ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Герберт Уэллс.
Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь

-----------------------------------------------------------------------
Неrbеrt Wеlls. Мr.Вlеttswоrthy оn Rаmроlе Islаnd (1928).
ОСR & sреllсhесk by НаrryFаn, 26 Аugust 2000
-----------------------------------------------------------------------

Посвящается бессмертной памяти Кандида

Повесть о том, как некий культурный и утонченный джентльмен потерпел
кораблекрушение и прожил несколько лет в обществе диких и жестоких
людоедов.
О том, как он увидел живых мегатериев и кое-что узнал об их привычках.
Как он сделался Священным Безумцем.
Как, наконец, он удивительным образом спасся с этого ужасного острова,
где свирепствовало варварство, и успел принять участие в мировой войне, и
как он впоследствии чуть было не решил вернуться на остров Рэмполь, с тем
чтобы остаться там навсегда.
В повести содержится немало занимательных и поучительных сведений о
нравах, обычаях, верованиях, военных действиях, преступлениях, а также о
жестоком шторме на море.
В заключение приводятся кое-какие размышления о жизни вообще и о нашем
времени в частности.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

где повествуется о том, как мистер Блетсуорси отправился
в морское путешествие для поправки здоровья, а также
о его душевном состоянии в этот период времени

1. РОД БЛЕТСУОРСИ

Блетсуорси, к роду которых я принадлежу, всегда были люди глубоко
порядочные и мягкосердечные - уилтширская ветвь, пожалуй, еще в большей
степени, чем суссекская. Да простится мне это отступление, - я скажу о них
несколько слов, прежде чем начну рассказывать о самом себе. Я горжусь
своими предками и традициями культурного поведения и обхождения с людьми,
которые они мне передали; самая мысль о моих предках, как вы потом
увидите, поддерживала меня и подкрепляла в трудные моменты жизни. `Как
поступил бы истинный Блетсуорси?` - спрашивал я себя и по мере сил
старался дать надлежащий ответ своим поведением.
В общественной жизни южной и западной Англии всегда играли роль
Блетсуорси, и всегда это были люди примерно одного и того же склада. Целый
ряд эпитафий и летописных записей, восходящих к весьма отдаленным
временам, предшествующим эпохе Тюдоров, свидетельствуют об их
добродетелях, великодушии, честности и устойчивом благоденствии. Говорят,
ветвь нашего рода и поныне существует в Лангедоке, но об этих Блетсуорси я
ничего не знаю. Кое-кто из Блетсуорси в свое время эмигрировал в Америку,
в частности в Виргинию, но там они, кажется, затерялись, растворившись в
местном населении. А между тем представители нашего рода отличаются
стойкими чертами характера, искоренить которые не так-то легко. Возможно,
что кто-нибудь из американцев - читателей моей книги - знает, какая судьба
постигла эту ветвь нашего рода. Такой случай не исключен. В Солсберийском
соборе можно увидеть мраморную статую некоего епископа Блетсуорси, которая
была перенесена сюда из старого храма в Саруме, когда его снесли,
воздвигая этот собор; мраморная голова сильно напоминает черты моего дяди,
настоятеля в Гарроу-Гоуарде, и прекрасные руки статуи очень похожи на его
руки. В Америке непременно должны быть Блетсуорси, и меня удивляет, что я
никогда ни о ком из них не слышал. Судя по тому, что мне рассказывали,
виргинский ландшафт чем-то сродни моим предкам, - он широкий, ласковый и
приветливый, подобно холмистым равнинам моей родины, только озарен более
ярким солнцем.
Блетсуорси - порода созидателей и носителей культуры. Они имели мало
отношения к торговле, как оптовой, так и розничной и не играли
сколько-нибудь значительной роли в развитии того, что называют
индустриализмом. Они предпочитали служение церкви - юриспруденции, а
древних классиков, ботанику и археологию - и тому и другому; однако
землевладельцы под фамилией Блетсуорси встречаются в Кадастровой книге, и
банк Блетсуорси - один из последних больших частных банков, сохранившихся
в нашу эпоху крупных трестов. Он все еще играет видную роль в коммерческой
жизни западной Англии. Разумеется, Блетсуорси занялись банкирским делом не
из жажды наживы, но пойдя навстречу нуждам и запросам своих менее
состоятельных соседей в Глостершире и Уилтшире, суссекские Блетсуорси не
столь чужды коммерческим интересам, как уилтширские; они занимались
`свободной торговлей` еще в эпоху войн с Францией, когда такая торговля,
строго говоря, была незаконной и считалась авантюрой; несмотря на
трагическую смерть сэра Кэрью Блетсуорси и его племянника Ральфа во время
кровопролитного столкновения с таможенными чиновниками на улицах города
Райи, Блетсуорси нажили немалые богатства, приобрели влияние в своей
округе благодаря этим занятиям и по сей день имеют отношение к импорту
шелков и коньяка.
Отец мой был человек весьма достойный, но с большими странностями.
