ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Павел Амнуэль.
Капли звездного света

Фантастическая повесть
В книге:
Ларионова О. Н. Клетчатый тапир. /Амнуэль П. Р. Капли звездного света./
Романовский. Б.В. Преступление в Медовом Раю: Фантастические повести к
рассказы /Сост. Ф. Я. Дымов. -- Худ. Н. Б. Комиссаров. - М.: Мол. Гвардия,
1989. -- 368 с. Стр. 126-170.
ISВN 5-235-01201-1
Всесоюзное творческое объединение молодых писателей-фантастов, 1989
`Молодая гвардия`, 1989
ОСR: Сергей Кузнецов

1

Это был сон.
Высоко к небу поднялся замок. Он смотрел на мир щелками глаз-бойниц. Я
стоял на самой высокой башне, а сверху мне улыбалось голубое солнце.
Ослепительное, ярче неба. Лучи его касались моих плеч, щек, ладоней, и я
ловил солнечный свет, мягкий, теплый, как вода в южном море.
Замок начал таять, будто мороженое в яркий полдень, и осталось только
солнце -- голубое, ласковое, смеющееся...
* * *
Я открыл глаза и понял, что наблюдений сегодня не будет. Ни солнечных,
ни звездных. Потолок был серым, без теней и резвящихся бликов -- за окном
киселем сгустился туман. Было зябко, хотелось лежать и читать детектив.
Замок и голубое солнце... Замок вспоминался смутно, но голубое солнце,
неправдоподобное, фантастическое, так и стояло перед глазами.
Я растолкал Валеру, поставил на плитку чайник. Мы пили почти черную от
неимоверного количества заварки жидкость, и Валера произносил традиционный
утренний монолог:
-- Опять спектры... допплеровские смещения... считаешь, считаешь, а
толку...
Идти на работу ему не хотелось, он охотно посидел бы со мной, жалуясь
на жизнь. Валера похож на студента перед сессией, обалдевшего от занятий.
Все он делает медленно -- ходит вперевалочку, работает с бессмысленной
медлительностью: возьмет линейку, повертит в руках, приложит к бумаге,
посмотрит, развернет лист до края стола, подумает... Саморукова, нашего
общего шефа, это жутко раздражало, он весь кипел, но сдерживался, потому что
придраться было не к чему -- работал Валера добросовестно.
Я остался дома, разложил на столе схему микрофотометра. Вечера под
вечер в лаборатории потянуло паленым, и прибор, как говорится, дал дуба.
Нужно было найти причину. Пальцы двигались вдоль тонких линий чертежа, а
мыслям было холодно и неуютно в голове, они рвались к солнцу -- к тому
странному голубому солнцу, которое стояло над замком, хранившим тайну.
Я никак не мог привыкнуть к новому месту работы. Три недели я в
обсерватории, и три недели нет покоя. То у солнечников горит прибор --
`Костя, посмотри, у тебя больше практики...`. То на малом электронном
телескопе отказывают микромодули -- `Костя, на выход`. То Саморуков начинает
наблюдения на Четырехметровом телескопе, а в лаборатории сократили должность
оператора -- `Костя, посиди-ка до утра`. На заводе микроэлектроники, где я,
работал после окончания института, все было стабильно и четко, как фигура
Лиссажу. Свой пульт, своя схема, своя задача. Но я ушел. Не надоело, нет.
Просто месяца два назад на заводе появился Саморуков. Вычислитель `Заря`,
который был ему нужен, не вышел еще из ремонта, и Саморуков полчаса стоял у
меня над душой, смотрел, как я впаиваю сопротивления.
-- Почему бы вам не уволиться? -- спросил он.
Так я и оказался в его лаборатории. Убеждать Саморуков умел. Он даже не
дал мне времени на раздумья. Присматриваться я начал уже здесь, в горах,
вступив в должность старшего инженера. Все казалось необычным, новым,
интересным, а тут еще сон мой сегодняшний -- как мечта, зовущая к себе.
Я так и не понял по схеме, что там могло сгореть. Натянул свитер, вышел
из дома и словно окунулся в холодное молоко. Туман вскоре стал не таким уж
густым, я различал даже кроны деревьев на вершине Медвежьего Уха --
небольшой горы, у подножия которой расположилась обсерватория. Смутно
проступала башня Четырехметрового, отгороженная от поселка узким овражком.
Из тумана вынырнула долговязая фигура, сутулая, нелепо размахивающая
длинными руками.
-- А у нас по утрам туман, -- пропел Юра Рывчин, поравнявшись со мной.
Юра -- наш аспирант, то есть аспирант Саморукова. Он закончил
диссертацию и теперь досиживает свой аспирантский срок в ожидании очереди на
защиту. Энергия у него неуемная, вечно он носится с новой идеей, вечно
выпрашивает у кого-нибудь время на `Наири-2`.
-- В главный корпус? -- спросил Юра.
Я кивнул, зябко поежившись. От каждого лишнего движения вода
проливалась за воротник, и я шел, втянув голову в плечи.
-- Какой-то остряк, -- продолжал Юра, -- написал в рекламном проспекте
обсерватории, что у нас двести восемьдесят ясных ночей в году. А туманы
весной и осенью -- вот тебе сотня ночей! И еще ночи ясные наполовину --
сотня. Получается, что год у нас длится суток шестьсот -- как на Марсе...
