ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Андрей Балабуха.
Чудо человека и другие рассказы

Ленинград `ЛенСоф` 1990

ПРЕДИСЛОВИЕ

Полагаю, дело самих читателей, а также критиков-рецензентов оценивать
новую книгу -- в меру собственных основательности и вкуса разбирать ее
особенности, отмечать достоинства, вскрывать явные и неявные просчеты,
словом -- дифференцировать, чтобы потом вывести интеграл(
Полагаю также, в данном случае нет особой нужды и в том, чтобы дотошно
перечислять достижения, приводить полностью `послужной список` автора книги,
которую вы держите в руках. Те, кого по-настоящему интересует фантастика, и
без моей подсказки вспомнят другие его книги. Многочисленные публикации в
коллективных сборниках, альманахах и журналах, а возможно, даже и то, что
писатель Андрей Балабуха охотно выступает и в роли критика: в соавторстве --
и без оного -- им написаны десятки статей, обзоров, предисловий и
послесловий к книгам других писателей-фантастов.
Потому -- в непосредственной связи с этой новой его книгой --
ограничусь немногим. Новая-то она новая( а вообще-то -- должна бы она была
быть первой, выйти лет на пятнадцать раньше. Ибо в шестьдесят четвертом году
написан `Аппендикс` -- самый ранний из дюжины рассказов, эту книгу
составивших, в семьдесят третьем -- `Антигравитатор Элькинда`, самый поздний
из них, -- оттого-то, по-видимому, эту дюжину и замыкающий.
Парадокс? Ежели и оный, то вполне, увы, объяснимый (хотя, тем не менее,
и противоестественный).
Вспомним. пышно выражаясь, контекст эпохи: не такова же ли судьба и
других пишущих (и писавших: не у всех достало мужества продолжать, многие --
бросили!) ровесников Андрея Балабухи, почти безразлично -- фантастов ли,
прозаиков ли реалистов или поэтов. Это ведь их -- нынешних сорокалетних --
уже окрестила ярлыколюбивая наша критика `потерянным` для литературы,
`молчаливым` поколением(
Впрочем. воздержимся от пережевывания прописных истин сегодняшней
критики. Тем более, что к Андрею-то судьба -- в облике типографского станка
-- была все-таки достаточно милостива.
И первая его публикация состоялась, когда (едва ли не рекорд по тем
временам!) автору только-только стукнуло двадцать: был напечатан упомянутый
уже `Аппендикс`, да не где-нибудь, а сразу в `Фантастике-67`! Тогдашние-то
сборники `Молодой гвардии` были куда презентабельны -- и читающей публикой
воспринимались совершенно иначе, нежели нынешние( И даже `Предтечи`, первая
его книга, вышла всего лишь через десяток лет -- в семьдесят восьмом.
Правда, -- еще один парадокс и тоже вполне в духе времени! -- не на русском
языке: в Таллинне, в переводе на эстонский(
Но вот следующую, уже на русском, -- `Люди кораблей` -- пришлось ждать
еще пять лет.
А теперь(
Или нам с тобою не о чем вспомнить, Андрей Дмитриевич, -- представляя
друга читателю?
Перебирая недавно свой преизрядно-таки запущенный архив, скопившийся за
четверть века работы в `Уральском следопыте` (есть такой экзотический
журнал, на периферии издается -- в Екатеринбурге, неофициальной -- покамест?
-- столице Урала: полумиллионного тиража достиг, ног неясно -- надолго ли,
при нынешних на горизонте изменениях, диктуемых почтовыми и иными
монополиями), я неожиданно быстро наткнулся на рукопись, которую искал и в
сохранность которой, откровенно говоря, не верил(
(Забавная -- хотя и посторонняя -- деталь, о которой, приметив, просто
не могу умолчать в наши дни полнейшего развала отечественной почты. Штемпель
на конверте заказной бандероли: `Ленинград, 25.12.63`. И второй:
`Свердловск, 27.12.63`. Судя по регистрационной карточке, в тот же день, 27
декабря, бандероль с рукописью доставлена в редакцию: чу-у-деса!..
Привычно-то уже -- иное. В 1990 году подобную же бандероль -- из того же
Питера, от писателя Александра Щербакова, тоже заказную и даже оплаченную
так же, двугривенным, -- украшают штемпели: `Ленинград, 21.05.90` и
`Свердловск, 14.06.90`!!! Увы, прогресс -- вполне по Блоку -- нам только
снится. Поневоле -- для пересылки хотя бы этого предисловия -- начнешь
изобретать альтернативные оказии()
(То был рассказ-предупреждение, выразительно названный полустрокой из
стихотворного эпиграфа А.Позднеева: `Чтобы вновь не начинать с амебы(` В
