ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Камиль Зиганшин.
Рассказы

Лохматый
Маха, или История жизни кунички

Камиль Зиганшин.
Лохматый

&сорy; Сорyright Камиль Ф. Зиганшин, 1986
Еmаil: есhоufа@bаshnеt.ru
Dаtе: 27 Маr 2001

Рассказ

Молодцеватый, несмотря на свои пятьдесят семь лет, Федор Дементьевич,
или, как его звали в деревне, Лапа, стоял, упершись сильными ногами в
широкие свежеструганные доски крыльца, и в который раз оглядывал новенький
дом зятя.
С шумом распахнулась дверь, и из нее вывалились, похохатывая, плотная,
во всем похожая на отца, дочь Наталья и высокий жилистый зять.
-- Пап, кончай смолить. Пошли в дом, замерзнешь, -- выпалила она.
-- Да, пора мне, Натаха,--сказал Лапа, кивнув на расплющенный между туч
багровый глаз солнца. И, потоптавшись у порога, неторопливо спустился по
ступенькам в пока еще неухоженный, необжитый двор.
-- Лохматый!--уверенно и властно позвал он собаку и направился к
переминающемуся с ноги на ногу от мороза и нетерпения Гнедко. Ласково
похлопал его литой круп. Расправил упряжь. Взбил в санях сено. Влез в тулуп
и удобно устроился в розвальнях, облокотившись на тугой, прикрытый
брезентом, мешок муки.
-- Бывайте здоровы! Ждем в гости, -- крикнул он, обернувшись.
Крупный, с мощным загривком кобель, крутившийся вокруг, рванул вслед
заскрипевшим саням и в мгновение ока обогнал затрусившего ровной рысцой
мерина.
Миновав поселок и густую сосновую посадку въехал в березовый с осиной
пополам лес. Солнце скрылось за холмом. Темнело.
-- А все-таки хорошо, что я в августе на новоселье не поехал, --
подумал Лапа. -- Дотянул до срока и сразу двух зайцев убил: у молодых
побывал и мясо продал. Однако, башка у меня с толком, -- самодовольно
улыбнулся он.
Дорога нырнула под гору и завиляла по стиснутой увалами долине ручья.
Сани на покатых ухабах мерно покачивали, точно баюкали. Лапа, не отпуская
вожжей, вытянулся н с удовольствием прикидывал, как распорядится выручкой.
Он не любил людей, не умеющих зарабатывать. `Лентяй или
простодыра`--говорил о таких. Да и зять тоже хорош! Буровой мастер
называется! Цемента не может подкинуть. А поди купи его... тоже
мне--порядочный! Тьфу! -- сплюнул он.
Его размышления прервало испуганное фырканье Гнедко.
Конь тревожно прядал ушами и, раздув ноздри, опять фыркнул. Бежавший
поначалу впереди Лохматый осадил к саням. Лапа обернулся и, шаря глазами по
сторонам. уловил какое-то движение вдоль увала. Смутные гени скользили по
гребню не таясь, открыто! Волки!!!
Противно заныли пальцы, отвратительно засосало под ложечкой.
-- Но! Но! Пошел! - сдавленно крикнул Лапа, наотмашь стегая мерина,
хотя тот и без того уже перешел на `галоп и, вскидывая в такт прыжкам хвост
и гриву, несся по накатанной дороге так, что ветер свистел в ушах. Деревья,
стремительно налетая из темноты, тут же исчезали за спиной. За упряжкой
потянулась вихрастым шлейфом снежная пыль.
Волки растворились во тьме. Лента дороги вместе с ручьем петлей огибала
высокий, длинный увал. Хорошо знавший окрестности матерый вожак не спеша
перевалил его и вывел стаю на санный путь к тому месту, куда во весь дух
несся Гнедко.
Лапа, нахлестывая коня, соображал, что делать: стая не могла так легко
оставить их в покое, и он чуял какую смертельную опасность таит в себе эта
петля, но повернуть обратно не решался - поселок уже был слишком далеко.
--Авось упрежу, - успокаивал себя Лапа. И, удерживая вожжи одной рукой,
другой нашарил под ногами топор.
Внезапно мерин дико всхрапнул и, взметая снег, шарахнулся в сторону -
наперерез упряжке стрелой вылетела волчья стая. Крупный волк сходу прыгнул
на шею Гнедко. Еще миг - и тот бы пал с разорванным горлом, но оглобля
саданула зверя в грудь, и он рухнул на снег. Лапа опомнился, схватил и с
силой метнул в стаю мешок муки.
Увесистый куль еще не успел упасть, как волки живой волной накрыли его
и растерзали в белое облако. За это время Лапа успел выправить коня на
дорогу.
-- Давай, милый! Быстрей, быстрей!--осатанело орал он, нещадно лупцуя
мерина кнутом. Гнедко летел, стреляя ошметками снега из-под копыт, обезумев
от страха и боли.
Он обошел умчавшегося было вперед Лохматого.
`Неужто оторвемся?` -- мелькнула надежда.
Сани неслись по ухабам то возносясь, то падая. На поворотах Лапу
бросало из стороны в сторону. А сзади неумолимо накатывалась голодная стая.
Лапа ощущал это каждой клеткой тела. Вот вожак, парализующе клацая зубами,
попытался достать не поспевавшего за упряжкой Лохматого, но пес, в
смертельном ужасе припустил за хозяином так, словно его обдали кипятком, и с
трудом догнав, в изнеможении плюхнулся в сани.