В лаборатории горел свет -- то ли не выключали с вечера, то ли включили
по случаю тумана. Микрофотометр стоял с поднятым кожухом, и я полез в его
чрево, как хирург во внутренности обреченного. Поломка оказалась непростой,
и когда я сделал, наконец, последнюю пайку, свет лампочки над моей головой
скорее угадывался. Стоял такой ослепительно голубой августовский полдень,
будто звезда из моего сна неожиданно взошла на земном небе.
Я вышел из лаборатории и тут же увидел Ларису.
Первое, о чем я подумал, -- замок и солнце! Должно же было что-то
случиться сегодня... Лариса шла по коридору в мою сторону, а рядом
пристроился Юра, травил байки. На лице Ларисы -- знакомое мне с детства
ироническое выражение, светлые волосы волнами разбросаны по плечам. Юра
мельком взглянул на меня, но, пройдя мимо, даже повернулся и посмотрел
внимательно -- представляю, какое у меня было лицо. Я медленно двинулся
вслед, и только теперь вопросы зашевелились у меня в голове. Откуда? Как?
Почему? Что нужно Ларисе в обсерватории и куда делся тот пижон, ее муж?
За поворотом коридора Валера, сонно пришурясь, изучал стенгазету
`Астрофизик`. Я остановился рядом и тупо смотрел на фотографию лабораторного
корпуса... Лариса здесь. Мы учились вместе -- с пятого класса. Обожание мое
было молчаливым. Лариса сторонилась меня, а очередной ее поклонник окидывал
меня пренебрежительным взглядом. После десятого класса, когда мы уже учились
в разных вузах, я изредка приглашал Ларису в кино -- без особого успеха и ни
на что не надеясь. Я ждал чего-то, а Лариса ждать не собиралась. На втором
курсе библиотечного факультета она благополучно вышла замуж за журналиста
местной газеты. Встретились они на городском пляже. Красивый мужчина подошел
к симпатичной девушке и предложил познакомиться. Ничего странного они в этом
не видели. Журналист был напорист-- трое суток спустя, час в час, он сделал
Ларисе предложение. Мне он был определенно антипатичен. Стоило посмотреть,
как он берет интервью. Впечатление было таким, будто собеседник зря отнимает
у корреспондента время.
Новости о Ларисе я воспринимал очень болезненно. Узнавал от знакомых: у
нее родилась дочь, назвали Людочкой. Муж стал завотделом писем...
-- Валера, -- сказал я. -- С кем пошел Юра?
-- А, барышня...-- отозвался Валера. -- Наша библиотекарша, Лариса.
Вернулась из отпуска.
Та-ак... Лариса работает здесь. Из всех совпадений это -- самое
немыслимое. Как теперь быть?
-- Тебя шеф звал, -- сообщил Валера.
Я побрел на второй этаж, в длинный и узкий, как труба, кабинет
Саморукова. Усилием воли заставил себя отвлечься, но удавалось мне это
плохо. Саморуков посмотрел на меня из-за своего стола, такого же длинного и
неуклюжего, как сама комната, и сказал:
-- Не выспались, Костя?
-- Нет, ничего...-- пробормотал я.
Покончив с заботой о здоровье сотрудника, Саморуков перешел на деловой
тсн -- сразу позабыл, что перед ним человек, а не автоматическое устройство.
-- Я попросил бы вас понаблюдать сегодня в ночь. Нужно отснять Дзету
Кассиопеи. Последний спектр с высокой дисперсией. Мое твердое убеждение --
коллапсар есть.
Он удивленно взглянул на меня -- должно быть, оттого, что я, услышав
его слова, не подскочил от радости. В свои тридцать четыре года Саморуков
был, по-моему, идеальным типом ученого. Он сидел за столом с раннего утра до
вечера, а потом шел наблюдать. Утром, когда оператор телескопа ; досматривал
первый после ночной вахты сон, Саморуков являлся в фотолабораторию и следил,
как ребята проявляют и сушат отснятые ночью пластинки.
Шеф искал коллапсары -- странные звезды, увидеть которые в принципе
невозможно. Это мертвые звезды -- они прожили долгий век, видели рождение
Галактики и были в далекой своей юности ослепительно горячими.
К звездам, как к людям, старость подходит незаметно. Холоднее
становятся недра, с возрастом звезда пухнет, толстеет. Она светит холодным
красным светом, а в самом ее центре, словно тромб в сердце обреченного,
возникает плотное, горячее, очень-очень маленькое гелиевое ядро --
предвестник скорого конца. И конец наступает.
Миллиарды лет живет звезда, а смерть настигает ее в неуловимую долю
секунды. Была звезда -- и не стало. Яростно раскинул огненные руки алый
факел, разметал планеты, испепелил астероиды, сжег пыль. Далеко от места
трагедии, на маленькой планете Земля, люди смотрели в небо, где соком
граната наливалась звезда-гостья. Сверхновая. Яркий пламень Вселенной.
К Сорванная взрывом оболочка еще не рассеялась в пространстве, а на
месте бывшей звезды -- будто головешки от догоревшего костра. Тяготение
сдавило, смяло, стиснуло звезду в плотный комок материи. И даже свет, не
способный и мгновения устоять на месте, оказался пойманным в ловушку.