Многие его поступки нуждались в объяснении; некоторые так и остались
неразъясненными - то ли из-за отдаленности арены его деятельности, то ли
по его беспечности, то ли по другим причинам. Блетсуорси не мастера
оправдываться. Они привыкли полагаться на свою репутацию. Пятый сын в
семье, не имея никаких видов на наследство и не обладая дарованиями,
которые могли бы его прокормить, мой отец послушался советов своих друзей
и родственников и отправился попытать счастья за границу: в молодых годах
он покинул Уилтшир, намереваясь `поискать`, как он говорил, золота;
`искал` он его без особой алчности и обычно в самых неподходящих местах.
Насколько я знаю, месторождения золота известны наперечет, и ищут его, как
правило, скопом во время так называемых `золотых лихорадок`. Но отец мой
питал отвращение к толпе, ко всякого рода стадности, предпочитая
разыскивать сей редкостный и драгоценный металл в приятной обстановке,
там, где ему не досаждали всякие грубияны своей бесцеремонной
конкуренцией. Пробавлялся же он, в ожидании лучшего будущего, на скромные
суммы, которые ему время от времени посылали его более удачливые родичи.
Разумеется, при таком образе действий у него было маловато шансов
обнаружить золото, зато в случае удачи ему ни с кем не пришлось бы
делиться находкой.
В вопросах брака он был менее разборчив, чем остальные Блетсуорси,
неоднократно вступал в брак и порою совсем неофициально, - правда, все мы
несколько опрометчивы в своих брачных союзах.
Мать моя была португальско-сирийского происхождения, с примесью крови
туземцев острова Мадейры (где я и появился на свет).
Я родился самым законным образом; правда, брачный формуляр моего отца с
течением времени оказался весьма запутанным, но это потому, что брак в
тропических и субтропических странах носит крайне непостоянный характер.
Мать моя, судя по письмам отца, была натура страстная и
самоотверженная; некоторые ее черты передались мне. Я полагаю, что именно
ей обязан своим пристрастием к подробным и не слишком точным описаниям и
манерой совершенно бескорыстно прикрашивать словами действительность. `Она
любит-таки поговорить, - писал отец моему дяде еще при ее жизни. - Никак
ее не уймешь!` Дело в том, что она так остро и тонко переживала все
события своей жизни, что бессознательно искала облегчения в словах, и,
чтобы успокоиться, ей необходимо было выговориться до конца. Она придавала
своему рассказу художественную форму, ретушировала его. Как я ее понимаю!
Я знаю, как мучительно не иметь возможности высказаться. Более того: ей я
обязан уже совсем несвойственным Блетсуорси глубоким нравственным
разладом. Эта книга покажет, какую борьбу мне приходилось вести с самим
собой. Я не знаю душевной гармонии и мира, характерных для истинного
Блетсуорси. Я в распре со своим `блетсуорсианским` естеством. Отцовская
предприимчивость сочеталась во мне со склонностью к самоанализу. Я
настаиваю на том, что я - Блетсуорси; заметьте, именно настаиваю. Этого вы
не дождетесь ни от одного Блетсуорси чистой воды. Я убежденный Блетсуорси,
ибо я не совсем и не всецело Блетсуорси. Во мне живет как бы несколько
личностей, совершенно независимых друг от друга. Быть может, я потому так
привержен своим семейным традициям, что могу быть объективно к ним
приверженным.
Мать моя скончалась, когда мне было пять лет, и мои скудные
воспоминания о ней безнадежно перепутаны с воспоминанием об урагане,
опустошившем остров. Эти две катастрофы разразились одновременно и вызвали
ряд ужасных перемен. Как сейчас помню вывороченные с корнем деревья и кучи
мокрых алых лепестков, смешанных с грязью, помню также, как кто-то сказал,
что мать моя умирает, а затем - что она умерла. Кажется, я не был особенно
огорчен, а скорее ошеломлен.
Отец мой после бесплодной переписки с родственниками с материнской
стороны, жившими в Португалии, и с богатым дядей из Алеппо в конце концов
вверил меня попечениям начинающего пастора, ехавшего из Мадейры в Англию,
поручив ему передать меня в Челтенхеме тетке, мисс Констанции Блетсуорси,
которая благодаря этому впервые узнала о моем существовании. Отец снабдил
своего посланца документами, не оставлявшими ни малейшего сомнения в том,
что я - обозначенное в них лицо. Я смутно помню, как всходил на борт
парохода в Фуншале, но воспоминания о морском путешествии, к счастью,
изгладились из моей памяти. Гораздо отчетливее вспоминается мне гостиная
тетки в Челтенхеме.
Мисс Констанция Блетсуорси была весьма величавая дама в белокуром
парике или с белокурыми волосами, причесанными таким образом, что они
смахивали на парик; с ней жила компаньонка, похожая на нее, но гораздо
полнее, на редкость дородная особа, и ее грандиозный бюст сильно поразил
мое детское воображение.
Помню, как они восседали в креслах высоко надо мной, а я примостился на
подушечке у камина. Разговор с молодым пастором был весьма знаменателен и
врезался мне в память. Обе дамы были того мнения, что пастора по ошибке
направили в Челтенхем и что ему следует немедленно проехать со мной по
железной дороге - всего час пути, - к моему дяде, настоятелю церкви в
Гарроу-Гоуарде.
