ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Станислав Лем.

Мир на земле

I. Удвоение

Не знаю, что делать. Имей я хотя бы возможность сказать `плохо мое
дело`, это бы еще полбеды. Сказать `плохи наши дела` я не могу тоже. И
вообще, о собственной особе я могу говорить лишь частично, хотя я
по-прежнему Ийон Тихий. Со старой привычкой разговаривать вслух во время
бритья мне тоже пришлось расстаться, потому что левый глаз все время мешал,
ехидно подмигивая. Сидя в ЛЕМе, я еще не успел понять, что случилось перед
самым отлетом. Этот ЛЕМ не имел ничего общего с американским треножником, в
котором НАСА послала Армстронга и Олдрина за горсткой лунных камней. Он был
так назван для маскировки моей тайной миссии. Сам черт меня впутал в эту
миссию. Возвратившись из созвездия Тельца, я никуда не собирался лететь по
крайней мере год. Согласился я только во имя блага всего человечества. Я
понимал, что могу не вернуться. Как высчитал доктор Лопес, у меня был один
шанс на двадцать и восемь десятых. Это меня не остановило. Я человек
рисковый. Двум смертям не бывать. Либо вернусь, либо нет, сказал я себе. Мне
и в голову не пришло, что я вернусь, но вернусь не я, а вроде бы `мы`. Чтобы
объяснить это, придется раскрыть кое-какие сверхсекретные обстоятельства, но
мне уже все равно. То есть частично. Ведь писать я вынужден тоже частично, с
огромным трудом. Стучу на машинке правой рукой. Левую пришлось привязать к
подлокотнику кресла, потому что она была против. Вырывала из каретки бумагу,
ни на какие уговоры не поддавалась, а когда я попытался поставить ее на
место, подбила мне глаз. Все это следствие удвоения. У каждого из нас два
полушария мозга соединены большой спайкой. По-латыни--соrрus саllоsum (
Мозолистое тело.). Двести миллионов белых нервных волокон соединяют мозги,
чтобы они могли собраться с мыслями -- у всех, только не у меня. Чик -- и
кончено. И даже чиканья не было, а был полигон, на котором лунные роботы
испытывали новое оружие. Меня занесло туда совершенно случайно. Я уже
выполнил задание, перехитрил этих мертвых тварей и возвращался к ЛЕМу, но
тут мне захотелось пи-пи. Писсуаров на Луне нет. Впрочем, в безвоздушном
пространстве проку от них никакого. В скафандре имеется специальный мешочек,
точно такой же был у Армстронга и Олдрина. Так что можно где угодно и когда
угодно, но я стеснялся. Слишком уж я культурный или, скорее, был таким. Ведь
неудобно же прямо так, при ярком солнце, посередине Моря Ясности. Чуть
подальше торчала большая глыба, ну, я и пошел туда, в ее тень. Кто же мог
знать, что там уже действует это ультразвуковое поле. Облегчаясь, я
почувствовал что-то вроде тихого щелчка в голове. Словно бы стрельнуло, не в
позвоночнике, как иной раз бывает, а выше. В самом черепе. Это как раз и
была дистанционная каллотомия, причем полная. Нигде не болело. Я
почувствовал себя как-то странно, но это сразу прошло, и я зашагал к ЛЕМу.
Правда, мне показалось, что все теперь какое-то не такое, и сам я тоже, но я
объяснял это возбуждением, естественным после стольких приключений. Правой
рукой заведует левое полушарие мозга. Поэтому я сказал, что пишу сейчас лишь
частично. Правому полушарию мое писание, как видно, не по душе, раз оно мне
мешает. Все ужасно запуталось. Я не могу сказать, что теперь я -- это только
мое левое полушарие. В чем-то приходится уступать правому, не сидеть же с
привязанной рукой вечно. Я пытался задобрить его чем только мог -- впустую.
Оно просто невыносимо. Агрессивное, вульгарное, невоспитанное. Хорошо еще,
что; прочесть оно может не все, только некоторые части речи, легче всего --
существительные. Так обычно бывает, я это знаю, потому что перечитал уйму
книг о каллотомии. Глаголы и прилагательные ему не даются, а поскольку оно
видит, что я тут выстукиваю, приходится изъясняться так, чтобы его не
задеть. Удастся ли мне это, не знаю. Впрочем, никто не знает, отчего вся
наша благовоспитанность засела в левом мозгу.
На Луне я должен был высадиться тоже частично, но в совершенно другом
смысле -- тогда, до несчастного случая, я еще не был удвоен. Сам я должен
был обращаться вокруг Луны по стационарной орбите, а на разведку выслать
своего теледубля. Такого пластикового, с сенсорными датчиками, чем-то даже
похожего на меня. Так вот: я сидел в ЛЕМе-1, а высадился ЛЕМ-2 с теледублем.