Тяжесть. Все кончилось для звезды, осталась только вечная неустранимая
тяжесть. Черными дырами назвали астрофизики эти звездные останки. Но
Саморуков не любил это название, носившее отпечаток обреченности, и
предпочитал говорить по старинке: мы ищем коллапсары. Шеф искал коллапсары
пятый год, сам разработал методику и был уверен в успехе. Он искал
коллапсары в двойных звездных системах, где только одна звезда успела
погибнуть, а вторая живет и может помочь в поисках. Так вот живут супруги
много лет душа в душу, смерть забирает одного из них, но другой еще живет, и
в сердце его жива память о спутнике жизни...
Дзета Кассиопеи. Прежние наблюдения говорили -- это двойная система. Но
где же вторая звезда? Она не видна. `Это коллапсар`, -- утверждает
Саморуков. Сегодня ночью он хочет это доказать. А я буду глядеть в
трубу-искатель, держать голубую искорку в перекрестии прицела, чтобы она не
вышла за пределы поля. Этому я научился за три недели. Мне даже нравилось:
тишина, едва слышный гул часового механизма, огни в поселке погашены, чтобы
не мешать наблюдениям, на предрассветном небе блекнут звезды...
Наблюдения. Я не могу избавиться от благоговейного трепета при этом
слове. Сразу представляется: огромное небо, огромные звезды и на востоке,
над горизонтом, громадная луна. И сознаешь собственную незначительность
перед всем этим, и кажется, что вот-вот оборвется трос, поддерживающий на
весу черный цирковой купол с блестками, и небо обрушится. Это чувство
возникло в первую ночь и осталось -- каждый раз я встречаюсь с небом будто
впервые.

2

Лариса не удивилась, увидев меня. Разве что в глазах засветилось
женское любопытство -- вот как ты изменился за пять лет.
-- Здравствуй, Костя, -- сказала она. -- Ты здесь на экскурсии?
-- Я здесь работаю, -- сообщил я.
-- Вот как, -- сказала Лариса. -- Значит, недавно. Недели три? Ты ведь
занимался электроникой. Да, конечно, здесь тоже много приборов. Саморуков
переманил? Он умеет. Сильная личность. Работа нравится? А я с мужем
развелась. Здесь вот почти год.
`Развелась с мужем? -- подумал я. -- Выходит, все же оказался подонком.
Наверно, трудно ей. Одна с дочкой -- здесь все же не город. Стоп, значит,
Лариса свободна?!`
Не надо. Нет никакой Ларисы. Не нужен я ей. Есть мой шеф Саморуков, и
есть микрофотометр, который непременно должен работать, чтобы утром можно
было обрабатывать свеженькую спектрограмму.

3

Телескоп еще спал, когда я поднялся в башню. Он вел жизнь зоркого
филина, ночной птипы, и, устав поутру, закрывал свой единственный глаз и
мирно дремал, греясь под солнцем. Он не любил, когда его тревожили днем: он
тогда артачился, делал вид, что у него течет масло в подшипниках,
перегреваются моторы, шумел сильнее обычного и успокаивался, когда ребята из
лаборатории техобеспечения закрывали купол, и в башню опять спускалась
темнота.
Ночи он любил. Ему нравилось, когда в прорезь купола заглядывала луна,
и он радостно светился, будто огромная елочная игрушка. Он поворачивался на
оси, пытаясь выглянуть наружу, искал свою звезду и долго любовался ею,
широко раскрыв глаз. Звезда завораживала его, он мог смотреть на нее часами
и не уставал.
Телескоп был старательной и умной машиной -- он обладал мозгом,
программным устройством с большой оперативной памятью, и знал многие звезды
по именам. Он сам отыскал для меня звезду Саморукова, яркий голубой
субгигант, Дзету Кассиопеи. Для этого ему пришлось поднять трубу чуть ли не
к зениту.
Смотреть в окуляр искателя из такого положения неудобно: голова
запрокинута, шея ноет. Вовсе не было необходимости следить за объектом в
искатель. Никто из операторов и не следил. Но сегодня я один -- Валера
сказал, что придет позже, -- и я сидел, задрав голову, приложив глаз к
стеклу окуляра.
Я глядел на Дзету Кассиопеи и вдруг понял, что ее-то и видел во сне. И
вот увидел опять. Увидел, как медленно разбухает звезда, превращаясь в
голубой диск. Ей стало тесно в темном озерце окуляра, и она выплеснулась
наружу, лучи ее стекали по моим ресницам и застывали, не успевая упасть в
подставленные ладони.
Я немного скосил глаза и заметил планету. Планету в чужой звездной
системе. Она висела неподалеку от диска звезды -- тусклый розовый серп,
маленький ковшик, пересеченный неровными полосами.
Планета была окутана облаками -- клокочущими, бурлящими, будто кипящий
суп. Розовые полосы оказались просветом в тучах, но и поверхность планеты
вся кипела, мне даже показалось, что я вижу взрывы. И еще мне показалось,
что протянулся от планеты к звезде светлый серпик. Изогнутый,
серо-оранжевый, где-то на полпути к звезде он совсем истончился, и я потерял
его из виду. Потом, впитав в себя горячую звездную материю, он появился
вновь -- и был уже не серым, а ярко-белым. Серпик упирался в голубой океан
звезды -- это был уже не серпик, а яростный протуберанец, каких никогда не
было и не будет у нашего спокойного Солнца.
