ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Стивен ДОНАЛЬДСОН
ХРОНИКИ ТОМАСА КАВИНАНТА НЕВЕРУЮЩЕГО I-II

ПРОКЛЯТИЕ ЛОРДА ФАУЛА
ВОЙНА ИЛЛЕАРТА
ЗОЛОТНЯ-ОГОНЬ

ХРОНИКИ ТОМАСА КАВИНАНТА НЕВЕРУЮЩЕГО I: `ПРОКЛЯТИЕ ЛОРДА ФАУЛА`

ОNLINЕ БИБЛИОТЕКА httр://bеstlibrаry.rusinfо.соm; httр://bеstlibrаry.оrg.ru

Моему отцу доктору Джеймсу Р. Дональдсону, чья жизнь выражала сострадание
и поддержку более красноречиво, чем любые слова.
В этой книге есть и нечто прекрасное.

Глава 1
Золотой мальчик

Женщина вышла из магазина как раз вовремя, чтобы увидеть, что ее игравший
на улице маленький сын оказался прямо на пути высокого худого мужчины в
сером, вышагивающего по середине аллеи как какой-то не совсем исправный
механизм. Сердце ее тут же учащенно забилось. В следующее мгновение она
прыгнула вперед, схватила мальчика за руку и оттащила в сторону.
Мужчина прошел мимо, даже не повернув головы. Женщина прошипела ему в
удаляющуюся спину:
- Иди, иди! Уматывай отсюда! Постыдился бы...
Томас Кавинант продолжал свой размеренный шаг, столь же упорный, как ход
часового механизма, заведенного до отказа именно с такой целью. Но мысленно
он отозвался на реплику женщины:
`Стыдиться? Чего? Того, что я чуть было не наступил на этого ничтожного
щенка? - Гримаса ненависти исказила его лицо. - Берегись! Я - пария!`
Он видел, что люди, мимо которых он проходил, люди, которые знали его и
которых знал он по именам, домам и дружеским рукопожатиям, - все они
сторонились, уступали ему дорогу, жались к стенам домов или к кромке
тротуара. Некоторые из них, казалось, старались даже не дышать вблизи от
него. Но он уже устал от непрерывного внутреннего крика. Эти люди были
недостойны древнего ритуала приветствия. Он сосредоточил все усилия на том,
чтобы справиться со спазматическим оскалом, перекосившим его лицо, а
исправный механизм воли перемещал его вперед шаг за шагом.
В то время как Томас Кавинант шел по аллее, глаза его были заняты
осмотром самого себя, проверяя, нет ли на одежде непредвиденных прорех или
лоскутов, контролируя руки во избежание случайных царапин и убеждаясь, что
пока ничего более не случилось со шрамом, пересекавшим правую ладонь от ее
основания до того места, где оставались два последних пальца. В ушах у него
звучал голос врача:
- ВНК, мистер Кавинант. Визуальный надзор за конечностями. От этого
зависит ваше здоровье. Те нервы, которые мертвы, уже никогда не
восстановятся - вы можете не заметить, как нанесете себе травму, если не
привыкнете к постоянному самоконтролю. Осуществляйте его все время - думайте
о нем денно и нощно. В следующий раз вам уже, наверное, так не повезет.
ВНК. Эти буквы вмещали в себя всю его жизнь.
`Доктора! - саркастически думал Томас. - Но если бы не они, я, возможно,
столько бы не протянул. Ведь я был в таком неведении относительно грозящей
мне опасности. Небрежность в отношении самого себя могла меня просто убить`.
Глядя на удивленные, испуганные, похожие друг на друга лица похожих лиц
было много, хотя городок не отличался многочисленным населением, -
мелькавшие вокруг, Томас хотел верить в то, что его лицо сохраняет выражение
бесконечного презрения. Но нервы лица, казалось, были едва живы, хотя врачи
заверили его, что это лишь иллюзия, характерная для текущей стадии его
болезни. Отгораживаясь от мира, он никогда не мог быть уверен в том, что
надел нужную маску. Когда женщины, которые в свое время имели склонность
обсуждать его роман в литературных салонах, отшатнулись от него, словно он
являл собой некую разновидность упыря или вурдалака, Томас почувствовал
внезапный предательский приступ тоски. Однако он сурово подавил ее, не
дожидаясь, пока она нарушит его внутреннее равновесие. Он уже приближался к
цели своего путешествия, предпринятого им с такой непреклонностью
самоутверждения или дерзкого вызова. Впереди показалась вывеска: `Телефонная
компания`. Он прошел от Небесной Фермы две мили до города только для того,
чтобы оплатить свой телефонный счет. Конечно, он мог отправить деньги по
почте, но приучил себя рассматривать это как трусость, капитуляцию перед все
растущим по отношению к нему отчуждением.
Пока он находился на лечении, его жена Джоан оформила развод и вместе с
несовершеннолетним сыном переселилась в другой штат. Единственное, что она
осмелилась взять из общего имущества, - машину. Большая часть одежды Джоан
тоже осталась дома. Затем все живущие не далее полумили соседи стали
настойчиво докучать ему намеками на нежелательность его присутствия среди
них, а когда он отказался продать ферму и съехать, один из них покинул штат.