Эти военные роботы страх как свирепы к людям. В любом человеке видят
противника. Так, во всяком случае, мне сказали. К сожалению, ЛЕМ-2 отказал,
вот я и решил высадиться сам -- посмотреть, что с ним, потому что связь была
не полностью прервана. Сидя в ЛЕМе-1 и не чувствуя уже ЛЕМа-2, я ощущал,
однако, боль в животе, который, собственно, болел у меня не прямо, а по
радио: они, оказывается, разломали у ЛЕМа оболочку, извлекли теледубля, а
затем принялись потрошить и его. У себя на Орбите я не мог отключить этот
кабель: живот, правда, перестал бы болеть, но я окончательно потерял бы
связь с дублем и не знал бы, где его искать. Море Ясности, на котором он
угодил в ловушку, по размерам почти как Сахара. К тому же я перепутал кабели
(они, правда, разного цвета, но их черт знает сколько), инструкция на случай
аварии куда-то запропастилась, а ее поиски с болью в брюхе так меня
разозлили, что вместо того, чтобы вызвать Землю, я решил высадиться, хотя
меня заклинали не делать этого ни при каких обстоятельствах, мол, иначе мне
уже оттуда не выкарабкаться. Но отступать не в моих правилах. Кроме того,
хотя ЛЕМ -- всего лишь машина, напичканная электроникой, мне было жаль
бросать его на поругание роботам.
Как вижу, чем больше я объясняю, тем темнее все это становится. Начну,
пожалуй, с самого начала. Впрочем, каким оно было, не знаю, должно быть, я
запомнил его в основном правой половиной мозга, доступ к которой отрезан,
так что я не могу собраться с мыслями. Я не помню множества вещей, и, чтобы
мало-помалу о них узнавать, мне приходится правой рукой объясняться жестами
с левой, по системе глухонемых, да только левая часто отвечать не желает.
Показывает, к примеру, фигу, и это еще самая вежливая демонстрация ее
особого мнения.
Трудновато одной рукой выпытывать что-то жестами у другой и в то же
время поколачивать ее в воспитательных целях. Не стану. скрывать ничего.
Может, в конце концов я и задал бы взбучку собственной левой руке, но дело в
том, что только верхняя правая конечность сильнее левой. Ноги в этом
отношении равноценны, к тому же на мизинце правой ноги у меня застарелая
мозоль, и левой это известно. Когда случился тот инцидент в автобусе и я
силой засунул левую руку в карман, ее нога в отместку так надавила на
правую, что у меня в глазах потемнело. Не знаю, может быть, это признак
упадка интеллектуальных способностей, вызванного моей половинчатостью, но
вижу, что написал глупость. Нога левой руки -- просто левая нога; временами
мое несчастное тело словно распадается на два вражеских лагеря.
Мне пришлось прервать эти заметки, потому что я попытался ударить себя
ногой. То есть левая нога -- правую, а значит, я не себя хотел ударить, и
вовсе не я, то есть не весь я, но грамматика бессильна в такой ситуации. Я
уже было решил снять ботинки, но передумал. Даже в таком несчастье человек
не должен превращаться в шута. Что же мне теперь -- ноги переломать себе
самому, чтобы узнать, как там было с аварийной инструкцией и с теми
кабелями? Мне, правда, уже случалось бороться с самим собой, но при
совершенно других обстоятельствах. Один раз -- в петле времени, когда я,
более ранний, дрался с более поздним; другой раз -- после отравления
бенигнаторами. Дрался, не отрицаю, но оставался нераздельным собой, и
каждый, кто пожелает, может войти в мое положение. Разве в средневековье
люди не хлестали себя бичами покаяния ради? Но в теперешнее мое положение не
войти никому. Это исключено. Я не могу даже сказать, что меня двое,--
рассуждая здраво, и это неправда. Меня двое, но частично я существую тоже
лишь отчасти, то есть не в любой ситуации. Если вам угодно узнать, что со
мною случилось, читайте без придирок и возражений все, что я напишу, даже
если ничего не понимаете. Кое-что со временем прояснится. Не до конца,
разумеется, до конца можно только путем каллотомии, точно так же, как нельзя
объяснить, что значит быть выдрой или черепахой. Если бы кто-нибудь, неважно
как, стал черепахой или опять же выдрой, он все равно не смог бы ничего
сообщить, ведь животные не говорят и не пишут. Нормальные люди, каким и я
был большую часть своей жизни, не понимают, как это человек с рассеченным
мозгом может по-прежнему оставаться самим собой, а так оно, похоже, и есть,
раз он говорит о себе `Я`, а не `МЫ`, ходит вполне нормально, рассуждает
толково, за едой тоже не видно, будто бы правое полушарие не ведало, что
делает левое (в моем случае -- пока речь не идет о крупяном супе); впрочем,
кое-кто полагает, что каллотомия была известна уже в евангельские времена,
ведь в Евангелии говорится о левой руке, которая не должна знать, что делает
правая -- хотя, по-моему, это не более !чем проповедническая метафора.
Один тип преследовал меня два месяца кряду, чтобы выпытать всю правду.
