах
мужик. Жалко его, а ты-то ему чего не поможешь? Аль не под силу?
-- Никто ему не поможет, матушка, коль прежде сам себе помочь не
захочет, -- негромко проговорила Алена.
-- Как это -- сам?
-- Злобство да ненависть его губят, зависть черная, а он понять того
не желает. Помягчеет сердцем, тогда и лечение в прок пойдет. А так -- все
доброе да светлое, что в него входит, тает без следа в его черноте, обороть
ее не может. От недоброты болезни все. Как черные язвы истачивают они душу,
больна душа делается, а там и телу черед, -- вздохнула Алена. -- Вот и
врачевать -- сперва душу надо. Тут лекарь бессилен, он чужой душе не
хозяин, тут сам человек должен.
-- Ишь ты, как оно... И правда, Будамир даром что пастух, а
чванливее мужика на деревне не сыщешь. С ним говорить, что уксуса испить. А
этот, новый-то, ясный такой, приветливый. Я тебе знаешь, что скажу -- даже
и не знаю что думать, а только Буренка сегодня вечером больше обычного
молока дала.
Улыбается Алена.
-- Матушка, пойду я искупаюсь.
-- Да ты голодная, доню моя! Я уж и на стол сбираю.
-- Я быстро, мама.
Хороша речка Лебедянка, ничего не скажешь, -- веселая, чистая,
говорливая, с отлогими берегами, где мелкой муравой покрытыми, а где
золотым отборным песком. Ребятне -- услада на все жаркое лето, и не только
ребятне. Но Алена редко на Лебедянку ходила. С тех пор, как погубила речка
батюшку. Не то чтоб невзлюбила ее Алена. А только коварна Лебедянка была,
вроде и весела, и ласкова, а живую дань каждый год брала. И порой чудилось
Алене в звонком речном голосе человеческое рыдание, нет-нет, да сверкнет
слеза каплей хрусталя в игривых струях... Потому не давала речка той
отрады, какую находила Алена, купаясь в озерце за околицей.
На берегу того озера стояла Велинина избушка. Уже не в первый раз
засыпали ее снега до крыши, мочили осенние дожди с того времени, как
призвал Господь старуху. А Алена все равно, как в прежние годы, часто
приходила сюда. Больше-то никто не ходил, опасались, видать. Поэтому никто
не мешал Алене в тишине и покое размышлять, сидя на берегу, смотреть на
воду, с Велиной безмолвно беседовать. Здесь приходили к ней ответы, которые
она тщетно искала, будто в озере, в травах, камышах остался дух Велины и
помогал, наводя Алену на нужные решения.
Вот и теперь узким проулком меж плетнями вышла Алена на зады
огородов и пошла по влажной траве к бывшей старухиной избушке -- покатая
крыша ее темнела в отдалении. Кадмиевая синь жидко разлилась в воздухе,
обернула все голубым призрачным туманом, сделала неверным, не настоящим --
будто мороком обнесло голову, обманной пеленою легло на глаза. И лишь закат
полыхал нарядно и буйно, растекся яркой, густой киноварью в полнеба над
затихающим миром. Цветы смежили реснички-лепестки, готовясь отдохнуть в
ночной прохладе от длинного жаркого дня. Спрятались в густых кронах птицы,
пушистыми комочками затихли дремотно. Сам ветер-шалун притомился, лег в
высокие травы, и воздух кристально застыл в неподвижности. Алена подошла к
самому берегу, где росла молодая березка. Огладила ласково белый прохладный
ствол, прислонилась лицом:
-- Впусти меня, березонька...
...Мощные токи шли из земли, вздымались белым потоком, полным
нечеловеческой мощи. Он закручивался яростной спиралью, и, ввинтившись
кверху, фонтаном рассыпался на струи, на брызги, неся саму жизнь в каждую
веточку, в каждый листок. Алена, сливаясь с деревом во единое, чувствовала,
как наливается живительной силой земли и дерева, очищается девственной
чистотой. Растворялись без следа все недостойные помыслы Аленины, и та
недоброта, что шла извне, от людей, может и помимо воли их, по недомыслию:
завистливое слово, дурной глаз, усмешка в спину.