Кроме того, через три недели после его возвращения домой хозяин
продовольственного магазина - Томас сейчас как раз проходил мимо его витрин,
увешанных дешевой рекламой, начал доставлять ему товары на дом независимо от
того, были они заказаны или нет, и, как подозревал Томас, даже независимо от
того, желал или не желал он за них платить.
Теперь он шел мимо здания суда, древние серые колонны которого, казалось,
горделиво поддерживали ношу справедливости и законности, здания, в котором
его (заочно, конечно) лишили семьи. Даже ступени парадной лестницы были
отполированы до блеска, чтобы сделать менее заметными нужду и отчаяние тех,
кто ходил по ней вверх и вниз в поисках справедливости. Дело было решено в
пользу развода, поскольку ни один гуманный закон не мог заставить женщину
жить в обществе такого человека, как он.
- Пролила ли ты хоть одну слезу? - прошептал он, взывая к памяти Джоан. -
Что ты чувствовала? Решимость? Облегчение?
Кавинант подавил желание убежать отсюда куда-нибудь подальше.
Головы титанов с широко раскрытыми ртами, венчавшие колонны здания суда,
казалось, переживали приступ дурноты и были готовы стошнить прямо на
прохожих.
В городе, население которого составляло не более пяти тысяч человек,
коммерческий район был не слишком велик. Кавинант перешел улицу напротив
универсального магазина и сквозь стеклянную витрину успел заметить, как
несколько девушек из колледжа примеряют дешевую бижутерию. Одна из них,
прицениваясь, облокотилась на прилавок в весьма вызывающей позе, и горло
Кавинанта непроизвольно сжалось. Он поймал себя на том, что оглядывает бедра
и грудь девушек - то, что было доступно кому угодно, но только не ему. Он
был импотентом. Распад нервных волокон затронул и эту функцию организма. Ему
было отказано даже в семяизвержении: он мог возбуждать себя почти до
безумия, но это ни к чему не приводило. Внезапно, словно удар грома, на него
обрушились воспоминания о жене, почти затмив собой солнце, тротуар и идущих
навстречу людей. Он увидел ее в одном из полупрозрачных пеньюаров,
подаренном им, - все линии тела четко вырисовывались под тонкой тканью. Он
внутренне застонал: Джоан! Как ты могла поступить так?! Неужели болезнь тела
перевесила все остальное?
С силой обхватив себя руками за плечи, словно пытаясь задушить, он
подавил воспоминания. Такие мысли были слабостью, которую он не мог себе
позволить; необходимо было избавиться от них раз и навсегда.
`Надо ожесточиться, - думал он. - Это помогает выжить!`
По-видимому, жестокость была единственным, вкус к чему он был еще
способен ощущать. К своему ужасу Томас вдруг заметил, что перестал
двигаться. Он стоял посередине тротуара со сжатыми кулаками и трясущимися
плечами. Он безжалостно заставил себя снова идти вперед. И тут же с кем-то
столкнулся.
Грязная свинья!
Томас успел заметить что-то цвета охры: человек, на которого он налетел,
был одет в грязный коричнево-красный макинтош. Но он не стал останавливаться
для извинений. Вместо этого он ускорил шаг, чтобы не видеть выражения страха
и отвращения на еще одном лице. Вскоре его шаги вновь обрели пустую
механическую размеренность.
Теперь он шел мимо офиса электрической компании - именно она была
последней причиной, заставившей его проделать этот путь ради оплаты
телефонного счета. Два месяца назад он отправил по почте чек для
электрической компании - сумма была ничтожной: он мало пользовался
электроэнергией - и получил этот чек обратно. Более того, конверт даже не
вскрывали. Прикрепленная к нему записка поясняла, что его счет кто-то
анонимно оплатил по меньшей мере на год вперед.
В результате долгой внутренней борьбы он пришел к выводу, что если не
станет сопротивляться такой тенденции, то скоро у него вообще не будет
повода появляться среди себе подобных. Поэтому-то он и совершил сегодня эту
двухмильную прогулку до города с целью лично оплатить свой телефонный счет,
а также доказать всем, что он не позволит отобрать у себя право быть
человеком. В ярости на свою отверженность, он искал способ, чтобы бросить
вызов, защитить свои равные с другими смертными права.
`Лично, - думал он. - А что, если я опоздал? Если счет уже оплачен?
Тогда зачем я пришел сюда лично?`
Эта мысль повергла его сердце в трепет. Он быстро проделал процедуру ВНК
и снова направил взгляд к вывеске телефонной компании, до которой оставалось
полквартала. Продвигаясь вперед, готовый в любой момент подавить приступ
страха, он вдруг осознал, что мысленно повторяет какой-то мотив в такт
шагам. Вспомнились и слова:

Мальчик золотой, глиняные ножки,
До чего же трудно топать по дорожке...
Дай-ка помогу - легонько пну тебя я -
Кубарем покатишься, золотом сверкая...

Этот бессмысленный стишок назойливо вертелся в голове, подхалимски
хихикая, и дурацкий мотив стучал в висках, как оскорбление, словно
исполняемый на каком-то смычковом инструменте.