Тетка несколько раз повторила, что она, конечно, тронута доверием моего
отца, но что состояние ее здоровья не позволяет ей заняться мною. И она и
компаньонка начали распространяться о ее болезнях и, думается мне,
сообщали совершенно ненужные подробности. Видно было, что они усиленно
обороняются. А пастор, при всем сочувствии, к какому вынуждал его сан,
проявлял явное желание отмахнуться от этих излияний, грозивших осложнить
порученное ему дело. Отец, мол, ничего ему не говорил о своем брате в
Гарроу-Гоуарде, наказав доставить меня моей тетке Констанции, старшей его
сестре и оплоту их семьи, как он выразился.
Пастор заявил, что он не вправе отступать от полученных им инструкций.
Он утверждал, что добросовестно выполнил свое поручение, сдав меня на руки
тетке, и теперь остается лишь уладить вопрос о кое-каких дорожных
расходах, не предусмотренных моим отцом.
Что касается меня, то я продолжал стоически сидеть на своей подушечке,
делая вид, что внимательно разглядываю каминную решетку и очаг, каких не
встречал на Мадейре, а между тем старался не проронить ни единого слова из
их разговора. Мне не очень-то улыбалось остаться у тетки, но хотелось
поскорее распроститься с молодым пастором, так что я горячо желал ему
успеха в его попытках оставить меня здесь и обрадовался, когда он настоял
на своем.
Это был толстый человек с круглым бледным лицом и высоким придушенным
тенорком, скорей пригодным для чтения молитв, чем для житейской беседы. В
начале нашего знакомства он проявил ко мне самые пылкие дружеские чувства
и предложил мне спать в его каюте; но моя неспособность терпеливо
переносить качку и бороться с ее последствиями мало-помалу испортила наши
отношения, поначалу обещавшие быть идеальными. Ко времени прибытия в
Саутгемптон у нас развилась взаимная неприязнь, смягчавшаяся лишь надеждой
на близкую и длительную разлуку.
Короче говоря, он хотел поскорее отделаться от меня...
Я остался у тетки.
Челтенхем оказался для меня не очень счастливым приютом. Пятилетний
мальчик все время ищет, чем бы ему заняться, неблагоразумен в выборе забав
и разрушителен в своих попытках основательнее ознакомиться с любопытными,
но хрупкими предметами, которыми изобилует окружающая его обстановка.
Тетка помешана была на коллекционировании челсийских статуэток и вообще
старого английского фарфора, она любила эти причудливые вещицы, но не
способна была понять моего пристрастия к ним, оценить творческой игры
моего воображения, вносившей трагическую сумятицу в мирок ее сокровищ. Не
понравились ей также мои попытки завести игры и внести разнообразие в
жизнь двух огромных дымчато-голубых персидских кошек, служивших украшением
ее дома. Я и не знал, что если хочешь поиграть с кошкой, то не надо
слишком рьяно преследовать ее, и что даже самые дружелюбные пинки редко
вызывают в кошке ответное веселье. Мои геройские подвиги в саду, где я
воевал с теткиными георгинами и астрами, словно с полчищами свирепых
врагов, не вызывали в ней ни малейшего сочувствия.
Двое престарелых слуг и сморщенный садовник, следившие за порядком в
доме и охранявшие достоинство моей тетки и ее компаньонки, разделяли
мнение своей хозяйки, что воспитание детей должно носить исключительно
репрессивный характер, - так что мне приходилось действовать тайком.
Помнится, ко мне был приглашен молодой учитель, которому было поручено
ходить со мной гулять как можно дальше и внушать мне правила
нравственности как можно тише; но я плохо помню его - разве только, что он
носил пристегивающиеся манжеты, что было мне в диковинку. Словом,
Челтенхем оставил у меня впечатление какой-то безотрадной пустыни:
бесконечные широкие улицы, светло-серые дома под бледно-голубым небом,
ванная комната, плетеные стулья и полное отсутствие ярких красок и веселых
происшествий, в противоположность жизни на Мадейре.
Эти месяцы, проведенные в Челтенхеме, - возможно, что это были недели,
хотя они представляются мне бесконечно долгими месяцами, - я отмечаю как
некое междуцарствие, предшествующее моей настоящей жизни. Витавшие вне
поля моего зрения тетка с компаньонкой, наверное, прилагали самые
ревностные усилия, чтобы переместить меня в другую обстановку, ибо на
мрачном фоне этих моих челтенхемских воспоминаний появлялись и исчезали
еще более смутные фигуры - все это были Блетсуорси, они разглядывали меня,
не проявляя ни симпатии, ни враждебности, и быстро обнаруживали нежелание
иметь со мной дела в дальнейшем. Помнится, тетке давали различные советы.
