|
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ А.Гардари.
Ядерный принц
Вместо введения
Быть может, был праздник, не знаю наверно,
Но только все колокол, колокол звал.
Как мощный орган, потрясенный безмерно,
Весь город молился, гудел, грохотал...
И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времен.
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещен...
(Н.Гумилев ) Однажды погожим майским днем, аккурат в годовщину
празднования дня Победы, в одном калифорнийском аэропорту, где
необъятных форм дамы щеголяют в майках и коротеньких шортиках,
а выставленные напоказ кривоватые волосатые ноги некоторых
представителей сильного пола наглядно демонстрируют родство
человека с гориллой, появился странный человек. На фоне
всеобщей раскованности и летней полуобнаженности он выделялся
подчеркнутой официальностью и консервативностью. Сан Саныч, так
звали этого человека, хоть в душе и ощущал себя странствующим
художником, бредущим по свету под дырявым зонтиком, однако счел
должным появиться в Америке одетым в строгую черную тройку.
Такие тройки раньше носила европейская интеллигенция, да и
сейчас они не редкость в профессорско-преподавательских и
научных кругах России. Итак, костюм выдавал принадлежность
нашего героя к научному миру. В девяностых годах российские
ученые получили возможность бесконтрольного общения с
зарубежными коллегами и беспрепятственных поездок по всему
земному шару, чем кандидат (а по-американски - доктор)
биологических наук Драгомиров Александр Александрович и
воспользовался.
Утомительный двенадцатичасовой перелет из праздничной,
гуляющей, салютующей ветеранам Москвы над хмурым архипелагом
заснеженных островов Северного Ледовитого океана благополучно
сменился солнцем, дробящимся в радужную пыль в фонтанах
аэропорта Сан-Франциско. Россия с ее светлыми слезами и
хмельным весельем осталась далеко позади за мрачной пеленой
студеного океана, и теперь перед взором Сан Саныча лежала еще
не открытая им Америка. Душа Сан Саныча ликовала и пела,
прокручивая по кругу привязчивую мелодию шлягера `Ноtеl
Саlifоrniа`, а сам он едва заметно пританцовывал. Безусловно,
Сан Санычу хотелось веселиться и прыгать, как делал это
вырвавшийся на свободу из деревянного собачьего гроба
эрдельтерер, проскуливший весь полет в багажном отделении
самолета, но, считая себя человеком положительным и солидным,
Сан Саныч не мог себе этого позволить.
Калифорния не была конечным пунктом следования
Драгомирова, в этот же день он должен был добраться до Аризоны,
где готовилось открытие конференции `Человек, Земля, Вселенная`
и где на завтра был назначен его доклад. Самолет до Аризоны Сан
Санычу бронировали американские коллеги из Университета и, как
это водится, выезжая поездом из Санкт-Петербурга в Москву,
Драгомиров не знал не только каким рейсом и в какое время
должен будет покинуть Сан-Франциско, но даже - какой компании
самолет доставит его в Аризону. Для снятия этих вопросов Сан
Санычу надо было совсем немного - сделать один телефонный
звонок, однако все оказалось не так-то просто. Еще не успев
адаптироваться в новом и странном мире с бесшумно скользящим
дорожками длинных коридоров, с ползающими по мягкому полу
переходов всегда счастливыми американскими детишками, с
удивительными скульптурами, собранными как будто из заводских
заготовок, Драгомиров безнадежно запутался в лабиринте входов и
выходов аэровокзала, так непохожего на нормальный компактный
российский аэропорт, с ожидающими вылета сидящими плотными
группами пассажирами, со столь популярной шваброй на веревочке,
являющейся пультом дистанционного управления, со звучащей со
всех сторон привычной русской речью. Сан Санычу пришлось долго
бегать с чемоданом наперевес сначала в поисках телефона, потом
в поисках окошечка, где любезная девушка продавала таксофонные
карты, без которых телефон не желал работать, и, наконец, в
поисках нужной авиакомпании. Основательно выдохшийся Сан Саныч
добрался до выхода к самолету в тот самый момент, когда
пассажиров уже приглашали на посадку.
Лайнер, ревущий сердито, как огромный потревоженный шмель,
вырулил на взлетную полосу. От него по полю сотнями фиолетовых
светлячков разбежались сигнальные огни. Самолет готовился
взлетать. Надрывно жужжа, он набирал обороты, но, видно, не
добрал. Беспомощно опустив закрылки, под огорченный выдох сотни
пассажиров лайнер покатил к аэропорту. Командир экипажа,
пытаясь шутить, объяснил, что главное - не взлететь, а
благополучно приземлиться. Несомненно, в чем-то он был прав.
Через гофрированную кишку трапа пассажиров вернули в
распластанное блюдце аэровокзала.
Воспользовавшись непредвиденной паузой, Сан Саныч помчался
к телефону.
- Неllо. - Приветливо ответила трубка.
- Маy I sреаk tо Каrinа, рlеаsе.
- Тhis`s mе.
- Здравствуй, я приехал...
- Ну, наконец-то... Это просто здорово. Я ужасно рада. Ты
где?