Он посещал меня в самую неподходящую пору и изводил вопросами насчет того,
сколько меня на самом деле. Из учебников, которые я ему дал, он ничего не
вычитал, как, впрочем, и я. Я снабжал его этой литературой, только чтобы он
отвязался. Помню, я тогда решил купить себе ботинки без шнурков, с
эластичной резинкой сверху; кажется, раньше их называли штиблетами. Дело в
том, что, когда моей левой части не хотелось идти на прогулку, я не мог
завязать шнурки. Что правая завязывала, левая тут же развязывала. Вот я и
решил купить эти штиблеты и пару кроссовок -- не для того, чтобы заняться
столь модным ныне оздоровительным бегом, но чтобы дать урок своему правому
мозгу, с которым тогда еще я не мог найти общий язык, а лишь набираются
злости и синяков. Полагая, что продавец в обувном магазине -- обычный
торговый служащий, я что-то такое пробормотал в оправдание своего
необычного поведения, а собственно, даже и не своего. Просто, когда он, с
ложкой для ботинок в руке, опустился передо мной на колено, я ухватил его
левой рукой за нос. То есть это она ухватила, а я начал оправдываться или,
лучше сказать, валить все на нее. Даже если он примет меня за психа, думал я
(откуда обыкновенному продавцу знать что-либо о каллотомии?), ботинки он мне
все равно продаст. И псих не должен ходить босиком. На беду продавец
оказался подрабатывающим студентом философии и прямо-таки загорелся.
-- Клянусь здравым смыслом и милосердием божьим, господин Тихий! --
кричал он в моей квартире.-- Ведь логика утверждает, что вы либо один, либо
вас больше! Если ваша правая рука натягивает штаны, а левая ей мешает, это
значит, что за каждой из них стоит своя половина мозга, которая что-то там
себе думает или по крайней мере желает, раз ей не по сердцу то, что по
сердцу другой. В противном случае передрались бы отрубленные руки и ноги,
чего они, как известно, не делают!
Тогда я дал ему Гадзанигу. Лучшая монография о рассеченном мозге и
вытекающих отсюда последствиях -- книга профессора Гадзаниги `Вisесtеd
Вrаin`( `Рассеченный мозг` (англ.).), выпущенная еще в 1970 году
издательством `Аррlеtоn Sеntury Сrоfts` (Еduсаtiоnаl Divisiоn in Меrеdith
Соrроrаtiоn` (Отдел по изданию учебной литературы корпорации
`Мередит` (англ.).)), и пусть у меня мозги никогда не срастутся, если
я говорю неправду, если я выдумал этого Микеля Гадзанигу (Dосtоr оf Меdiсinе
-- доктор медицины (англ.).) и его родителя (ему-то и посвящена
монография), которого звали Данте Ахиллес Гадзанига и который тоже был
доктором -- М.D. (Dосtоr оf mеdiсinе - Доктор медицины) Кто не верит, пусть
немедля бежит в ближайшую медицинскую книжную лавку, а меня оставит в покое.
Этот тип, который преследовал меня, чтобы вытянуть показания насчет
моей удвоенной жизни, ничего не добился, а только довел до бешенства оба
моих полушария сразу, раз уж я схватил его обеими руками за шкирку и
вышвырнул за дверь. Такие временные перемирия в моем удвоенном существе
порою случаются, но для меня это как было темным делом, так и осталось.
Философ-недоросль звонил мне потом среди ночи, полагая, что спросонок я
выдам свою невероятную тайну. Он просил меня прикладывать трубку то к левому
уху, то к правому и не обращал внимания на красочные эпитеты, которых я для
него не жалел.
Он упорно стоял на том, что идиотскими следует считать не его вопросы,
а состояние, в котором я нахожусь, ведь оно противоречит антропологической,
экзистенциальной и всей вообще философии человека как существа разумного и
сознающего собственную разумность. Он, должно быть, только что сдал
экзамены, потому что в разговоре сыпал Гегелями и Декартами (`Мыслю,
следовательно, существую`, а не `Мыслим, следовательно, существуем`),
атаковал меня Гуссерлем и добивал Хайдеггером, доказывая, будто то, что со
мной происходит, происходить не может, поскольку идет вразрез со всеми
интерпретациями духовной жизни, которыми мы обязаны не недоумкам
каким-нибудь, но гениальнейшим умам человечества, мыслителям, которые целые
тысячелетия, начиная с древних греков, занимались интроспективным познанием
нашего `Я`; а тут приходит какой-то чудак с рассеченной большой спайкой
мозга, с виду здоров как бык, но правая рука у него не ведает, что делает
.левая, с ногами та же история, к тому же одни эксперты утверждают, что
сознает он только с левой стороны, а правая -- всего лишь бездушный автомат,
вторые -- что сознаний два, но правое поражено немотой, поскольку центр
Брока расположен в левой височной доле, третьи -- что у него два частично
автономных сознания, и это уже верх всего. Раз нельзя частично выскочить из
поезда, кричал он, или частично умереть, то нельзя и частично мыслить! За
дверь я его уже не выбрасывал -- как-то мне его стало жаль. С отчаяния он
попытался меня подкупить. Он называл это дружеским презентом. Он клялся, что
840 долларов -- это все его сбережения, на каникулы с девушкой, но он готов
отказаться от них и даже от нее, лишь бы я поведал ему как на духу, КТО
мыслит, когда мыслит мое правое полушарие, а Я не знаю, ЧТО оно мыслит;
когда же я отослал его к профессору Экклезу (стороннику сознания с левой
стороны, полагавшему, что правая вообще не мыслит), он отозвался об этом
ученом зазорными словами. Он уже знал, что я помаленьку научил свое правое
полушарие языку глухонемых, и требовал, чтобы к Экклезу пошел я и объяснил
ему, что он заблуждается. По вечерам, вместо того чтобы посещать лекции, он
рылся в медицинских журналах; он уже знал, что нервные пути устроены
крест-накрест, и искал в самых толстых компендиумах ответа на вопрос, за
каким чертом это понадобилось, чего это ради правый мозг заведует левой
половиной тела, и наоборот, но об этом, понятно, нигде ни единого слова не
было. Либо это помогает нам быть человеком, рассуждал он, либо мешает.