Вдруг будто примешалось что-то чуждое, вошло сторонее в очищающую
безмятежность. Оглянулась Алена. В дверном проеме избушки, небрежно
опершись руками о притолоку, стоял Иван.
-- Ты что здесь делаешь?! -- удивилась Алена.
-- А ты? -- он усмехнулся, сказал: -- Приглянулось мне у вас, решил
остаться пока, -- опустил руки, пошел к ней. -- А избушка, сказали, пустая
стоит, ничья.
-- Сейчас ничья. А сказали, кто жил в ней?
-- Про старуху-ведьму? Сказали. Ну так что? Ее же нету больше. Да я
бы и с живой сговорился.
-- Вот ты какой бесстрашный, -- насмешливо улыбнулась Алена. -- А
наши боятся все ж, не ходят сюда.
-- А ты чего же? Аль не боишься?
Я? -- медленно улыбнулась Алена. -- Чего мне бояться? Я такая же,
как она.
Как... кто?
-- Да старуха, что здесь жила, кто же еще?
-- Врешь ты! Наговариваешь на себя...
Рассмеялась Алена, раскатился негромкий смех над озером, будто
серебряные монетки по хрустальному блюду рассыпались.
-- Аль забоялся, Иванко? У-у... Погляди-ка хорошо, какая я страшная!
Перехватил Иван руку, которой она взмахнула.
-- Не шути! Из-за тебя я остался!
-- Ну так что? Пожалел уже? Пусти-ка лучше да оглянись -- вон еще
гостья торопится. Не жалей, Иванко, тебе здесь скучно не будет.
И впрямь, от огородов шла девица, в руке ее белел узелок. Алена
узнала в ней Любицу, одногодку свою. Когда Иван обернулся к ней, сарафан
Алены уже голубел в отдалении светлым пятнышком.

Глава четвертая

о том, что бывает за околицей, когда спустится летняя ночь, и про Ярина,
жениха завидного

Как ни долг летний вечер, а ночь все ж свои права знает: сгустились
сумерки до темноты, ярче загорелись ранние звезды, а из черной бездонности
небесного омута всплывали все новые и новые искры, разгорались холодным
сиянием. Засветились маленькие оконца -- убравшись во дворе по хозяйству,
сельчане садились ужинать, да и, поблагодарив Бога за прожитый день,
готовились ко сну. День их начинался раным-рано, до свету еще, а к вечеру
уж и ноги-руки гудели, и спину усталую ломило, тело, утомленное долгим
летним днем и нелегким трудом крестьянским, просило покоя. Это в молодые
годы с усталью знакомства не водят, а ночью летней, ласковой, вовсе не
покое мечтают -- в тихом воздухе возникла негромкая песня и стала
будоражить, звать нерасторопных. Девичий голос легко, без всякого усилия
вел напевную мелодию. С ним слился другой, потом еще... Песня скликала за
околицу. Там, на краю деревни, на другу сторону от бывшей избушки
Велининой, еще родителями, а может, и дедами нынешних девок да парней,
облюбовано было место для игр да песен. Когда дневные заботы отпускали от
себя, приходило время счастливых забав.
Алена тоже часто ходила к высокому ночному костру. Чистый голос ее
нередко зачинал новую песню, и на выдумки да шалости она горазда была. Не
часто Алена дома с маменькой вечера коротала, потому как, едва задержится,
за ней, бывалоча, гонцов слали: `Пошли на игрища, Алена! Скука смертная без
тебя! Пошли, засоня!` С Аленой будто живой огонек промеж них загорался,
задорный, веселый! Робкие да застенчивые смелели, откуда чего бралось.
Парни приосанивались друг перед другом, а главное -- перед
девицами-невестами, наперебой сыпали прибаутками, да острыми шутками. С
Аленой смеху прибывало, веселости беззаботной, да и вообще... Случалось,
захмелеет парень -- толи от счастья, толи от глотка браги, и понесет его
хмель по кочкам, язык да руки развяжет. Девки сердятся, парни хохочут, да
уж не по-доброму. Тогда умела Алена одним лишь взглядом усовестить так, что
краснел оплошавший, и в разум возвращался.
