ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Александр Шуваев.
Книга Предтеч

_____________________________________________________
&сорy; Сорyright Александр Шуваев
Dаtе: 24 Арr 1998
Еmаil: рvо@mаil.uln.ru
_____________________________________________________

*КНИГА ПРЕДТЕЧ*

Пролегомон

Если у меня нет иных намерений, то места, в которые я попадаю,
имеют, как правило, нечто общее. Невысокие холмы, великие и малые
реки, луга, болота, в которых не утонешь, заросли кустарника,
обозримые, аккуратные рощи, ленты леса вдоль текучей воды. Лесная
щетина на спинах дремлющих холмов, иногда - громадные валуны в самых
неожиданных местах. Гигантские корявые деревья, стоящие наособицу друг
от друга в лесах чудовищной древности. Не той древности, когда число
лет не воспринимается, не задевает никаких чувств по своей
несоизмеримости с коротким человеческим веком, а живой древности,
когда возраст дерева или же камня в кладке поневоле начинаешь
примерять к своим пятнадцати, тридцати пяти, или восьмидесяти. К тому,
что при прадедах, которых и не помнишь вовсе, дерево это было точно
таким же, и при прадедовых прадедах - тоже. И нет нужды, что в
некоторых из этих мест цвет травы или деревьев может разниться от
зеленовато-желтого до сизо-сиреневого или почти черного: все равно
что-то общее чаще всего есть. Места, где зимой по крайней мере иногда
замерзает вода, а летом можно вспотеть даже не двигаясь. Точных причин
этого я не знаю, и они во всяком случае не слишком важны, но, может
быть, это как то связано с тем, что бывший основанием моим, давший
начало мне после обретения Видения, не был степным всадником или
наездником быстроногого драмадера, не носил от рождения и до самой
смерти тяжелых меховых одежд, сбрасываемых только в жилище, не бродил,
уперев немигающие глаза в зеленые стены бесконечных, безысходных,
непроглядных зарослей. Не был он-я также горцем, островитянином, или
подземным жителем. Гм... Даже вспоминать как-то странно и обсуждать
подобное непривычно: неужели когда-то, пока имело и если имело смысл
само слово `пока`, все это имело значение? И даже в какой-то мере
скрывается в моем `сейчас`, которое вовсе не имеет границ? С другой
стороны, это не так уж и странно, если есть желание, если были некогда
побуждения сохранить в какой-то мере свою личность, ядро ее. Или,
точнее, - сохранить в какой-то форме отношение своего нынешнего `я` к
тому, что существовало до обретения Видения. У меня - есть желание, а
у многих из нас (если имеет смысл слово `многие`, если вообще
правомерно говорить о `многих`, если это действительно `многие`) его
вовсе нет, и первую же свою Обходимую Дверь они открыли, как прыгают в
пропасть, как кидаются на клинок, как нажимают на спусковой крючок,
дабы выстрелить себе в висок, - с надеждой и расчетом на
безвозвратность и абсолютность перехода. Возврата действительно нет,
но я не нашел причин, чтобы отбросить все из прежнего своего отношения
к миру, в этом остается больше игры и меньше растворенности в
существовании. Пока сознательно, в твердом понимании того, что
делаешь, не отыщешь и не откроешь первую свою Обходимую Дверь,
предсказать дальнейшие свои побуждения и судьбу совершенно невозможно,
невозможно просто по определению. Нельзя предсказать, ринешься ли ты
назад в совершенно безнадежной попытке возврата, будешь ли играть,
бережно сохраняя какие-то связи с собой прежним, с прежним своим `я`,
или же последовательно покончишь все счеты с прежним существованием
(строго говоря, `все` покончить невозможно исходя из
математически-строго доказанной теоремы, но свяэь может быть поистине
бесконечно-малой) и раствориться в новом всецело. Присутствие
последних я порой прозреваю в дикой и внешне бессмысленной цепи
маловероятных событий, вдруг протягивающейся в каком-то из миров, но и
сам при этом не понимаю ни целей их, ни личностей. Это вовсе не
значит, что они выше или ушли дальше, ибо нет превосходства там, где
нет меры и неравенства там, где нет соревнования, - я, вероятно, так
же непостижим для них, и проявления присутствия моего в их глазах
прозрачнее воздуха и более смутны, чем далекая тень. Реже приходится
сталкиваться с чем-то узнаваемым; в таких случаях затевается порой
сложная, идущая вразнос игра, но и она опасна в конце концов только
для своего поприща... Ибо кто может хоть в какой-то мере повредить
тому, кто прошел более трех Обходимых Дверей? Да по отношению к
Видящим даже само понятие `повредить` имеет весьма мало смысла, и
смысл этот вовсе не тот, что до обретения Видения, ведь угробив даже
десятка два героев, которых сам же и придумал, кому, собственно
говоря, приносишь вред? Аналогия тут не слишком удачная, согласен, но
и лучшей подобрать достаточно затруднительно.
Есть такая игра - `такен`, иначе именуемая `пятнадцать`, играя
по правилам и добиваясь указанных в правилах целей, натыкаешься порой
на неразрешимые задачи, тогда как, вытряхнув пятнадцать квадратиков из
коробки, имитирующей двухмерное пространство, все эти неразрешимые
задачи решаешь элементарно... И лишаешь игру всяких признаков смысла
заодно с самим ее существованием! Попытка описать мировосприятие
Видящего словами языка, придуманного теми, кто Видением не обладает,
не знает, что это такое, как и о существовании Видения вообще, очень
сильно напоминает такой вот `такен`, и сочетание символов,
обозначающих только плоские тени понятий, внятных только Видящим,
обретает порой необыкновенно причудливые, заманчивые очертания. Можно
играть в политику, можно - в мяч, - или в мячик, а можно - в `такен`.
Более того, - если при любом количестве игр они не мешают друг другу,
то неизбежной становится игра во все и в каждую из них. Таким образом
можно, в числе прочего, объяснить само существование сказок, как
одного типа этого рода не мешающих друг другу игр. Достаточной
предпосылкой их возникновения является сознательно слабая связь
некоторых теней со всеми другими; обладая телом, разумом и волей, они
не обладают сами по себе Видением, не знают о своей принадлежности
более высокого порядка и кажутся себе вполне самостоятельными
личностями. В таких случаях только какое-то особое везение, необычная
и богатая редкими событиями судьба, или, скажем, эпизоды творческого
вдохновения может отличать такую тень от прочих людей. Тень - игрушка
и тень - часть, тень - марионетка и тень - личность. Тень, бессильная
в общем, и тень, единственно обладающая силой в частностях. Само по
себе обретение Видения было бы для них только обретением связи с
другими, не обладай им в полной мере те, кто сами начинали как вполне
изолированные сущности, да только вот пришли к способности выбирать
себе будущее по вкусу или же несколько его вариантов параллельно
(согласитесь, что было бы абсолютно безграмотным сказать:
`одновременно`). Несомненно, мне удалось повидать много такого, что
другим показалось бы странным, но при этом повторялось десятки и сотни
раз, но мне известно всего-навсего два случая, когда, обретя Видение
сознательно и в полной мере, Видящие долго оставались сами собой и
вели существование, полное риска, если в данном случае допустимо
говорить о существовании и целесообразно - о риске. Разговор об этих
случаях обязательно состоится, и достаточно подробный, в отличие,
скажем, от вариантов, когда на Обходимые Двери натыкались случайно.
Примеров такого рода множество, легенды, мифы, и `волшебные` сказки
едва ли не всех народов просто-напросто полны ими; вы, вероятно,
замечали, как во всех подобных историях колдуны, с одной стороны,
творят совершенно невероятные вещи, а с другой - оказываются
совершенно беспомощными в ситуациях, очень, в общем, сходных по
структуре, погибают в схватках с какими-нибудь добрыми молодцами или
же с теми силами, которые они собственноручно освободили, а потом не
смогли с ними сладить. И взыскуют-то все больше некой `абсолютной
власти`, как они ее понимают, или подобных же глупостей, которые для
настоящих видящих действительно не имеют ни малейшего смысла, как,
например, желание, чтобы электроны непременно были кругленькими.
Представьте себе дошлого дикаря, нашедшего где-нибудь контейнер с
медикаментами и при этом умудрившегося догадаться, что это такое...
Необычайные результаты тут обеспечены во всяком случае, вот только
предсказать, когда - какой, для него было бы затруднительно. Так что
то, что с похвальным единодушием передают на всех языках о
`колдовстве`, вообще говоря, - правда. И пусть излагаемые ниже события
могут показаться несколько разнородными, их объединяет то, что все они
связаны с нетиповыми вариантами обретения Видения и описывают, в
конечном итоге, похождения не людей даже, но Априорного Языка,
постигнутого теми или иными отдельными людьми. Так ко всему этому и
стоит относиться.