Почему-то в этот момент я подумал о Саморукове, Я не видел в той
звездной системе ничего похожего на коллапсар -- надо сказать об этом шефу.
Да нет, что я скажу: `Михаил Викторович, сегодня мне привиделась Дзета
Кассиопеи...`? Я же не сплю, черт возьми! Вот теплое стекло окуляра, а вот
холодная труба искателя. Под куполом сумрачно, лампа у пульта выхватывает из
темноты лишь стул и полуоткрытую дверь -- выход на внешнюю круговую
площадку.
Тихо щелкнул над ухом тумблер выключения экспозиции, кассета с
пластинкой выпала из зажимов, и я взял ее в руки. У меня в ладонях -- спектр
звезды Дзеты Кассиопеи!
Где-то внизу послышались шаги -- двое поднимались по лестнице, будто
духи подземелья, пробирающиеся к звездному свету. Я положил кассету в пакет,
втиснул новую в тугие, упирающиеся зажимы, включил отсчет. Люлька медленно
пошла вниз,, и я спрыгнул, когда она коснулась пористого пола. Валера с Юрой
стояли у пульта -- два привидения в желтом неверном свете.
-- Как бдится? -- спросил Юра.
Ему явно не хотелось разговаривать, ему хотелось спать.
-- Неплохо, -- ответил я. -- А ты почему здесь?
-- Шеф, -- коротко объяснил Юра. -- Он считает, что теоретик должен
уметь все. Вот и приходится...
Мы сидели у пульта и пили чай из большого китайского термоса. Мне
казалось, что чай пахнет темнотой. Понятия не имею, как пахнет темнота, но
только в желтом полумраке, только под звездной прорезью купола я пил такой
обжигающе вкусный час.
-- Юра, -- сказал я. -- Ты видел в телескоп планеты?
-- Не стремлюсь, -- величественно махнул рукой Рывчин. -- Правда, в
детстве глядел на Сатурн.
-- Я не о том. В других звездных системах. Например, в системе Дзеты
Кассиопеи.
У Юры мгновенно прошел сон. В глазах вспыхнули смешинки, рот расплылся
в улыбке.
-- Какие планеты? Три недели у телескопа, и ты еще не стал скептиком?
Погляди на Валеру -- разве он похож на человека, который видел у других
звезд планеты?
-- Ладно, Юра, -- вступился Валера, морщась. Голос Рывчина звучал под
куполом, как набат, он нарушал тишину ночи и неба, и Валера воспротивился
кощунству.
-- Читай учебник, -- посоветовал Юра, -- а то станешь как Сергей
Лукич...
Сергей Лукич Абалакин, шеф второй группы теоретиков, был притчей во
языцех. Он защитил кандидатскую лет пятнадцать назад, и этот труд настолько
подорвал его силы, что с тех пор Абалакин не опубликовал ни одной работы.
Сотрудники его печатались неоднократно и в примечаниях благодарили шефа за
`стимулирующие обсуждения`. Юра рассказывал, что на последней конференции по
нестационарным объектам Абалакин решился выступить с десятиминутной речью о
квазарах. Говорил он невнятно, крошил мел и испуганно смотрел в зал. Его
спросили: может ли ваша модель объяснить переменность блеска квазаров?
Абалакин пожал плечами и пробормотал:
-- Наверно...
После некоторого колебания он добавил:
-- По-видимому... возможно...-- И закончил: -- Но маловероятно.
С тех пор в обсерватории на любой каверзный вопрос отвечали единым
духом без пауз между словами: `наверно-по-видимому-возможно-маловероятно`.
Вряд ли я смог бы стать похожим на Абалакина. Не тот характер. Да и
астрофизику Абалакин знал, конечно, как свои пять пальцев. Он был умный
человек, этот Абалакин, но оказался не на своем месте. Ему бы преподавать в
университете. Учить других -- вот его призвание; Саморуков ведь тоже работал
у Абалакина, пока не получил собственную группу.
Закончилась последняя экспозиция Дзеты Кассиопеи, и Валера полез в
люльку за кассетой. Я расписался в журнале наблюдений и пошел спать.
На дворе было морозно. Только что взошла луна, желтая, как недозрелый
гранат. Я посмотрел в зенит, но не нашел созвездий -- мое знание астрономии
еще не возвысилось до такой премудрости. Нечего было и пытаться отыскать
Дзету Кассиопеи. Но глаза сами сделали это. Взгляд будто зацепился за что-то
в небе. Засветилась, замерцала далекая голубая искорка. Она набухла, как
почка на весеннем дереве, и я увидел темные водовороты пятен на ее
поверхности. А планету не видел -- дымка окутывала ее, но я знал,
чувствовал, что она рядом со звездой, бурная и горячая.
Я закрыл глаза, сосчитал до десяти, а потом и до ста. Тогда я открыл
глаза, но не решался смотреть в небо. Со стороны Медвежьего Уха, перебираясь
через овраги, двигались белесые призраки -- спотыкаясь о верхушки деревьев,
брел утренний туман.

4

У Людочки расшнуровался ботинок, и мы остановились. Людочка болтала
ногой, сидя на невысоком пне, и я никак не мог попасть шнурком в пистон.
-- Сиди спокойно, -- строго сказал я.