- В аэропорту, я сейчас улетаю в Аризону на конференцию.
- Уже улетаешь? Сейчас?
- Да. Извини, что не предупредил заранее. Как всегда, до
последней минуты не был уверен, что вырвусь сюда. Не хотел
давать ложной надежды. Да я ненадолго в Аризону, через пару
недель вернусь к тебе.
- Да, да, конечно, да... Я помашу тебе вслед. Из моего
окна видно, как они взлетают и садятся.
- Хорошо. Не грусти, я уже здесь, я скоро вернусь и мы
поговорим.
- Поговорим... Только знаешь, я тебе сразу скажу, чтобы
это не было сюрпризом. Я... Я не уверена, что хочу возвращаться
в Россию... В глубокой задумчивости возвращался Сан Саныч к самолету.
Нежданно - негаданно перед ним встала проблема выбора.
Нелегкого выбора между Настоящим и Будущим. Два темнокожих
униформиста с белозубыми улыбками играючи драили огромные
прозрачные окна-стены аэропорта, за которыми круто взмывали в
небо один за другим самолеты. Экипаж досконально проверял
работоспособность всех приборов самолета, информируя о
результатах своих действий пассажиров. Невольные слушатели
замирали, задерживая дыхание, при звуках трансляции и
радовались вместе с командиром экипажа очередному исправно
работающему узлу. А перед взором Сан Саныча между хищным
двуглавым имперским российским орлом и белоголовым американским
сипом стояла проблема выбора. Нелегкого выбора между Настоящим
и Будущим. Выбора, над которым жестким диктатом нависло
Прошлое.
Прошлое Сан Саныча, его родной город долгое время
официально просто не существовал. Это был город-призрак. Есть в
России такие города-призраки с многотысячным населением. На
картах, даже самых подробных, вместо положенного кружочка -
леса, болота, система озер, речка, вытекающая через дамбу
демидовских времен, пара мелких деревушек - и все. И если
жители окрестных городов в ясный день видят на противоположной
стороне озера белоснежные корпуса новостроек, они могут
справедливо полагать, что это мираж, другими словами, такой
оптический обман. Видимый город-невидимка. Государство в
государстве. Маленькое такое искажение пространства и времени.
На карту посмотришь - города нет, глаза откроешь - вот он,
городок, смотрится в озеро. А уж если с людьми поговоришь - еще
хуже получится.
- Любезный, куда ведет эта дорога?
- В Челябинск.
- Бог с вами, Челябинск - за сотню с хвостиком километров
отсюда и в противоположной стороне. А эта дорога куда ведет?
- В Челябинск.
- Вы что-то путаете, мы едем из Челябинска целых три часа.
Это не Челябинск.
- Да нет, это вы что-то путаете, это Челябинск. Спросите у
кого хотите. Вам всякий подтвердит...
И действительно, подтверждает. Тут уже наступает искажение
мозгов.
Вот в таком несуществующем, скрываемом завесой
таинственности и пеленой недосказанности, овеянном легендами и
вымыслами городе Сан Санычу довелось родиться. О нем и написана
эта книга. Глава 1 Мерцательные тикают пружинки,
И осыпаются календари.
Кружатся то стрекозы, то снежинки,
И от зари недолго до зари...
Как чувствуешь чужой души участье,
Я чувствую, что ночи звезд полны,
А жизнь летит, горит, и гаснет счастье,
И от весны недолго до весны.
(Владимир Набоков) Почти за год до своего визита в Америку, с которого
началось это повествование, Сан Саныч ездил к родителям.
Сороковка - город-миф, город-легенда - уникальный город,
который для всего мира существует как бы в иной призрачной
реальности. Отмеченная пунктиром на картах проселочная дорожка,
волшебным образом превратившаяся в асфальтовое шоссе с
нескончаемыми вереницами машин в обе стороны, за поворотом
упирается в два ряда колючей проволоки, с автоматчиками на
вышках и уходящими по склону холма пограничными нарядами.