Одни уговаривали ее оставить меня, так как я дам ей возможность позабыть о
собственной особе, - хотя она явно не желала забывать о себе, да и кто из
нас этого хочет? Другие уверяли, что лучше всего вернуть меня отцу: но это
было немыслимо, потому что он переехал с Мадейры в Родезию, не сообщив
своего нового адреса, а наша имперская почта не принимает мальчиков,
адресованных до востребования в дальние колонии. Наконец, третьи полагали,
что все это `дело`, под каковым подразумевался я, следует предоставить на
усмотрение моему дяде, преподобному Руперту Блетсуорси, настоятелю в
Гарроу-Гоуарде. Все они были того мнения, что для Блетсуорси я обещаю быть
слишком маленького роста.
Мой дядя в то время находился с несколькими англиканскими епископами в
России, где обсуждался вопрос о возможном соединении англиканской и
православной церквей, - это было еще задолго до мировой войны и до прихода
к власти большевиков. Письма моей тетки летели ему вдогонку, но
запаздывали, и им так и не суждено было настигнуть дядю. И вдруг, когда я
уже начал примиряться со своим бесцветным существованием в Челтенхеме под
надзором воспитателя с пристегивающимися манжетами, появился мой дядя!
Он сильно напоминал моего отца, но был ниже ростом, розовый, округлый,
и одевался, как всякий богатый и преуспевающий пастор, тогда как отец
ходил в мешковатом, обтрепанном и застиранном фланелевом костюме. В дяде
тоже многое было не совсем понятно, но это не так било в глаза. Волосы у
него были серебристо-седые. Он сразу же расположил меня в свою пользу и
внушил доверие. Нацепив на нос очки без ободка, он стал разглядывать меня
с улыбкой, которая показалась мне необычайно привлекательной.
- Ну-с, молодой человек, - начал он почти отеческим тоном, - они тут,
кажется, не знают, что с вами делать. Что вы скажете, если я предложу вам
переехать ко мне и жить со мною?
- Охотно, сэр! - сказал я, как только уяснил смысл его вопроса.
Тетка и компаньонка так и просияли. Они отбросили в сторону всякое
притворство. Я и не подозревал, какого они хорошего мнения обо мне!
- Он такой милый, смышленый, - нахваливали они меня, - такой
любознательный! Если за ним смотреть как следует и кормить его хорошенько,
из него получится замечательный мальчик.
Итак, судьба моя была решена.

2. СВОБОДОМЫСЛЯЩИЙ СВЯЩЕННИК

Я считаю, что с переселения в Гарроу-Гоуард начинается моя настоящая
жизнь. Память сохранила лишь осколки и обрывки событий раннего детства, но
воспоминания мои становятся связными и отчетливыми с того самого дня, как
я прибыл в этот на редкость гостеприимный дом. Мне кажется, я мог бы
начертать план пасторского дома и, уж конечно, сада; я помню характерный
запах сырости от колодца во дворе, за службами, и девять златоцветов,
посаженных на равном расстоянии друг от друга у серой каменной стены.
Каждый год старый садовник Блекуэлл пересаживал их. Я мог бы составить
хронику династии тамошних кошек и подробно описать характер каждой из них.
За выгоном была канава, а дальше круто вставал безлесный холм. Бывало, в
снежную зиму или в жаркое лето я скатывался с него на доске: сухая трава
летом была еще более скользкой, чем лед. Перед пасторским домом
расстилалась лужайка с аккуратно подстриженной травой, окаймленная
изгородью из тисов, слева - ряд коттеджей, и у самой дороги - почтовая
контора и универсальная лавка. Церковь и погост составляли нашу границу с
другой стороны.
Дядя взял меня к себе, когда я был маленьким, еще не сложившимся,
податливым существом, из которого можно было вылепить все что угодно, и в
Гарроу-Гоуарде из меня получился настоящий Блетсуорси, каким я остаюсь и
по сей день.
С первой же минуты нашего знакомства дядя стал для меня прямо
необходим, и я почувствовал, что найду в нем защиту. Словно я проснулся в
одно прекрасное утро и увидел его перед собой. До его появления все в моей
жизни было смутно, тревожно и вдобавок неустойчиво: я чувствовал, что со
мной что-то неладно, что положение мое непрочно, что я во власти каких-то
неясных, разрушительных сил и мне то и дело грозит какая-то непостижимая
опасность. Под покровом повседневной жизни притаилась буря. Теперь же
ощущение, будто я сплю наяву и мое сновидение в любой миг может
превратиться в кошмар, который уже не раз прокрадывался в мою детскую
жизнь, хотя я и стоически ему противостоял, - бесследно исчезло на много
лет.
Сидя в гостиной в Челтенхеме, дядя сказал:
- Да, жизнь обошлась с тобою несколько сурово, но, по существу говоря,
все обстоит благополучно.
Пока он был жив, и впрямь все обстояло благополучно, или же обаяние его
личности порождало иллюзию благополучия. Даже и сейчас я не мог бы
сказать, как в действительности обстояло дело.
Свою тетку Доркас я не могу припомнить так живо, как дядю. В самом
деле, ее образ не живет в моей памяти, как образ старика Блекуэлла или
кухарки. Это странно, потому что она наверняка немало повозилась со мной.