Мы гуляли уже больше часа -- обычное наше путешествие перед заходом
солнца. Лариса неохотно отпускала со мной дочку. За месяц мы с Людочкой
подружились, и Ларисе это почему-то не нравилось.
Едва мы добирались до перекрестка, откуда начинался так называемый лес
(здесь росли ежевичные кусты), как Людочка останавливалась, заглядывала мне
в глаза и тихо спрашивала:
-- Ты видел опять?
Мы садились друг перед другом на два пенька, и я рассказывал сон.
Рассказывал сказку. Рассказывал то, что было на самом деле.
-- Сегодня была совсем другая звездочка, -- говорил я, не заботясь о
чистоте терминологии. Людочка внимательно относилась даже к `гравитационному
потемнению`, воспринимая его как волшебника. -- Звездочка очень маленькая. У
нее были мягкие золотистые лучи, совсем как твои косички. И она была очень
грустная, потому что была одна. У других звезд есть дети-планеты, а у этой
не было. А мне очень хотелось увидеть планету. Настоящую, живую, чтобы
бегали поезда по паутинкам-рельсам, чтобы в просветах облаков виднелись
белые следы самолетов. И чтобы, если приглядеться, можно было рассмотреть
чужих людей на улицах чужих городов. Это очень важно, Людочка, увидеть чужую
жизнь. Попробовать разобраться в ней. Тогда и свою жизнь мы будем понимать
лучше. Знаешь, сейчас много говорят о связи цивилизаций. Но все это -- в
каком-то будущем, никто не знает, когда оно настанет. А я могу сейчас --
увидеть и рассказать. Надо только найти ее -- чужую жизнь. Понимаешь,
Людочка? И еще надо, чтобы поверили... Никто ведь не видит, а я вижу.
-- Волшебники всегда все видят, -- сказала Людочка. Какой из меня
волшебник? Когда месяц назад я увидел планету в системе Дзеты Кассиопеи, я
думал, что так и надо. У каждой профессии, естественно, свои странности, к
ним нужно привыкнуть, вот и все. Звезды я видел теперь почти каждую ночь --
у телескопа или во сне. Дзета Кассиопеи являлась мне в голубом ореоле
короны, и из ночи в ночь я за мечал, как лучики ее то укорачиваются, будто
впитываемые звездой, то удлиняются щупальцами кальмара, изгибаются,
набухают; даже розовая планета иногда погружалась в них, и тогда на ее серпе
вспыхивали оранжевые искры.
На восьмую или девятую ночь я разглядел нечеткие тени на склонах
кратеров и понял, что звездное вещество выжгло на планете огромные ямы и
раны эти теперь медленно зарастали свежим планетным `мясом`, будто планета
живая, будто ей больно. На десятую ночь наблюдений, приглядевшись, напрягая
зрение до рези в глазах, я увидел на склонах кратеров движущиеся точки.
Наверно, это были животные. Стада их скапливались у вершин кратеров -- они
пили звездную теплоту, раны на теле планеты были для них лакомым угощением.
Я был уверен, что на следующую ночь смогу разглядеть даже, сколько ног
у этих тварей, но утром на вершину Медвежьего Уха поднялся туман. Над
обсерваторией нависли хмурые тучи. Два дня не было наблюдений. Юра не
выходил от шефа -- они заканчивали статью. Валера дремал в лаборатории,
подложив под голову `Теорию звездных атмосфер`. Над ним висела табличка:
`Тихо! Наблюдатель спит!`
Я одолел половину общего курса астрофизики, когда убедился в простой
истине, которую, впрочем, знал и раньше: никто никогда чужих планетных
систем в телескоп не видел и видеть не мог. И я тоже не мог. Нет такого
физического закона. Я уже не ждал откровений. Я всегда считал себя трезвым
практиком и вовсе не был готов к встрече с невероятным...
Книгу мою накрыла широкая ладонь -- я поднял голову и увидел перед
собой Саморукова. Юра сидел за своим столом и был почему-то мрачен. Шеф
посмотрел на название книги, полистал ее без любопытства.
-- Что вы сделали за два дня? -- спросил он, ни к кому конкретно не
обращаясь.
-- Погода...-- промямлил Валера.
Я кивнул. Конечно: нет погоды, все приборы в порядке.
-- Так ли? -- усомнился Саморуков. -- А если микрофотометр захандрит в
первый же час работы? Вы можете дать гарантию, что он не выйдет из строя,
пока мы не закончим измерения?
Нет, я не мог дать такой гарантии. Мне не нравился выходной
трансформатор. Он работал, но был на грани.
-- Вот видите, -- сказал шеф неодобрительно. -- Я, Костя, не любитель
чтения. Работа ценится по результату, а не по тому, много ли человек знает.
-- Если мало знаний, какой может быть результат? -- сказал я.
-- Чепуха, -- усмехнулся Саморуков. -- Два дня вы штудировали курс
астрофизики, и он ничего не прибавил к вашему знанию микроэлектроники. В
молодости, когда много энергии, нужно стремиться больше делать самому. Вы же
знаете, наши приборы -- самые совершенные, лучших нет. Значит, если что-то
не так, в литературе вы помощи не найдете, нужно думать самому. Потому я и
позвал вас к себе: ваш начальник на заводе сказал, что вы думающий инженер.