А то любили еще, в кружок тесный сбившись, истории всякие слушать.
Слушали предания старых времен, сказки волшебные, а чаще -- страсти
какие-то. Такой жути наслушаются, что потом и домой по ночи идти боялись --
девки, понятное дело, парни-то виду не показывали, посмеивались над
девичьими страхами. А девкам, хоть и страшно, а все ж хорошо, потому что
тепло двоим под одной свиткой, и рука милого на плече -- при такой-то
защите можно хошь сколь бояться. А уж когда Алена начинала сказки да
предания сказывать, про все забывали, иной раз уж светать начнет, тогда
спохватятся, что еще и поспать бы надо. И откуда она только знала такие, не
иначе как от старухи Велины.
Что хороводы Алена любила, про то и говорить не надо. И в плясках
первая была. Наперебой ее в пару звали. С нею так все ладно и ловко
получалось! Стоило только поглядеть в зеленые глаза ее, зажечься от
белозубой улыбки -- и ноги уж сами несли по кругу, земли не чуя, выделывали
такие коленца, что сам плясун диву давался. И хороша же она была: то
величественна, как княжна, то озорна по-скоморошьи! Любовались ею равно и
парни, и девицы-подружки. Может, это искреннее девичье любование опасной
соперницей кому со стороны и странно показалось бы. Только никому из девиц
и в голову не приходило худого вздумать. Знали все -- с игрищ она одна
домой пойдет. Хотя нет, одна она редко ходила, провожали ее толпой до
калитки, а потом разбредались в темноту парами, Алена же спать шла, ей пары
не было.
И не потому не сыскивалась ей пара, что робели парни пред Аленой, --
нет, не робели. Росли сызмальства вместе, Алена никогда не заносилась, и
хоть на язык остра была, меру шутке знала -- ни разу насмешкой никого не
обидела, а если кого и задевала, так по заслугам. Нет, не в том дело.
Просто-напросто знал каждый: не про него Алена. Эвон Ярин каков, кому с ним
ровняться -- и красив, и богат -- но и он, выходит, все ж не тот, кого
Алена ждет.
Ярин -- первый парень, самый завидный жених на деревне. Отец его,
богатый мужик, с самим князем знакомство водил, случалось, в доме своем его
привечал. Потому имел большое влияние во всех делах, которыми село жило.
Семья у них большая была, крепкая. Друг за дружку всегда горой стояли, были
как пальцы в кулаке, -- умели и постоять за себя, и настоять на своем. С
Ярином вместе в семье пятеро братьев было, он третьим среди братьев. Всех
Бог ни умом, ни статью не обидел, -- из себя видные, высокие -- под потолок
в отцовских не низких хоромах. И хоть батьку с мамкой давно переросли, но к
родителям своим с покором да уважением. А Ярин даже среди них выделялся:
черные кудри цветом в воронье крыло отливали, лежали на плечах; глаза шалые
с поволокой -- девицы, кто поумней, бежали этого взгляда опасного; нос с
хищной горбинкой и с тонкими, нервными ноздрями; губы дерзкие, жадные;
зубы, ровно снизка жемчугов, часто открываются в улыбке либо усмешке. Хорош
был Ярин, слов нет, да недоброй красотой, темной, дьявольской. И глаза в
длинных ресницах -- лишь засмотрись в них -- в такую бездну увлекут... в
погибельную. Потому, когда являлся Ярин на игрища, не спешили девушки
уцепиться за богатого жениха, наоборот, от греха подальше отступали
потихоньку в темноту, кто с любимым, а кто в одиночку скоренько домой
бежали. Ведь приходил Ярин не песни петь да игры играть, а выбрать себе
утеху к ночи. Жаловаться на него да справедливости искать -- только себя
ославить. Род Ярина прирастал многочисленными дядьями, братьями, кумовьями,
да все не простыми землепашцами, а людьми уважаемыми, солидными. Крестный
отец Ярина у самого князя служил -- куда уж тягаться. А после того как
однажды побили все ж парни Ярина крепко, стали его всюду дружки
сопровождать, такие же сорвиголовы, как он, в труде земледельном никчемные,
до бражки да девиц охочие.