Говорят, лет тридцать назад на юных уральских следопытов из
каслинской школы, пожелавших пройти нехоженными тропами, чтобы
открыть край непуганых зверей и птиц, этот пейзаж произвел
неизгладимое впечатление. А потрясенную учительницу чуть не
хватил истерический припадок, когда режимный отдел зоны стал
рассматривать невинный турпоход как шпионскую вылазку. Внутри
этой ощетинившейся колючей проволокой, хорошо охраняемой
секретной территории в самом сердце России и находится
Сороковка. Раньше въезд в Зону разрешался только посвященным,
то есть людям надежным, тщательно проверенным и обязавшимся
хранить государственную тайну. Они, как члены масонской лиги
или средневекового клана рыцарей крестоносцев, прошли обряд
посвящения и разве что только не кровью подписали договор. По
собственной воле попасть в число посвященных было практически
невозможно, случайных людей Зона не пропускала. Сан Саныч был
посвященным по рождению, и как только он получил свободу
самостоятельного выезда из Зоны, сразу стал ощущать за своей
спиной карающую длань режимного отдела. Однако шло время,
порядки сменились, а Зона осталась - как память о прошлом и как
щит, охраняющий покой жителей города и сдерживающий
разрушительный натиск внешнего мира. В караулке у проходной, в которую упиралось шоссе,
отмеченное на местных картах как грунтовка, за покосившимся
столом, положив тяжелую, гудящую голову на сцепленные замком
руки, в полудреме забылся старший лейтенант Перетятько. Час был
немыслимо ранний, еще только-только рассвело, и вторая
бессонная ночь подряд давала себя знать. Заканчивая с отличием
училище, Перетятько мечтал о службе на границе, о нарядах,
поднятых по тревоге, но по злой воле рока попал в эту, тьфу ты,
прости господи, глухую дыру, где по чьей-то придури наставили
столбов, да обнесли их колючей проволокой. И какой дурак будет
через эту проволоку карабкаться? Да и зачем? От этой проволоки
до объектов еще как минимум два ряда проволоки и не менее трех
постов вооруженной охраны. Иностранцев на объекты в последние
годы возят разве что не автобусами... А ты служи здесь...
Столбы да заставы. Граница. Тьфу ты, прости господи... От скуки
и безделья пограничники искали приключений на свою задницу,
однако шишки сыпались на головы офицеров, и расхлебывать
приходилось почему-то тоже им. Очередной скандал возник как
будто из-за пустяка два месяца назад, но именно сейчас механизм
разборок набрал максимальные обороты и лишил сна старшего
лейтенанта.
А дело было так. На вверенной Перетятько заставе солдаты
прикормили лося. Приучили рогатого зверя приходить за дармовой
горбушкой хлеба. Лосю радость, а служивым развлечение. И все
было бы хорошо, если бы однажды... Не дождавшись рассвета,
разодрав в кровь ноги о звенящий весенний наст, изголодавшийся
лось решил навестить родную заставу. `Стой, кто идет?` -
Услышал он издали. Слышал он такое и раньше, однако продолжал
двигаться, шумно дробя ледовую корку уставшими ногами. `Стой,
кто идет?` - Испуганным голосом продолжал вопрошать часовой.
Лишь шумное дыхание зверя и приближающийся треск ледовой крошки
были ему ответом. А когда из плотного тумана показалось
большое, лохматое, страшное - солдат нажал на спусковой крючок.
Ну не умеют лоси отвечать на вопрос: `Стой, кто идет?` Не
умеют. Как за это с бессловесных тварей спросишь? Неужто сразу
стрелять? Однако факт нарушения границы, повлекший за собой
применение караулом табельного оружия, свершился. Доложили на
заставу, там доложили по инстанциям и закрутился маховик
проверок и разборок... Лося освежевали, мясо засолили... Так бы
и забыли о бесславно погибшем из-за своей доверчивости
животном, если бы пограничники не решили отправить кусок
грудинки на анализ в промлабораторию.
В промлаборатории в это время болталась одна проверяющая
дама из Москвы. Долгое время город подчинялся непосредственно
Москве, будто бы являясь одним из ее районов, вплоть до того,
что Москва проверяла школьные экзаменационные сочинения и
утверждала оценки (этакая Высшая Аттестационная Комиссия,
только на школьном уровне). Так вот, приехала, значит, в город
проверяющая москвичка. А в промлаборатории, кроме прочего,
занимались определением количества радиоактивных изотопов в
продуктах. Пробоотборщик мотался по городу и окрестностям,
закупал в разных местах мясо, молоко и другие всякие
употребляемые в пищу продукты, в которых затем и определялось
количество радиоактивных примесей. В этот раз, после утренних
бестолковых выстрелов на заставе, разжился пробоотборщик парной
лосятиной, приволок такой отменный здоровый кусок. Ну, как
водится, грамм сто или двести от мясного великолепия отрезали,
в вытяжной шкаф поставили, сжигать начали, это чтобы потом
обработать и определить, сколько там чего лишнего. Однако еще
немало мяса осталось - пограничники не пожадничали. Переходят
стрелки часов за полдень. Москвичка смотрит на мясо и грезится
ей сочный поджаренный кусочек с хрустящей корочкой, так что все
чаще и чаще слюнки сглатывать приходится...
Инструкция дотошно объясняет, что делать с пробой, когда
она доставлена, но совершенно умалчивает о том, что же делать с
остатками. Видимо, эта инструкция писалась в те времена, когда
черную икру еще грузили бочками и в каждой бочке по два
килограмма полагалось на утруску и усушку к радости продавцов.
Немного подумали, вспомнили о законах гостеприимства и решили:
отчего же не пожарить. Покопались в столах, раздобыли масла,
соли, луку - что где было припрятано - и пожарили здесь же, не
выходя с работы, правда, в соседнем вытяжном шкафу. Получилось
совсем то, о чем мечталось москвичке. Разделили человек этак на
пять и перекусили.
И все бы хорошо, но самый цирк начался, когда после
всяческой обработки довели пробу этой лосятины до измерения.