рассказе варьировалась тема пришельцев: они оставляли в Баальбеке послание
для нас -- тех, кто придет спустя тысячелетия. Ибо были они -- землянами,
вернувшимися на родину из большой звездной экспедиции и заставшими лишь
пепелище на месте своей -- допотопной -- цивилизации. О что это были за
камни! Таких, наверное, никогда раньше не существовало на Земле: под
действием чудовищной температуры атомного взрыва они `плакали` и
`кровоточили`. Это сразу бросалось в глаза, стоило только посмотреть на скол
какой-либо каменной глыбы. Ее черное нутро, правда, сохранялось, но часть
этого темного слоя просачивалась в наружные светло-серые слои так, что на их
поверхности появлялось что-то вроде лишая. Странным и больным казался такой
камень, словно пораженный паршой или проказой`.
Экспрессивно написанный, со впечатляющими деталями и минимальными
сбоями в стилистике, рассказ был вполне `публикабелен` по тем временам,
разве что в некоторой прямолинейности упрекнуть автора -- но: не задним ли
числом? не с высот ли прошедших десятилетий?.. Однако портфель журнала был
переполнен: шел конкурс на лучший НФ-рассказ, редакция купалась в
непривычном изобилии вполне приличной фантастики( Впрочем, укажи тогда автор
в сопроводительном письме свой возраст, -- думаю, мы почти неременно дали бы
ему место в подборке `Слово нашим юным авторам`. Но нет -- он подписался со
взрослой солидностью: `Андрей Дмитриевич Балабуха`, --тем самым оставив мне
лишь призрачную возможность сочувственно процитировать его рассказ в
итоговом обзоре(
То был первый рассказ, посланный Андреем в редакцию. А вообще-то,
вспоминает он, `сколько себя помню, я всегда что-нибудь сочинял`.
Приведенную выше цитату из рассказа -- в отредактированном, естественно,
виде -- вы можете найти в `Аппендиксе`; она -- единственный пока для меня
реальный след того рассказа, хотя в нем было и иное кое-что -- не устаревшее
и сегодня( Сравнение же этих первых двух рассказов с необычайной
наглядностью говорит о быстроте, с которой школьник Андрей Балабуха
избавлялся от упомянутой выше прямолинейности в разработке своих замыслов.
Правда, этот школьник -- едва ли не с отроческих лет! -- регулярно
посещал компанию профессионалов-фантастов, собиравшихся в те годы в
Ленинграде в клубе журнала `Звезда`(
(Через несколько лет, в шестьдесят девятом, состоялось наше очное
знакомство.
Крепкий, широкоплечий молодой человек, без намека -- эт(уж точно! -- на
нынешнее импозантное брюшко, с крупным, выразительным лицом, с
интеллигентными (`парнем` не назовешь, эт(уж точно) манерами петербуржца,
причем не в первом поколении.
Уверенный в себе (до самоуверенности(), весьма общительный, со всеми и
везде знакомый, знающий едва ли не все обо всем, -- я многажды в дальнейшем
убеждался в совершенно неистощимой и всеадресной его любознательности и
абсолютной (хотя ныне он изволит в этом сомневаться -- однако ж покамест не
верю я ему!) памяти.
Разница в возрасте -- всего неполный десяток лет -- постепенно сошла
между нами на нет за эти годы, тем паче, что и в плане чисто житейском он
тоже явно `рожден был хватом`. В разумном и добром, естественно, понимании(
Как мало кто из моих знакомых, умел он -- и посейчас умеет -- обжить
занимаемое пространство, устроиться с максимумом созданных им самим удобств
-- и я, не скрою, всегда с удовольствием селился и селюсь вместе с ним. В
Москве ли, в семьдесят шестом, в обшарпанной донельзя, но зато и просторной
комнате общежития Литинститута, на Первом Всесоюзном семинаре
писателей-фантастов (о котором, странное дело, почти не вспоминают( а между
тем участниками его были и Ольга Ларионова, и Геннадий Прашкевич, и Борис
Штерн, и Виталий Бабенко. И совсем юный тогда Слава Рыбаков, и еще многие,
чьи имена сегодня на слуху у любителей фантастики; мощный был семинар --
эт(уж опять-таки точно!); в Николаеве ли, на Первых Ефремовских чтениях
восемьдесят восьмого года. В очень пожилой, но хранящей следы былой
респектабельности гостинице, где наш уютный (стараниями Андрея) двухместный
номер чаще кого бы то ни было навещал душа этих чтений Анатолий Федорович
Бритиков; или в Николаевской же глубинке, в пансионате под Коблевом, на
берегу моря, где в восемьдесят девятом во время первого (и по всему видать,