*КНИГА ПРЕДТЕЧ*

Прелюдия

    Случилось так, что огдо-дэген, живое воплощение Учителя и
духовный владыка всех верующих, на восемьдесят четвертом году нынешней
своей земной жизни, соизволением высокого Неба получил свой Дар. На
склоне дней его ему был открыт и день и час, когда предстояло огдо
покинуть великую Иллюзию, именуемую земной жизнью. Кому-то другому
этот дар, возможно, оказался бы вовсе не в подъем, но Владыке, по
святости его и преклонным летам, знание это было именно Даром. А еще ┤
знаком, что предстоит ему предпринять нечто, чтобы следующее
воплощение его было бы истинно найдено среди родившихся, и было бы
менее отягчено Кармой. Так, по зрелому рассуждению, отправил он
посланца к настоятелю обители Баданг, Дэцун-Одонгу, бывшему в посох
ему в нынешней немощи его.
Настоятель же Одонг, при всей святости своей жизни, натуру имел
властную, братию ┤ пас железной рукой, а нрав имел прямой и
решительный, более подходящий воину, нежели монаху. Высокая, кряжистая
фигура, необычные светлые глаза и слишком густая борода выдавали в нем
чужую кровь. Поэтому, получив послание от владыки, коего он безмерно
чтил, Дэцун-Одонг немедленно принялся за надлежащие приготовления.
Следующей же ночью множество монахов покинуло пределы монастыря,
направляясь в ближние обители. Гонцы-скороходы выскальзывали за
пределы обители с нечеловеческой, совершенной грацией и дальше
неслись, словно стрелы. Глаза их были открыты, но они продолжали спать
По узким тропинкам, по карнизам, висящим над головокружительными,
самыми глубокими в мире пропастями, по скользким камням или же просто
вброд преодолевая бешеные ручьи бежали в эту ночь, сквозь этот мрак
Ночные Гонцы. Все, как один, легкие, невеликого роста, сухощавые, они
неслись по кромешному своему пути стремительно и бесшумно, как ночные
птицы с мягким пером. И ни единый из них не оступился, неукоснительно
добравшись до цели. Поэтому уже через два дня во дворец Владыки начали
прибывать немолодые люди из главных обителей, богатых добром, мудрыми
братьями, славой и древними книгами. При этом уже и в близких между
собой монастырях стало сильно заметно разнообразие, а главное -
разночтения и разнотолки. Впрочем, до образования сект еще не дошло,
и, по крайней мере, Посвященные понимали друг друга превосходно, море
новообращенных с их разнообразными, дикими порой предрассудками не
успело еще размыть крепких берегов веры мудрых, призванных учить.
Потом не на один день затянулись переговоры, - по чину, неторопливые и
очень вежливые; тут допустимо было смелое уподобление, сверкающая
яркими красками мысль, за которую кто-нибудь не столь посвященный был
бы безоговорочно проклят, высказывание, не прячущее смысла. И много
тут было выпито соленого чая с молоком, жиром и маслом, но, хотя и
окольными путями, казалось бы, двигались в угоду приличиям речи
собравшихся, а решение, однако же, было достигнуто на диво быстро, и
никто при этом не оказался недовольным или же обиженным.
Избранных же к поиску оказалось всего пятеро. С высочайших гор
спустился аскет, одиноко проживший в пещере, без огня и теплой одежды
вот уже шесть лет. Наверное, был он сравнительно не стар, но
нечеловеческая жизнь его сделала существом, как бы вовсе лишенным
возраста. Когда посланцы явились к нему, он, верный обетам молчания и
одиночества, им не отвечал и даже как будто бы не видел их вовсе, но,
узнав о цели посольства, аскет прервал подвиг, тем самым отказавшись
от грядущего блаженства ради блага ближних и дальних, и, худой до
бестелесности, с длиннейшими и спутанными космами черных волос, вошел
он в сообщество ищущих. Считалось, что он видит суть вещей прямо через
обманчивую завесу внешнего, являющегося, как известно, всего лишь
иллюзией. Воля же его была подобна чистому кристаллу без порока.
Следом шел слепой монах, поэт, певец и непревзойденный знаток
учения и канонов: сам Владыка послал его в путь, предложив высокому
собранию его кандидатуру, и многие говорили, что это было немалой
жертвой с его стороны, потому что слепец с его поистине необъятной
памятью на своем месте был трудно заменим. Он один заменял библиотеку
в тысячи томов, но избран был далеко не только по этой причине: от
рождения не видевший света, он, казалось, все-таки видел мир
по-своему, не так, как его видят зрячие, потому что в самом деле
невероятной, неправдоподобной остротой обладали остальные его чувства.
По мнению братьев, он обладал также способностью проникать в Суть
Вещей, но это свойство его неизреченным образом было совсем другим,
нежели у аскета.
Третьим был монах обители Бадан, из числа тех, кто как раз и
создал ей широкую славу и, в конечном итоге, немалую часть богатства,
- знаменитейший врач. Одонг настоял на участии в поиске именно его,
дабы избранный младенец был по-настоящему здоровым и беспорочным и
попал бы к воспитателям невредимо. Понятно, что при этом настоятель
отнюдь не выставил напоказ этих своих вполне практичных резонов, а
собратия, если и поняли их, виду отнюдь не показали. Семь лет было
целителю, когда он попал в ученики лекаря, и без двух шестьдесят, без
двух полный круг лет прожил он, когда на него легла обязанность
отправляться в поиск. Великий знаток древних книг при необходимости
смело поступал вопреки написанному в них - и не ошибался, весьма
напоминая этим самого Одонга, и пользуясь неизбывным его уважением за
эту черту. По ремеслу своему и по причине долгой жизни знал врач все
темные стороны бытия, но ничто дурное поразительным образом к нему не
приставало.
Четвертым был почти до немоты молчаливый горец-слуга, по словам