Вытянувшись вдоль узкой колеи, стая бежала свободно, легко, как бы
скользя по снегу, молча и неотвратимо настигая выдыхающегося коня.
Лапа явственно различал их глаза, сверкавшие мрачным торжеством, слышал
прерывистое дыхание зверей. Еще немного и они, пьянея от горячей крови,
разорвут, растерзают долгожданную добычу на куски. Он стянул с себя овчинный
тулуп и швырнул на дорогу. Волки на секунду задержались, но, обнаружив
обман, возобновили погоню с еще большей яростью.
Лапа стаскивал с себя и кидал в сторону стаи то шапку-ушанку, то
рукавицы, но однажды обманутые звери не обращали на них внимания. Голодная,
разгоряченная преследованием стая, желала только крови и мчалась, неумолимо
сокращая расстояние. Бешеная, изматывающая гонка близилась к безнадежному,
жуткому финалу.
Охваченный страхом Федор Дементьевич, не умолкая, иступленно вопил,
брызгая слюной, то на коня: `Давай, Гнедко, давай!`, то, обернувшись назад,
устрашающе тряс топором: `Порублю! Всех порублю!`.
Казалось еще несколько секунд--и вот этот матерый повиснет на руке, а
остальные трое будут рвать его, еще живого. Сейчас, сейчас...
Мужик лихорадочно огляделся. За спиной жался Лохматый.
Глаза Лапы вспыхнули сатанинским огнем--собака? ^Кивая тварь,
кровь--вот, что нужно стае! Он толкнул пса навстречу смерти, до бедняга,
широко раскинув лапы, удержался. Все его существо выражало недоумение и
обиду.
-- Пошел, паскуда, - срываясь на петушиный фальцет, завизжал
разъярившийся Лапа и нанес увесистый пинок.
Лохматый, сдавленно охнул, скособочился, и, сомкнув челюсти, мертвой
хваткой, вцепился в борт саней.
А волки были совсем близко. Лапа уперся спиной в передок, поджал ноги и
с такой силой ударил по лобастой голове, что пес, оставив на гладко
отполированном дереве светлые борозды от клыков, косо слетел с саней и,
перевернувшись в воздухе, рухнул на дорогу. Слух полоснули истошный визг,
глухой рык.
`Началось`, -- подумал Лапа передергиваясь. В беспощадной памяти
остался немигающий, укоризненный взгляд собаки.
Упряжка промчалась сквозь ольшаник и вывернула из ложбины на
заснеженный холм, откуда уже видны были редкие огоньки деревни. Измученный
конь замедлил бег.
Только тут полураздетый Лапа почувствовал, как трясется от страха и
холода все его тело. Закопавшись в сено, он натянул сверху кусок брезента и
настороженно вгляделся в удаляющийся непроницаемо-черный лес. Страх
постепенно отпускал, уходил как бы внутрь. Но раз за разом прокручивая в
памяти происшедшее, Лапа невольно ежился.
Въехав на окраину деревни, он попридержал запаленного коня: `Как бы не
загнать. Добрый все же у меня мерин. Другой не сдюжил бы такой гонки`.
Подъезжая по унылой, пустынной улице, к своей красавице-избе за
сплошным крашенным забором, расчувствовался: `мог ведь и не увидеть больше`.
Ставни были плотно закрыты. Свет не горел.
-- Спит чертовка. Ей-то что, -- пробормотал Лапа, вылезая из саней.
Открыл ворота, загремел сапогом по двери.
В доме глухо завозились. Поспешно засеменили. Лязгнул засов. Дверь
приоткрылась и Лапа, не взглянув, прошел мимо тощей фигуры в сени. Щелкнул
выключателем. Темно.
-- Лампочка перегорела, Федя, -- тихо пояснила жена. Лапа чертыхнулся и
скрылся за ситцевыми занавесками жарко натопленной горнице.
-- Не думала, что так скоро. Назавтра ждала, -- оправдывалась
всполошившаяся хозяйка.
-- Давай, мечи на стол, чай поставь, замерз, -- тяжело выдохнул он,
опускаясь на табуретку. - Эх, черт, Гнедко-то на улице, - и, нахлобучив
старую ушанку, поспешно, выскочил.
Распряг и завел мерина в теплое стойло. Накрыл подрагивающие,
взмыленные бока попоной. Подложил в кормушку охапку сухого душистого сена.
-- Отдыхай, ешь. Вот тебе еще за службу, -- подсовывал благодарный
Лапа, но мерин почему-то отвернул морду.
-- Ты чего? Да если бы не Лохматый -- мы все погибли б. Понимаешь --
все! А я спас тебя, спас, -- горячо зашептал Лапа. Но конь тяжело дышал и
упорно смотрел в сторону.
`А может не погибли б?`--неожиданно уличил кто-то изнутри. `Топором
саданул одного, глядишь, другим острастка, а то и на порубленного собрата
позарились бы`.
От этой простой мысли Лапа поежился. `Совсем я расклеился. Чего голову
себе морочу... Что сделано, то сделано. Все правильно...`
Проходя мимо конуры, Лапа зацепил цепь. Она сиротливо звякнула и
обожгла сердце тупой болью. Пересиливая внезапно навалившуюся слабость, -
Федор Дементьевич воротился в избу.