Батюшки святы, приборчик-то чуть ли не зашкаливает. Мясо-то
`грязное` оказалось. И где это мерзкое животное столько
радиационных отходов откопало и зачем оно, бестолковое, столько
их сожрало? Или решило смертью за свою смертью отомстить?
Доложили начальству, то сообщило по инстанции, и закрутился
очередной маховик разборок.
Люди поохали, повздыхали и разошлись было по своим рабочим
местам, но тут вдруг увидели, что москвичке совсем плохо.
Покрылась бедная дама крупными каплями пота, побелела как
погребальный саван. Вот она уже физически ощущает как
распадаются радиоактивные йод и цезий в ее желудке, как
распадается сам желудок и вот как, наконец, начинает
распадаться она сама по атомам, по молекулам, растворяясь в
воздухе. Но Господи, как хочется жить. Смертельно хочется ЖИТЬ.
- Рвотного мне, слабительного мне, - вдруг молнией
сверкает в ее полуразложившихся от страха мозгах, и несется
московская дама со всех ног по лестницам и коридорам на
тоненьких шпильках, рискуя свернуть шею, в соседний корпус к
медикам. Никто и никогда на таких шпильках и с такой скоростью
по этим коридорам больше не бегал. А наутро санитарка тетка
Нелли, прозванная за свой шумный и крикливый характер
Барбанель, убирая места общего пользования, на весь корпус
высказывалась о том, что она думает о москвичах в частности и о
Москве в целом. Ненастным летним утром Сан Саныч подъезжал к Сороковке. У
вертушки контрольно-пропускного пункта, подстраховывая
уставшего Перетятько, тоскливо глядя в окно, дежурил
сверхсрочник. Из-под лихо сдвинутой на бок фуражки смотрели
чуть раскосые глаза, солдатиков в Зону почему-то старались
присылать из Средней Азии, наверное, чтобы после
сорокаградусной жары они на собственной шкуре в легком
солдатском обмундировании ощутили, что такое сорокаградусные
морозы. Левый глаз сверхсрочника все время как-то болезненно
щурился, и создавалось впечатление, что солдат рассматривает
всех через винтовочный прицел. И если на гражданке этот взгляд
доставлял ему много неприятностей, то на пропускном пункте
прищуривающийся, оценивающий взгляд оказался столь уместен, что
многие новобранцы даже стали копировать его.
За окном из серых, низких, брюхом цепляющихся за верхушки
деревьев, туч мерно и монотонно моросило. Из-за поворота дороги
показалось мутное пятно, которое по мере приближения приняло
очертания вишневых `жигулей`. Скрипнули тормоза, машину
протащило юзом по мокрому асфальту. Дверца со щелчком
распахнулась, и наружу выкарабкалась нескладная долговязая
фигура, причем обе ноги в добротных ботинках попали точнехонько
в самую середину лужи.
- Ах, черт, кто же так останавливает? - Раздалось
незлобивое ворчание.
- Неужто попал? Извини, старик, совсем забыл, что ты
всегда попадаешь.
- Да ладно уж...
Тщательно выбирая место для ног, человек не торопясь
выбрался из лужи. `Истинный журавль,` - всматриваясь в
неудачника, усмехнулся сверхсрочник. `Журавль` оглянулся на
лужу и на машину: `Действительно, мог бы и обойти, и как это
меня угораздило? Ну да видно, если уж не везет, то не везет во
всем.` В предательски хлюпающих ботинках он двинулся к
проходной. Полы его длинного незастегнутого пальто беспомощно
болтались, а длинные тонкие пальцы нащупывали документы в
хлопающей о бедро сумке. Отрешенный взгляд был направлен в
задумчивую даль, и было видно, что все мысли Сан Саныча, а это
был именно он, витают где-то там в неземных пределах.