Одонга: `Почти вовсе не человек, но поистине незаменимый в пути
припас.`
Пятым был бандит. Три года тому назад он явился в обитель с
дальней восточной окраины Мира, назвался величайшим злодеем и свою
историю поведал одному лишь Одонгу. Став вечным послушником, он всех
превзошел в аскетизме и выполнял в обители самую тяжелую и грязную
работу, вкушая при этом только самую малость самой постной и скудной
пищи. Так он быстро ослабел и неминуемо помер бы, если бы прознавший
про то настоятель не приказал бы ему питаться как следует и сохранить
телесную силу. Тогда он проявил надлежащее послушание, но теперь,
узнав, что ему предстоит сопровождать высоких учителей и, при
необходимости, охранять их и защищать, `держа меч в правой руке своей`
- осмелился усомниться:
- Отец мой, я поселился в обители, дабы никогда больше не лить
человеческой крови, поскольку кровопролитие стало нестерпимо для меня
с самого мига прозрения, и теперь неизмеримо легче для меня самому
быть убитым, нежели убивать других.
Обладая пониманием людей, которое можно считать совершенным,
настоятель тут почувствовал наличие упорства, сродни упорству
мучеников за веру, бывшего хоть и ошибочным по отстаиваемым
убеждениям, но все-таки непреодолимым, если ослушника не удастся
переубедить. Все эти соображения многоопытный муж и человекознатец
оценил молниеносно, а поскольку, при явной правоте своей, убеждать
можно, - и должно! - по-разному, он счел резонным впасть в устрашающую
ярость:
- Довольно! Я уже вижу, что дух Учения столь же темен для тебя
сейчас, как и в день твоего появления здесь, и я зря тратил на тебя
время и силы своей души. Кто лучше тебя знает, сколько людской крови
ты пролил?! И эти реки крови ты надеешься искупить, таская воду, рубя
хворост и каясь?! Тебе говорю я: сотни жизней, проведенных в подобной
безделице не искупят сотой доли содеянного тобой! Святой человек, не
чета тебе, душегубу, отказался от достижения блаженства, которое, по
всем признакам, постигло бы его по окончании уже этой жизни... И ты
отказываешься? Так иди же, веди жизнь бессловесного скота, поскольку
это соответствует твоей сути!
Удивительно ли, при таких обстоятельствах, что ослушник
капитулировал и, рыдая, вымаливал себе прощение, которое, впрочем, и
получил без излишних затяжек, поскольку мудрый знает необходимую меру
строгости и великодушия. Поэтому, когда его убедили, что забота о
пожилых и слабых телом людях - благородна просто по определению,
последние сомнения его отпали, сменившись неподдельным энтузиазмом.
Одонг бросил еще один оценивающий взгляд на фигуру удаляющегося
послушника и мысленно поздравил себя с удачным выбором: в рослом,
сухощавом, с очень широкими плечами теле чувствовались сокрушительная
сила и боевое могущество. Почти до колен послушника доставали его
жилистые, узловатые руки, и не меньшей силой, - монах знал это, - было
искреннее убеждение простодушного сердца.
В этой стране, как и в ряде прилегающих, твердо знают, что
торопящийся сорвать яблоко рискует съесть его незрелым. Другой
стороной той же самой мудрости была основательная уверенность, что
дорогу может осилить только идущий. Так шли, не торопясь и не мешкая,
пятеро людей, и даже нарочно трудно было бы подобрать более странную
компанию: впереди, весь заросший диким волосом, шел костлявый аскет в
набедренной повязке, за ним следовал крепкий немолодой человек в
низкой желтой шапке с редкой бородой и увесистой сумкой в руках,
которую он нипочем не хотел доверить никаким слугам. Следом высокий и
могучий воин с необыкновенно-мрачным лицом вел под руку слепца с
посохом, хотя тот, надо сказать, нуждался в опоре едва ли не меньше
всех остальных. Замыкал процессию кряжистый горец, едва видимый под
тяжелой и громоздкой кладью, ступающий уверенно и мерно, как
невозмутимый вол. Они посещали горные селенья и деревни долин, где
голубели квадраты рисовых полей и темнела листва плодовых рощ, и везде
верующие считали за великое счастье накормить путников и принять их
под своим кровом. Врач лечил, и ему давали посильную плату, - в тех
случаях, когда он соглашался ее брать, потому что очень уж бедными
были иные из деревень: горы были бесплодны, а в долинах людей давили
местные владыки и многолюдие. Когда путь их лежал через совсем уж
дикие и редко населенные места, им порой приходилось ночевать лагерем,
и тогда слуга разворачивал шатер, добывал горючее, разводил огонь и
ложился спать под открытым небом, а Тун-разбойник охотился и, в случае
удачи, кормил остальных мясом. Поужинав, слепец и врач ложились на
кошму и накрывались войлоками, разбойник садился спиной к костру,
положив кривой меч себе под руку, и то ли грезил, то ли дремал. Аскет
ложился на голый камень далеко от костра, и его душа успевала за одну
ночь облететь весь мир, побывав во множестве мест. Почти два года
потратили они в путешествии на юго-запад, и не нашли искомого в этих
густонаселенных местах, - люди там были испорчены многолюдием и за
сотни лет жизни в тесноте успели накопить много зла в крови своей и
душе: обиды ранят только обиженных, но сотни лет унижения могут
отравить и отдаленное потомство тех, кто были унижены. Мелкие, почти
обособленные селения, которые они видели в самом начале своего пути, в
горах, тоже не годились, поскольку кровь, запертая, словно в бутылке,
в малом числе людей, прокисает в череде поколений. А когда у мальчика,
отрока или юноши была видна чистота крови, он уже не был тем, что
требовалось путешественникам, - белой табличкой без надписи,
младенцем, грубые руки уже успели испачкать эту белизну уродливыми
росчерками и невежественными письменами. Во весь рост встала перед