`Наверное, где-нибудь в мистических небесах вселенной, - думал Кавинант,
- есть некая ожиревшая богиня, с трудом вымучивающая мою дурацкую судьбу:
довольно одного пинка злобным взглядом - и я сразу оказался поверженным. И
до чего же я неповоротлив! Насмешка рождает страх. О, это как раз про тебя,
золотой мальчик`.
Однако одной усмешкой от этой мысли было не отделаться, потому что
однажды он уже был чем-то вроде золотого мальчика. Брак его оказался
счастливым. В одном порыве вдохновения он написал роман, не имея ни
малейшего понятия о том, как это делается, и потом целый год видел его
название в списках бестселлеров. И потому денег у него сейчас было
достаточно.
`Я мог бы стать богачом, - думал он, - если бы знал, что напишу настолько
хорошую книгу`.
Но он не знал. И даже сомневался, найдет ли издателя, - да, тогда он
сомневался в этом. Те дни были самыми счастливыми днями его жизни: он только
что женился на Джоан... Когда они были вместе, им не нужно было ни денег, ни
славы, вообще ничего. Воображение его тогда было озарено самым настоящим
вдохновением, и теплые чары ее гордости и страсти заставляли его гореть
подобно вспышке молнии, но не секунды, не доли секунды, а целых пять месяцев
в одном долгом неистовом взрыве энергии, который, казалось, создавал природу
земли из ничего одной лишь силой своего блеска - холмы, утесы, деревья,
клонящиеся под порывами пылкого ветра, ночные грабители - все являлось на
свет из вспышки этой белой молнии, ударившей в небо из-под его
блистательного пера. Когда все было закончено, он почувствовал себя таким
опустошенным и ублаготворенным, словно излил в одном любовном акте всю
любовь мира.
Ему было нелегко. Восприятие вершин и глубин, придававшее каждому
написанному им слову ощущение засохшей черной крови, было мучительно. А он
был из тех, кто любит вершины, но беспредельные эмоции давались ему
непросто. Однако это было восхитительно. Самоистощение на этом пике энергии
оставалось самым чистым и прекрасным из всего, что было у него в жизни.
Величественный фрегат его души пересек глубокий и опасный океан. Кавинант
отослал рукопись с чувством спокойной уверенности.
В течение этих месяцев творчества, а затем ожидания, они жили на ее
доход. Она, Джоан Кавинант, была спокойной женщиной, глаза и цвет лица
которой выражали больше, чем ее слова. Кожа ее имела золотистый оттенок, и
потому Джоан была похожа для него на теплую драгоценную сбрую, наполняющую
его радостью. Ее нельзя было назвать ни крупной, ни сильной, и Томаса всегда
смущало то обстоятельство, что она добывала средства для их существования,
объезжая лошадей.
Однако слова `объездка` или `дрессировка` ни в коей мере не отражали ее
мастерства в обращении с животными. В ее работе не было никаких проверок на
силу, никаких брыкающихся жеребцов с сумасшедшими глазами и раздувающимися
ноздрями. Кавинанту казалось, что она не укрощала лошадей - она их
обольщала. Одно ее прикосновение мгновенно успокаивало их подергивающиеся
мускулы. Ее воркующий голос заставлял расслабиться их напряженные уши. Когда
она садилась на них верхом без седла, то ее ноги, обхватывая их бока,
уменьшали силу их первобытного страха. И всякий раз, когда лошадь выходила
из-под ее контроля, она просто соскальзывала с нее и оставляла в покое до
тех пор, пока вспышка дикости не проходила сама собой. И, наконец, она
пускала лошадь в неистовый галоп вокруг Небесной Фермы, чтобы доказать той,
что она может выложиться до предела даже подчиняясь чужой воле.
Глядя на нее, Кавинант, бывало, чувствовал себя несколько приниженным
перед таким мастерством. И даже после того, как она научила его ездить
верхом, он не мог преодолеть страха перед этими животными.
Ее работа была не слишком прибыльной, но она кормила их обоих до того
самого дня, когда от издателя пришло письмо с положительным ответом. В этот
день Джоан решила, что пора завести ребенка.
Ввиду обычных задержек с публикацией им пришлось прожить еще почти год на
аванс от авторского гонорара Кавинанта. Джоан продолжала понемногу
заниматься своей работой, пока это не угрожало безопасности развивающегося в
ней ребенка. Потом, когда ее тело подсказало ей, что час настал, она
прекратила заниматься работой. С той поры она стала жить внутренней жизнью,
с таким старанием подчиняясь задаче вырастить зародыш, что часто глаза ее
заволакивало пустотой и дымкой ожидания. Когда ребенок родился, Джоан
объявила, что следует назвать его Роджером, в честь ее отца и деда.
- Роджер, - проворчал Кавинант, подходя к двери телефонной компании. Это
имя никогда ему не нравилось. Конечно, первое время он испытывал нежность и
даже гордость, чувствуя себя причастным к свершившемуся таинству, но потом
бесконечные заботы, связанные с воспитанием малыша, начали ему изрядно
докучать. И теперь, когда его сын исчез - исчез вместе с Джоан, - он почти
не вспоминал о нем, а мысли о ней вызывали в его сердце горечь и острую
тоску.