Отличительной чертой Сан Саныча было то, что он
существовал как бы сразу в двух мирах. Его земная, материальная
часть безусловно находилась в обычном, нормальном, земном мире,
в то время как его душа или какая-нибудь иная субстанция,
определяющая сущность человека, в виде бесприютного пилигрима
достигала немыслимых высот или забиралась в бездонные глубины в
поисках чего-то такого, только ей и понятного. Вот вроде бы
сидит человек за праздничным столом в компании родственников, а
внимательнее присмотришься - человека-то и нет. То есть
несомненно, Сан Саныч сидит, и ест и пьет, и даже отвечает на
вопросы, как правило, с запаздыванием и невпопад. Кажется, что
вопрос, достигнув его ушей, затем совершает какой-то
долгий-долгий путь до того блуждающего во вселенских мыслях
пилигрима, который и ответит-то только затем, чтобы его
оставили в покое, а не отвлекали ерундой по пустякам. Если
проявить настойчивость, то можно попробовать собрать Сан Саныча
по кускам, то есть заставить пилигрима вернуться к праздничному
столу, но, как правило, долго удержать его в таком состоянии не
удается. Складывалось впечатление, что у Сан Саныча мозг живет
своей особой, не поддающейся контролю извне жизнью. Порой
друзья заставали Сан Саныча за странным занятием: он мысленно
разговаривал сам с собой и при этом едва заметно
жестикулировал. На легкое подтрунивание Драгомиров отвечал
старой шуткой, что, мол, всегда приятно поговорить с умным
человеком. Мозг Сан Саныча работал днем и ночью вне зависимости
от наличия или отсутствия мирских дел. Аналогично компьютеру он
брался просчитывать задачи, правда, не численные, а научные или
жизненные, и дальнейшего вмешательства человека практически уже
не требовалось. Если Сан Санычу удавалось заинтересоваться тем
или иным вопросом, то можно было быть уверенным, что через
определенное время странствующий в море идей пилигрим
подготовит нужное решение или сообщит о том, что для получения
результата данных явно недостаточно. Самое смешное, что
пилигриму было совершенно безразлично, на какой вопрос искать
ответ. Очередная загадка могла относиться к чему угодно, то ли
к проблеме зависания арочных протуберанцев в солнечной короне,
то ли к вопросу взаимоотношений в рабочем клубке друзей и
серпентарии единомышленников, то ли к работе итальянского
кофеварочного автомата в условиях российской инфляции... А то
бывает же такое: в самый разгар инфляции поставили на
железнодорожном вокзале автомат, наливающий чай, кофе и
капуччино при опускании монеты. Но мы же не в Италии живем. На
какую монету его можно запрограммировать, если российский
монетный двор не успевает штамповать деньги с той скоростью, с
которой они обесцениваются? Эта загадка решилась сама, когда
Сан Саныч подошел поближе к иностранному автомату. Оказалось,
что не надо запихивать монеты в щель, чтобы получить желаемую
чашечку. Рядом с этим импортным детищем прогресса стояла баба в
платке, которая принимала деньги и после этого сама нажимала
нужную кнопку. Ну что тут после этого скажешь... Итак, Сан
Саныч, как типичный ученый, умудрялся существовать сразу в двух
мирах, поэтому, как правило, по земле ходил некий биоробот,
автоматически стереотипно реагирующий на все земное. Основная
же, главная часть Сан Саныча болталась где-то там, в неведомой
дали. Вдаль по склону холма вдоль вспаханной полосы, обнесенной
стеной колючей проволоки, в серую плотную пелену тумана уходит
пограничный наряд. Сгорбленные силуэты в мокрых, лоснящихся от
влаги плащ-палатках медленно петляют по тропинке между валунов,
сереют и таяют в мутной хляби. Нервный свист стоящего на
разъезде поезда перекликается с ленивым перебрехиванием собак.
Не ко времени разбуженный старший лейтенант рассерженно
вглядывается воспаленными глазами в тоненькие трепещущие в его
грубых руках бумажки, выискивая нужную фамилию.
- Дра, Дра, Дра, Драго, Драгонравов, - беззвучно шевелятся
губы, подобные двум ленивым гусеницам. Вдруг тень сомнения
мелькает в его воспаленном мозгу и мутный взгляд упирается в
раскрытый паспорт: - Тьфу ты, напасть... Драгомиров Александр
Александрович. Чтоб тебе пусто было... - Непонятно к кому
адресуясь, выругался он сквозь зубы. - Драго, Драго,
Драгомиров... - и бумажки опять беспомощно затрепыхались в
непослушных пальцах.
Сан Саныч покорно ждал решения своей участи, стоя у
вертушки под неусыпным прицельным наблюдением сверхсрочника,
вспоминая, как в последний раз прощался с мамой через два ряда
железной сетки, разнесенной на пару метров. В его последний
визит Зона выпустила его, но не пропустила ее, поскольку бедная
старушка в суматохе сборов впопыхах взяла не тот документ. Сан
Саныч даже не смог обнять ее на прощание. Сожаление об этом
долго заставляло болезненно сжиматься сердце. Какая странная
штука - жизнь, между людьми существуют невидимые нити, порой
неощущаемые, порой мучительно вибрирующие, особенно при
расставаниях. Сан Саныч углубился в странное ирреальное
состояние раздумий и размышлений, спрятавшись, как гусеница в
кокон, от всего белого света. Ему стало безразлично все
окружающее, и даже липкая холодная сырость мокрых ботинок
казалась лишь досадным недоразумением.
- Пропустить, - скомандовал Перетятько, метнув враждебный
взгляд как на визитера, так и на ни в чем не повинного
сверхсрочника.
Инструкция требовала дотошного изучения документа не менее
одной минуты, поэтому сверхсрочник придирчиво рассматривал
паспорт Сан Саныча и его самого. Сверхсрочник отметил, что в
облике Сан Саныча было что-то шведское, напоминающее о тех
временах, когда скандинавские племена Северной Руси еще не
перемешались ни со славянами, ни с татарами. Шевелюра Сан
Саныча, еще не сильно поредевшая от тяжелой умственной работы,
была белой со слегка золотистым отливом, как у северных
мутантов. Ведь известно, что первобытный человек слез с пальмы
у экватора и при этом имел карие глаза и черные, как вороново
крыло, волосы. Светлые волосы и глаза приобрели люди Севера,
возможно, чтобы лучше маскироваться в зимних снегах. Глаза Сан
Саныча, так нравящиеся окружающим его женщинам, были цвета
недозрелого крыжовника. Толстые стекла очков делали их большими
и выразительными. Одно время Сан Саныч носил контактные линзы.