Психоаналитиков он изучил тоже и нашел одного, утверждавшего, будто в левом
полушарии помещается сознание, а в правом -- подсознание, но мне удалось
выбить у него из головы эту чушь. Я, по понятным причинам, был куда
начитаннее. Не желая драться ни с самим собою, ни с юношей, снедаемым жаждой
познания, я уехал или, скорее, бежал от него в Нью-Йорк -- и попал из огня в
полымя.
Я снял крохотную квартирку в Манхэттене и ездил, на метро или на
автобусе, в Публичную библиотеку; там я читал Хосатица, Вернера, Такера,
Вудса, Шапиро, Риклана, Шварца, Швартца, Швартса, Сэ-Мэ-Халаши, Росси,
Лишмена, Кеньона, Харви, Фишера, Коэна, Брамбека и чуть ли не три десятка
разных Раппо-портов, и по дороге едва ли не всякий раз случались скандалы,
потому что всех хорошеньких женщин, а блондинок особенно, я норовил ущипнуть
пониже спины. Занималась этим, разумеется, моя левая рука (и притом не
всегда в толкучке), но попробуйте объясните это в немногих словах! Хуже
всего было не то, что я раз-другой получил оплеуху, но то, что обычно эти
женщины вовсе не считали себя обиженными. Напротив, они усматривали в моем
щипке приглашение к небольшому романчику, а уж о романчиках мне думалось
тогда меньше всего. Насколько я мог понять, оплеухами меня насаждали
активистки wоmеn`s libеrаtiоn (Движение за женскую эмансипацию
(англ.)) -- крайне редко, однако, так как хорошеньких среди них раз,
два и обчелся.
Видя, что самому мне не выбраться из моего кошмарного состояния, я
связался со светилами медицинской науки. И они мною занялись, а как же. Я
был подвергнут всевозможным анализам, рентгеноскопии, стахистоскопии,
воздействию электротоком, обмотан четырьмястами электродами, привязан к
специальному креслу, был вынужден часами разглядывать сквозь узкую смотровую
щель яблоки, вилки, столы, гребешки, грибы, сигары, стаканы, собак,
стариков, голых женщин, грудных младенцев и несколько тысяч других вещей,
которые проецировали на белый экран, после чего мне сказали (хотя я и без
них это знал), что когда мне показывают биллиардный шар так, чтобы его
видело лишь мое левое полушарие, то правая рука, опущенная в мешок с
различными предметами, не может вынуть оттуда такой же шар, и наоборот, ибо
не знает десница, что делает шуйца. Тогда они признали мой случай банальным
и потеряли ко мне интерес, так как я ни словечка не проронил о том, что учу
свою безъязыкую половину языку глухонемых. Я ведь хотел узнать от них
что-нибудь о себе, а пополнять их профессиональный багаж было не в моих
интересах.

Потом я пошел к профессору С. Туртельтаубу, который со всеми остальными
был на ножах, но он, вместо того чтобы просветить меня относительно моего
состояния, стал мне жаловаться, какая это клика и мафия, и поначалу я слушал
его в оба уха, полагая, что он поносит коллег из высоконаучных соображений.
Туртельтауб, однако, не мог им простить того, что они похоронили его проект.
Когда я последний раз был у господ Глобуса и Заводника или, может, еще у
каких-то светил -- что-то они у меня путаются, столько их было,-- то, узнав,
что я хожу к Туртельтаубу, они поначалу даже обиделись, а потом заявили, что
он исключен из сообщества ученых по этическим соображениям. Туртельтауб,
оказывается, хотел, чтобы убийцам, приговоренным к смерти или пожизненному
заключению, предлагали замену наказания на операцию каллотомии. Мол, до сих
пор ей подвергали исключительно эпилептиков, по медицинским показаниям, и
неизвестно, каковы будут последствия рассечения спайки у обыкновенных людей;
и каждый, не исключая его самого, будучи приговорен к электрическому стулу,
допустим, за убиение тещи, наверняка предпочел бы рассечение соrрus
саllоsum; но тогда член Верховного суда на пенсии Клессенфенгер постановил,
что, даже если оставить в стороне этику, дело это опасное: ведь если бы
оказалось, что, приступая к умерщвлению тещи, с заранее обдуманным
намерением действовало лишь левое полушарие Туртель-тауба, а правое ничего
не знало -- или даже протестовало, но уступило доминирующему левому и после
внутримозговой борьбы дошло-таки до убийства,-- возник бы кошмарный
прецедент, ибо одно полушарие надлежало увести в тюрьму, а второе, полностью
оправдав, освободить из-под стражи. То есть убийца был бы приговорен к
смерти на пятьдесят процентов.