Жена ждала у накрытого стола. Умывшись в прихожей, сел за него,
прижался спиной к теплой печке и замер.
-- Ну, как съездил Федя? Видал молодых-то?
-- Видал... Живы - здоровы. Хоромы большие, со всеми удобствами. Даже
топят газом. Обещают на недельку приехать... Помогут по хозяйству.
-- Да у них, поди, у себя в дому ничего не делано,-- робко возразила
жена.
-- Ничего, у себя завсегда успеется.
-- Мясо-то продал?
-- А то нет! Мясо -- не редька, только свистни, -- Лапа нащупал
завораживающе толстую пачку купюр и, вспомнив про подарок, вынул из другого
кармана сверток.
-- Держи, -- развернул он цветастый платок.
-- Ой, спасибо, Федя! Ой, спасибо!.. А хорош-то как!
-- Будя трепаться, - грубовато оборвал Лапа, хлебая ложкой суп.
Примерив обнову у зеркала, жена еще более оживилась. На губах заиграла
несмелая улыбка. Прибирая со стола, она сказала:
-- Пойду Лохматому супу снесу. Лапа чуть не поперхнулся.
-- Ложись-ка лучше, сам покормлю. Посмолю заодно перед сном, --
торопливо возразил он, -- да и Гнедко скоро поить.
И взяв миску, вышел на свежий воздух. Покурил. Напоил Гнедко. Опять
покурил. Сколько не старался Лапа заставить себя думать о происшедшем, как
неизбежном и оправданном, но гибель Лохматого занозой сидела в мозгу, палила
огнем.
В постели Лапа без конца ворочался с боку на бок. Перед воспаленным
взором вновь и вновь возникала одна и та же картина: сквозь вихри снежной
пыли взлетает темный силуэт, плавно переворачивается в воздухе и скрывается
в гуще голодной, разъяренной стаи. Взлетает, переворачивается и...
Под окном чудились странные, непонятные вздохи. Он подолгу
прислушивался к ним и наконец незаметно забылся. И опять стая догоняла,
окружала его, неумолимо затягивая живую петлю все туже и туже. В голове
возник и нарастал гул смерти. А...а...а...! - заметался Лапа.
-- Федя, ты чего? Что с тобой? Заболел? -- трясла за плечо жена.
Лапа затравленно уставился на нее - не мог взять в толк, где находится.
Он все еще жил привидившимся. Наконец, оглядевшись, узнал свой дом и жену.
-- Фу ты, -- облегченно выдохнул он.
-- Чего кричал так, Федя? -- встревоженно допытывалась супруга.
-- Мяса видать переел. Мутит. Недоварила верно... Спи...
Жена участливо долго гладила сивые, непокорные кудри мужа. Так и
заснула, оставив маленькую жесткую ладонь на голове. Лапа осторожно убрал
ее. Напряженно лежал, вслушиваясь в ночь. Чем старательнее пытался Лапа
отвлечься, думать о чем-нибудь приятном, тем назойливей лезли в голову мысли
о Лохматом.
С щемящей тоской вспомнилось, как принес его, еще безымянного щенка,
домой. Как радовался, что растет сильным, не признающим чужих, страж
усадьбы. Как преданно глядели его глаза. Как ликовал, суматошно прыгал,
захлебывался счастливым лаем, встречая с работы; с какой готовностью
исполнял все его желания.
Сон не шел. Промаявшись до утра, Лапа осторожно встал, оделся и вышел в
сени. Отпер дверь.
На крыльце, из предсветной мглы, возникло косматое чудище: морда в
рваных лоскутах кожи, ухо болтающееся на узкой полоске хряща, слипшаяся в
клочья шерсть.
-- Лохматый?! Ты?! Не может быть.
Растерявшийся Лапа, невольно попятился.
В голове вновь возник нарастающий гул смерти...
г. Уфа , май 1986г. .

Камиль Зиганшин.
Маха, или История жизни кунички

&сорy; Сорyright Камиль Ф. Зиганшин, 1988
Еmаil: есhоufа@bаshnеt.ru
Dаtе: 27 Маr 2001

В глубоком. Просторном дупле было сухо, сумрачно. На дне мягко
пружинила подстилка из длинных прядея лишайника.
Четверо еще слепых щенят куницы, покрытых коротким младенческим пухом,
лежали плотным клубком и беспечно посапывали. Время от времени один из
малышей сонно, с трудом удерживая большую голову, потягивался и,
бесцеремонно расталкивая остальных, жадно тыкался мордочкой в набухший
молоком сосок. Остальные, словно по команде, поднимали дружную возню и
следовали его примеру.
Накормив несмышленышей, куница осторожно вставала и выскальзывала
наружу. Подкрепившись первой попавшейся дичью и полакав студеной ключевой
воды, она без задержки возвращалась в дупло. Ненасытное потомство
взволнованно сопело, попискивая тянулось к матери и успокаивалось, блаженно
почмокивая.
Кунята росли быстро. Нежные шубки день за днем густели. На головках
потешно затопорщились треугольные ушки. Вскоре прорезались черные глазенки,
и несмышленыши все чаще с любопытством поглядывали на смутно белеющий вверху
лаз. Через него врывались незнакомые будоражащие запахи, доносился невнятный
шум тайги.
Самая маленькая, но в тоже время и самая подвижная кроха -- Маха -- уже
не единожды пыталась дотянуться до кромки лаза, чтобы хоть глянуть в
таинственно шумящее окошко, однако всякий раз бдительная мать сердито уркала
на любопытную дочь и стягивала ее вниз.