Внезапно в его рукав вцепились чьи-то пальцы.
- Эй, мистер, - произнес боязливо и настойчиво чей-то голосок. - Эй,
мистер...
Он повернулся, чтобы крикнуть: `Не прикасайся ко мне! Я - пария!`, но,
увидев лицо мальчика, остановившего его, не стал вырывать руку. Мальчику
было лет восемь или девять - стало быть, он еще слишком мал, чтобы бояться
его болезни. Лицо ребенка покрывали багровые пятна страха, как будто кто-то
заставил его сделать нечто ужасное.
- Эй, мистер, - повторил он с ноткой мольбы в голосе. - Вот. Возьмите, -
он сунул мятый клочок бумаги в бесчувственные пальцы Кавинанта. - Он велел
передать это вам. Вы должны прочитать. Хорошо, мистер?
Пальцы Кавинанта непроизвольно сжали бумагу. `Кто - он?` - тупо подумал
Томас, глядя на мальчика.
- Он. - Мальчик указал трясущимися пальцами в ту сторону улицы, откуда
появился Кавинант.
Томас оглянулся и увидел старика в грязном макинтоше цвета охры, стоящего
на расстоянии полуквартала от него. Тот бормотал, почти напевал какую-то
неразборчивую бессмысленную мелодию; его рот был открыт, хотя губы и челюсть
не двигались, и звуки образовывались без их участия. Его длинные спутанные
волосы и борода развевались вокруг головы на легком ветру. Лицо было поднято
к небу; казалось, он смотрел прямо на солнце. В левой руке он держал
деревянную чашу, с какими ходят нищие. Правая рука сжимала длинный
деревянный посох, к верхнему концу которого был прикреплен плакатик с
надписью: `БЕРЕГИСЬ!`
Берегись!
На мгновение Томасу показалось, что одна эта надпись источает для него
угрозу. Страшные опасности словно бы отделялись от нее и плыли к нему по
воздуху, издавая истошные вопли стервятников. И среди них, под эти вопли, на
него смотрели глаза - два глаза, словно клыки, сверлящие и неумолимые. Они
рассматривали его с пристальной, холодной и жадной злобой, как будто он и
только он был той мертвечиной, которой они жаждали. Злорадство изливалось из
них, словно яд. Кавинант затрепетал, охваченный неизъяснимым страхом.
Берегись!
Но это была всего лишь надпись, всего лишь доска, прикрепленная к
деревянному посоху. Кавинант вздрогнул, и воздух перед ним снова стал
прозрачным.
- Вам надо прочитать это, - снова сказал мальчик.
- Не прикасайся ко мне, - пробормотал Кавинант, все еще чувствуя, что
мальчик держит его за рукав. - У меня проказа.
Но когда он оглянулся, мальчик уже исчез.

Глава 2
У тебя нет надежды

В замешательстве Томас быстро осмотрел улицу, но мальчика нигде не было.
Потом, когда он снова повернулся к старику-нищему, его взгляд наткнулся на
дверь, над которой золотыми буквами было надписано: `Телефонная компания`.
При этом он испытал новый приступ страха, заставивший забыть обо всем
остальном. А вдруг... Это была цель его `похода`: он пришел сюда лично,
чтобы заявить свое человеческое право на оплату собственного счета. Но что,
если...
Он встряхнулся. У него была проказа, и он не мог позволить себе делать
всякие предположения. Бессознательно сунув клочок бумаги в карман, он в
очередной раз произвел процедуру ВНК и с мрачной решимостью направился к
двери.
Человек, поспешно выскочивший навстречу, чуть было не налетел на него,
потом узнал и отшатнулся в сторону; от того, что он опознал Томаса, лицо его
внезапно стало серым. Этот толчок нарушил внутреннее равновесие Кавинанта, и
он чуть было не крикнул: `Грязная свинья!`
Снова остановившись, он позволил себе минутную паузу. Этот человек был
адвокатом Джоан в том судебном процессе - толстый коротышка, вечно сыплющий
остротами, типичными для адвокатов и министров. Эта пауза нужна была
Кавинанту для того, чтобы оправиться от испуга во взгляде адвоката. Он
чувствовал непроизвольный стыд от того, что послужил причиной его страха. На
мгновение он даже потерял то чувство уверенности, которое привело его в
город.
Но почти в тот же момент он вскипел от злости. Стыд и ярость тесно
переплелись в Нем. - Я не собираюсь позволять им так поступать со мной, -
проскрипел он. - Черт побери! Они не имеют права.
Тем не менее изгнать из мыслей выражение лица адвоката было нелегко. Этот
отвлекающий фактор был реальностью такой же, как проказа - иммунной к любому
вопросу права или справедливости. А больной проказой прежде всего должен
помнить о фатальной реальности фактов. Во время этой паузы Кавинанту пришло
в голову, что появился неплохой сюжет для стихотворения:

Та вещь, что люди по ошибке жизнью кличут, -
На самом деле смерть, без преувеличенья...