Не имея возможности получить то, о чем он мечтал, Туртельтауб поневоле
довольствовался обезьянами (очень дорогими, в отличие от убийц), а дотации
ему все урезали и урезали, и он горевал, что кончит крысами и морскими
свинками, хотя это вовсе не то же самое. Вдобавок активистки Общества охраны
животных и Союза борьбы с вивисекцией регулярно били у него стекла, и даже
его машину кто-то поджег. Страховая компания не хотела платить; дескать, нет
доказательств, что это не сам он спалил собственный автомобиль, рассчитывая
убить двух зайцев сразу: привлечь к суду защитниц животных, а заодно
материально обогатиться, ведь машина была старая. Он меня до того замучил,
что я решил переменить тему и упомянул о языке знаков, уроки которого моя
правая рука давала левой. Лучше бы я этого не делал. Он тут же позвонил
Глобусу или, может, Максвеллу и объявил, что продемонстрирует в
Неврологическом обществе случай, который сотрет их всех в порошок. Видя,
куда повернуло дело, я выбежал от Туртельтауба не прощаясь и поехал прямо в
свою гостиницу, но те уже подстерегали меня в холле. Увидев их возбужденные
лица и глаза, горящие нездоровым исследовательским энтузиазмом, я сказал,
что так уж и быть, я пойду с ними в клинику, только сперва переоденусь у
себя; пока они ждали внизу, я сбежал с двенадцатого этажа по пожарной
лестнице и на первом же такси помчался в аэропорт. Мне было, собственно, все
равно, куда лететь, лишь бы подальше от этих ученых, а так как ближайший
рейс был в Сан-Диего, я туда и отправился; там, в маленькой скверной
гостинице -- это был настоящий притон, кишащий темными личностями,-- даже не
распаковав чемодана, я позвонил Тарантоге, чтобы попросить у него помощи.
Тарантога, к счастью, был дома. Настоящие друзья познаются в беде. Он
прилетел в Сан-Диего ночью, и, когда я рассказал ему все, возможно ясней и
подробней, он решил мною заняться -- как человек доброй души, а не как
ученый. По его совету я сменил гостиницу и начал отпускать бороду, а он тем
временем отправился на поиски такого эксперта, для которого клятва
Гиппократа важнее, чем возможность прославиться за мой счет. На третий день
мы едва не поссорились: он пришел порадовать меня хорошими новостями, а я
проявил благодарность лишь частично. Его вывела из себя моя левосторонняя
мимика -- я все время по-идиотски ему подмигивал. Я объяснил, правда, что
это не я, а лишь правое полушарие моего мозга, над которым я не властен, и
он уже стал успокаиваться, но потом принялся упрекать меня снова. Дескать,
что-то тут не в порядке: даже если меня двое в едином теле, то по ехидным и
саркастическим минам, которые я наполовину строю, видно как на ладони, что я
уже раньше -- по крайней мере, частично -- питал к нему неприязнь, которая и
проявилась теперь в форме черной неблагодарности, а он полагает, что либо ты
целиком друг, либо не друг вовсе. Пятидесятипроцентная дружба не в его
вкусе. Все же в конце концов мне удалось его успокоить, а когда он ушел, я
купил себе повязку на глаз.
Специалиста для меня он отыскал далековато -- в Австралии, и мы вместе
полетели в Мельбурн. Это был профессор Джошуа Макинтайр; он читал там курс
нейрофизиологии, а его отец был сердечным приятелем отца Тарантоги и чуть ли
даже не дальним родственником. Макинтайр внушал доверие уже своим видом.
Высокий, с седой шевелюрой ежиком, удивительно спокойный, толковый и, как
заверил меня Тарантога, добросердечный. Так что можно было не опасаться, что
он захочет использовать меня в своих целях или стакнется с американцами,
которые уже лезли из кожи, стараясь напасть на мой след. Тщательно
обследовав меня, что заняло три часа, он поставил на письменный стол бутылку
виски, налил мне и себе; когда же атмосфера стала совершенно приятельской,
заложил ногу за ногу, помолчал, собираясь с мыслями, и произнес:
-- Господин Тихий, я буду обращаться к вам на вы -- но лишь потому, что
так принято. Можно считать установленным, что большая спайка мозга рассечена
у вас от соmissurа аntеriоr до роstеriоr ( От передней комиссуры (спайки) до
задней (лат.)), хотя на черепе нет и следа трепанационного шрама...
-- Так я же и говорю, профессор,-- перебил я его,-- никакой трепанации
не было, а было поражение новейшим оружием. Это, наверно, оружие будущего:
не надо никого убивать, достаточно подвергнуть вражескую армию дистанционной
церебеллотомии ( Церебеллотомия -- рассечение мозжечка.). С отсеченным от
остального мозга мозжечком любой солдат сразу же рухнет на землю, словно
парализованный. Так мне сказали в том ведомстве, называть которое я не имею
права. Но по случайности я встал к тому ультразвуковому полю боком, или, как
выражаются медики, саггитально (Саггитальная плоскость делит тело продольно
на левую и правую половины.). Хотя и это не наверняка -- тамошние роботы,
видите ли, орудуют скрыто, и механизм воздействия этого поля не вполне
ясен...