последнего) Соцкона мы хотя и бедствовали в течение нескольких дней по
причине полного отсутствия воды, но куда менее других, в том числе и самых
маститых отечественных и зарубежных фантастов, ибо -- по наводке Андрея же
-- своевременно умыкнули полнехонький трехведерный бак из-под уличной трубы
водопровода, в придачу к коему закупили оптом еще и ящик минералки; да и во
многих других местах -- признаюсь -- нам было хорошо! В том числе -- и
благодаря презренным сим удобствам, кои позволяли (вот ведь в чем штука!) и
чай изготовить, и кофе, и прочее иное -- чтобы собрать в данном (лишь
единицу времени назад -- пустом и неприглядном даже) пространстве уютную
компанию, за столом которой, и вновь эт(уж точно, `никто у нас не лишний` --
`и старики, и молодежь`, как пелось в одной популярной некогда песенке. А
раз и те, и другие -- какую же вам еще избрать методу общения, чтобы и
стариков порасспросить, и опыта поднабраться, и не заскучать притом?
Благодаря Андрею, его напористой общительности, успел побывать и я,
неискоренимо -- вследствие натуры -- застенчивый провинциал, у тех, кого
иначе и не застал бы. В Ленинграде -- у Владимира Ивановича Дмитревского,
Александра Александровича Меерова, у `Деда` -- Ильи Иосифовича Варшавского,
светлая всем им память( И на заседаниях знаменитой ленинградской секции
фантастической и научно-художественной литературы, на обсуждениях рукописи
`Отеля(` братьев Стругацких, или нового -- тогда -- романа Меерова `Право
вето`, или малопонятной и потому особенно привлекательной гипотезы живого
еще тогда Н.А.Козырева(-- А уж на квартире у Андрея (столь же, в моем
представлении, общедоступной, как и любой его или наш гостиничный `полулюкс`
или `совсем не люкс`) с кем только я не перезнакомился за эти годы! В том
числе -- и с несколькими поколениями `молодых`, каждому из которых так
хотелось -- да не всегда удавалось -- хоть чем-то помочь на предстоящем
тернистом пути(
В `Маленьком полустанке в ночи` -- одном из четырех рассказов, спаянных
в единый блок мечтою о нераскрытых резервах человеческого организма и,
главное, мозга, -- выведен среди других персонажей Озол --
литератор-фантаст, `человек простой, необразованный`.
`Я дилетант, -- декларирует он. -- В лучшем, но, увы, утерянном
значении этого слова. Ведь что такое дилетант в исконном смысле?
Противоположность специалисту. Специалист знает все в своей области и
чуть-чуть в остальных; дилетант же, не имея специальных познаний ни в одной
области, имеет представление обо всех`.
Хотя и утверждает Андрей Балабуха, что прототипом Озола был совершенно
конкретный человек (и я должен согласиться с этим, поскольку и сам был с тем
человеком когда-то знаком), однако ж дилетант из `Полустанка(` не перестает
казаться мне автопортретом. Во всем не во всем, но по крайней мере в бурном
его стремлении обо всем иметь собственное мнение.
Впрочем, при всей ненасытно-жадной открытости ко всему для него новому,
есть у Андрея Балабухи сфера постоянного интереса: море. Море и все, что с
ним связано.
У моря выросший, он и сегодня с мальчишеской верностью влюблен -- не в
пляжное мелководье Маркизовой Лужи, разумеется, но в тот истинно великий
Мировой Океан, что покрывает две трети нашей планеты.
(На берегу другого залива -- Днепровского лимана -- размечтались
однажды, встретившись на вышеупомянутом Соцконе-89, два писателя-фантаста --
Андрей Балабуха и Владимир Михайлов: яхту бы приобресть, да не пустяковину
какую. А настоящую. Вроде `Снарка`, `Спрея` или любого из `Сен-Мишелей`! И,
отринув всю эту суету бесконечную, отправиться бы в кругосветку, чтобы, не
слишком сибаритствуя, однако и не чересчур уж ро Алену Бомбару живя,
подвигаться неторопливо `по морям, по волнам` и с неторопливой же, как
подобает, самозабвенностью предаваться писательским своим мукам за чистым
листом бумаги. Мне, излишне заматерелому обитателю Мировой Суши, явно
постороннему в том разговоре, понятно было, конечно, что красивая сия мечта
-- откровенно несбыточна, что это прекрасно понимают и сомечтатели(
Но не эта ли несбыточность внутренних устремлений и побуждает романтика
-- естественно, при наличии необходимых потенций -- выплескивать на бумагу
вымечтанный и выношенный заветный мир!