В дупле становилось тесно. Наконец настал день, когда, куница сама
вывела малышей в огромный, многоцветный, многоголосый мир, поощряя голосом
смелых и подталкивая лапой робевших. Судорожно цепляясь слабыми коготками за
выступы ребристой коры, жмурясь от слепящего света, щенята потихоньку
спустились на землю. С интересом огляделись и обступили мать, трепавшую
хохлатого рябчика, пойманного ею заранее.
Куница отгрызла петушку голову и легонько подтолкнула ее к малышам. Те,
давя друг друга, в ужасе отпрянули, но когда невольный испуг прошел, первой,
боязливо переступая и вытягивая шею, приблизилась к аппетитно пахнущему
комочку Маха. Обойдя его кругом, малышка сначала осторожно потрогала, а
затем поддела петушиную голову лапкой. Она покатилась с бугорка в траву, и
кунята дружно кинулись за `убегавшей` добычей.
Один за другим мелькали дни беззаботных игр и безмятежного сна под
надзором матери. Спускаясь на землю, покрытую толстым слоем хвои, шалуны
часами изображали охотников.
Гоняясь друг за другом, они проворно карабкались на деревья, скаля
острые зубки, устрашающе уркали на `врага` и, шлепнувшись вниз, затаивались
в траве. Затем, пластаясь по земле, выслеживали `дичь`, мгновенно
вскидывались и опрокидывали ее на спину ударом передних лап. Яростно
кусались, не причиняя, однако, друг другу боли.
Маха уже не ощущала слабости в лапах. Приобрела быстроту и точность
движений. Несмотря на изящное и, казалось, хрупкое телосложение, она была
заводилой всех потешных потасовок и достойно отбивалась от более рослых
братьев.
Убегая в пылу игры все дальше и дальше, кунята изучали окрестности.
Скоро они уяснили, что мелкие, но голосистые птахи, шустрые бурундуки,
доверчивые рябчики, проныры-мыши не опасны. Мать часто ловила эту живность и
приносила подросшим кунятам для охотничьих забав.
Непоседе Махе, первой побывавшей на окраине просторного, светлого бора,
не терпелось узнать, что скрывается в непролазных зарослях черемухи, но она
не решалась покидать обжитые пределы.
Однажды, на исходе теплого, тихого дня, когда мать ушла на охоту, Маха
все же набралась смелости и шагнула в таинственную чащу.
Там, в глубине тенистого царства, куничка услышала глухой шум. Сквозь
ветви блеснул упругий поток, падавший с двухметрового уступа. Кипевшая в
каменном котле вода гоняла крутые буруны, закручивала глубокие подвижные
воронки. Солнце дробилось в этой кипени тысячами лучистых зайчиков.
Ниже по течению ручей стихал, раздавался вширь и спокойно струился мимо
живописных заводей. На зеркальной глади мигали круги от жирующей рыбы,
царственно колыхались листья стрелолиста, плавали утки, лихо скользили между
хлопьев пышной пены водомерки. В теплой воде песчаных отмелей сновали стайки
мальков. По противоположному берегу суетливо перебегали с места на место
длинноносые кулички. Маленькая путешественница завороженно разглядывала
вновь открывшийся мир, как вдруг неведомое прежде чувство предупредило ее об
опасности. Обернувшись, она увидела злые колючие глаза незнакомого ей зверя.
Это была норка. Прежде чем вывести на прогулку свое потомство, она
выбралась из подземного убежища на разведку. Глядя в упор на Маху, норка с
воинственным стрекотом бросилась к ней. Бедная куничка попятилась,
затравленно огляделась -- куда деваться? Позади вода, а впереди --
ощерившийся враг. Резко оттолкнувшись от гальки. Маха в невообразимом прыжке
перелетела через голову окаменевшей от неожиданности норки и скрылась в
спасительных зарослях...

Как-то утром обитателей соснового бора, погруженного в легкий туман,
разбудила не птичья разноголосица, а громкие, грубые голоса. Встревоженная
куница-мать выглянула: к их жилищу приближались двуногие существа с
котомками за спинами, связками ремней и веревок на плечах. Шествие
возглавлял лопоухий пес.
Бортники-башкиры, а это были именно они, шли к давно намеченной сосне
делать борть для нового роя диких пчел. Подойдя к дереву, один из них начал
привычно подниматься по толстому стволу, ловко вскидывая вверх кожаный пояс,
жесткой полудугой охватывавший золотисто-рыжую колонну. Люди то и дело
переговаривались, смеялись.
Куница, чувствуя беду, припала к подстилке. Настороженно, до боли в
ушах вслушивалась она в нарастающий шум. Волнение матери передалось малышам.
Они притихли и сбились в кучу.
Поднимаясь, бортник то и дело простукивал ствол обухом топора. Сильные
гулкие удары заставляли зверьков сжиматься от страха. Охристая древесная
пыль слетала со стенок дупла и нестерпимо щекотала нежные ноздри.
В это время верхолаз обнаружил дупло. Он засунул в него руку и
коснувшись мягкого пуха, непроизвольно отдернул ее, но было поздно. Как ни
велик был страх куницы перед человеком, великий инстинкт материнства
оказался сильнее -- сделав молниеносный выпад она вонзила две пары острых,
словно шило, клыков в оттопыренный палец врага.