Таким я вас и хочу видеть. Посредственный астрофизик мне не нужен. Конечно,
я не против чтения. Но читать нужно то, от чего, вы уверены, будет
результат. Конкретный результат, понимаете? Тогда нам с вами по пути.
Убедил?
-- Наверно-по-видимому-возможно, -- процитировал Юра и закончил в
полном соответствии с истиной, -- но маловероятно.
-- Ничего, -- бодро сказал шеф -- Со временем поймете, Костя.
Он сказал все, что хотел, и решил, что терять на нас еще хоть одну
секунду бессмысленно. Через секунду Саморукова в лаборатории не было --
дверь звучно хлопнула.
Тот день был пятницей. Вечером ушел в город автобус, и Валера с Юрой
поехали домой. Собственно, домой поехал Валера -- он жил с родителями в
огромной квартире с лепными потолками. А Юра отправился к нему в гости --
родственников у него здесь не было, потому что родился он в Чите и к нам на
Урал приехал по распределению после окончания МГУ. Я остался один: домой не
хотелось. Дома обо мне слишком усердно заботились -- обычное дело, когда в
семье единственный ребенок. В последнее время, когда я бывал дома лишь два
дня в неделю, заботы становились все докучнее.
Я остался, и мне повезло. Были отличные ночи, очень морозные для конца
сентября и такие кристально чистые, что, казалось, виден каждый камешек на
вершине Медвежьего Уха. По утрам на куполе телескопа сверкала роса, и купол
блестел, как начищенное зеркало. Голубизна неба смешивалась с синевой
алюминиевого покрытия, создавая необъяснимую игру оттенков. Телескоп казался
фотонным звездолетом на стартовой площадке. Он и был звездолетом, на котором
я каждую ночь уходил в странствия. Я начал считать свои звездные экспедиции,
в те ночи состоялись тринадцатая и четырнадцатая. Я был единственным членом
экипажа.
Центр Звездоплавания задал мне курсовые данные в сторону далекого
синего Лльгениба. Я слетал за пятьсот световых лет и вернулся к рассвету,
привезя восемь спектрограмм для Саморукова и томительные воспоминания для
себя. Альгениб -- звезда довольно яркая, и мне не пришлось долго ждать.
Голубая точка на скрещении нитей стала надвигаться на меня, распухая и
превращаясь в неистовую звезду. Я еще не видел такого буйства: языки
протуберанцев уносились в пространство на многие звездные радиусы и вдруг
неожиданно взрывались, и худо приходилось тогда трем безжизненным крошкам --
планетам, которые, будто утлые челны, то к дело ныряли в пламенные валы, а
когда вал спадал и протуберанец уносился дальше, планеты светились красным,
как угли, выброшенные из огня.
Под утро, когда я вышел из звездолета, я увидел на востоке розовую
капельку Марса и подумал, что не пробовал еще увидеть подробности на наших,
солнечных, планетах. Марс не мигая смотрел на меня. Взгляды наши
скрестились.
Я ждал откровения. Думал, что увижу такое, чего просто не могло
получиться на самых крупномасштабных снимках межпланетных станций и на
нечетких панорамах, переданных спускаемыми аппаратами. Где-то в подсознании
осталась надежда на марсиан, на их постройки, города, плантации. И может
быть, оттого, что я знал, представлял заранее все, что увижу, что-то
притупилось в мыслях. Марс поднимался все выше и нисколько не рос, не желал
расти. Заболели глаза, начало ломить в затылке, выступили слезы. Неудача.
Уже засыпая под холодными лучами зари, я все повторял, будто зацепку к
разгадке тайны: я вижу звезды и не вижу Марса. Звезды далеко, Марс близко.
Одно вижу, другое нет. Почему? Почему...

5

Мы возвращались без грибов. День был ветреный, и Людочка замерзла. Она
вышла без шапки и боялась, что мама будет сердиться. А я думал о семинаре.
Сегодня Саморуков расскажет о коллапсаре в системе Дзеты Кассиопеи. Он будет
горд, потому что проделана тонкая работа, измерены очень малые лучевые
скорости, а теоретические модели изящны. А я буду слушать и молчать, и тайна
будет рваться из меня, придется мне держать ее обеими руками, потому что
вовсе не ко времени сейчас говорить об этом.
-- А почему мама не ходит с нами в лес? -- неожиданно спросила Людочка,
когда мы подходили к обсерватории.
Почему? Разве я знаю, Людочка, что на душе у твоей мамы?
-- Ей некогда, -- степенно объяснил я. -- В библиотеке много читателей.
-- А в выходной? -- не унималась Людочка.
-- Маме нужно готовить тебе обед, -- я упорно отыскивал отговорки, лишь
бы не говорить правды.
-- А вот и нет. -- Людочка запрыгала на одной ноге, обрадованная моей
неосведомленностью. -- Обед мама готовит вечером. Наверно, мама не хочет
потому, что ты волшебник. Вот.
-- Мама тебе, конечно, объяснила, что волшебников нет, -- сказал я,
убежденный, что так оно и было: Лариса ко всему подходила трезво. --
Людочка, -- продолжал я, -- смотри, туман как белый медведь. Сейчас
проглотит нас, и будет нам в брюхе у него холодно. Беги к маме, а мне на
семинар пора.
-- Семинар, -- сказала Людочка. -- Это когда много се-менов?