Не случайно именно морю была посвящена первая повесть Андрея Балабухи
-- `Майский день`, которая впоследствии разрослась и превратилась в роман
`Нептунова арфа`.
В этом романе, кстати, можно найти и объяснение влюбленности автора в
необъятную прародину всего сущего на Земле -- в словах Орсона Янга: `Просто
я люблю море. Оно -- полигон надежды. На море мы уже научились жить так, как
подобает человеку, -- с тех пор, как перестали считать океан театром военных
действий и неисчерпаемой кладовой. Где больше всего международных работ,
проектов, организаций? На море. Где, случись с тобой что, на помощь придет
любой? Опять же на море. Здесь мы все просто люди, а потом уже австралийцы,
русские, японцы, американцы( Здесь мы больше всего ощущаем себя
человечеством -- то, чему на суше нам еще учиться и учиться. Море -- это
модель нашего завтра. Тень грядущего. И потому его нельзя не любить`.
Цитата, быть может, и великовата, но, взятая из книги, написанной до
громогласно возвещенной Перестройки, до явления миру и впрямь своевременного
Нового Мышления, она непредвзято свидетельствует: обеспечивая широту
взглядов на человеческий наш мир, фантастика и тогда, до перестройки, была
озабочена всеми жизненно важными проблемами этого мира. И будущее этого мира
проектировала едва ли не смелее и зорче, чем многие сегодняшние
перестройщики(
И еще об одной -- как выясняется, весьма ныне ценной -- особенности
фантастики.
В эпоху застоя в разряд чудачеств и маложелательных странностей отошло
многое, что в прежние времена таковым не считалось. Благородство,
бескорыстие, доброта, гуманность, верность идеалам, мечтательность и просто
созерцательность( Все это оказалось ненужным обществу, ищущему
комфортабельной и сытой жизни -- далеко не для каждого члена социума, как
оказалось, вопреки лозунгам на знаменах(
Закономерной была дегероизация не только идеалов, но и литературы, их
прежде проповедовавшей.
Восторжествовав без особых усилий в унылом сером монолите основного
книжного потока, дегероизация настигла вслед за тем и литературу
приключений. Настигла -- и разрушила, ибо прежних ее любимцев, волевых и
деятельных, сильных и по-старомодному благородных (словом, истинных Героев,
без коих -- какие же приключения!), заменили такие же рефлектирующие нытики,
деловитые эгоисты, обиженные судьбою `домашние философы`. Под напором этих
`новых людей` наша литература не устояла, `забытовела` в массе своей
фантастика -- последнее прибежище романтики(
Времена, к счастью, все-таки изменились, и в качестве наипервейшей
сверхзадачи -- словно бы вдруг! -- вынырнула из прошлого потребность иметь
Человека Воспитанного. А получить-то его -- как? Десятилетиями дезавуируя
`заветы предков`, как получить теперь работящего, сметливого,
предприимчивого и щедрого душой гражданина?
Кому-то обрести новую (то бишь хорошо забытую старую) нравственность
поможет религия -- не потому ли и стало нынче столь гарантировано лояльным
отношение к Богу в нашем исстрадавшемся от бездуховности обществе?
Кому-то -- да, религия, а остальным?
А для остальных (точнее бы сказать: вообще для всех -- и во все века
эпохи Гутенберга) уникальным учебником духовности была и остается Книга.
Вот и приходится фантастике нашей -- как и литературе в целом --
сызнова размышлять о новом (теперь уже -- новейшем) герое, по-старому не
обделенном элементарными человеческими добродетелями. К такому герою она
потихоньку и подвигается -- поначалу через `боевик`, через `космическую
оперу`, через `роман-путешествие`, через повесть-сказку. Ибо и там, и там, и
там без Героя ну никак не обойтись: без него они -- такой же муляж, фикция,
нонсенс, как и безгеройное приключение(
Я с удовольствием восстановил в памяти ранние рассказы Андрея Балабухи.
В свете сказанного выше -- мне сегодня вдвойне по душе их романтичность, их
герои. По-прежнему по душе и новеллистическая неожиданность концовок,
прописанность персонажей, тщательность и даже изящество литературной
отделки, выверенная толика ироничности(
Я искренне рад, что они наконец-то сложились в книгу. И еще -- что под
Андреевым именем появились наконец и два рассказа, первоначально по
некоторым соображениям публиковавшихся только под глубоком псевдонимом, о
чем было неизвестно даже издательству(