путниками великая трудность простого дела. Однажды, после ночевки под
открытым небом аскет заговорил едва ли не впервые с начала пути:
- Надлежит повернуть на север, потому что мы ничего не найдем
здесь.
Спутники принялись расспрашивать его о причине столь
неожиданного предложения, но он только молчал, глядя как будто бы
сквозь них и очевидно считая разговор оконченным. Они повернули по
слову его, и бесконечный путь неизвестно куда продолжился. В
бесплодных поисках прошло и еще четыре месяца, и путь теперь снова вел
вверх, к бесчеловечной красоте снежных перевалов и голубых корон,
венчающих грозные пики. Вот на этом-то пути и случилось так, что во
время одного из ночлегов путники угодили в руки шайки жестоких
негодяев под главенством некоего Рванг Гвонга, и, без сомнения,
погибли бы, если бы не вмешательство могучего горца из местных,
пришедшего на помощь в самую трудную минуту. Вдвоем с
Туном-послушником они разогнали шайку, более, чем на половину истребив
ее. Погиб и главарь. Горец признался, что этой ночью его выгнало из
дому чувство, бывшее непонятным ему самому. Тем более, что он старался
не отлучаться из дому, поскольку жена его должна была скоро родить. А
надо сказать, что жена его была не из местных жительниц, и привез ее
хозяин из далекой южной страны, славившейся колдовской прелестью своих
черноглазых красавиц с солнечной кровью. Глянув на спасителя, врач
пожелал непременно остаться до родов и поглядеть на ребенка,
присутствие мудрого лекаря было истинным даром судьбы и благоволением
Неба для горца, поскольку жил он ┤ вдали от других людей, и поблизости
не было опытных женщин. Он рассеял также последние сомнения путников,
боявшихся оказаться в тягость, если ожидание затянется:
-Урожай я собрал в этом году отменный, и скот мой дал хороший
приплод.
А надо сказать, что в отличие от большинства своих высокоученых
собратий, этот врач очень хорошо умел помогать в случае тяжелых родов
и втайне весьма гордился этим. Горец же, заручившись их согласием,
улегся прямо на жесткий камень и моментально уснул.
В те времена и в те годы простонародье считало за счастье и
высокую честь приютить бродячего монаха или же аскета, и он мог быть
гостем семьи сколько сам того пожелает: его кормили, ему угождали до
самого момента ухода. Никому не пришло бы в голову намекнуть святому
человеку, что он несколько загостился, и положение это казалось вполне
естественным как хозяевам, так и гостям. Нахлебники вовсе не стыдились
своего нахлебничества, но эти люди разительно отличались от привычного
типа святых, и были совершенно неспособны бездельничать. Врач, когда
пришел срок, помог хозяйке разрешиться от бремени, хотя роды,
благодарение Небу, оказались нетяжелыми, а потом взял на себя заботы о
матери и младенце, с достойной удивления сноровкой проделывая все
необходимое. Он же, невзирая на протесты хозяина, умудрился осмотреть
и в меру необходимости вылечить весь его скот. Вмешательство
отшельника, как обычно, было малозаметным, и, как обычно, в полный
рост проявило себя позже: исчезнув на несколько дней, вернулся аскет,
сгибаясь под тяжестью мешка с семенами невиданного доселе, вовсе
непохожего на здешние сорта ячменя с голыми зернами. Сам же их и высеял
на крохотном, с немыслимыми трудами созданном поле, предварительно
трижды обработав землю. Его невесомое тело, казалось, вовсе не ведало
усталости, и с тех пор местность эта питается по преимуществу именно
этим ячменем, неприхотливым, урожайным, и удивительным образом
поддерживающим не только силы, но и здоровье. Послушник и бессловесный
слуга, трудясь вместе с хозяином, все трое - сильные, словно буйволы,
и столь же упрямые, успели вдвое расширить его поля, - вещь,
совершенно невозможная для одиночки, даже такого могучего. Впрочем, мы
в своем правдивом повествовании забежали несколько вперед, - итак, как
было сказано выше, жена хозяина ждала ребенка. Даже среди красавиц
своей страны, столь славной женской красотой, она, безусловно, была
королевой.
-Великое небо, - тихонько бормотал про себя врач, - у нее есть
как раз все то, чего не хватает ему... В ней видна способность к
утонченным чувствам и богатству воображения. В ней есть тяга к
небывалому, и нет нужды, что она сама, быть может, не знает об этом.
Тогда-то он и сказал друзьям своим и спутникам, что непременно
хочет дождаться появления ребенка и помочь в родах. Друзья с уважением
относились ко всем его желаниям.
Слепой певец, человек при всей своей учености молодой, в первый
раз услыхав голос хозяйки, впал в тайную тоску. Он никогда не любил, и
мучившее его нежную душу чувство было смутным для него. Только
всевидящие глаза отшельника уловили творящееся в душе певца, но это
еще не было достаточным основанием для того, чтобы произносить
какие-то слова. Сам же певец уходил подальше от друзей, садился на
берег бурной речки, а там плакал незрячими глазами и пел небывалые
песни. В них пелось о голосе, похожем на голос серебряной флейты и
рассекающем беззащитную душу. Так свистит ветер в тростниках, что
растут по краям маленьких озер в сухих степях. Так звенят капли,
извечно капающие в древних пещерах. Капающие, как слезы незрячих глаз,
такие горячие, что способны прожечь даже камень. А еще он пел о мире,
который был холодным, пока они не встретились. Слепец не хотел, чтобы
хоть кто-нибудь слышал эти тихие и страшные песни, но однажды зашуршал
песок под осторожными шагами и маленькая ладонь мимолетно погладила
его по щеке. Больше ничего не было, но с этого мгновения он знал, что
по-настоящему ласковыми могут быть только она, да еще смерть.