Однако однажды его семилетний сын умудрился выпить раствор, в
который на ночь погружались эти линзы. Сан Саныч ужасно
перепугался за здоровье ребенка и с тех пор стал носить только
очки. Драгомиров был высок, неплохо сложен, в нем чувствовалось
что-то мощное, северное, но любовь к сидячей работе сделала его
сутуловатым, а витание в неведомых сферах добавило в его
движения некоторую заторможенность и нескладность. Если Сан
Саныч наливал чай, то последний всегда норовил просочиться
через крышку кому-нибудь на колени. Или если на сухой дорожке
существует только одна небольшая лужа, то не приходится
сомневаться, что Сан Саныч, идя мимо, обязательно в нее
попадет, причем так, что умудрится забрызгать всех окружающих.
Сверхсрочник придирчиво сличал черты фотографии Сан Саныча
с чертами оригинала. Как ни странно - они совпадали. В это
время оригинал представлял собой нечто совершенно отрешенное от
этого мира и чуждое всему земному. Его открытое лицо своими
довольно правильными неброскими чертами немного напоминало
застывшее изваяние, однако сверхсрочнику удалось в глазах
увидеть тщательно скрываемую боль, боль смертельно раненной
души. От сквозняка хлопнула дверь, Сан Саныч вернулся с небес
на землю, и его лицо осветила приятная улыбка, непробиваемой
ширмой закрыв от посторонних взглядов внутренний мир.
Сверхсрочник пролистал паспорт от корки до корки, изучил
прописку, семейное положение, количество детей и военкомат
приписки, глядя через винтовочный прицел своих глаз. Ничего
криминального не обнаружил.
- Ну что, похож? Все в порядке? Можно идти? - Слегка
осипший голос раннего визитера звучал весело, и саркастическая
улыбка мелькнула под пшеничными усами.
Солдат, кивнув, сурово вернул документы и нажал на педаль
глухо заскрипевшей вертушки.
- Извините за причиненное беспокойство, прощевайте,
бывайте здоровы, - Сан Саныч картинно расшаркался, хлопнул
дверью и петляющим зайцем, прыгая через лужи, побежал к уже
перебравшейся внутрь Зоны ожидавшей его машине.
`И черт поймет этих столичных пижонов,- размышлял, снова
погрузившись в тишину, сверхсрочник, - еще минут пять назад я
был уверен, что он сегодня удавится, ан нет, уже кривляется.
По-моему, если тебе плохо, так лучше уж плачь, а не
пританцовывай. Хотя...` Усилившийся за окном дождь дробно
застучал в карниз окна.
Мотор взревел, и машина рванулась с места, подняв стеной
выше ветрового стекла застоявшуюся на дороге воду. `Ну вот,
наконец-то и дома... - думал Сан Саныч. - Я вернулся...
Здравствуй, Сороковка.` Жизнь вернулась так же беспричинно,
Как когда-то странно прервалась.
Я на той же улице старинной,
Как тогда, в тот летний день и час.
Те же люди и заботы те же,
И пожар заката не остыл,
Как его тогда к стене Манежа
Вечер смерти наспех пригвоздил.
( Борис Пастернак) Сан Саныч был почтительным сыном и довольно часто навещал
родителей, однако этот его приезд в Зону сопровождался такими
странными и непонятными событиями, что Драгомирову порой
казалось, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим.
Таинственное видение возникло в первую же ночь.
Сонная тишина стояла вокруг, когда Сан Саныч проснулся
внезапно, словно от толчка. Последние дни Сан Саныч стал
регулярно просыпаться в это бестолковое время. Наверное, этот
передутренний час Всевышний выделил ему для покаяния. Однако
Сан Саныч не торопился каяться и лишь охульно корил судьбу в
черствости и жестокости. Настенные часы хрипло прокуковали три
раза, и кукушка со стуком захлопнула за собой дверцу. Сан Саныч
встал, стараясь не шуметь, открыл окно. Мучительно хотелось
курить. Драгомиров сел на подоконник, закурил. Тоненькой
струйкой дым потянулся к звездам.
Неземная тоска нахлынула на Сан Саныча. Очередной раз он
ощутил себя нелепым одиноким путником, бродящим по Земле в
поисках смысла бытия и не находящим оного. Долгое время Сан
Саныч жил как все, не задумываясь: учился, женился, работал. Но
жизнь стала меняться, и тысячу раз правы мудрые древние
китайцы, полагая самым страшным проклятием пожелание жить в
эпоху перемен. Долгожданный ветер перемен всей мощью своей
обрушился на Россию, крушащим ураганом прошелся по людям.