Виталий БУГРОВ

Памяти мамы --
первого слушателя,
читателя,
машинистки и редактора, --
так и не дождавшейся этой книги

 * ИЗ ЦИКЛА `ЧУДО ЧЕЛОВЕКА` * 

ПРЕДТЕЧИ

...слишком ранние предтечи слишком медленной весны
Д Мережковский

Центральный комплекс Медицинского исследовательского Института имени де
Голля представлял собой два параллелепипеда в стиле Мис ван дер Роэ, -- в
двадцать один и тринадцать этажей, -- возвышавшихся над раскинувшимся вокруг
парком словно поставленные на попа кирпичи. Третий горизонтально пересекал
их со второго по четвертый этаж так, что фасад напоминал небрежно написанное
`Н`. На крыше далеко вылетавшего в сторону лежащего крыла разместилось кафе,
защищенное от солнечных лучей тентом из поляризующей пленки. Свет здесь был
рассеянный и мягкий, а мощные кондиционеры позволяли свободно дышать даже в
тридцатиградусную жару.
Ч удин наискось пересек кафе и сел за угловой столик спиной к залу.
Сквозь завесу из декоративного винограда просматривалось шоссе
Бержерак(Либурн, по которому иногда проскакивали машины -- по большей части,
легковые. До вечернего заседания оставалось около часа, и Чудин не
торопился. Напряжение, владевшее им во время выступления (когда же, наконец,
он научится выступать хладнокровно не только внешне?), спало. Сейчас ему
хотелось выпить кофе с бриошами и посидеть, не думая ни о чем серьезном,
чтобы дать мозгу такой же полный отдых, какой дает телу савасана хатха-йогов
-- Простите, месье Чудин... -- Сзади стоял человек лет тридцати пяти --
сорока. На к, прицепленной к лацкану светло-серого пиджака карточке
значилось: `Пресса `Сьянс э ви` Гийом Эме`.
Чудин тоскливо вздохнул.
-- Прошу вас, месье Эме.
Тот улыбнулся, сел, положил на стоп плоскую коробочку диктофона.
-- С вами приятно иметь дело мистер Чудин! Сегодня я уже имел
удовольствие слушать ваш доклад, но... Видите ли, `Сьянс э ви` -- издание
популярное. Не согласитесь ли вы вкратце пересказать свой доклад так, чтобы
это было понятно не только собравшимся здесь специалистам, но и нашим
подписчикам? Им это, безусловно, будет интересно, -- ведь проблемы
геронтологии волнуют каждого, каждому хочется жить, и жить долго... И,
конечно, мы будем крайне признательны, если вы в нескольких словах
охарактеризуете общее состояние геронтологии сегодня.
-- С этого я и начну, -- сказал Чудин. -- Тем более, что на нынешнем
Конгрессе основные течения определились особенно четко.
-- Каковы же они, месье Чудин?
-- Прежде всего, это классическая геронтология, то есть поиск, описание
и изучение случаев естественного долголетия. Затем, это американская
кибернетическая школа, представление о которой даст доклад доктора Смейерса.
Считая человека морально устаревшей биомашиной, эта школа предлагает
усовершенствовать его, превратив в `киборга` или `сигома`. Для этого
человеческий мозг должен быть помешен в тело, состоящее из легко заменяемых
блоков, что открывает широкие перспективы к развитию и
самоусовершенствованию `сигомов`, дает возможность оснастить их рецепторами
и эффекторами, человеку не присущими. Заменяя блоки по мере их изнашивания
или устаревания, человек станет практически бессмертным. Впрочем, не
человек. Ибо на смену Ноmо Sарiеns в этом случае придет Сybоrg Sарiеns,
столь же чуждый нам, как `маленькие зеленые человечки`. В-третьих, это
биопротезирование. Последователи этого направления предлагают заменять
изношенные или травмированные органы человеческого тела биологическими
протезами, трансплантируемыми от доноров или же выращиваемыми искусственно.
Процесс может повторяться неограниченно. В основе эта школа близка к
кибернетической, хотя и уступает ей в смелости, так как нс предполагает
усовершенствования человека, остающегося зато тем же Ноmо Sарiеns. Четвертую
школу можно назвать социальной. Ее положения таковы: человек живет в крайне
неблагоприятных уровнях -- в загрязненной среде, в постоянном конфликте с
обществом и средой и т.д., и т.п., и пр. Если убрать все эти вредные
влияния, его жизнь удлинится безо всякого вмешательства в биологию до
трехсот по одним и до девятисот лет по другим прогнозам. Все это -- конечные
цели, сверхзадачи, к которым пока еще делаются лишь первые шаги, Сегодня
последователи всех школ решают строго локальные задачи, о характере которых
можно судить по выступлениям на Конгрессе. Работа, выполненная нашим
институтом, аналогичного свойства. Мы исходили из того, что процесс старения
объясняется дефектами в производстве клеточного белка. Для борьбы с
дефектными белками мы прибегли к тому же способу, что и природа, то есть к
антителам. Близкую работу несколько лет назад выполнили биохимики
лаборатории Оак-Ридж в Ноксвилле. Они пересаживали костный мозг, орган,
вырабатывающий антитела в организме. Это привело ко значительному удлинению
жизни: вместо средних ста пятидесяти шести недель подопытные мыши жили
двести(двести пять. Мы же синтезировали искомые антитела искусственно.
Останавливаться на технических подробностях в популярном обзоре, думаю, нет
смысла.
-- Благодарю вас, месье Чудин! Еще один, последний вопрос: какая из
перечисленных школ соответствует вашим взглядам?
Чудин задумался.
-- Мне кажется, истина должна лежать не на каком-то из путей, а на их
перекрестке. Недаром говорят, что мы живем в век синтеза: продуктов питания
и пластических материалов, науки и искусства...
-- От имени наших подписчиков благодарю вас, месье Чудин! -- Эме
поднялся, поклонился и перекочевал за другой столик, где о чем-то
беседовали, оживленно жестикулируя, Бенини и Грассо.
Вечернее заседание было не особенно интересным. Профессор Хартмут