Но она была вечно в трудах, на заднем плане, и все, что она делала,
получалось как-то само собой и, казалось, иначе и быть не могло. Я думаю,
что ей очень хотелось иметь собственных детей, и первое время она была,
вероятно, огорчена, что ей придется воспитывать племянника, наполовину
чужеземца, уже вышедшего из младенчества, существо недоверчивое,
любопытное, с трудом орудующее небольшим запасом английских слов,
пересыпая их португальскими. Возможно, что некоторая духовная
отчужденность навсегда осталась между нами. Я никогда не чувствовал, что
ей нужна моя привязанность, свой долг по отношению ко мне она выполняла
безупречно, но когда я теперь оглядываюсь на прошлое, мне становится ясно,
что между нами не было сердечных отношений матери и сына. Я не занимал
сколько-нибудь важного места в ее жизни.
Тем больше я привязался к дяде, который, казалось, распространял вокруг
себя душевное тепло, подобно тому как свежескошенное сено разливает аромат
на лугу в погожий день. В моем детском воображении он царил не только над
домом, церковью и всем населением Гарроу-Гоуарда, но и над широкой
равниной, даже над солнцем. Поразительно, как быстро он вытеснил у меня из
памяти образ отца!
Мои представления о боге неразрывно связаны с дядей. На Мадейре мне
часто приходилось слышать слово `диос` (бог) в клятвах и молитвах - это
был субтропический бог, гневный громовержец. Только достигнув
сознательного возраста, я смог сопоставить и связать воедино два
совершенно разных представления о божестве. В Англии бог предстал мне как
некая дружественная тень моего дядюшки, это был милый английский
`бог-джентльмен`, какой-то державный сверх-Блетсуорси, бог ясный, как
роса, лучезарный, как морозное утро, услужливый и беззлобный, излюбленными
праздниками которого были рождество, пасха и праздник урожая. Этот бог
царил в благоустроенном мире и хмурился лишь для того, чтобы вновь
заулыбаться. Даже в страстную пятницу, сугубо торжественный день строгого
поста, дядя давал нам понять, что молодой джентльмен вернется цел и
невредим в день светлого воскресенья. Конечно, надо быть настроенным на
серьезный лад, не худо поразмыслить на духовные темы, - но мы всякий раз
получали горячие сдобные булочки с выпеченным на них крестом.
В дядиной церкви были кресты, но не видно было ни распятий, ни терновых
венцов, ни гвоздей.
Бывало, дядя откинет рукава стихаря на своих красивых руках и,
наклонившись над перилами кафедры, начнет приятно беседовать с прихожанами
о приятной `верховной силе, управляющей миром`, - говорил он минут
двадцать, не больше, ибо господь бог не должен утомлять немощную братию.
Этот блетсуорсианский бог иногда требовал пояснений, действия его
приходилось оправдывать в глазах людей, но так, чтобы это не было скучно.
В своих проповедях дядя особенно любил упоминать о радуге, о ковчеге и о
благих обетованиях божьих. В его представлении господь бог отличался
необычайной порядочностью, и, слушая поучения дяди, мне хотелось также
быть порядочным. `Честное благородное слово`, `Вопрос чести`, `К вашим
услугам, сэр!` - эти слова не сходили у меня с языка. Все годы юности я
прожил в этом особом мирке и чувствовал себя превосходно. Неужели же это
было только сном?
Зло было где-то далеко-далеко, ад совершенно позабыт. `Не делайте
того-то`, - говорил дядя; и вы не делали. `Сделайте это`, - говорил дядя;
и вы добросовестно делали. `Друзья мои, - взывал он, - не будьте слишком
строги к своим ближним`. Сам он был весьма снисходителен к бедным
грешникам. `Почем вы знаете, может быть он уже встал на путь истинный`, -
бывало, говаривал он. Даже цыгане, кочевавшие по мирной холмистой равнине,
которым дяде приходилось порой в качестве судьи выносить мягкие приговоры,
были глубоко англизированные цыгане; если они иной раз и крали, то
какую-нибудь мелочь, и уж их никак нельзя было назвать разбойниками.
Добрая старая Англия! Увижу ли я тебя когда-нибудь снова такой, какой
ты мне представлялась в те счастливые, безмятежные годы? Говорят, Лангедок
и Прованс прекрасные страны, да и Саксония тоже. В Скандинавии найдется
немало мест, где царит всеобщее благополучие и лишь кое-что нуждается в
объяснении. Но я не знаком с этими странами. Сердцу моему милы холмистые
равнины Англии.