На Алену глаза у Ярина давно уж разгорелись. Тогда старуха еще жива
была, и намерения его она упредила. Не знала Алена, какой разговор промеж
них вышел, только Ярин до самой смерти Велининой ни разу к девушке не
подошел даже. Только когда встретиться доводилось, обжигал он Алену
цыганскими своими глазами, блестел зубами то ли в улыбке, то ли в оскале, и
молча мимо проходил. А вот как не стало Велины, в тот же день, как
схоронили ее, он Алену выглядел в укромном месте. Она тогда после похорон в
избушке прибиралась, скарб немудрящий старушечий разбирала. Когда
похмурело, -- будто тень густая на домишко легла, -- обернулась Алена. Он
стоял, загородив собою двери.
-- Что тебе, Ярин? -- спросила Алена, досадуя, что помешал он ее
раздумьям и тихой, торжественной скорби.
-- Аль не знаешь -- что? Люба ты мне. Ведьма эта стерегла тебя пуще
пса цепного, теперь ее время кончилось. Моя ты теперь, Алена. Теперь я тебе
буду заступником.
-- От кого же? -- невесело усмехнулась Алена. -- Уходи добром, Ярин.
-- А то? -- он шагнул к девушке, встал перед ней, чуть ни на две
головы выше, широкими плечами свет дневной заслонил.
-- Ярин, я зла никому не хочу, даже тебе. Оставь меня сегодня, иначе
боюсь, худо будет. Еще найдется время поговорить.
-- Не за разговором я пришел, -- коротким смешком рассмеялся
Ярин. -- И ждать больше не стану -- довольно уж ждал. Каким худом
грозишься? Старуху кликнешь? Ну, спробуй, покличь. Только ни старуха тебя
не услышит здесь, и никто другой, -- он положил тяжелые руки на тонкие
плечи девичьи, смял их.
-- Мне защитников не нужно, Ярин, мне и самой себя защитить не в
труд, знай это, -- подняла она тяжелый взгляд на него.
Отшатнулся Ярин, будто не девица хрупкая очами потемневшими глянула,
а кузнечный молот как в наковальню, в грудь ударил. И еще шагнул назад, --
давило на него жуткое, нечеловеческое, а Алена, ладони перед собой
поставив, на него надвигалась. Хотел он прикрыться рукой от двух злых
огней, но их зеленый свет пронизал его всего. Корчился Ярин, как пустой
камыш, в яростном зеленом пламени сгорая.
-- Запомни, что скажу, -- в голосе холод лютый, у Ярина по коже
мурашки, волосы ворохнулись. -- Остепенись, довольно уж. А не послушаешь
коли, будешь и дальше девичьи слезы точить -- берегись тогда. За каждую
слезинку спрошу, и ответить заставлю.
-- Алена... Алена... -- из последних сил вытолкнул Ярин мольбу из
ссохшегося горла.
Она будто в себя пришла, брови дернулись -- не то в удивлении, не то
в испуге... Больше Ярин не помнил ничего, пришел в себя далеко за селом.
Все тело стонет, как в драке остервенелой избитое, руки, в которых Алену
сжимал, жжет огнем нестерпимым -- сунул бы в ключ студеный, да держал так.
Еле домой приплелся и, ни с кем слова не перемолвив, не раздеваясь, рухнул
на постель и до утра в сон, как в беспамятство провалился.

Глава пятая

которая вводит читателя в заблуждение

Наутро удивительное произошло -- будто совсем другой человек в Ярине
проснулся. Перестал с компанией своей злые озорства озоровать, да во дурном
хмелю по деревне колобродить. За околицу на игрища стал часто ходить. По
первому времени косились на него парни, девки десятой стороной обходили, но
немного времени понадобилось, чтоб заприметили все -- никого он не видит
кроме Алены и никто ему не надобен кроме нее. И привыкли скоро, что наравне
со всеми он в горелки да в `Месяц ясный` играет, шутит славно, а то и песню
заведет несильным своим, но столь приятным голосом. Алене же в рот глядит,
словечко каждое ловит.