От хозяина они узнали поистине необыкновенную историю его
женитьбы. А дело было в том, что в ранней юности он, как это нередко
бывает с очень сильными людьми, отличался буйным нравом и склонностью
к небезобидному озорству. Так он перешел однажды границы допустимого и
был вынужден покинуть родные места. Потом бродячая жизнь увлекла его,
и, шаг за шагом, он ушел очень далеко, добравшись даже до берегов
бескрайнего моря, где и познакомился со своей нынешней женой.
Разумеется, она была просватана за кого-то еще в четырехлетнем
возрасте и ни в коем случае не могла бы достаться безродному
чужеземцу-варвару. Тогда он попросту умыкнул ее, но предварительно
умудрился переговорить с девушкой, и она не слишком-то противилась
похитителю, который обладал каким-то бесшабашным обаянием и был так же
похож на местных юношей, как, скажем, водопад в горах похож на пруд,
вырытый в парке. Потом семейная жизнь сильно изменила его, и все, что
почтенные гости видят вокруг себя, сделано, добыто, или же куплено им
собственноручно. Когда же ненастным вечером у хозяйки начались роды, и
врач с характерной бесцеремонностью выгнал всех остальных во главе с
хозяином под дождь с ветром, поэт потихоньку плакал. К утру четверо
промокших и измученных злобным ветром мужчин, были, наконец, допущены
в дом и вошли, распространяя запах холода и мокрой шерсти. Хозяйка
благополучно произвела на свет мальчика, которого лекарь признал
здоровым, крепким, и лишенным пороков.
-И это неудивительно, - проговорил врач, - поскольку человек
становится особым и отдельным только тогда, когда жизнь наложит на
него свою особую печать. Потому новорожденный - только часть своих
родителей, и свойства его таковы, каковы их крепость и совершенство.
Это не мои слова, так сказано в шестой главе десятого тома `Ста
книг`... Но сейчас ребенок столь подавлен родами, что о истинных его
свойствах можно будет судить только через семь недель, поскольку семь
семерок - число дважды святое.
Наконец наступил знаменательный день: надлежало в строгом
соответствии с древним ритуалом провести опознание нового Воплощения
Учителя. Тунг не считал себя ровней товарищам, а только их слугой и
защитником; врача все чаще охватывало равнодушие к исходу поисков,
поскольку это было не его подвигом и он всю свою жизнь служил людям
по-другому, леча и утешая страждущих и обучая этому делу немногих, но
хорошо подобранных учеников. Аскет давно все понял и со свойственной
ему бесповоротностью решил. Но он знал также и могучую силу традиций:
если давным-давно ставший формальным ритуал будет выполнен по всем
правилам, то сила его воздействия на умы поистине станет равной чуду.
Не умы простонародья, но - умы самих хранителей веры, потому что таким
людям особенно важно, чтобы все соответствовало Установленному. То
есть они бы, конечно, подчинились воле Владыки и могучего Одонга, -
как подчинялись, ядовито сплетничая и тая коварные усмешки, в подобных
случаях прежде... И кислота скепсиса сопутствовала бы молодому владыке
вплоть до нового воплощения, исподволь разъедая его лучшие начинания!
Слепой, облачившись в специально запасенный для такого случая
ритуальный костюм, читал необыкновенно низким и протяжным, рычащим
голосом, нараспев, расположенные в строгой последовательности
девяносто девять Золотых Печатей. Когда он зачитывал очередную, кто-то
из присутствующих отзывался уставной формулой Подтверждения:
-Это воистину так, о хранитель Завета!
И все, поочередно глянув, молча кивали головой. Врач слушал.
Основная часть признаков, все вместе и каждый по отдельности,
свидетельствовали редкостное здоровье и крепость. Часть была непонятна
совершенно, - видимо, некогда вполне понятные, формулы были искажены
при многократном копировании и их следовало только поразумнее
толковать. Наконец, часть пунктов представляла собой тайну, и он,
великий знаток человеческого тела всем своим необозримым опытом и
природным чутьем прозревал это. Церемония продлилась достаточно долго,
чтобы голодное Воплощение завопило, но дело довели до конца, почти с
испугом убедившись, что все, даже самые темные пункты договора с Небом
соблюдены. Это было невозможно, и все-таки являлось фактом: перед ними
корчилось, голося и раззевая беззубый голодный рот, живое воплощение
Учителя. Потрясенный певец поднял младенца и своими чуткими пальцами
нащупал на лобике его возвышение, находившееся между бровями и чуть
выше их:
-Третий глаз, - в полнейшем смятении проговорил он, - всевидящее
Око, неизгладимая печать Неба.
-На колени! - Страшным голосом прокричал аскет, и шестеро
мужчин, относя сюда и отца, замерли, стоя на коленях с опущенными
головами. Не будем судить по себе, потому что в те времена в тех
местах для семьи пределом счастья было, когда в доме обнаруживали
нового Владыку. Но в дополнение к этому аскет поклялся родителям
ребенка, что мальчик будет родителей знать, чтить и помнить, а они
смогут время от времени его видеть. Примечательно, что до этого случая
никто не слышал, чтобы аскет клялся.
После этого компания отправилась в путь, и двигалась так быстро,
как только могла, бережно неся с собой свою драгоценнейшую ношу. Тут
мы опустим все перипетии их нелегкого путешествия, главное же - через
две недели, похудевшие и страшно усталые, они достигли обители и были
встречены со всей торжественностью. Младенец был жив, вполне здоров,
набрал вес на неподходящей, казалось бы, пище, был голоден, но не то,
чтобы слишком, и, когда Одонг взял его на руки, он исправно таращил
глаза и сосал кулак. Похоже, что тяготы горной дороги лучше всех
перенес именно он.