И запахи цветов и трав на летнем луге
Могильной гнилью к горлу тянут руки.
Тела живых танцуют в пляске смерти,
Вокруг лишь ад - и так на всей планете...

Вокруг лишь ад - вот настоящая правда. Адский огонь.
Успел ли он за это короткое время насмеяться столько, сколько положено за
жизнь?
Он чувствовал, что вопрос этот очень важен. Он смеялся даже тогда, когда
приняли его роман; смеялся над отражением глубоких тайных мыслей, которые
словно подводные течения скользили по лицу Роджера; смеялся, увидев
отпечатанный экземпляр своей книги; смеялся над ее появлением в списках
бестселлеров. Тысячи вещей, больших и малых, наполняли его весельем. А когда
Джоан однажды спросила его, что же он находит столь смешным, он ответил
лишь, что каждый жизнерадостный вдох заряжает его идеями следующей книги.
Его легкие источали энергию и фантазию. Он хохотал всякий раз, когда
чувствовал радость большую, чем мог в себя вместить.
Но когда роман получил известность, Роджеру было шесть лет, а еще шесть
месяцев спустя Кавинант так и не приступил почему-то к новому роману. Идей у
него было слишком много. Он, казалось, просто терялся среди их изобилия, не
зная, какие выбрать.
Джоан не одобряла подобного непродуктивного богатства. Забрав Роджера,
она оставила мужа одного на их только что купленной ферме, где кроме дома у
него была хижина-кабинет с двумя небольшими комнатами, окна которых выходили
на лес позади Небесной Фермы и на речушку, текущую через него. При этом она
заявила Томасу, что повезла Роджера повидаться с родственниками, а также
дала ему строгий наказ начать писать.
Это был некий поворотный пункт, с которого судьба начала приближать его к
неустойчивому положению золотого мальчика. Начала она с предостережения о
том ударе, который отсек ему впоследствии полноценность жизни с той же
беспощадностью, с какой хирург отрезает пораженную гангреной конечность. Он
слышал эти предостережения, но не обратил на них внимания. Он не понимал,
что они значили.
Нет, вместо того, чтобы выяснить причину этого грома из-за горизонта, он
с сожалением и спокойным почтением проводил Джоан. Он понимал, что она
права, что снова писать он не начнет до тех пор, пока не побудет некоторое
время один; и его восхищала ее способность действовать столь решительно, в
то время как его сердце стонало под неизведанной пока тяжестью. Итак,
помахав ей на прощание рукой и подождав, пока самолет скроется из виду, он
вернулся на Небесную Ферму, заперся у себя в кабинете, включил электрическую
пишущую машинку и напечатал посвящение к следующему роману: `Джоан, моей
хранительнице невозможного`.
Его пальцы неуверенно скользнули по клавишам, и для того, чтобы
напечатать нормальную копию, пришлось трижды переделывать все заново.
Но ему не хватило благоразумия предугадать надвигающийся шторм.
Точно так же не обратил он внимания и на боль в запястьях и лодыжках;
единственное, что он сделал, - это обложил ноги льдом, который в конце
концов чуть ли не врос в них. И когда он обнаружил на правой руке, возле
основания мизинца, онемевшее пурпурное пятнышко, то просто выкинул это из
головы. В течение 24 часов после отъезда Джоан он был с головой погружен в
новую книгу. Образы каскадами обрушивались на его мозг, создаваемые
пустившимся вскачь воображением. Пальцы все чаще отказывались напечатать
самое простое слово, но с фантазией было все в порядке. Ему даже и в голову
не пришло потратить время на выяснение причин загноения маленькой ранки,
образовавшейся в центре пурпурного пятнышка.
Джоан и Роджер приехали через три недели, нанеся визиты всем родным. Она
ничего не замечала, пока однажды вечером, после того, как Роджер уснул, они
не сели вместе на диван и Томас не обнял ее. Окна были закрыты ставнями, и
было слышно, как обдувавший ферму холодный ветер пытался их открыть. В
неподвижном воздухе гостиной Джоан вдруг уловила сладковатый запах - запах
болезни Кавинанта.
Месяцами позже, глядя на вымытые антисептиком стены своей палаты в
лепрозории, он клял себя за то, что не смазал руку йодом. Его беспокоила
отнюдь не утрата двух пальцев. То, что отняло у него часть руки, было лишь
микроскопическим символом того удара, который отсек его от полноценной
жизни, исключил из собственного же мира, словно он был некоей разновидностью
злокачественной инвазии. И когда его правая рука болела, лишенная двух
пальцев, эта боль была ничуть не сильнее, чем от простого ушиба. Нет, он
бранил себя за легкомыслие потому, что она отняла у него последнюю
возможность держать в объятиях Джоан.
Но той зимней ночью, когда она была рядом, он и понятия не имел, что
такое может случиться. Неторопливо рассказывая о своей новой книге, он
привлек ее к себе, с удовольствием ощущая прикосновение ее мягкого тела,
чистый запах ее волос и чудесное тепло. Внезапная реакция жены повергла его
в недоумение. Прежде чем он понял, что ее обеспокоило, она уже вскочила с
дивана, стащила его следом за собой и, схватив его правую руку, подставила
ее под свет лампы. Голос ее зазвенел от гнева и тревоги:
- О, Томас! Почему ты так неосторожен?