В деревне перемена эта чудесная так же людского внимания не
миновала. И если сначала тоже не верили, что Ярин и впрямь, за ум взялся,
то очень скоро говорить начали, что `Ярин-то, поди-ка ты, перебесился. Да и
то правда, что срок уж, пора -- однолетки его сынков да дочек пестуют,
время и ему мужем стать, детей народить`.
Поверили все в удивительную перемену, одна Алена верить не хотела.
Была она с Ярином холодна, насмешлива. Шли дни, и недели, и месяцы, но не
приблизили они Ярина к ней ни на капельку, была Алена все так же далека от
него, как в тот день, в избушке Велининой. И сельчане -- кто осуждал уже
Аленину неприступность, кто в толк взять не мог, чего надо ей еще, когда
такой парень за ней телком покорным ходит.
Как-то раз встретил Ярин ее далеко за деревней. Знал, что Алену в
соседнюю деревню к хворой бабе позвали, и ждал терпеливо у тропинки, по
которой ей возвращаться не миновать. До сумерек ждал. Заслыша шелест травы
под легкими шагами, быстро из травы встал.
-- Ярин? -- насмешливо удивилась Алена. -- Ты никак меня поджидаешь?
-- Кого же еще? Темнеет уж, а тебя нету все, что долго так?
-- Да я тебе ни рано, ни поздно не обещалась, -- на миг
приостановившись,
Алена дальше пошла.
-- Постой, -- чуть тронул ее за руку Ярин. -- Постой, Алена,
поговори со мной.
Остановилась Алена, голову чуть назад повернула.
-- Скажи, сколь еще мне собачонкой за тобою бегать?
-- Почему меня об том спрашиваешь? -- чуть приподняла бровь
Алена. -- Как надоест, так и перестанешь.
-- Не шути так, -- несмело положил он ей руки на плечи, к себе
повернул. -- Не шути так, Алена. Мне день без тебя не мил, свет клином на
тебе сошелся. А ты к собаке добрее, чем ко мне -- ее погладишь, мне и
завидно. Хошь, перед всей деревней на колени встану, повинюсь перед тобой?
-- На что мне? Гордыню свою потешить хочешь.
-- Гордыню?! Алена! Где она, гордыня моя? Спалила ты ее в избушке
старухиной... Теперь одна ты, всюду ты! Жизнь мне без тебя не мила! Выходи
за меня! На руках носить буду, вместо иконы посажу и ветру дохнуть не дам.
Только словечко скажи, -- завтра же сватов зашлю.
Екнуло сердце Аленино от напоминания про встречу в избушке, про то,
что она тогда с Ярином сотворила... Но в лице ни одна жилочка не дрогнула.
-- Ох, Ярин, Ярин, -- покачала она головой. -- Вижу, и сам веришь
словам своим. Только ложь все, слова твои.
-- Нет!
-- Да.
-- Как же ложь, Алена, если меня то в холод бросает, то словно в
огне адском горю?! Ты насмешку мимоходом кинешь, а у меня в глазах темно!
-- Вот то -- правда. Не привык ты, чтоб в тебя -- насмешкой, не
привык с отказом мириться. До сих пор брал все, что приглянулось, не глядя,
твое оно или чье. Хочешь и впредь чтоб так было, этого добиваешься, а не
любви моей.
-- Алена!.. -- сокрушенно мотает Ярин головой.
-- Понимаю про тебя все, Ярин, вижу. Не любишь ты меня, не
обманывайся. Ведома тебе одна только любовь, к самому себе. Все
остальное -- ей в угоду.
-- Ох, Алена... Неужто понимаешь ты про меня больше, чем я сам знаю?
Так не может быть. Не твоя душа стонет -- моя, и не твое сердце болит.