(Приведенные ниже материалы представляют собой комбинацию первой
части так называемого `Дневника` с наиболее характерными тезисами
статей, которые были отобраны Издателем, как могущие иметь отношение к
деятельности Сообщества. Кроме того, - отдельные события, которые, по
понятным причинам могли иметь место только после начала действия
Артефакта, и все-таки не представленные в вышеназванных источниках,
пришлось реконструировать по соответствующим картам Расширенного
Комплекта. `Дневник` традиционно принято относить к началу и середине
шестидесятых годов двадцатого столетия или же к какому-то из Аналогов
этого периода, тогда как большинство приводимых фрагментами статей
относится, как правило, к более позднему времени. В более поздних
записях `Дневника` содержатся все более обширные массивы записей,
сделанных на весьма оригинальной (по сути - первой!) версии Априорного
кода с высокой и все возрастающей со временем степенью Безусловности,
и понятными в связи с этим трудностями восприятия. Более того, -
последние, достаточно-редкие и все менее регулярные записи
представляют из себя, по сути, мастерски исполненные графилоны,
обладающие явным и непосредственным психомоделирующим эффектом.
Естественно поэтому, что эти, интересные для специалистов, материалы
вряд ли целесообразно приводить в популярном издании, в связи с чем и
решено ограничиться публикацией дневниковых записей, относящихся к
первому периоду.)