От боли и неожиданности человек вскрикнул, выдернул руку с вцепившейся
куницей, стряхнул ее резким, энергичным взмахом, и та полетела вниз, прямо в
лапы подскочившей собаки.
Грудастый кобель прижал ее к земле, пастью схватил поперек тела и,
прежде чем прозвучал запоздалый окрик хозяина, прокусил затылок.
Бортник отнял у пса обмякшего зверька. Обдувая еще редкий летний мех,
он с сожалением оглядел понапрасну загубленную лесную красавицу. Досадливо
покряхтел и спрятал случайный трофей в котомку.
Тем временем его напарник притянулся к стволу плотнее, обмотал
окровавленный палец платком, отломил ветку и стал тыкать ею в дно дупла.
Кунята слабо отбиваясь от болезненных уколов, тонко верещали. Ободренный
бортник надел на руку видавшую виды шляпу и, действуя ею как клешней,
поочередно выудил из гнезда трех беспомощно барахтавшихся щенков, засунул их
в мешок.
Мягкая холщовая полость подействовала на пленников странным образом:
они присмирели и успокоились.
Оживленно обсуждая непредвиденную охоту, бортники поставили на стволе
тамгу-знак в виде двойного угла и ушли восвояси, довольные тем, что так
быстро обзавелись новой бортью (обычно ее приходится вырубать целый день) и
заодно избавили будущих новоселов от опасных грабителей, ибо все куницы
обожают мед и не упустят случая полакомиться им.
Молодых кунят, по совету егеря, они отдали работникам расположенной
неподалеку зверофермы.
Бортники и не подозревали, что в дупле осталась Маха. Когда мать столь
необыкновенным образом покинула гнездо, она глубоко втиснулась в выщербину
между ребрами дупла и не шелохнувшись просидела там до захода солнца.
Все это время ее никто не беспокоил. Маха осмелела и, вслушиваясь в
монотонный гул леса, решилась выглянуть. Небо было еще прозрачным и
просторным, но в тайге уже сгустились сумерки. Осмотревшись и не приметив
ничего подозрительного, Маха опасливо спустилась на землю.
Над травой толклась мошкара, зло гудело комарье; пискнула и неслышно
исчезла во тьме летучая мышь; из-за гребня почерневших гор проклюнулся
клыкастый месяц -- все в лесу шло своим чередом.
Недалеко от сосны влажный носик Махи учуял родной запах. Куничка
взволнованно заметалась, а найдя клочки материнской шерсти, обеспокоилась
еще больше. Упорно рыскала она между переплетений обнаженных корней, но не
находила иных следов. Невыносимая тоска и отчаяние охватили маленькое
осиротевшее существо.
Внезапно Маху обдало воздушной волной и жгучая боль пронзила бок. Над
головой бесшумно, словно призрак, взмыл к угольно-черным макушкам сосен
промахнувшийся филин. Куничка запоздало шарахнулась в сторону и помчалась
напропалую вниз по косогору, прочь от страшного места. Вслед жутко ухал
раздраженный неудачей налетчик.
Перепрыгивая колодины, ветки, рытвины, травянистые кочки, кубарем
скатываясь с крутых откосов, мокрая, исхлестанная ветвями, Маха выбилась из
сил. В изнеможении забралась она под выворотень, отдышавшись, зализала
горевшую огнем рану, обессиленно вытянулась и уснула.
Выкатившийся на уже поголубевшее небо пылающий диск солнца залил тайгу
живительными лучами. Пучки света, профильтрованные кронами деревьев, зажгли
росистую траву, заиграли радужными искорками водяного бисера, нанизанного на
тонкие нити паутинок.
Зорянка пробудилась ото сна и сыграла на звонкой флейте побудку. Ей в
ответ со всех сторон затенькало, засвистело и вскоре сводный лесной оркестр
зазвучал в полную силу. Лежавшую ничком Маху, разбудил близкий шелест:
припозднившаяся ежиха с вереницей ежат шумно продиралась сквозь голенастые
стебли травы.
Из темного угла выворотня на Маху неприветливо поглядывал паук. Среди
корней тяжко ворочался, поблескивая матовой броней, жук-олень. Однако все
это не занимало осиротевшую Маху. Она, с щемящей тоской вспоминала мать и
веселых, задиристых братишек. Где они сейчас? Что с ними? Кругом кипело
столько запахов, но все чужие, незнакомые.
От перенесенного потрясения и непосильного бега Маха даже после отдыха
имела жалкий вид. Мышцы все еще подергивались, кровь на боку запеклась,
шерсть слиплась.
Глядя из своего укрытия на солнечные блики бегающие по дну говорливого
ключа, что хочет есть и пить. Жажду утолила легко, а вот добыть что-либо
съедобное, ей не удалось. Наконец после долгих поисков Маха заметила
просеменившую в норку остромордую мышку. Куничка мгновенно преобразилась.
Выразительные черные глазки алчно заблестели, по шубке словно пробежал
электрический ток, мышцы напряглись вновь наливаясь силой.
Маха вспомнила, как мать в таких случаях затаивалась у входа и не
шевелясь поджидала появления хозяйки норы. Теперь маленькая куница сама
точно так же притаилась в траве в томительном ожидании. И когда ничего не
подозревавшая мышь выбралась на свет, Маха придавила ее к земле.