Потом Джоан уже не колебалась. Попросив одного из соседей посидеть с
Роджером, она потащила мужа по пушистому февральскому снегу в пункт оказания
первой помощи при местном госпитале. И не оставила его до тех пор, пока их
не принял хирург. Предварительный диагноз: гангрена.
Большую часть следующего дня Джоан провела вместе с Томасом в госпитале,
пока он сдавал различные анализы. А следующим утром в шесть часов Томаса
Кавинанта повели на операцию на правой руке. Он очнулся тремя часами позже в
госпитальной палате, лишенный двух пальцев. Действие наркотиков еще
некоторое время затуманивало его сознание, и только к полудню он
почувствовал, что соскучился по Джоан.
Но в этот день она вообще не пришла к нему. А когда появилась следующим
утром, в ней явственно была заметна перемена. Кожа ее была бледна, словно
сердце нехотя гнало кровь, а кости лба, казалось, выступили наружу. У нее
был вид загнанного животного. Она не обратила внимания на его руку,
протянутую к ней. Голос ее был низким и придушенным, словно она не хотела,
чтобы даже издаваемый ею звук прикасался к нему. Став от него так далеко,
насколько позволяли размеры палаты, обратив пустой взгляд к окну и мокрой
улице за ним, она поведала ему последние новости.
Врачи обнаружили у него проказу.
Пораженный, он сказал:
- Ты шутишь.
Тогда она повернулась и, глядя ему в лицо, крикнула:
- Хватит прикидываться дурачком! Доктор сказал, что сам сообщит тебе, но
я не согласилась. Я думала о тебе. Но я не могу, не могу этого вынести. Ты
подцепил проказу! Разве ты не знаешь, что это значит? Твои кисти рук и
ступни отвалятся, руки и ноги искривятся, а лицо станет отвратительно
морщинистым, как губка. На месте глаз образуются язвы, и я не смогу этого
вынести - тебе будет все равно, потому что ты утратишь способность что-либо
чувствовать и переживать, черт бы тебя побрал! И - о, Том, Том, Том! - эта
болезнь заразна.
- Заразна? - Он, казалось, не понимал, что она имеет в виду.
- Да! - прошипела Джоан. - Большинство людей заболевают ею потому... - на
мгновение она задохнулась от ужаса и разрыдалась, - потому что они
заразились еще в детстве. Дети более восприимчивы, чем взрослые. Роджер... Я
не могу рисковать... Я должна уберечь его от этого!
И уже когда она исчезла, выбежала из палаты, он ответил:
- Да, конечно, - потому что ему больше нечего было сказать. Он все еще не
понимал.
В голове было пусто. Лишь недели спустя он начал осознавать, как
разрушительно подействовал на него взрыв Джоан. Потом он просто испугался.
Через сорок восемь часов после операции хирург Кавинанта заявил, что тот
вполне способен перенести небольшое путешествие, и отправил его в Луизиану,
в лепрозорий. Врач, встречавший его прямо у самолета, бесстрастно ознакомил
его с различными внешними аспектами проказы. Микробактерия проказы была
впервые обнаружена Армауором Хансеном в 1874 году, но изучение бациллы
постоянно срывалось из-за того, что исследователям никак не удавалось
провести две из четырех ступеней анализа по Коху: никто не мог искусственно
вырастить микроорганизм и никто не обнаружил, как он передается. Тем не
менее некоторые современные исследования, проводившиеся доктором О. Э.
Скинснесом на Гавайях, казались обнадеживающими. Кавинант почти не слушал. В
самом слове `проказа` ему чудилась абстрактная интонация ужаса, но она не
была слишком убедительна и действовала на него подобно угрозе, произнесенной
на иностранном языке. Кроме интонации опасности, сами по себе слова ничего
не передавали. Он смотрел в честное лицо доктора, а видел непонятный гнев
Джоан, и ничего не говорил в ответ.
Но когда Кавинант обосновался в своей комнате в лепрозории квадратной
камере с белой чистой кроватью и вымытыми антисептиком стенами, - доктор
взял другой тон. Он резко сказал:
- Мистер Кавинант, вы, кажется, так и не уяснили себе, в чем заключается
опасность. Идемте со мной, я хочу вам кое-что показать. Кавинант вышел
следом за ним в коридор. По пути доктор говорил:
- Ваш случай - это то, что мы называем основной разновидностью болезни
Хансена, - приобретенная проказа, та, у которой, по-видимому, нет... э...
генеалогии. Восемьдесят процентов случаев заболеваний в нашей стране
зарегистрированы с гражданами-эмигрантами, которые заразились еще детьми,
будучи в странах с тропическим климатом. В таких случаях мы хотя бы знаем
где они подцепили ее, если не как именно и почему.
Разумеется, как основная, так и побочная, протекает она одинаково.