*Творение. Гончар*

I

Сегодня, после долгих колебаний, все-таки решился вести дневник.
То есть я бы взялся за это и раньше, но одолевали сомнения. К чему? Я
и без того никогда не забываю однажды виданного или услышанного. Тем
более не забываю своих мыслей. Но сегодня я решился, потому что вдруг
понял - когда-нибудь умру и я. Да нет, не такой уж я дурак и отлично
знал, что все рано или поздно умирают, но вот сегодня утром оказалось,
что знать и понимать - вовсе не одно и то же. А тут вдруг - как
гвоздем вдоль позвоночника, даже в животе стало холодно. Как так? Как
это вдруг меня не будет? А куда денутся мои мысли, все, что я видел
вокруг и у себя в голове? Ведь это же целый мир, он и меньше всего
мира, потому что я не все еще видел и не на все вопросы нашел для себя
ответы, и больше, потому что у меня в голове полным-полно такого, чего
еще никто не видел. Куда это все денется, когда я умру? Зачем все,
если все равно умирать? Говорят, что для будущих людей, для детей,
которых любят их родители. Но что до них, кроме любви? Ведь ни для
чего и ни за что, а просто так. Говорят даже, что иногда любят
скверных людей, отлично понимая, насколько они плохи, и губят свою
жизнь. Значит, в конце концов, любим не мы? Значит, это за нас? За нас
действует какая-то обязательная к исполнению инструкция воткнутая в
самую нашу середку неизвестно кем и куда более сильная, чем наши разум
и воля. Но тогда не самому человеку нужно и то, что будет после его
смерти, а тому, Тому Самому составителю инструкций! Однако же, - как
нелепо я создан: зачем думаю непременно о том, что от меня не зависит?
Почему меня интересуют только такие вот гнусные вещи? Или и все думают
о том же, только притворяются, что им на все плевать? Тогда непонятно,
зачем притворяться. Зачем на все плевать, и почему на все плевать -
модно и красиво? Я начал дневник, потому что можно запомнить факт,
дело, мысль, но нельзя запомнить внезапный холод в животе, когда
однажды почувствуешь вдруг, что тоже умрешь. И какая разница при этом,
что `еще не скоро`? Для кого - не скоро? Разве хватит мне шестидесяти
- семидесяти лет, что еще ждут впереди, для всего того, чего хотелось
бы? Нет, смерть - это очень скоро, и я смогу отдалить ее только если
смогу в каждой минуте разместить как можно больше дел, мыслей и
впечатлений. А как быть с тем, что за делами время летит куда быстрее?
Может быть, папа, выпив сто пятьдесят за обедом и запив их бутылкой
пива, - тоже удлиняет жизнь? Он тогда сидит, чуть откинувшись, на
диване, гладит усы, смотрит в пол чуть поверх живота и молчит.
Кажется, - в это время он даже почти что совсем не моргает. Что
видится ему в эти минуты, я не знаю, о чем думает, и думает ли вообще
- тоже. Но ведь он же не йог, чтобы просто отключить голову на час или
полтора! Все, на первый раз закругляюсь: уроки я выучил, но мать зовет
с собой в облисполком. Сегодня такой день, что одной ей с уборкой не
справиться. Еще: дал почитать `Копи царя Соломона` и взял `Спартака`
Джиованьоли. Хоть будет чего почитать перед сном. Дат ставить не буду:
что мне в них?!