Не имея опыта, охотница принялась что есть силы мотать и энергично
встряхивать жертву, пока та наконец не стихла. Опьяненная кровью куничка в
восторге несколько раз высоко подпрыгнула над своей первой добычей. Эх,
видела бы ее победу мама!
Так закончилось детство и началась самостоятельная жизнь Махи.
Утолив голод, воодушевленная успешной охотой, куничка взобралась на
скалистую террасу. Надо было оглядеться и решить, оставаться тут или искать
для жительства, более подходящее место.
Перед ней простиралась межгорная впадина, окруженная пологими увалами с
запада и зубчатой цепью гор с востока. С их ломаных граней, поросших
кудрявыми соснами и островерхими елями, стекали светло-серыми языками осыпи.
Широкое дно впадины покрывал лиственный лес, разделенный блестящей
извилистой нитью ручья на два неровных ломтя.
Повстречав на спуске с терассы метки других куниц, неопытная Маха
решила, что и ей то же можно здесь поселиться и устроилась отдыхать в дупле
сучковатой старой ели.
Когда освеженная сном куничка выглянула наружу, то увидела в закатных
лучах солнца рыжую акробатку-белку. Та раскачивалась на ветке соседнего
дерева, ухватившись за нее одной лапкой, потом мгновенно перевернулась в
воздухе колесом и помчалась вверх по стволу. С завистью провожая ее
взглядом, Маха заметила на стоящей неподалеку березе искусно сплетенную чашу
гнезда и перепрыгнула поближе. В нем лежали голубенькие яйца. Подлетевший
зяблик с криком заметался, запорхал вокруг, но был не в силах остановить
грабительницу. Прокусив скорлупу, Маха, жмурясь от удовольствия, выпила
содержимое яйца. С этого дня она уже не упускала возможности полакомиться
яйцами, а порой и птенцами. Но не всегда ее набеги оставались
безнаказанными: приметив как-то гнездо горлицы и убедившись, что хозяев нет,
Маха спрыгнула к небрежно сооруженному из сухих веточек гнезду-настилу. Два
писклявых пуховичка, широко раскрыв клювы, настойчиво требовали пищи.
Куничка не успела даже протянуть вооруженную когтями лапу, как на нее
налетел крылатый вихрь. Яростные, болезненные удары клюва по темени сразу
остудили охотничий пыл Махи. Спасаясь от новой атаки, она поспешила укрыться
в густом кустарнике.

2
Время шло. Повзрослевшая Маха усвоила, где находятся излюбленные места
кормежки рябчиков, куда улетают они отдыхать на ночь, какая куча хвороста
изобилует мышами, в каком ельнике обитают белки, под какими пнями вырыты
норки бурундуков. Изучила повадки своей добычи. Научилась ловить и быстро
расправляться с ней. В ее движениях появились непринужденная легкость и
грация. В характере -- выдержка и самообладание.
Теперь Маха подолгу гоняла белок, соперничая с ними в быстроте и
ловкости. Однако нападать на них пока не решалась.
Однажды она заметила хорошо натоптанную тропинку, которая вывела ее в
небольшую котловину, заросшую чернолесьем. Проследовав через болотину, Маха
поднялась на сухой взлобок, покрытый оспинами свежих ямок, выветрившимся
пометом, обломками покусанных веток и обглоданными костями. Чуть дальше,
между отполированных снизу стволов резвились большеголовые волчата.
Маха почувствовала, что встреча с ними не сулит ничего хорошего, и
немедля повернула прочь от волчьего логова. Интуиция подсказала, что
тропинкой уходить не следует. Взобравшись на расщепленную ветром ольху,
куница пошла верхом. И благодаря этому избежала встречи с матерым волком,
спешившим с добычей к своему
прожорливому семейству.
Все реже и реже спускалась она на землю, где на каждом шагу
подстерегали опасности. Только на деревьях, среди зеленой листвы, Маха
чувствовала себя уверенно. Птицы и белки, обитавшие здесь, завидев ее,
поднимали тревожный гвалт и в панике разлетались, разбегались кто куда.
Маха вытянулась, стала выше и крепче. Шубка, покрывавшая стройное
мускулистое тело, приобрела приятный бежевый оттенок, шею и грудь украсило
желто-кремовое пятно, рана на боку зажила, подернулась нежным пушком новой
шерстки. Ощущение одиночества и беспомощности прошло. Маха стала
полновластной хозяйкой верхнего яруса леса.
Во время дневного зноя она предпочитала дремать в прохладе дупла. Но
как только стихал птичий гомон, Маха, не обращая внимания на малоприятные
вопли филина, выходила на охоту.
В один из таких вечеров, спускаясь вдоль ключа к отлогому берегу реки,
куница услышала треск и густой шум падающего дерева. Маха встрепенулась и,
взлетев на громадный вяз, по-гусиному вытянула шею, пытаясь рассмотреть
место, откуда донесся шум, но частая листва скрывала от нее низкий берег.
Размашисто прыгая по ветвям, Маха перебралась поближе. Слабый ветер
мягко шелестел листвой и скрадывал шум прыжков.
На краю узкой прибрежной гривки, сплошь заросшей тальником, над
поваленным деревом горбились черные силуэты--два солидных бобра
сосредоточенно объедали молодую сочную кору осины. В глубине леса хрустнула
хворостина под чьей-то неосторожной лапой. Пугливые звери мгновенно встали
столбиками. Настороженно огляделись. И, более полагаясь на слух, чем на
зрение, нырнули в заводь, предупреждая остальных членов колонии об опасности
мощными и хлесткими, как выстрел, ударами чешуйчатых хвостов. Брызги
взметнулись ввысь, и отраженный лик луны разлетелся на желтые осколки.