-- Неважно,-- сказал профессор, глядя на меня своими добрыми, умными
глазами сквозь золотые очки.-- Внемедицинские обстоятельства нас в данную
минуту не интересуют. Что же касается количества сознаний в подвергнутом
каллотомии человеке, то тут к настоящему времени существуют восемнадцать
теорий. Поскольку каждая из них имеет экспериментальное подтверждение,
понятно, что ни одна не может быть ни совершенно ошибочной, ни совершенно
истинной. Вы не один, но вас и не двое, о дробных числах тоже говорить не
приходится.
-- Так сколько же меня, собственно, есть? -- спросил я удивленно.
-- Нет хороших ответов на плохо поставленные вопросы. Представьте себе
двух близнецов, которые от рождения только и делают, что пилят двуручной
пилой дрова. Они трудятся в полном согласии, иначе не смогли бы пилить; если
же забрать у них эту пилу, они уподобятся вам в вашем нынешнем состоянии.
-- Но ведь каждый из них, пилит он или не пилит, обладает
одним-единственным сознанием,-- разочарованно заметил я.-- Ваши коллеги в
Америке, профессор, рассказали мне множество подобных притч. О близнецах с
пилой тоже.
-- Ну, ясно,-- сказал Макинтайр и подмигнул левым глазом, так что я
даже подумал, не рассечено ли и у него что-нибудь.-- Мои американские
коллеги беспросветно темны, а такие сравнения курам на смех. Эту историю с
близнецами, выдуманную одним американцем, я привел нарочно -- как пример
ошибочного подхода. Если изобразить работу мозга графически, у вас она
выглядит как большая буква Y, поскольку сохраняется единый ствол мозга и
средний мозг. Это -- основание игрека, а полушария у вас разделены, как его
верхняя часть. Понимаете? Интуитивно это можно легко...-- профессор запнулся
и вскрикнул, получив от меня удар по коленной чашечке.
-- Это не я, это моя левая нога! -- поспешно объяснил я.-- Извините,
честное слово, я не хотел...
Макинтайр понимающе улыбнулся (но в этой улыбке было что-то фальшивое,
словно у психиатра, всем своим видом показывающего, что сумасшедший, который
его укусил, человек нормальный и симпатичный), встал и отодвинулся вместе со
стулом на безопасное расстояние.
-- Правое полушарие обычно гораздо агрессивнее левого, это факт,--
сказал он, осторожно ощупывая колено.-- Вы, однако, могли бы держать ноги
сплетенными. Да и руки, знаете, тоже. Так нам будет легче беседовать...
-- Я уже пробовал -- затекают. А потом, позволю себе заметить, ваш
игре^ ничего мне не объясняет. Где начинается в нем сознание -- под
развилкой, в развилке, еще выше или -- как там еще?
-- Совершенно определенно сказать нельзя,-- ответил профессор,
продолжая покачивать ушибленной ногой, которую он усердно массировал.--
Мозг, любезнейший господин Тихий, состоит из множества функциональных
подсистем, которые у нормального человека взаимодействуют по-разному при
выполнении разных заданий. У вас подсистемы самого высокого уровня полностью
разъединены и потому не могут взаимодействовать.
-- Об этих подсистемах я тоже уже наслышался, разрешите заметить. Я не
хотел бы выглядеть невежливым -- во всяком случае, могу вас заверить,
профессор, что этого не хочет мое левое полушарие, которое сейчас обращается
к вам,-- но я по-прежнему ничего не знаю. Ведь я живу совершенно нормально
-- ем, хожу, сплю, читаю, только приходится следить за левой рукой и ногой,
потому что они затевают скандалы без всякого предупреждения. Я хочу узнать,
КТО подстраивает мне эти фокусы? Если мой мозг, то почему Я ничего об этом
не знаю?
-- Потому что полушарие, виновное в этом, безгласно, господин Тихий.
Центр речи находится в левом полушарии, в височной до...
На полу между нами лежали мотки проводов от множества аппаратов, при
помощи которых Макинтайр меня обследовал. Я заметил, что моя левая нога
начинает как бы играть этими проводами. Она намотала себе на щиколотку
толстый кабель в черной блестящей изоляции, чему я особого значения не
придал, и вдруг, дернувшись назад, потянула за кабель, который, оказывается,
обвивал ножку профессорского стула. Стул встал дыбом, а профессор грохнулся
на линолеум. Я мог убедиться, однако, что передо мною опытный врач и
владеющий собой ученый; поднимаясь с пола, он произнес почти совершенно
спокойно:
-- Ничего, ничего. Ради Бога, не беспокойтесь. Правое полушарие
заведует ориентацией в пространстве; неудивительно, что оно гораздо ловчее в
такого рода делах. Но я просил бы вас еще раз, господин Тихий, сесть
подальше от стола, от проводов и вообще от всего. Это облегчит нам беседу и
выбор подходящей для нашего случая терапии.
-- Я хочу только знать, где мое сознание,-- ответил я, сматывая провод
с ноги, что давалось мне нелегко -- та словно бы приросла к полу.--
Ведь это, казалось бы, я дернул стул, а в то же время у меня не было такого
намерения. Так КТО же это сделал?
-- Ваша левая нижняя конечность, управляемая правым полушарием. --
Профессор поправил съехавшие очки, отодвинул стул чуть подальше, но после
некоторого раздумья не сел, а остался стоять, ухватившись за спинку стула. Я
подумал -- каким из полушарий, не знаю,-- уж не борется ли он с искушением
перейти в контратаку?