Но, как правило, люди с побочными вариантами выросли в местах, где
болезнь Хансена выражена гораздо ярче, чем здесь. Больные сразу распознают,
чем именно они заболели. Это значит, что у них больше шансов вовремя
получить необходимую медицинскую помощь.
Я хочу познакомить вас с одним из наших пациентов. В настоящее время он -
единственный, кроме вас, имеющий основную разновидность лепры. Он был кем-то
вроде отшельника - жил один, вдали от всех, в горах западной Виргинии. Он не
знал, что с ним происходит до тех пор, пока с ним не попытался связаться из
штаба армии командир его погибшего сына. Когда офицер увидел этого человека,
он позвонил в общественную службу здоровья. А они послали старика к нам.
Доктор остановился перед такой же дверью, какая вела в комнату Кавинанта.
Он постучал, но не стал ждать ответа. Распахнув дверь, он поймал Кавинанта
за локоть и втащил его в палату.
Когда Томас переступил порог, в ноздри ему ударила острая вонь запах,
похожий на зловоние гниющего в отхожем месте мяса. Даже карболовая кислота и
различные мази не смогли задушить этого смрада. Исходил он от сморщенной
фигуры, сидевшей на постели и казавшейся совершенно абсурдной на фоне чистых
простыней.
- Добрый день, - сказал доктор. - Это Томас Кавинант. У него основная
форма болезни Хансена, и он, кажется, не понимает грозящей ему опасности.
Пациент медленно поднял руки, словно хотел обнять Кавинанта.
Вместо кистей у него были вздутые обрубки, лишенные пальцев куски
розового больного мяса, испещренного трещинами и язвами, из которых сквозь
лечебные мази сочился желтый экссудат. Они висели на тонких, обмотанных
бинтами руках, словно неуклюжие болванки. А ноги, даже несмотря на то, что
они были прикрыты госпитальной пижамой, выглядели как шишковатое дерево.
Потом пациент зашевелил губами, пытаясь заговорить, и Кавинант посмотрел
на его лицо. Тусклые, пораженные катарактой глаза на этом лице, казалось,
были центром извержения вулкана. Кожа щек была бело-розовой, как у
альбиноса, но оттопыривалась и разбегалась от глаз волнами, словно ее
нагрели до такого состояния, что она начала плавиться; и верхушками этих
волн служили густые туберкулезные узелковые утолщения.
- Убей себя, - страшным скрипучим голосом произнес старик. - У тебя нет
надежды. Лучше умереть, чем жить так.
Кавинант вырвался из рук доктора, бросился в коридор, и содержимое его
желудка выплеснулось на чистые стены и пол, словно специально для того,
чтобы образовать пятна поругания.
И тогда он решил выжить.
Томас Кавинант прожил в лепрозории более шести месяцев. Все это время он
бродил по коридорам как изумленный призрак, отрабатывая навыки ВНК и других
необходимых для выживания упражнений, подвергаясь обследованию во время
многочасовых врачебных конференций, слушая лекции о проказе, терапии и
восстановлении. Вскоре он узнал, что доктора считали, будто ключом к
излечению проказы была психология пациента. Они настойчиво рекомендовали ему
именно этот метод. Но он отказывался испытывать что-либо на себе самом.
Глубоко внутри него крепло прочное ядро непримиримой ярости. Он заметил, что
по какой-то жестокой прихоти его нервов два утраченных пальца казались его
организму более живыми, чем оставшиеся. Большой палец его правой руки все
время пытался дотронуться до этих ампутированных пальцев и, натыкаясь на
шрам, вызывал чувство удивления и неловкости. Помощь докторов, казалось,
была другим вариантом того же самого трюка. Их стерильные образы надежды
вызывали у него те же чувства, что и прикосновение к воображаемым пальцам. А
конференции, так же как и лекции, кончались долгими речами специалистов о
проблемах, с которыми столкнулся он, Томас Кавинант.
Неделями эти речи вливались в него, до тех пор, пока он не начал бредить
ими по ночам. Предостережения заполнили его опустошенный мозг. Ему чудились
не страсти и не приключения, а заключительные части речей. - Проказа, -
слышал он ночь за ночью, - возможно, самое необъяснимое из всех человеческих
несчастий. Эта загадка такая же, каковой является тончайшая разница между
живущим и бесчувственным существом. О, кое-что о ней нам известно: она не
смертельна, не заразна, если говорить обо всех уже известных способах
заражения, проявляется она в разрушении нервов, зачастую конечностей и
роговицы; может вызывать уродство, главным образом потому, что лишает тело
возможности защищать себя путем ощущений и реакции на боль; иногда ее
результатом является полная нетрудоспособность, вызванная сильной
деформацией лица и конечностей, а также слепота; и это необратимо, поскольку
утраченные нервы восстановить невозможно. Мы также знаем, что почти во всех
случаях надлежащее лечение и использование ДДС - диамино-дивенилового
сульфамида, - а также некоторых новых синтетических антибиотиков может
задержать распространение болезни, и, как только разрушение нервных волокон
будет остановлено, нужные лекарства и терапия смогут удерживать проказу под
контролем в течение всей оставшейся жизни пациента. То, что нам неизвестно,
- это почему и как данная конкретная персона подхватывает болезнь. Мы
вынуждены полагать, что она приходит ниоткуда и без какой-либо особой
причины. А как только ты ее подцепил - можешь оставить всякую надежду на
полное излечение.