докладывал о новом способе связывания свободных радикалов в клеточном белке.
С работой этой Чудин был в основном знаком, -- как по опубликованным
материалам, так и по непосредственным наблюдениям: в прошлом году ему
довелось побывать в Эдинбургском Королевском биохимическом институте.
Главное же, Чудин нс считал это направление правильным. Все это: антитела,
связывание свободных радикалов, удаление из организма тяжелой и сверхтяжелой
воды -- лишь попытки оттянуть неизбежный финал, ехitus lеtаlis. Организм --
полностью автоматизированная фабрика по производству белка. До какого-то
момента она работает исправно, производя брак лишь изредка, случайно, в
совершенно безопасных количествах. И вдруг происходит `диверсия`. Фабрика
начинает вырабатывать все больше брака, наконец -- только брак. Начинается
эскалация производственных дефектов, катастрофа ошибок. И все, что делают
пока геронтологи, -- лишь попытка компенсировать присутствие этого брака в
организме, борьба с последствиями `диверсии`, а не с ее первопричиной. В то
время как главное -- найти `диверсанта`, притаившегося в закоулках
генетического кода, найти и своевременно обезвредить. Но -- как?
До чего же это унизительное чувство -- томительное бессилие разума!
Вечером его спутники по делегации поехали в Бержерак. Чудин остался: он
уже побывал в этом провинциальном городке, гордящемся, что он -- родина
Сирано де Бержерака (хотя родился сей бретер, поэт и мыслитель, увы, в
Париже...), маршала Ла Форса, метафизика Мэн де Бирана и энциклопедиста
Проспера Фужера. Чудин осмотрел все места, связанные с их именами, заглянул
в книжные магазины, побродил по набережным Дордони... Больше ему нечего было
там делать. Вдобавок сегодня его пригласили Лафаржи, а быть приглашенным
французами домой в высшей степени лестно.
Лафаржи были милой и интересной парой. Оба они работали здесь же, в
институте де Голля. Чудин зашел в номер, переоделся и через парк направился
к их коттеджу.
Институт занимал обширную территорию, расположенную на берегу Дордони
километрах в десяти ниже Бержерака. Кроме центрального комплекса здесь были
два больших лабораторных корпуса, виварии и многоквартирный жилой дом для
младшего персонала -- профессорский состав жил в коттеджах, разбросанных по
прибрежной части парка.
К себе Чудин вернулся за полночь. Забавно, думал он, выйдя из душа и
растираясь махровым полотенцем, на всех подобных симпозиумах, коллоквиумах и
конгрессах самое интересное -- не официальная часть, которую можно
представить себе заранее, не работа семинаров и комиссий, а кулуарные
разговоры, встречи, свободный обмен мнениями. Один этот визит к Лафаржам дал
не меньше, чем два дня заседаний...
Ч удин совсем уже собрался лечь, как вдруг заметил лежавшую на тумбочке
у постели книгу. Мгновение он смотрел на нее, припоминая. Ах, да!
...После вечернего заседания его остановил в коридоре человек
невыразительной, незаметной какой-то наружности, от которого оставались в
памяти лишь темные очки в роговой оправе да алая розетка ордена Почетного
легиона (кстати, почему `почетного`? Точнее было бы перевести это как
`Легион чести`...). Человек взял Чудина под руку, увлек в боковой холл и
усадил на диван.
-- Я задержу вас всего на несколько минут, месье Чудин! Позвольте
представиться: Анри Жермен, писатель. Точнее, писатель-фантаст, чем
объясняется мой интерес к науке, побудивший достать гостевой билет на этот
Конгресс. Я слушал сегодня ваш доклад, -- это чрезвычайно интересно. Я
всегда стараюсь следить за новыми работами в наиболее интересных областях
науки, к которым, безусловно, принадлежит биология вообще и геронтология в
частности. И мне хочется попросить вас принять в подарок мою последнюю
книгу. Тем более, что в ней затронут ряд вопросов, связанных с... ну,
скажем, геронтологией.
-- Спасибо, месье Жермен, -- сказал Чудин. Он не слишком увлекался
фантастикой, хотя и не пренебрегал ею, подобно некоторым своим коллегам. --
Прочитаю с удовольствием. Во всяком случае, с интересом, -- это я могу
обещать твердо.
Жермен достал из своего портфельчика-атташе книгу в яркой суперобложке,
написал несколько слов на форзаце и с улыбкой протянул Чудину...
Чудин дернул шнурок торшера, улегся поудобнее, взял книгу. Называлась
она довольно претенциозно -- особенно для Франции -- `Агасфер`, хотя по
объему была раза в четыре меньше сочинения Эжена Сю.
...Звали его Анн де Ла Ним. Он родился в 1152 году, ознаменованном
бракосочетанием Алиеноры, последней герцогини Аквитанской, с Генрихом II
Плантагенетом. Сын конюшего графа Тулузского, он легко мог удовлетворить
свою потребность в ощущении жизни: воевал и кутил, предавался любви и
обжорству, -- словом, был истинным пантагрюэлистом, хоть и родился тремя
веками раньше основоположника учения. Но постепенно пришло пресыщение. А его
живой провансальский ум требовал пиши.
Он примкнул к катарам, вскоре став одним из `посвященных` этого
вероучения. Когда пала и король французский ополчились на альбигойскую
ересь, он, сменив рубище на доспехи, стал под знамена своего сюзерена,
Раймунда VI, графа Тулузского, забыв, что вера запрещает ему проливать
кровь. Он был ранен в той битве при Мюре, в которой погиб Педро II, король
Арагонский. Был он и в числе последних защитников Монсегюра и тайным ходом
бежал из замка в ночь накануне резни, с шестые другими `посвященными`, унося
книги -- главное сокровище альбигойцев, известное среди непосвященных как
`чаша Святого Грааля`.
Такая трактовка Святого Грааля показалась Чудину любопытной. Чаша с
кровью Христовой -- и книги. Впрочем, из книг и пьют -- знание. Как из