Испытай чем хочешь, все стерплю. Все равно хуже да больней, чем сейчас,
быть не может. Только скажи, что потом моей будешь. И я через что хочешь
пройду.
-- Нет.
Ярин коленями на траву опустился.
-- Посмотри на меня. И теперь гордыню видишь? Посмотри в глаза
мои -- лгут ли? Мне жизни без тебя нет, Алена, как не видишь ты? -- Он
опустил голову, глянул на свои руки, усмехнулся. -- Руки мои не знают, что
такое -- ласкать. Научи. Правда твоя, никогда ничего и никому не давал,
брал только. А тебе хочу все отдать, и жизнь саму, и душу. Хочешь, до
самого дому тебя понесу, и не отпущу больше, так вот через всю жизнь и буду
нести в радости безмерной.
Близко глаза Ярина, он на коленях, а лицо к лицу с Аленой. Смотрит
Алена в его больные глаза, но в голосе тот же холод.
-- Теперь меня послушай, в какой безмерной радости пребывала бы я,
стань женою твоей. Не простил ты, что тебе, Ярину, пришлось девке
покориться. И сладко тебе сейчас ломать гордость свою, на коленях молить.
Потому, что знаешь -- едва добьешься своего, спросишь за каждый миг, все
назад вернешь. Теперь все, Ярин, довольно, меня матушка заждалась. Живи,
как знаешь, как хочешь. А разговор наш тот, старый, крепко помни.
Повернулась Алена спиной к Ярину, да прочь пошла.
-- От судьбы не убежишь, Алена, как бы ты от меня ни бежала, --
проговорил ей вслед Ярин, но она больше не обернулась.

Глава шестая

опять уводит за околицу

Вскоре после этого разговора и появился в селе Лебяжьем пришлый
человек Иван. В первый же день все увидали его -- стадо через всю деревню
гнал, ни один двор, почитай, не миновал. Приглянулся он сельчанам простотой
да веселостью своей, открытым лицом, улыбкой белозубой. Глядя на него,
человек и сам невольно улыбкой отвечал, а улыбнулся -- и печаль-забота
отлетела. Иван дальше шел упругой, легкой походкой -- словно и не пас стадо
целый день, а селянин невольно вслед смотрел, глазами провожал, `Хороший
человек`, -- думал.
И Ярин эдак же смотрел, только с другими мыслями. Да вроде и мыслей
никаких таких особых не пришло, только не понравился Ярину новый пастух,
были Ярин и Иван совсем разные, как день и ночь, тепло и холод. И непонятно
отчего, но помрачнело на душе у Ярина.
А вот когда свечерело, и пастух заявился на игрища -- перетукнуло
Яриново сердце по-недоброму. И ничего не значило то, что привела его
Любица. Если дурочка эта виды на приблудного имела, то зря, ой зря! Не пара
они. А вот Алена... Ох, как ждал Ярин Алену сегодня. Надо было увидеть ему,
как посмотрят друг на друга эти двое, боле и не надо, чтоб понять Ярину,
опасный ему этот человек, аль можно плюнуть, да забыть.
Ярин глаз не спускал с той стороны, откуда Алена должна прийти. Едва
проступил из фиолетовой глубины сумерек ее силуэт, он в момент углядел,
сорвался ей навстречу.
-- Алена! Думал уж -- не придешь.
Удивленно Алена бровью повела -- что-то было не так с Ярином, и в
словах, которыми раньше он ее не встречал, и в голосе смелом, уверенном. И
тут же глаза недобро сощурила -- ах, вон что! Иван на гулянье пожаловал.
Обернулся на голос Ярина... на слова Ярина... О, да он с тенью-Любицей!
Ну-ну... поглядим. И поглядела...
Обернулся Иван, имя ее заслышав, с нее -- быстрый взгляд на Ярина
кинул. И будто неслышный порыв осеннего стуженого ветра прошел -- погасил
живость глаза Ивана. Алену досада на нелюбого взяла, -- что за комедь он
затеял? Хотя, чего тут гадать? Понятно все. И хоть с доверчивой публикой у
Ярина не богато, но ему и нужен-то всего один зритель, который бы поверил.