II

Сегодня мать сразу же по приходу домой уперла руки в бока и
заходила вокруг меня треугольными кругами. На лице у нее при этом было
выражение, которое (так мне почему-то кажется) бывает у доминантных
крыс, когда они бывают недовольны кем-то из парий: те, кстати, от
этого просто дохнут, - без всякого физического насилия.
-Ма, в чем дело?
Ну, тут она и заголосила:
-Придурок! Блаженный! На весь (это у нее получилось вроде
`на`весь`, слитно и с ударением на первом слоге) двор нас с отцом
позоришь!!!
-Да в чем дело-то? Скажи толком!
-Он еще спрашивает...- ну и т.д.
И хоть я и не считаю себя особенно глупым, но суть дела из ее
причитаний до меня дошла только минут через двадцать: оказывается, ее
сегодня подозвали к себе наши наскамеечные бабушки, и главная из них,
Вера Леонидовна, нахмурила бровки и проговорила озабоченно-участливым
тоном:
-Слушь, Татьян, у тебя парень-то как? Вполне здоров?
-Да вроде не жалуется... А что?
-А ты приглядись, приглядись! Сама знаешь, главное - вовремя
спохватиться... Врачу там показать, который по нервам, или еще чего...
-А что такое?
-Да сколько дней смотрим и каждый день видим, как он у тебя из
школы идет... Глаза в землю, ногами загребает, руками размахивает, а
сам все бормочет что-то себе под нос. Чай, знаешь, кто сам с собой-то
разговаривает? Сестра-то у него вон какая...
И пока их председатель вела такого рода переговоры, остальные
члены судилища в подтверждение святой истинности ее слов только
кудахтали: `Да, да, да...` - и с видом полнейшего сочувствия моей
матери сокрушенно качали пустыми головенками... Я прямо-таки вижу эту
картину! Нет, ну чистой воды змеилище (поприще змей)!!!
-Ма, я учусь хуже других? Дома что-нибудь не так делаю? Тебе
хоть раз худое подсказал? Нет!? Так что ты этих дур слушаешь?
-Не с-смей так говорить о старших!!! - Ну и т.д.
Наверное, никогда не пойму, почему это взрослые так боятся,
чтобы их не осудили чужие, вгладь им ненужные люди? И почему бы это ей
так вступаться за бабок? Только потому, что они `старшие`? Если бы она
хоть истинной цены им не знала, а то ведь я собственными ушами слышал,
как она называла их, - не в глаза, конечно, - `старыми бездельницами`.
И вообще интересная это вещь - бабушки. Когда на улице, скажем,
дождик, и поэтому заседание наскамеечного парламента распускается на
каникулы, та же Вера Леонидовна выставит толстую морду в окно и
смотрит, смотрит... Может часами смотреть в окошко, как, например, на
дворе идет дождик; почему-то, хоть и видно в окошко только ее лицо,
мне, как только вспомню про нее, гораздо более живо представляется вид
изнутри, из комнаты, - ее необъятный, растопыренный зад. Должно быть,
- страшно выразительно.
`Спартака` вчера прочитал. Ожидал большего. Дурак-критик (или
они все такие) в послесловии пишет, что любовь раба-гладиатора и
патрицианки выглядят натянуто, а в реальности-де такого просто не
могло быть... Не знаю и не могу судить. Наверное, могло. Судя по
фактам, любовь - это такая штука, которая делает возможной любые
комбинации. Не в том дело, просто подана эта любовь больно уж в стиле
девятнадцатого века, тогда ее вот так и описывали (не все, конечно) с
небесно-голубыми, до прозрачности и небесно же красивыми женщинами и с
вулканическими страстями, изображаемыми, по преимуществу, через ужасно
красочные монологи большой длительности. Или, может быть, так оно в
прошлом веке и было, и это у меня - взгляд отсюда - туда? Но в любом
случае - это современность девятнадцатого века в окружении
древнеримских декораций, да еще с незаделанными швами. То ли дело -
Тацит. Или Петроний. Это же совершенно другие нормы отношений между
людьми! Эта же книга театральна и при этом лишена символики, даже
додумывать не хочется. А я и читаю-то только для того, чтобы потом
додумывать.
Не очень люблю театр. И никогда не смотрю экранизации хороших,
прочитанных мною книг. Представляешь себе все куда ярче, а увидишь не
то, так коробит. Выпросил под страшную клятву вернуть завтра `Юность
короля Генриха IV`. Почему-то не читал раньше. Как это люди умудряются
скучать? Написано столько книг, - на сто жизней хватит, и еще
останется. Нет настроения читать, - не надо, ведь все кругом,
буквально все составляет собой один гигантский вопрос, все еще
требующий решения. Но нет - почему-то не обращают внимания и не
задумываются. Или скучают, или мучаются. Не скучают, только когда
мучаются или полны жажды к чему-то шмоточному, что есть у соседей. Я
никогда не буду скучать.

III

Ночью воображал себя в Древнем Египте. Как бы я и чего там

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Россия

Док. 123024
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1