Наступило Межвременье, которое погребло Сан Саныча под
обломками рухнувших надежд и рассыпавшихся миражей... Он успел
получить блестящее, котирующееся во всем мире, образование и
стать уникальным специалистом, но у разоренной России не стало
средств на поддержание науки. Когда на стол Президенту легла
бумага за подписями тридцати академиков, что науку в России
надо спасать, что столь мизерные выделяемые науке деньги
ввергают ученых в нищету, президент вернул ее подателям со
словами: `Я этого не видел...`... Если раньше, при социализме,
жилье раздавалось администрацией города в порядке очередности,
то Межвременье поставило точки над `i` и в квартирном вопросе.
Перестройка началась слишком рано, Сан Санычу для получения
квартиры не хватило всего лишь одного года, а теперь он уже
твердо знал, что не получит квартиры никогда. Бесплатная
приватизация жилья довершила состояние абсурда в жилищном
вопросе. В результате нее одни получили в собственность
квартиры стоимостью в сотни тысяч долларов, а другие - жалкие
комнатки в коммуналках. При этом и у тех и у других ежемесячная
квартирная плата оказалась практически одинаковой.
Окончательно жизнь потеряла для Драгомирова смысл минувшей
зимой в канун седьмого года перестройки, когда распалась семья
и сын Сан Саныча стал называть папой другого человека.
Драгомиров ожидал, что этот другой окажется бритоголовым бугаем
в малиновом пиджаке с золотой цепью на шее, разъезжающим на
белом `мерседесе`. Но он ошибся. Этот другой зарабатывал
немного, был щупленький, маленький и плюгавенький, гордился
своей стопятидесятилетней родословной от императорских
форейторов и, что самое важное, был владельцем неплохой
квартирки в центре города. Сан Саныч пытался осмыслить
ситуацию, понять как же все это так случилось, как произошло,
но все его размышления упирались в шекспировское: `Зову я
смерть. Мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья,
над простотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном
одеянье...` Ту самую злополучную зиму Сан Саныч не собирался
пережить, но судьба распорядилась иначе. К Рождеству вьюга выбелила Город, и восхищенные деревья
тянули белые пальцы в ажурных перчатках к дрожащему серпу Луны.
Пепельный зыбкий лунный свет, искрясь, невесомым серебряным
дождем стекал на подвенечное убранство земли, на звонкие
ледяные оковы рек и плывущие айсберги домов. Светлый праздник
бродил по Городу, подмигивая вечерами из окон разноцветьем
елочных огней, дразнил ожиданием нового доброго и радостного.
Долгие, неимоверно долгие студеные ночи господствовали над
полуночной страной, кружили черной тенью, закрывая мглой
небесный свод, скрывая низкое холодное солнце. Жизнь
пробуждалась задолго до рассвета огоньками, загоравшимися в
одиноких квадратиках окон, обиженным скрежетом первых трамваев,
потревоженных в самый сладкий предутренний час рождественских
грез. Иномарки вереницами возвращались в спальные районы, а в
глубинах кварталов начиналась странная, шуршащая возня. В
предрассветной мгле темные пугающие силуэты с ободранными
сумками склонялись над мусорными контейнерами, обтрепанные
бесформенные фигуры утренним обходом прочесывали площадки и
прощупывали мрачные углы. Размытая тень, почти сливаясь со
стеной, застыла над подвальным окошком - известным притоном
одичавших, но вполне, говорят, съедобных котов. Город, как
впрочем и вся страна, впал в грех и нищету. Москва хорошела, не
жалея средств строила `обжорные ряды`, возрождала храм
Христа-Спасителя и расширяла зоопарк, надеясь пиром во время
чумы и именем Христа обеспечить безмятежное существование
редкостных животных, а заодно и правительства. А страна... В
ней по очереди бастовали шахтеры, учителя, служащие,
транспортники... Астрономические суммы их зарплат миражами
таяли, растворяясь в загадочной сиреневой дали на бескрайних
просторах России, не достигая места назначения. Задержка денег
в ряде мест перевалила за полугодие, и счастливые, дожившие до
зарплаты люди покупали к Рождеству `ножки Буша` (так прозвали в
народе американские куриные окорочка) на деньги, заработанные в
июне. `И как вы еще живете? И на что живете? И при этом еще и
на работу ходите?` И полное недоумение в глазах иностранцев. И
в ответ устало - извиняющееся: `Это Россия`.
Тем не менее Светлый праздник бродил по Городу, даря
улыбку новогодним снам и вселяя надежду в сердце. Сан Саныч
привез к Максу, своему единственному, по гроб жизни, двуногому
другу, своего пса по кличке Принц, единственного, по гроб
жизни, четвероногого друга. Он уже все решил, но мохнатого
друга предать не мог. С Максом Сан Саныч не виделся ужасно
долго, почти полгода, и Макс еще не знал о разводе. Сан Саныч
просил Макса приютить на время пса, и врал, что из-за собаки у
него конфликт в семье. Макс видел, что его друг врет. Он даже
видел, что Сан Саныч видит, что Макс видит, что он врет, однако
стеснялся спросить об этом прямо. Замечательный, все понимающий
друг, тактично не лезущий с распросами. Сан Саныч говорил, что
Лизавета велела убрать пса из дома, и при этом поведал ему
старую мистерию. Такую чудную и нелепую, наивную и
неправдоподобную, что тогда, когда Лизавета ее впервые
рассказала, он даже не воспринял ее всерьез, а вот теперь
вспомнил и почему-то задумался.