Итак, дядюшка откидывал рукава стихаря и наклонялся над перилами
кафедры, улыбаясь ласково и убедительно, и в его устах все становилось
ласковым и прозрачным, как воздух Англии, и мне начинало казаться, что
стоит как следует вглядеться, и я увижу высоко в голубом эфире другого,
еще более ласкового дядюшку, поучающего свой счастливый мир. Внизу, как бы
на скамьях храма, восседают монархи, владыки и сильные мира сего,
исполненные самых благих намерений, - в чем мне пока что не приходилось
сомневаться. А над всеми возвышается королева Виктория, простодушная,
добрая и мудрая, похожая на круглый деревенский хлеб, увенчанный короной,
и кажется она мне не просто королевой и императрицей, а каким-то
наместником бога на земле. По воскресеньям она восседает на своем месте
перед самой кафедрой господней и уж наверное приглашает господа бога к
себе на завтрак. Чернокожим царькам, для которых она могущественнее
господа бога, она раздаривает томики авторизованного английского перевода
библии, великодушно препоручая их своему другу и повелителю. Без сомнения,
она пишет ему важные письма, высказывая свои личные пожелания, подобно
тому, как писала лорду Биконсфильду и германскому императору о
мероприятиях, отчасти подсказанных ей бароном Стокмаром и имеющих целью
благо ее империи, самого господа бога, вселенной и всего ее семейства.
Пониже королевы - иерархия подчиненных ей благодетелей рода
человеческого. Например, наш местный магнат сэр Уилоуби Денби, великий
специалист по орошению субтропических областей и разведению хлопка для
нужд манчестерских прядилен и населения всего земного шара. Видный,
румяный, слегка ожиревший мужчина, разъезжавший по селу на сытом клеппере.
Чуть подальше, к Дивайзу, простирались владения и сфера влияния лорда
Пенхартингдона, банкира и археолога, мать которого была урожденная
Блетсуорси. По существу говоря, наследственные земли Блетсуорси тянулись
от Даунтона до Шефтсбери и далее, до Уинкентона.
В этом благополучном мире, сотворенном моим добросердечным дядей и его
богом на взгорьях Вилтшира, я перешел от детства к возмужалости, и кровь
моей матери, беспокойная и страстная, струилась в моих жилах, ничем не
выдавая себя. Пожалуй, для Блетсуорси я был не в меру болтлив и чересчур
способен к иностранным языкам. Вначале у меня была гувернантка, некая мисс
Даффилд из Борз-хилла, близ Оксфорда, дочь приятеля моего дяди,
благоговевшая перед ним и весьма успешно преподававшая мне французский и
немецкий языки, а затем меня определили пансионером в превосходную школу в
Имфилде, которая стараниями сэра Уилоуби Денби была поставлена на высоту и
наделена особыми правами. Это была невероятно передовая по тому времени
школа; там нас обучали плотничьему ремеслу, проделывали при нас всякие
опыты над растениями и лягушачьей икрой и заставляли изучать историю
Вавилона и Греции вместо греческой грамматики. Дядя мой был попечителем
этой школы, приходил туда время от времени и вел с нами беседы.
Говорил он кратко, минут пять - десять, не больше, и его речь
производила впечатление импровизации Видимо, он наспех обдумывал тему
беседы, пока шел к нам в школу. Он не стремился навязать нам свои
убеждения, нет, это было просто доброе слово, которым он хотел помочь нам
в наших затруднениях и давал живой отклик на запросы юности, вечно
жаждущей деятельности и познаний.
- Цивилизация! Вырастайте здоровыми и крепкими и отправляйтесь
насаждать на земле цивилизацию, - наставлял он нас.
Так вот для чего существовала имфилдская школа! Цивилизация была
лозунгом дяди; мне кажется, он произносил это слово раз в шесть чаще, чем
слово `христианство`. Богословие он считал игрой ума, и, пожалуй, даже
праздной игрой. Он стоял за воссоединение церквей в интересах цивилизации
и возлагал большие надежды `на святых мужей`, проживавших в
Троице-Сергиевской лавре под Москвой, вдали от мирской суеты. Он мечтал о
сближении между православным и англиканским духовенством. Он склонен был
всегда и во всем усматривать сходство, не обращая внимания на существенные
различия. Ему казалось, что длинноволосый бородатый русский священник по
существу тот же благонамеренный английский викарий. Он воображал, что
русские помещики могут стать чем-то вроде английских сельских сквайров и
заседать в каком-нибудь этаком парламенте в Петербурге. Он переписывался
кое с кем из кадетов. И вопрос о `filiоquе`, этот спорный догматический
пункт, на котором расходятся латинская и греческая церкви, - я сильно
опасаюсь, - представлялся ему своего рода софизмом.
- В конце концов, мы ведь одной веры, - говорил он мне, приготовляя
меня к причастию. - Не стоит волноваться из-за обрядов или догматов. В
мире существует только одна истина, и все добрые люди владеют ею.
- А Дарвин и Гексли? - подумал я вслух.
- Оба хорошие христиане, - ответил он, - в полном смысле этого слова.
То есть честные люди. Вера никуда не годится, если ее нельзя проветрить,
повертеть на все лады и поставить на голову так, чтобы она устояла!
Он стал уверять меня, что епископское сословие много потеряло в лице
Гексли - это был `атлет духа` и до мозга костей респектабельный человек.
Его слова имели особенный вес. Ибо наука и религия - две стороны одной и
той же медали истины; но из этого не следует, что они должны враждовать
между собой. Быть инстинктивно христианином - в этом, может быть, и
заключается вся суть здорового христианства.
`Если ты стоишь, - говорил дядя, приводя цитату из священного писания,
- берегись, как бы тебе не упасть`.