Лес ответил еще большим переполохом. Какой-то скрытый непроглядной
тьмой таежный исполин обеспокоенно хрюкнул и, с оглушительным треском тараня
глухолесье, понесся прочь. Шум быстро распространялся вширь, но, удаляясь в
глубь чащобы, постепенно стих. Зато в заводи завозился кто-то большой,
могучий.
Приближался рассвет. Река облачалась в молочные одеяния. Ели на
противоположном берегу постепенно исчезали в волнистой мгле, словно таяли, и
вскоре лишь верхушки самых высоких торчали из тумана точно молоденькие
елочки на заснеженном поле. От воды дохнуло промозглой сыростью. Зябко
передернувшись, Маха побежала было по откосу на сухое продуваемое взгорье,
как вдруг в глубине кроны ближней березы бестолково хлопнул крыльями рябчик.
Куница сноровисто вскарабкалась по гладкому, в черных отметинах стволу
к спящему выводку. Цапнула подвернувшуюся курочку, но не удержавшись на
ветке, неуклюже шмякнулась вместе с добычей на землю. От сильного удара она
разжала коготки и выпустила рябуху. Той бы сразу взлететь да раствориться в
лесных крепях. Ан нет! Глупая, тоненько запищала и, путаясь в траве,
суматошно засеменила прочь. Маха настигла ее одним броском.
Подкрепившись, куничка перешла через ручей по поваленной лесине, как по
мостику, и чутко обернулась: в ее сторону бежала пара куниц. Махе и прежде
попадались их следы, но она инстинктивно избегала встречи с соседями.
Увидев незваную гостью, куницы негодующе застрекотали. Несдобровать бы
Махе, если б не отчаянное бегство. Разъяренные хозяева настырно преследовали
ее до тех пор, пока не выдворили за пределы своей вотчины.
Выскочив на усеянное крупной галькой ложе речки, Маха припустила без
оглядки вверх по стиснутому круто-бокими сопками сухому руслу.
Гонимая паническим страхом, она уходила все дальше и дальше. За спиной
уже осталось немало кривунов и скалистых прижимов, когда до нее докатился
мощный гул. Махе еще долго пришлось бежать прежде чем она увидела глубокий
разлом-колодец, в котором с ревом переливаясь через глыбы камней, дымясь
летучей моросью, бесследно исчезала река.
Перебравшись по груде каменистой осыпи на лесистую кручу, Маха заметила
сквозь просветы леса планирующего к основанию пушистой лиственницы
небольшого зверька в серой бархатистой шубке. Это была безобидная
белка-летяга. Куница бросилась к комлю дерева в расчете перехватить ее на
месте посадки, однако летяга в последний миг выполнила замысловатый вираж и
пристволилась метрах в шести, но не успела она вскарабкаться и до середины
ствола, как ее, все-таки настигли клыки шустрой разбойницы.
Осваивая новые владения, Маха набрела на затерявшееся в горах озерцо. И
сразу же в зарослях осоки взяла свежий след жировавшего беляка. Зайчиха,
пытаясь отвести нависшую беду от потомства, сделала три гигантские сметки в
сторону и с силой забарабанила передними лапами о землю. Но поздно, Маха уже
нашла затаившихся малышей. Играючи поймала и тут же съела одного из них.
Насытившись, стала великодушной и остальных, разбежавшихся в суматохе,
разыскивать не стала...
Незаметно пролетело лето. Вот уже первый заморозок, возвещающий о
скором увядании природы, выбелил травы и запалил по склонам сопок
многоцветные костры. На изумрудном хвойном поле, усеянном плотными
смолистыми шишками, желтым пламенем полыхали березы, осины. Яркими мазками
горели гроздья рябины, плоды шиповника. Сочно чернели кисти черемухи. Между
сосен алела брусника. Зазывающе кокетливо кивали рогатые букетики лещины.
Колонии опят сплошь покрыли пни и валежины.
Все обитатели леса жировали на богатых кормах, готовясь к длинной зиме.
Маха частенько посещала излучину реки, сплошь заросшую черемухой, и вот
однажды, когда она забралась в самую гущу спелых гроздей и принялась с
удовольствием поедать вяжуще-сладкие ягоды, неподалеку кто-то шумно засопел.
Маха резко обернулась. На старой разросшейся черемухе колыхались ветки. Одна
из них изогнулась и, описав крутую дугу, .замерла между стволов, где на
`троне` из веток восседал медведь. Забавно причмокивая и довольно урча, он
отправлял в громадную пасть черемуховые кисти одну за другой. Косолапый не
утруждал себя лишними движениями, а заламывал к себе самые плодоносные
ветки.
Насторожив уши, время от времени поглядывая на косматого громилу, Маха
торопливо набила желудок и, не задерживаясь, вернулась в сопки...
День ото дня холодало. Порывистый ветер безжалостно срывал поблекшие
листья. Обгоняя всклокоченные тучи, потянулись на юг, в теплые края,
разномастные птичьи косяки. Привольно жилось теперь Махе в поредевших
кронах. Похолодание принесло приятные перемены -- исчезли наконец докучливые
кровососы. Разоряя по ночам беличьи гнезда, она все реже спускалась на
землю.