Вскипело раздражение, и, видно, плеснуло из глаз ее -- бледность проступила
на смуглом лице Ярина, но не отступил он, не потупил взора, избегая
Алениных глаз, которых он боялся. Нет, вопреки жути, холодом сковавшей его
сердце, смотрел Ярин твердо. И Алена одернула себя, потому что крепко
помнила теперь -- на страсти свои должна она уметь крепкую узду вовремя
накинуть. И возликовал же Ярин, расценив Аленину сдержанность как покорную
уступку ему, осмелел.
Все в тот вечер наперекосяк шло. Иван шутил да смеялся с
нерадостными глазами; Алена, кроме гнева и досады не чувствуя ничего, все ж
воли им не давала, тоже улыбалась да песни пела; Ярин в радости прибывал,
сердцем угадывая тот прохладный сквознячок, что промеж этих двух сквозил, и
придавало это ему смелости да уверенности в себе. В тот вечер на игрище
одного Ярина и несла волна радости. Другие же будто очередь отводили -- без
огонька плясали, без задора игры играли. Спроси -- почему? -- не знали бы,
что и сказать, просто вечер такой неловкий выдался.
Ухватил Ярин вмиг, что Алена знобко локти ладонями обхватила. Одним
движением сбросил к плеч широких добрую свитку свою.
-- Озябла, люба моя? Укройся.
Повела Алена надменно глазами -- замерли руки Ярина. Всего на миг
короткий, неприметный -- и укрыл плечи Аленины одежкой своею.
-- Ярин... не испытывай меня.
-- На что гневаешься, Алена? -- Не утишает Ярин голоса своего,
потому как не ей слова эти назначено слышать. А Иван и впрямь -- видит
Алена -- весь здесь, с ними. Головы, опущенной к Любице не подымает, но
взгляд не на Любицу -- к ним. -- В чем обиду увидала? Но коль гневаться
хочешь, вот чупрыня моя -- рви, сколь хочешь, -- в шутку, вроде, склонился
перед Аленой, руки ее себе на голову положил.
Пальцы -- так бы и стиснули в кулаке густые черные кудри, от
запретного желания оцепенели руки на крутых завитках. Отстранилась Алена.
-- Не желаешь? -- скоморошничает Ярин. -- Тогда знаю я, как обиды
твои прогнать!
Вдруг сжал Алену в объятии, губы ее нецелованные вмиг своими губами
отыскал. Что есть силы отпихнула его Алена, увидала, как приподнялся Иван с
травы, гнев в глазах его увидала. Но на руку Ивану Любицына ладонь легла:
-- Не надо, Иван, не мешайся. Третий всегда лишний. Не нашенский ты,
оглядись сперва.
Сник Иван. И то правда, чужой он тут. Ежели ему и не нравится
что-то -- так что с того? Свои не мешаются, знать так и надо, и не ему,
чужаку пришлому, порядки новые с первого дня заводить. Только не видит
Иван, что хоть молчат свои, да нехорошо молчат -- опасливо, настороженно.
-- Далече зашел, Ярин. Волков не боишься? -- протолкнула сквозь зубы
Алена тихо.
-- А мне теперь уж ничто не страшно, -- так же тихо молвит Ярин,
смотрит в упор, не опускает глаз под жгучим взглядом в прищур. -- Выпускай
волков, коль хочешь.
Если кто и слышит их, непонятен им этот разговор. Только Алена да
Ярин знают, о чем речь ведут.
-- Да ты страшного еще не видал, поверь мне. Боле терпение мое не
испытывай. Сейчас уйдешь ты единого слова больше ни молвя. И помни -- я не
прощаю тебя.
Смотрит Ярин в Аленины глаза, а по спине -- колючие мурашки. Не
оттого, что в рубахе одной стоит, а от холодного злого пламени, что
разливается в глазах ее. Помнит он это зеленое пламя. Во рту сухо стало.
Повела Алена плечом слегка, свитка на траву свалилась. Нагнулся Ярин,

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 127624
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1