В сущности, все люди имеют в виду одно и то же, и каждый из нас в
глубине души человек добрый. Но иные люди изменяют себе. Или же не находят
правильного объяснения вещам. Вопрос о происхождении зла мало тревожил
моего дядю, но порою его, думается мне, ставила в тупик нравственная
неустойчивость ближних. За завтраком, читая газету, он любил побеседовать
с женою, с мисс Даффилд и со мною или же с нередко появлявшимися у нас
гостями о преступлениях, о досадном поведении достойных сожаления людей,
вроде убийц, мошенников и тому подобных.
- Фи, фи! - говорил он, бывало, приступая к завтраку. - Это уж прямо из
рук вон!
- А что они там натворили? - спрашивала тетка Доркас.
- Какая злоба и какая глупость! - отвечал он.
Мисс Даффилд, откинувшись на спинку стула, с восторгом смотрела на
него, ловя каждое его слово; тетка же продолжала завтракать.
- Да вот, один слабоумный бедняга ни с того ни с сего вздумал отравить
свою жену! Он застраховал ее на кругленькую сумму, - это-то и привлекло
внимание к данному делу, - а потом возьми да и подсыпь ей яду. А ведь у
них трое прелестных ребятишек! Когда в суде стали расписывать, как женщина
мучилась и перед смертью проклинала его, так бедняга чуть не задохнулся от
слез. Бедный идиот! Ну и ну!.. Да он просто не знал, где достать денег...
Несчастный!
- Но ведь он ее убил, - заметила тетка Доркас.
- Впадая в такое ужасное состояние, они теряют всякое чувство меры. Я
часто сталкивался с такими субъектами, когда был судьей. Утрачена вера в
жизнь, - а затем наступает нечто вроде безумия. Весьма вероятно, что этот
тип хотел достать денег потому, что не мог видеть, как страдает от нищеты
несчастная женщина. А потом жажда денег всецело овладевает человеком.
Денег, во что бы то ни стало подавай ему денег! Больше он ни о чем не
может думать.
Мисс Даффилд энергично кивала головой в знак полного одобрения, но
тетка Доркас все еще сомневалась.
- Но что бы ты с ним сделал, дорогой? - спросила она. - Неужели ты бы
позволил ему отравить еще кого-нибудь?
- А разве ты уверена, что он бы это сделал? - отвечал дядя.
- Христос простил бы его, - тихо и как бы нерешительно проговорила мисс
Даффилд.
- Я думаю, его следовало бы повесить, - начал дядя, обстоятельно
отвечая на вопрос тетки. - Да, я, думаю, что его следовало бы повесить.
(Какая чудесная копченая селедка! В последнее время таких что-то не
попадалось!) - Тут он стал обсуждать вопрос с разных сторон. - Я бы
отпустил ему его грех, но не помиловал бы его. Нет! Его следует повесить -
для острастки, чтобы не вводить в соблазн немощных братьев. Да. Он должен
быть повешен. - Дядя глубоко вздохнул. - Но в духе нашей цивилизации.
Понимаете?.. Кто-нибудь должен поговорить с ним по душе и объяснить ему,
что его казнят без всякой злобы; мы понимаем, что все мы бедные грешники,
подверженные соблазнам, ни на йоту не лучше его, ни чуточки не лучше, все
мы грешники, - но именно потому он и должен умереть. Мы должны его
покарать для общей пользы. Правда, ему придется пройти через неприятные
переживания, но он умрет за благо человечества, совсем как солдат на поле
битвы... Я предпочел бы, чтобы дело обошлось без палача. Палач - это
варварство. Куда более приличествуют нашей цивилизации чаша с цикутой,
два-три благорасположенных к нему свидетеля, ласковые слова, дружеские
утешения... Мы к этому еще придем! - продолжал дядюшка. - Таких случаев
становится все меньше - ведь и люди делаются терпимее, и порядки лучше.
Чем цивилизованнее мы становимся, тем меньше озлобления, отчаяния и
подлости, которыми вызваны подобные преступления. И тем реже приходится
прибегать к суровым мерам. Дела поправляются. Когда ты доживешь до моих
лет, Арнольд, ты сам увидишь, насколько все стало лучше!
Он грустно покачал головой и, казалось, колебался - стоит ли читать
дальше газету.
- Нет, на сегодня довольно новостей! - Он рассеянно поднял голову, стал
пристально разглядывать шкаф и взял новую порцию копченой селедки...
Он любил рассказывать, что за всю его судейскую, деятельность ему ни
разу не случалось судить действительно дурных людей - ни мужчин, ни
женщин, а только невежественных, морально тупых и безнадежно слабоумных.
Теперь я понимаю, до какой степени он был непоследователен. Все его
профессиональное богословие построено было на доктрине грехопадения, а он
ежедневно ее опровергал.
В самом деле, что такое грех? Грех отступает перед цивилизацией. Может
быть, в далеком прошлом и существовали смертные грехи, но эти плевелы так
долго и упорно искоренялись, что теперь стали прямо-таки редкостью. Все
его высказывания сводились к тому, что в общем-то греха не существует, -
только человеческое недомыслие и заблуждение. Поэтому он и не
проповедовал. Куда легче было давать объяснения!