-- Так мы можем толковать до Судного дня,-- заметил я, чувствуя, как
напрягается левая сторона моего тела. На всякий случай я сплел ноги и руки.
Макинтайр, внимательно наблюдая за мной, продолжал дружеским тоном:
-- Левое полушарие доминирует благодаря центрам речи. Разговаривая с
вами, я разговариваю, следовательно, с левым полушарием, а правое может лишь
прислушиваться к нашей беседе. Речью оно владеет в очень незначительной
степени.
-- У других -- пожалуй, но только не у меня,-- возразил я, на всякий
случай придерживая правой рукой запястье левой.-- Оно у меня действительно
немое, но я, знаете ли, обучил его языку глухонемых. Сколько здоровья мне
это стоило! -- Не может быть!
В глазах профессора появился блеск, который я уже видел у его
американских собратьев; я пожалел о своей откровенности, но было уже поздно.
-- Да ведь оно не владеет глагольными формами! Это доказано...
-- Ну и что? Можно и без глаголов.
-- Тогда, пожалуйста, спросите его, то есть себя -- то есть его, хочу я
сказать,-- что оно думает о нашей беседе? Сможете?
Волей-неволей я взял свою левую руку и начал ласково поглаживать ее
правой (это, я знал, хорошо помогает), а потом стал подавать условные знаки,
касаясь левой ладони. Вскоре ее пальцы зашевелились. Я следил за ними
какое-то время, после чего, стараясь скрыть свою злость, положил левую руку
на колено, хотя та и сопротивлялась. Разумеется, она тут же чувствительно
ущипнула меня за бедро. Этого следовало ожидать, но я не хотел устраивать
представление, сражаясь с самим собой на глазах у профессора.
-- И что же она сказала? -- спросил профессор, неосторожно высовываясь
из-за стула. -- Ничего интересного.

-- Но я же отчетливо видел -- она подавала какие-то знаки. Или
они были не скоординированы?
-- Нет, почему же, прекрасно скоординированы, только это глупость.
-- Так говорите! В науке глупостей нет! -- Она сказала: `Ты задница!`
Профессор даже не улыбнулся, до того он был увлечен. -- Нет, правда?
Тогда спросите ее, пожалуйста, обо мне. -- Как вам будет угодно.
Я снова взял свою левую руку и пальцем указал на профессора; на этот
раз ее даже не пришлось особенно уговаривать -- она ответила моментально. -
Ну, ну? -- `Тоже задница`. -- Прямо так и сказал?
-- Да. Глаголы ей действительно не даются, однако понять можно. Но я
по-прежнему не знаю, КТО говорит. Пусть жестами, это ведь все равно. С вами
я разговариваю ртом, а с ней должен пальцами, как же все это понять? У меня
в голове есть и Я, и какой-то ОН? Если есть ОН, то почему я ничего не знаю о
нем и вообще не ощущаю его -- ни его переживаний, ни эмоций, вообще ничего,
хотя ОН в МОЕЙ голове и составляет часть МОЕГО мозга? Ведь он не снаружи.
Ладно бы еще обыкновенное раздвоение сознания, если бы все у меня там
перемешалось -- это я еще мог бы понять. Так нет же! Откуда он взялся, этот
ОН? Что, он тоже Ийон Тихий? А если даже так, почему мне приходится
объясняться с ним окольным путем, через руку, и получать ответы тоже
окольным путем, скажите на милость? Он -- или оно, если это полушарие моего
мозга,-- не на такое еще способен. Если бы он хоть был -- или оно было -- не
в своем уме! Ведь оно то и дело впутывает меня в скандальные истории.
Не видя больше нужды таиться от профессора, я рассказал ему об
инцидентах в автобусе и метро. Он был вне себя от любопытства. -- Значит,
только блондинки? -- Да. Пусть крашеные, это не имеет значения. -- А
что-нибудь еще оно себе позволяет? -- В автобусе -- нет. -- А в другой
обстановке?
-- Не знаю, не пробовал. То есть я не давал ему такой возможности. Или
ей, если угодно. Раз уж вам так интересны детали, добавлю, что несколько раз
я получал за это пощечины и был вне себя от ярости и смущения, ведь никакой
вины за собой я не чувствовал; а в то же время мне было почему-то забавно.
Но однажды я получил оплеуху по левой щеке, и тогда мне было совсем не
смешно. Я над этим задумался и решил, что могу объяснить, в чем тут дело.
-- Ну конечно! -- воскликнул профессор.-- Левый Тихий получал оплеухи
за правого, и именно это правого забавляло. А вот когда правому досталось за
правого, это вовсе не показалось ему забавным, ведь он получил, так сказать,
не только за свое, но и в свою часть лица.
-- Вот именно. Значит, какая-то связь вроде бы есть в бедной моей
голове, только скорее эмоциональная, чем рациональная. Эмоции, впрочем, он
тоже испытывает, хотя я ничего об этом не знаю. Допустим, они
бессознательные, но возможно ли это? В конце концов, этот Экклез с его
теорией бессознательных инстинктов плетет чушь. Высмотреть в толпе
миловидную блондинку, маневрировать так, чтобы приблизиться к ней, поначалу
неизвестно зачем, встать за нею и так далее,-- тут ведь целый продуманный
план, а не какие-то там инстинкты. Продуманный, а значит, осознаваемый. Но
КЕМ? КТО тут обдумывает? Кто обладает этим сознанием, если не Я?