-- Семян, -- поправил я. -- Нет, семинар -- это когда взрослые дяди
рассказывают, какие они звездочки видели.
-- А у нас с тобой каждый день семинар, -- довольно сказала Людочка.
...Народу в конференц-зале было немного -- пришли, в основном, ребята
Абалакина. Они не пропускали никаких сборищ и, в отличие от своего
молчаливого шефа, любили пошуметь. Саморуков сидел в первом ряду и смотрел,
как Юра выписывает на доске список изученных звезд.
-- Десять систем, -- сказал Юра, кончив писать. -- В каждой из них
ранее были отмечены явления, которые способно вызвать коллапсировавшее тело,
например, черная дыра.
Юра говорил быстро, и я перестал слушать. Несколько дней назад он
рассказал мне об этих звездах, и я очень хорошо представил себе, что мог бы
увидеть. Яркое пятно на диске звезды -- след отражения рентгеновского
излучения. Плотный газовый шлейф вокруг гипотетической черной дыры. Разве я
наблюдал что-нибудь подобное? Голубое солнце и солнце желтое, с водоворотами
и протуберанцами, серо-розовая планета с животными на вершинах кратеров. Я
нигде не видел картины, нарисованной Юрой. Все, что он рассказывал, было
интересно, но не имело отношения к саморуковским звездам.
-- Возможно еще одно объяснение, при котором черная дыра вовсе не
обязательна, -- сказал Юра, положив мел.
Саморуков поднял голову от бумаги, на которой, наверно, рисовал
чертиков. Я понял: то, о чем собирался говорить Юра, они не обсуждали. Юра
пошел поперек течения, вынес на семинар новую идею и не намерен делиться с
шефом.
-- Любопытное объяснение, -- продолжал Юра медленно, не решаясь
выложить основное. -- Представьте себе две звезды небольшой массы. Это и не
звезды почти, а нечто близкое к сверхмассивным планетам. И между ними
большие массы газа. Одна из звезд горячая, а вторая холодная настолько, что
на ней даже может образоваться жизнь. Холодная звезда греется внутренним
теплом, а горячая остывает. В какой-то момент температура звезд становится
одинаковой-- градусов восемьсот. Это точка встречи -- как у поездов, идущих
в противоположных направлениях. Точка пройдена, и вот уже вторая звезда
стала горячей, а первая холодной. Эволюция циклическая. Расчет показывает...
Юра собрался было писать, но тут встал шеф.
-- Поразительно, -- сказал Саморуков, не глядя на своего аспиранта.--
Столь искусственная гипотеза делает честь вашему воображению, Рывчин, но
совершенно не объясняет наблюдений.
-- Она объясняет, почему не видна одна из звезд. Мы думаем, что это
черная дыра, а на самом деле...
-- А на деле, -- подхватил Саморуков, -- там не черная дыра, а
коллапсар, что одно и то же.
Через секунду шеф стоял около Юры, говорил вместо Юры, рассуждал
убедительно и логично, и даже абалакин-ские ребята, сначала возмутившиеся
перерывом в Юрином рассказе, слушали молча.
Юра был бледен, мел сыпался из его руки на пол мелкой крошкой. Я
понимал его состояние: Юра не хотел стать окончательно саморуковской тенью,
говорить только то, что хочет шеф, следовать лишь идеям шефа.
Я почти физически ощущал, как мучительно сейчас Юре, как не хочет он
идти за шефом по обломкам своей гипотезы, как ищет он новые доводы и не
находит, потому что шеф тоже не лыком шит и, когда выходит к доске, излагает
только то, в чем окончательно убедился У Юры была оригинальность, у
Саморукова -- трезвая мысль. И теперь трезвая мысль доказывала
оригинальности, что место ее в кабинете, а не на общей дискуссии. Ребята
слушали раскрыв рты, а я хотел крикнуть: это ж неправильно!
Все было неправильно в доводах Саморукова. Все точно базировалось на
спектрах, и все не так. Я видел Дзету Кассиопеи, видел жизнь на розовой
планете, испепеляемой звездным ветром. Я знал, что там нет коллапсара. Вот в
чем мучительная беда астрономии -- как в поисках преступника, где нет ни
единой прямой улики, только косвенные, а главное, нет ни одного свидетеля,
кто видел бы все, кто мог бы встать и сказать: дело было так.
Я -- свидетель.
Но я не могу говорить. Как назвать показания очевидца, если он не
знает, видел ли все на самом деле или происходит с ним странная игра
воображения, от которой можно избавиться дозой лекарства?
Саморуков отшвырнул мел. В зале нарастал шум, разговоры перекинулись по
рядам. Не то чтобы ребятам стало неинтересно, но они уже поверили аргументам
Саморукова. А я смотрел на Юру. Он сел на свое место в первом ряду и
разглядывал дерево за окном.
Чем я мог помочь? Юре -- ничем. Он тоже был не прав, как и шеф. Я встал
и пошел из зала. У двери сидел Валера и слушал дискуссию с видом высшего
арбитра. Только двое слушали из академического интереса, зная, что они
лишние здесь. Валера и Абалакин.
И еще я, конечно.

6

Звездолет должен был стартовать в двадцать два часа. Экспедиция
предстояла трудная, и на первом этапе сам шеф взялся вести мой корабль.