Дядя учил меня не бояться жизни. Бесстрашно и без оглядки заходить в
самые темные закоулки. Говорить правду и `посрамлять дьявола`. Платить
сколько запросят, не торгуясь и не задавая вопросов. Порой тебя могут
обмануть или грубо с тобой обойтись, но в общем, если верить людям и
доверяться им, - никогда не обманешься. Совершенно так же, как тебя не
укусит собака и не ударит копытом лошадь, если ты не разозлишь и не
испугаешь ее. Хуже нет, как дразнить животное или выказывать перед ним
страх. Если ты идешь спокойно, собака ни за что не укусит тебя.
Когда ему возражали, что на земле существуют не одни только собаки, но
также тигры и волки, он отвечал на это, что в цивилизованном мире они так
редко встречаются, что их можно не принимать во внимание. Мы живем в
цивилизованном мире, который с каждым днем становится все цивилизованнее.
Если мы что-либо игнорируем, то для нас, можно сказать, этого как бы не
существует. В жизни бывают моральные потрясения и материальные потери, но
вокруг нас достаточно честных людей, достаточно доброжелательства, и мы
вправе не считаться с этими неприятными случайностями и ходить без оружия.
Он считал, что человек, носящий оружие, или буян, или трус. Он не
признавал никаких мер предосторожности против наших ближних. Ненавидел
сейфы. Презирал всякого рода шпионство. Терпеть не мог скрывать что-либо
от людей и прибегать к каким-нибудь уловкам. Ему казалось, что всякий
секрет омрачает нашу жизнь, а всякая ложь - грех.
Все люди - добры, пока их не преследуют или на выводят из себя, не
обманывают, не морят голодом, не раздражают или не пугают. Люди - воистину
братья, Таковы были взгляды и убеждения моего милого дядюшки, убеждения,
которые он проводил в жизнь, и так именно понимал он цивилизацию. Когда
весь мир наконец станет цивилизованным, все и каждый будут счастливы!
Благодаря этому его учению и живому примеру дяди, такого доверчивого и
душевно чистого, я сделался тем, что, надеюсь, и сейчас собою представляю,
несмотря на то, что мне пришлось пережить опасные приключения и проявлять
страх и подлость; несмотря на эти темные свои стороны, я могу себя назвать
цивилизованным человеком.
Я почти не имел представления о военных и социальных конфликтах, уже
грозивших нам в эти золотые викторианские дни. Последняя серьезная война
была между Францией и Германией. Порожденная ею вражда, по словам дяди,
ослабевала с каждым годом. Мысль о том, что Германия и Англия когда-нибудь
будут воевать, противоречила законам кровного родства. Ведь человек не
может жениться на своей бабушке, а тем более драться с нею; а королева
Англии - всему миру бабушка, в частности и германскому императору
Вильгельму!
Революции еще дальше отстояли от нас, чем войны. Социализм, учил меня
дядя, представляет весьма здоровый корректив к некоторой жестокости, к
известным захватническим стремлениям, которые проявляют фабриканты и
дельцы. Объясняется это главным образом тем, что они плохо разбираются в
социальных вопросах. Дядя дал мне прочесть Рескина `В грядущие дни`, а
затем `Вести ниоткуда` Уильяма Морриса. Я глубоко проникся духом этих книг
и со спокойной уверенностью ожидал будущего, когда все и каждый поймут
друг друга и придут к соглашению.

3. БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ ДЯДИ

В моей школьной жизни вряд ли пришлось мне испытать больше зла, чем в
доме моего дяди. Впоследствии мне довелось немало слышать о чрезвычайной
испорченности школьников, о том, что школы Великобритании - сущая
моральная клоака. Я убежден, что многое в этих слухах преувеличено; во
всяком случае, в Имфилде ученики как будто не отличались испорченностью.
Мы не лишены были характерной для нашего возраста любознательности и
удовлетворяли ее без особых эксцессов; как все мальчишки, мы любили
подтрунивать над тем, что принято прикрывать фиговым листком общественных
условностей.
Провидение в своей неисповедимой премудрости устроило так, что иные
стороны жизни вызывают сомнения в духовной ценности человека, и юношеское
сознание в своих попытках постичь смысл мироздания неизбежно проходит
сквозь фазу удивления, протеста и вполне естественной иронии.
Если не считать кое-каких легко объяснимых странностей и душевных
уклонов, я рос простодушным, чистым и здоровым мальчиком. Я недурно изучил
три языка и естественные науки и достиг значительного искусства в игре в
крикет, научившись сильными и четкими ударами посылать мяч по кривой,
которую со стороны можно было принять за прямую. Научился ездить верхом и
играть в теннис, который в ту пору был еще совсем примитивным. Я сильно
вытянулся, и волосы у меня посветлели. Тот, кто увидел бы, как я иду во
фланелевом костюме в парке сэра Уилоуби Денби к спортивной площадке, столь

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 125779
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 0