С наступлением темноты тайга оглашалась трубным ревом. Зычные,
басовитые ноты, набирая мощь и силу, звучали слитно, напористо. Накаляясь
первобытной страстью, рев взвивался до трепетно-вибрирующих переливов и, не
выдерживая напряжения, как бы скалывался, захлебывался, шумным, сиплым
стоном. Тайга и небеса на мгновенье замирали и откликались стозвучным эхом.
Благородные олени-маралы, переселенцы с далекого Алтая, вызывали соперников
на честный бой. Маху этот могучий рев не волновал, но когда он раздался
совсем близко, то врожденное любопытство погнало ее туда, где на краю
опушки, выбеленной луной, ревел, горделиво запрокинув на спину ветвистые
рога красавец бык. Белые, острые концы отростков угрожающе поблескивали
словно пики. Рядом мирно паслись три ланки. Оборвав вызов на низком
протяжном стоне, марал, от избытка чувств запустил рога в заросли орешника и
принялся крутить ими, спутывая ветки в узлы и тут же разрывая их на части.
В это время со стороны сопки послышался нарастающий треск. Маха
проворно вскарабкалась на вершину сосны и оттуда увидела, как на открытый
пятачок из леса выломился молодой рогач.
Налитые кровью глаза горели, как раздутые угли, ноздри трепетали,
шерсть на шее дыбилась. Увидев хозяина гарема, бык протрубил ответный вызов,
нацелил на соперника острые рога и, изнемогая от ярости, с силой забил
копытами о землю. Угроза не подействовала, и тогда пришелец ринулся в атаку,
рассчитывая обратить хозяина в бегство, а самому завладеть ланками.
Разогнавшись, он попытался боднуть острыми пиками незащищенный литой бок
хозяина гарема. Но опытный боец отскочил в сторону и сам ответил точным
ударом. Холостяк не устоял, повалился, но быстро вскочив, вновь разъяренно
кинулся на противника. Оглушительный треск рогов заставил вздрогнуть Маху.
Олени, сдавленно хрипя и фыркая, то разбегались, то вновь сшибались и,
скрестив рога, топтались по кругу.
Пожухшая трава на месте сражения была уже выбита копытами до земли. Пар
поднимался от разгоряченных, почерневших от пота тел. С губ хлопьями слетала
кровавая пена.
Статный пришелец горячился, нападал безостановочно, но чувствовалось,
что он, несмотря на молодость, выдыхается. Не так стремительны стали атаки.
Сам он едва
успевал уворачиваться от ответных ударов. Взмыленные бока ходили
ходуном. Розовый язык вывалился наружу; глубокая рана на груди кровоточила.
Закаленный в турнирных боях хозяин гарема отбивался хладнокровно и,
воспользовавшись тем, что соперник попытался перевести дух, неожиданно
мощным броском оттеснил противника в кусты и, сделав резкое движение сильной
шеей, повалил соперника наземь. Вскинулся на дыбы. Еще мгновение --
затопчет, иссечет пришельца острыми копытами, но бессмысленная жестокость не
в чести у животных.
Оставив посрамленного смельчака, он вернулся в общество притихших
маралух, оглашая окрестности ликующим победным кличем. Поверженный бык
медленно поднялся и, не оглядываясь, удалился к глухой старице зализывать
раны и восстанавливать силы на мясистых подводных побегах.

3

Дни становились все короче, а ночи длиннее и холоднее. В тех местах,
где ручей замедлял свой бег, берега уже обметало узорчатым ледком.
Пронизывающий ветер обжигал черные оголенные ветки. Зима стучалась в мертво
сквозящий лес.
Высунувшись однажды из дупла, Маха не признала окрестностей. Чего-то
белого, незнакомого навалило сразу столько, что тайга совершенно
преобразилась. Земля как бы приподнялась, а деревья опустились, стали ниже
ростом. Ветви, кусты, валежины, заплыв белым жиром, растолстели. Нижние лапы
елей, согнувшись под тяжестью покрова, образовали покатые шатры -- удобные
прибежища для обитателей леса.
Маха сначала понюхала, потом полизала переливчатые блестки. Осторожно
ступила на неслежавшийся пух, попоной укрывавший толстый сук. Он податливо
сминался, слегка хрустел и приятно холодил лапки.
Сверху на спину серебром посыпалась кухта *. Куница с непривычки
поежилась и брезгливо отряхнулась. Упругая волна прокатилась по роскошной
шубке, которую теперь было вовсе не узнать. Более светлый зимний мех достиг
полной пышности. Глянцевая ость мягко струилась, мерцала янтарными
искорками. Густая подпушь должна была надежно защитить от морозов и
пронизывающих ветров.
__________
* Кухта -- снег, падающий с веток.

Сообразив, что теперь лучше ходить по низу, Маха спрыгнула на белый
волнистый покров и глубоко погрузилась в пуховую перину. Выбравшись, с
удивлением осмотрела ямистый след и, приноравливаясь к снежной рыхлости,
отправилась в ельник, где частенько удачно охотилась на рябцов.
Пробегая через бурелом, она столкнулась с незнакомым ярко-охристым
зверьком в черной `маске`. Оба замерли, напрягшись как туго закрученные
пружины. Немигающим взглядом долго прощупывали друг друга, старательно цедя

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 124771
Опублик.: 21.12.01
Число обращений: 1