-- Ах, знаете,-- сказал все еще заметно возбужденный профессор,-- это
можно, в конце концов, объяснить. Пламя свечи легко различить в темноте, но
не днем, при солнце. Может быть, правый мозг и обладает каким-то сознанием,
но слабеньким как свеча, незаметным на фоне сознания левого, доминирующего
полушария. Это вполне вероя...
Профессор мгновенно пригнулся и лишь поэтому избежал удара ботинком по
голове. Моя левая нога, опираясь о ножку стула, мало-помалу стянула ботинок
с себя, а потом так резко рванулась вперед, что ботинок пролетел словно пуля
и грохнулся в стену, на волос разминувшись с профессором.
-- Может быть, вы И правы,-- заметил я,-- но обидчив он просто ужас.
-- Вероятно, он ощущает какую-то неясную угрозу себе -- под влиянием
нашей беседы или, скорее, того, что он мог в ней неверно понять,--
предположил профессор.-- Кто знает, не лучше ли было бы обращаться к нему
прямо.
-- Моим способом? Об этом я не подумал. Но зачем? Что вы хотите ему
сообщить?
-- Это будет зависеть от его реакции. Ваш случай уникален. Еще ни разу
не подвергали каллотомии человека, совершенно здорового умственно, и притом
с незаурядным умом.
-- Вопрос следует поставить ясно,-- ответил я, успокоительно поглаживая
левую кисть по тыльной стороне, а то она уже начала сгибать и разгибать
пальцы, что показалось мне настораживающим. -- Мои интересы и интересы науки
не совпадают. Не совпадают тем в большей степени, чем в большей степени, как
вы говорите, уникален мой случай. Если вы или неважно кто сумеете найти
общий язык с НИМ (вы понимаете, что я имею в виду), если ЕГО
самостоятельность возрастет, это может мне повредить, и даже весьма.
-- Ах нет, это невозможно,-- произнес профессор решительно, по-моему,
даже слишком решительно. Он снял очки и стал протирать их замшей. В его
глазах не было ничего похожего на выражение беспомощности, столь обычное у
очень близоруких людей. Он взглянул на меня так быстро и проницательно,
словно очки ему только мешали, и тут же опустил глаза.
-- Да ведь всегда и случается именно то, что невозможно, -- сказал я,
старательно подбирая слова.-- История человечества состоит из сплошных
невозможностей. Прогресс науки -- тоже. Один молодой философ объяснил мне,
что положение, в котором я нахожусь, невозможно, ибо противоречит всем
аксиомам философии. Сознание неделимо. Так называемое раздвоение сознания --
это, в сущности, сменяющие друг друга его необычные состояния,
сопровождающиеся нарушениями памяти и ощущения собственного `Я`. Это вам не
торт!
-- Как вижу, вы порядочно начитались специальной литературы,-- заметил
профессор, надевая очки. Он что-то добавил, но что -- я не расслышал. Я
хотел сказать, что сознание, согласно философам, нельзя кроить на кусочки
как торт, но запнулся: моя левая рука ткнула пальцем в ладонь правой и
начала подавать знаки. Этого еще с ней не случалось. Макинтайр, заметив,
куда я смотрю, мигом смекнул, в чем дело.
--Она что-то говорит, да? -- спросил он приглушенным тоном -- так
говорят в присутствии кого-то третьего, чтобы он не расслышал.
-- Да,-- я был удивлен, но все же повторил вслед за рукой.-- Она хочет
кусочек торта.
Восхищение, отразившееся на лице профессора, отрезвило меня. Заверив
жестами руку, что она получит искомое, если будет вести себя хорошо, я
продолжил.
-- С вашей точки зрения, было бы замечательно, если бы она становилась
все более самостоятельной. Я не осуждаю вас, я понимаю: два полностью
развитых субъекта в одном теле -- это сенсация; какое тут огромное поле для
исследований, открытий и так далее. Но меня торжество демократии в моей
голове не устраивает. Я хочу быть все меньше, а не все больше удвоенным.
-- Вотум недоверия, не так ли? Я прекрасно вас понимаю...-- Профессор
благожелательно улыбался.-- Прежде всего, я хочу вас заверить, что все
услышанное мною сегодня я буду держать про себя. Под печатью врачебной
тайны. А кроме того, я и не думал предлагать вам какое-то определеное
лечение. Вы сделаете то, что сочтете нужным. Прошу вас хорошенько подумать
-- разумеется, не здесь и не сразу. Вы долго пробудете в Мельбурне?
-- Пока не знаю. Во всяком случае я, с вашего разрешения, еще позвоню.
Тарантога в зале ожидания, увидев меня, вскочил. -- Ну что,
профессор?.. Как там, Ийон?.. -- Какое-либо решение еще не принято,--
сообщил официальным тоном Макинтайр.-- Господин Тихий питает некоторые
сомнения. Так или иначе, я всецело, к его услугам.
Будучи человеком слова, по дороге в гостиницу я остановил такси у

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 124344
Опублик.: 21.12.01
Число обращений: 2