Слова, которые чудились Кавинанту, не были вымышленными или
преувеличенными - это могли быть дословные выдержки из любой лекции или
конференции, - но их погребальный звон звучал будто поступь чего-то столь
невыносимого, что их вообще никогда не следовало произносить. Безличный
голос врача продолжал:
- За годы изучения болезни Хансена мы выяснили, что она ставит перед
пациентом уникальные проблемы - две взаимосвязанные трудности, которые не
сопутствуют никакой другой болезни, и это делает моральный аспект
превращения в жертву проказы более тяжким, чем физический.
Первая проблема затрагивает взаимоотношения больного с людьми. В отличие
от лейкемии в наше время или туберкулеза в прошлом веке, проказа не является
и никогда не была `поэтическим` недугом, который можно романтизировать. Как
раз наоборот. Даже в обществах, где своих больных ненавидят меньше, чем
ненавидим их мы, американцы, пораженного проказой всегда презирали и боялись
- он был парией даже среди близких из-за этой редкой болезни, появление
которой никто не может предсказать или проконтролировать. Проказа не
смертельна, и средний пациент может надеяться на тридцать или сорок лет
жизни после заболевания. Этот факт в совокупности с прогрессирующей
недееспособностью, вызванной болезнью, говорит о том, что пораженный
проказой, как никто другой, отчаянно нуждается в человеческой поддержке. Но,
в сущности, все общества обрекают своих прокаженных на изоляцию и отчаяние,
приговаривая их, словно преступников и дегенератов, предателей и негодяев, к
изгнанию из человеческого общества - и это все только потому, что наука не
сумела раскрыть тайну этого несчастья. В любой стране, в любой культуре, по
всему миру прокаженные считались воплощением всего того, что люди -
поодиночке или коллективно - боятся и ненавидят.
Такому поведению людей есть объяснение. Во-первых, болезнь вызывает
уродство и зловоние, что, безусловно, неприятно. А во-вторых, вопреки
проводимым научным исследованиям, люди не верят, что нечто столь очевидно
отвратительное и таинственно распространяющееся не заразно. И тот факт, что
мы не можем ответить на вопросы, касающиеся способов заражения, усиливает их
страх - мы не можем со стопроцентной уверенностью утверждать, что
прикосновение, воздух, пища и вода, или даже просто сострадание не передает
болезнь. При отсутствии какого-либо правдоподобного, доказуемого объяснения
заболевания люди воспринимают его по-разному, но все - отрицательно, как
доказательство преступления, разврата или извращенности, как ужасный знак
какого-то психологического, духовного или морального разложения или вины. И
они упорно считают, что болезнь заразна, несмотря на свидетельства того, что
она воспринимается с трудом даже детьми. Поэтому многим из вас придется
жить, не рассчитывая на поддержку хотя бы одного человеческого существа, на
то, что кто-то разделит с вами вашу ношу.
Это одна из причин, почему мы придаем такое значение даваемым здесь
рекомендациям; мы хотим помочь вам научиться мириться с одиночеством. Многие
из пациентов, покидающих это заведение, не проживают столько, сколько смогли
бы прожить. Шокированные своим отчуждением, они утрачивают приобретенные
здесь защитные навыки; они отказываются от самолечения и становятся либо
активными, либо пассивными самоубийцами; очень немногие из них вовремя
возвращаются сюда. Пациенты, которым удается выжить, находят где-то кого-то,
кто не отказывается помочь им сохранить стремление к жизни. Или же силу жить
дальше находят где-то внутри самих себя.
Однако каким бы путем вы ни пошли, одно остается неизменным: с сего
момента и до конца жизни проказа - самый главный или даже единственный факт
вашего существования. Она будет держать под своим контролем каждое
мгновение. С самого момента пробуждения и до момента погружения в сон вам
придется отдавать все без исключения внимание всем острым углам и другим
возможным угрозам вашей жизни. От этого нельзя будет уйти ни на каникулы, ни
в отпуск. Вы не должны позволять себе отдыхать, погружаясь в мечты или
впадая в меланхолию. Все, что наносит ушибы, толкает, жжет, царапает,
скоблит, колет или натирает кожу, может стать причиной вашего увечья,
уродства или даже смерти. А мысли о том образе жизни, который вам
недоступен, могут привести вас к отчаянию и самоубийству. Я много раз был
тому свидетелем.
Пульс Кавинанта учащался, и простыни, мокрые от пота, липли к телу.
Голос его ночного видения не изменился - он не мог пытаться напугать его,
его страх не доставлял ему радости - но теперь слова стали черны как
ненависть, а за ними простиралась огромная кровоточащая рана пустоты.
- Это подводит нас ко второй проблеме. На первый взгляд она не так уж
сложна, но впоследствии вы убедитесь в том, что она может быть для вас
разрушительной. Восприятие человеком окружающего мира основано большей
частью на чувстве осязания; фактически, вся система взаимоотношения людей с

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Россия

Док. 125128
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 0