Божественной Бутылки Рабле...
Судьба щадила Анна де Ла Нима. Не раз ускользал он от верной смерти, не
раз бывал ранен, но -- оставался жив. Во время осады Монсегюра ему было уже
под семьдесят, но выглядел он сорокалетним. Сорокалетним он выглядел и
тогда, когда понял вдруг, что живет не просто долго, а непозволительно,
невозможно долго, потому что ему перевалило за двести лет. Пытаясь понять,
почему так, он занялся медициной. И преуспел в этом занятии, прославившись
впоследствии под именем мэтра Амбруаза Парэ. Говорили, будто Парэ владеет
эликсиром бессмертия. Ложь! Он просто был бессмертен. И кончина его в 1590
году была не более чем спектаклем, разыгранным в то изобиловавшее
театральностью время: ясно стало хирургу Амбруазу Парэ, что основная его
работа отнюдь не врачевание, а составление ядов для Медичи и других..
Анн стал осторожен. Он понял, что лучше жить незаметно, меняя имена,
прячась в глуши. Снова объявился он лишь в 1750 году -- под именем графа де
Сен-Жермен. Приближенный ко двору, обласканный всесильной маркизой Помпадур,
он быстро сколотил состояние, необходимое для жизни (ибо он привык жить не
отказывая себе ни в чем) и своих исследований, -- и вновь удалился в свой
замок, в далекую Голштинию.
Многое и многих повидал он за свою жизнь. Он беседовал с Эразмом и
Мором, Артефиусом и Ньютоном... Как ни старался он жить спокойно, укрывшись
в глуши своего поместья, войны Европы неумолимо вовлекали его в свою
кровавую круговерть, а тяга к познанию нового то кидала его на борт идущих в
Новый Свет каравелл, то гнала в далекое царство пресвитера Иоанна или
империю Великого Могола.
Умирали его друзья. Он жил.
Умирали его враги. Он жил.
Умирали его жены, дети и дети их детей. Он жил.
Жил, постепенно все больше подчиняя себя одной цели ~ стремлению
понять, почему он живет.
Чудин с трудом оторвался от чтения. Было уже больше трех. `Ох, и не
высплюсь же я,` -- подумал он и прикинул: оставалось чуть меньше половины.
Он закурил, положив книгу на грудь и глядя в потолок.
Безусловно, этот Жермен талантлив. Только настоящий талант способен
создать такую достоверность. Не сочную, красочную, как американский вестерн,
достоверность романов Дюма, а непривычную для фантастики, и потому тем более
впечатляющую достоверность старой черно-белой кинохроники. Часто автор
уходил от веками устоявшихся исторических представлений, но каждый раз его
версия оказывалась убедительной, неправдоподобной порой, но вместе с тем
удивительно реальной, -- как сама жизнь.
Чудин снова углубился в чтение.
1970 год. Под именем профессора Леонара Дюбуа Анн де Ла Ним стал
работать в Лионском институте геронтологии. Нет, он не нашел еще разгадки
своего долголетия. Но некоторые мысли у него уже появились.
Бессмертие -- что оно такое? Скажем так: неограниченное долголетие.
Человек, наделенный таким бессмертием, может умереть от болезни или
погибнуть в автомобильной катастрофе. Такое бессмертие, в отличие от
бессмертия-неуничтожимости, бессмертия-феникса, философски допустимо. И к
нему человек стремился всегда, отправляясь на поиски острова Бимини, как
Хуан Понсе де Леон, или пытаясь в тиши тайной лаборатории получить спиртовой
раствор философского камня, как бесчисленные поколения адептов Великого
Делания.
Старение -- это технология смерти, фокус саморазрушения генетического
кода. Отдельные клетки человеческого тела, помещенные в питательный раствор,
сперва развиваются подобно нормальным одноклеточным, но максимум через 50
делений, за пределом Хайфлика, их колония гибнет, тогда как обычная амеба
может делиться бесконечно. Почему? Потому, что смерть -- орудие эволюции,
ибо только смертность индивида дает виду возможность эволюционировать, а
значит выжить. С приходом бессмертия умрут эволюция и прогресс.
Но...
Взяв в руки палку, человек перестал приспосабливаться к окружающей
среде. Он создал вторую природу, ставшую средой его обитания, экологической
нишей, и он изменяет эту среду, оставаясь неизменным сам. Эволюции человека
-- за исключением психологической -- уже давно нет. И смерть ему не нужна.
Она -- рудимент, и как таковой постепенно отомрет. Постепенно -- за
промежуток времени, соизмеримый со сроками эволюции.
В принципе человек бессмертен. Но есть в нем аппарат, который по
достижении определенного возраста начинает вводить в процесс клеточного
воспроизводства намеренные ошибки. Можно и нужно найти эту адскую машину,
найти и обезвредить. И сделать это должна геронтология.
Однако, как и всякий аппарат, эта адская машина иногда не срабатывает.
Вот тогда-то к появляются на свет Агасфер и Анн де Ла Ним, Элиас и Аполлоний
Тианский. Будущее отбрасывает свои тени в настоящее -- гласит английская
пословица. Эти люди и есть такие `тени будущего`, бессмертные предтечи
грядущего бессмертного человечества,
Член-корреспондент Академии Медицинских наук Борис Юрьевич Чудин закрыл
книгу.
Многие из высказанных Жерменом мыслей можно развить на более высоком
научном уровне, гораздо подробнее и точнее. Впрочем, сообразил он, в романах
этого не требуется. Нет, но каков этот самый Жермен!
Чудин вспомнил лицо фантаста: невыразительное неброское, с тонкими, но
блеклыми какими-то чертами -- лицо человека неопределенного возраста.
Пожалуй, самое запоминающееся в нем -- очки. А если их снять?
Нет, недаром лицо это в первый же момент показалось Чудину безотчетно
знакомым! Когда он мысленно попробовал снять с фантаста очки, он понял это
наверняка.
Они уже встречались однажды. Это было в 1756 году в Париже. Чудин
состоял тогда в русском дипломатическом корпусе, а писателя Анри Жермена
знали как графа де Сен-Жермен.