Звездочка была слабой, пятнадцатой величины, и Саморуков доверял мне еще не
настолько, чтобы выпускать одного на такой объект. Сложность заключалась
именно в слабости звезды -- автоматика дает наводку по координатам, но это
значит, что в окуляре искателя появляется около двух десятков звезд примерно
равной яркости и до сотни -- более слабых. Они разбросаны в поле зрения, как
горох на блюдце, и ты не знаешь, какая горошина твоя. Искать ее нужно по
неуловимым приметам. Ювелирная работа, от которой начинают мелко дрожать
руки и слезиться глаза.
На пульте зажглась сигнальная лампочка и одновременно под полом
загудело, дрожь прошла по ногам. Включилась экспозиция, заработал часовой
механизм. Звездолет стартовал.
-- Так и держите, -- сказал шеф, выпрыгнув из люльки наблюдателя. Он
подошел к пульту, поглядел из-за моей спины на показания приборов.
-- Хорошо, -- сказал он. -- Будьте внимательны, Костя, сегодня важный
объект.
-- В чем важность? -- спросил я. -- Коллапсар уже найден.
Что-то в моем голосе не понравилось Саморукову -- наверно, я не сумел
сдержать иронии. Он сел на стул, покрутился на нем, глядя не на меня, а в
пустоту купола.
-- Вы были на семинаре?
-- Был...
-- Юра молодец. Красивая идея. Я просто обязан был ее зарезать.
Я молчал. Я не понял этого рассуждения.
-- Вам кажется странным? По-моему, все просто. Гипотеза о коллапсаре
объясняет все наблюдательные данные. Возможны ли иные объяснения? Конечно.
Но пусть их ищут другие. В астрономии, Костя, проще, чем где бы то ни было,
выдвинуть десяток оригинальных, красивых идей. Например, в системе Дзета
Кассиопеи могут быть два кольца наподобие Сатурновых. Только в сотни раз
больше и в тысячи раз плотнее. Кольца наклонены друг к другу, и в двух
точках происходит вечное перемалывание частиц, а другая часть колец создает
затмения. Похоже? Но менее вероятно. С опытом приучаешься такие гипотезы
держать при себе. И уж тем более Юра был обязан посоветоваться со мной
прежде, чем излагать свою идею на общем семинаре.
Саморуков, должно быть, сам удивился тому, что так долго втолковывал
мне очевидные для него истины. Он и не подумал спросить, дошло ли до меня,
согласен ли я. Встал и пошел в темноту. Где-то в словах его была правда.
Одна гипотеза или сто -- мнения, не больше. Стоишь перед занавесом и на
ощупь определяешь, что за ним. А я вижу, что за занавесом, хотя сам не могу
свыкнуться с этим и ничего не понимаю в звездах. Но я не строю гипотез,
говорю то, что вижу. Или не говорю. Пока не говорю. А должен ли?
Я пошел к телескопу -- я уже мог делать это в полной темноте, не рискуя
ушибиться о выступающие части конструкции. Отыскал наблюдательную люльку,
поехал вверх. В окуляре искателя было сумрачно и пусто, темное озерцо
медленно колыхалось, и на дне его я едва разглядел с десяток неярких
блесток. Я выключил подсветку, нити пропали, и тогда там, где, по моим
предположениям, остался центр, грустно улыбнулась желтоватая звездочка.
Слабая, немощная, она даже мерцала как-то судорожно, не в силах
сопротивляться течению воздуха в стратосфере.
Не знаю, почему мне вдруг пришло в голову поглядеть в главный фокус.
Там, на самой верхушке трубы, куда сходились отраженные четырехметровым
зеркалом лучи, тоже была окулярная система. И была маленькая кабинка для
наблюдателя в самой трубе телескопа, около его верхнего края. В кабинке
нужно было согнуться в три погибели, чтобы не загораживать от зеркала света
звезд, и глядеть в окуляр-- это уже не пятьдесят сантиметров искателя, это
все четыре метра, гигантская чувствительность. Слабенькая моя звездочка там,
в главном фокусе, наверно, полна сил.
Я никогда не поднимался так высоко под купол. Будто в ночном полете:
глубоко внизу земля и неяркий свет у пульта, как огни далекого города. А
совсем рядом над головой-- твердь неба, до которой можно дотронуться рукой и
ощутить ограниченность мироздания. Люлька медленно выдвигалась на
телескопических захватах, я еще не научился хорошо управлять ею и двигался
толчками. Звезды в прорези купола скакали с места на место, и от этого
кружилась голова.
Верхний край трубы оказался у меня под ногами, он отграничивал
мерцающее нечто, тускло светящееся, как дорога в преисподнюю: это внизу, в
пятнадцати метрах подо мной, ловило звездный свет главное зеркало.
Представилось, как я перелезаю в кабинку, как теряю равновесие...
Это было мимолетное, но неприятное ощущение -- в следующую секунду я
уже стоял обеими ногами на мягком полу наблюдательной кабинки. Здесь
оказалось очень удобно, как в спускаемом аппарате космического корабля.
Мягко светился пульт, и окулярная панель была не над головой, а перед
глазами, смотреть было удобно, хотя и непривычно.
Я выключил подсветку пульта, и звездолет мой стартовал в непроглядную
черноту.
Я окунулся в звездный океан. Не в озерцо, как в искателе, а в огромное

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 126053
Опублик.: 21.12.01
Число обращений: 1