Вот она, эта мистерия. Давным-давно Лизавета, теперь уже
бывшая жена Сан Саныча, рассказывала: `Нагибаюсь под низко
висящей веревкой балкона, делаю шаг в комнату, поднимаю глаза и
вздрагиваю: передо мной напряженный, сверлящий, пытающийся
проникнуть внутрь, добраться до самой моей сути взгляд. Этот
непонятный, неведомо какими силами вырывающийся на свободу из
каких-то запредельных сомнительных глубин небытия винтовочный
прицел черных глаз я вижу не впервые. Он появляется
непредсказуемо, появляется, когда его меньше всего ожидаешь,
всегда дерзкий и пугающий.
Только что на балконе все было прозаически буднично. Как
вчера, как обычно, как всегда... Палящее полуденное солнце.
Огромный город, плавающий в июньском мареве, распластавшийся у
моих ног. За нагромождением крыш и башенных кранов новостроек -
шпиль Петропавловки, призрачный силуэт загадочного Спаса на
Крови, опоры прожекторов стадиона, что на Крестовском, и в
дымке за ними наползающие друг на друга многоэтажки
Васильевского. Справа - волнами к заливу лес. Ясными вечерами,
когда горизонт парит, отсеченный от земли расплескавшимся
блюдцем тумана, над заливом - свет: то ли Кронштадт, то ли
корабли идут в Неву.
Как вчера, как обычно, как всегда... Стирка закончена
двумя рядами белья. Ныряю под веревку и... передо мной настежь
дверь в мир иной. Два глаза - сквозящий холод и
беспристрастность - взгляд карающего верховного судии, и нет
надежды, нет милости в приговоре. Два глаза - безжалостная
изучающая внимательность и неподвижность - взгляд измученного
голодом удава перед решающим броском на окаменевшую жертву. Два
глаза - две Черных Дыры, две засасывающие воронки, способные
проглотить весь Мир. Взгляд Бездны.
Меня охватывает ужас. Хочу исчезнуть, скрыться,
раствориться в воздухе... Отступать некуда... Шаг, второй,
третий... Бездна нехотя, с колебаниями, словно сомневаясь,
схлопывается. Все опять как всегда. Не вставая с места мне
виляет обрубком хвоста мой пес. Теперь это действительно -
просто мой пес. Что же это было? Что? Несколько секунд назад?
Что я видела в собачьих глазах? Неужто безумие? Мое безумие или
его?... Нет ответа.
Пес лениво встает, выгибая стриженую рыжеватую спинку
дугой, потягивается. Белые пушистые лапки, косматая голова с
большими подрагивающими мохнатыми черными ушками,
очаровательный мокрый нос и добрые карие собачьи глаза.
Преданные собачьи глаза... С громким хлопаньем проносятся мимо
балкона голуби. Вздрагиваю. Нервы шалят, что ли?
Моя загадка - пес по кличке Принц - живет с нами уже
третий месяц из своей трехлетней нелегкой собачьей жизни.
Соседи разбежались, жилье и мебель поделили, осиротевшего пса
делить не стали.
Принц. Какой же это принц - маленький пушистый шарик,
забавно подпрыгивающий на четырех тоненьких ножках.
Принц. Храбрый и безумно бесстрашный, молча бросается
навстречу собаке любого размера. От его отчаянного напора
овчарки ошалело замирают, а королевские мраморные доги
изумленно уступают дорогу. Карликовый кавказец - окрестили его
соседские пацаны, опасаясь его сурового нрава. Кажется
нелепостью сей гордый дух в столь жалкой оболочке. Как бы мне
хотелось, чтоб и мой сын был столь же независим перед сильными
мира сего... Пес - сын... Сын - пес... Странная аналогия...
Лапы мокрые, только что омытые серебристой утренней росой,
подобрал под себя, устраиваясь спать в кресле. Прогоняю.
Обиженно гнездится на половичке, сгребая последний в кучу.
Через пару минут вижу: два клубочка сладко посапывают на
кровати: наружный - сын, внутренний - пес. Удивительно похожи
два лохматых друга. Приходилось ли вам видеть собаку, которая к
тарелке с мясом подходит боязливо бочком, а при виде блина
визжит и лезет из кожи вон так, что бабушка в электричке
стыдится окружающих. `Они же не знают, что не я эту заразу
воспитывала и что вообще этот зверь не мой`... Пес - сын... Сын
- пес... Кружится в голове сопоставление.
Пес ласков и доверчив. После долгой разлуки громко и
заливисто повторяет снова и снова, как невыносимо одиноко жить
на свете в разлуке с любимыми, с нежной преданностью смотрит в
глаза, словно пытается прочитать в них обещание, что больше его
никогда ни на минуту не оставят. Оставшись один, скулит и ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ
Россия
Док. 126572
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 0
|