1970

ТЕМА ДЛЯ ДИССЕРТАЦИИ

<В>ЭКСПОЗИЦИЯ

В семь часов вечера широкие двери Института мозга распахивались, и из
них поодиночке, группами и наконец непрерывным потоком выливались
сотрудники. Минут через десять-пятнадцать поток постепенно иссякал. И в
здании, на территории и прилегающих к ней улицах наступала тишина. Изредка
ее нарушали шаги случайных прохожих или какой-нибудь парочки, пришедшей сюда
целоваться в уверенности, что их никто не потревожит по вечерам все
население Академгородка сосредотачивалось в жилых и культурных центрах
Так было и в этот день. Однако в половине восьмого привычный порядок
нарушился: к дверям Института с разных сторон подошли двое. Первому было лет
тридцать пять. .Лицо его казалось треугольным: очень широкий и высокий лоб,
над которым фонтаном взрывались и опадали в разные стороны длинные прямые
волосы; совершенно плоские выбритые до блеска щеки почти сходились v
миниатюрного подбородка; рот же напротив, был столь велик, что, казалось,
стоит его открыть -- и подбородок неминуемо должен отвалиться; только прямой
нос с широко выгнутыми крыльями вносил в это лицо какое-то подобие
пропорциональности. Второму на вид было никак не меньше шестидесяти. Лицо
его чем-то напоминало морду благовоспитанного боксера, почти квадратное, с
крупными чертами и небольшими умными глазами, оно казалось грустным даже
тогда, когда человек улыбался. Вся его фигура была под стать лицу, массивная
и тяжелая. И поэтому подстриженные коротким бобриком волосы никак не
вписывались в общий тон -- здесь приличествовала бы львиная грива.
Встретившись, они поздоровались и несколько минут постояли, о чем-то
тихо переговариваясь. Младший короткими жадными затяжками курил сигарету.
Потом резким движением бросил: прочертив в воздухе багровую дугу, она
электросваркой рассыпалась по выложенной путиловской плиткой стене. Старший
осуждающе покачал головой. Затем оба вошли в здание.
В тот момент, когда они оказались в холле, освещенном только неяркой
лампой на столике у вахтера, откуда-то из недр здания вышел третий. Лица его
было не разглядеть, только белый халат светился, как снег лунной ночью.
Подойдя к вахтеру, он негромко сказал:
-- Федорыч, пропусти, пожалуйста. Это ко мне.
-- Пропуск? -- Дежурный с трудом оторвался от газеты.
-- Вот.
Вахтер внимательно посмотрел на бумажку, перевел взгляд на лица
посетителей.
-- Ладно, -- проворчал он, снова углубляясь в `Неделю`. -- Трудяги...
Человек в белом халате быстро подошел к двоим, ожидавшим в нескольких
шагах от холодно поблескивающего турникета. -- Добрый вечер, -- сказал он,
пожимая им руки.
Они постояли несколько секунд, потом младший из пришедших не выдержал:
-- Ну веди, Вергилий...
Старший усмехнулся:
-- В самом деле, Леонид Сергеевич, идемте. Показывайте свое
хозяйство...
Они довольно долго шли по коридорам, два раза поднимались по лестницам
-- эскалаторы в это время уже не работали -- и наконец остановились перед
дверью с табличкой: `Лаборатория молекулярной энцефалографии`.
Леонид Сергеевич пропустил гостей, потом вошел сам и запер дверь на
замок.
-- Ну вот, -- сказал он негромко, -- кажется, все в порядке.
Треугольнолицый внимательно разглядывал обстановку.
-- Знаешь, мне начинает казаться, что чем дальше, тем больше все
лаборатории становятся похожими друг на друга. Какая-то сплошная
стандартизация...
-- Унификация, -- уточнил Леонид.
-- Пусть так. В любой лаборатории чуть ли не одно и то же оборудование.
Я в твоем хозяйстве ни бельмеса не смыслю, а приборы те же, что и у меня...
-- Кибернетизация всех наук -- так, кажется, было написано в какой-то
статье, -- подал голос третий. -- Слушайте, Леонид Сергеевич, у вас можно
добыть стакан воды?
Он достал из кармана полоску целлофана, в которую, словно пуговицы,
были запрессованы какие-то таблетки, надорвав, вылущил две на ладонь.
-- Что это у вас, Дмитрий Константинович? -- спросил Леонид.
-- Триоксазин. Нервишки пошаливают, -- извиняющимся голосом ответил
тот.
Леонид вышел в соседнюю комнату. Послышалось журчание воды.
-- Пожалуйста, -- Леонид протянул Дмитрию Константиновичу конический

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Россия

Док. 123961
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 0