ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIP НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Александр Барышников

Клад Соловья-Разбойника

Историко-приключенческий сериал


О Г Л А В Л Е Н И Е


Серия 1

Красная Горка
Светобор
Молодой вождь
Предчувствие счастья
Клад Соловьиный
Дмитр и Петрило
Верховный жрец
Стычка
Горе
Юзбаши Серкач
Сокровища чудского храма
Старый мастер
Разговор по душам
Напутствие

Серия 2

Непокорный раб
Гледенский дозор
Длинна рука боярская
Шийлык и черное колдовство Уктына
Военная хитрость
Невзор поворачивает в Вятшую реку
Микулин сон
Биарский полон
Мечта вогульского княжича
Предсказание колдуна

Серия 3

Федька Коновал
Будем жить
Кытлым и Юма
Побег Спасенный Куакар
Милость Голубой Змеи
Воля Йомалы
Удача Федьки Коновала
Светобор и Петрило
Кимера

1 серия


Красная горка

Ночь кончалась. Все явственнее чувствовалось приближение утра, и
замершие на вершине Яр холма парни и девушки сдерживали взволнованное
дыхание, не решаясь нарушить торжественность надвигающегося мгновенья.
Было тихо, лишь чуть слышно журчала под берегом сонная вода.
Все лица были обращены в одну сторону, напряженные взоры уперлись в
сочащийся алым край неба, из-за которого вот-вот должно было появиться
Солнце. А великое светило словно зацепилось за невидимую преграду. Оно
живой слезой нетерпеливо дрожало на ресницах уходящей ночи и уже готово
было выкатиться на чистую щеку нового дня.
- Пора, - выдохнула девушка-хороводница и решительно шагнула в средину
круга. Движение это словно бы нарушило краткое равновесие между тьмой и
светом, и Солнце горячей струей пролилось в обрадованный мир.
- Слава Яриле! - звонко крикнула девушка и вскинула вверх правую руку.
- Слава! Слава! Слава! - дружно подхватил хор молодых голосов.
- Здравствуй. Красное Солнышко! - радостно воскликнула она и протянула
к светилу обе руки. Парни и девушки восторженно повторяли ее слова и также
тянули вверх руки.
- Празднуй, ясное ведрышко! Из-за гор-горы выкатайся, на светел мир
воздивуйся, по траве-мураве, по цветикам лазоревым, подснежникам вешним
лучами-очами пробегай, сердце девичье лаской согревай, добрым молодцам в
душу загляни, любовь из души вынь, в ключ живой воды закинь. От того ключа
ключи в руках у красной девицы, у Зорьки-Заряницы...
Микула, повторявший вместе со всеми слова хороводницы, почувствовал,
как вдруг забилось гулко его сердце, ласковая судорога перехватила горло,
пронзительно-сладкий холодок ворохнулся под грудью. Невольным быстрым
взглядом окинул Микула стоявших в кругу девушек.
Сверкающий Ярило золотым своим светом превратил их холщовые простые
наряды в величественные одежды сказочных цариц, лица девушек горели, глаза
сияли, гибкие тела подались вперед, навстречу могучему небесному богу. И
все это было так прекрасно, что Микула готов был заплакать от
благодарности Солнцу, великому сыну великого Неба-Сварога, подарившего
жизнь этому чудесному миру, этому неоглядному весеннему простору, этой
речке, стремящейся в объятья видимой за лесами Оки, этому холму и этим
девушкам, и ему, Микуле, стоящему на этом холме рядом с этими девушками...
- Зоренька-ясынька гуляла, - счастливо бормотал он вслед за
хороводницей, - ключи потеряла...
- Я, девушка Улита, - почти пела хороводница, - путем-дорожкой прошла,
золот ключ нашла. Кого хочу - того люблю, кого сама знаю, тому и душу
замыкаю. Замыкаю я им, тем ключом золотым, доброго молодца Бажена!
Все взоры разом устремились на высокого, плечистого Бажена, лицо
которого осветилось улыбкой счастья, и на повторе он громче всех крикнул:
- ... красную девицу Улиту!
Да и каждый старался сказать погромче заветное имя, чтоб услышал его
выбранный сердцем человек. Один только Микула промолчал в этом месте
общего речитатива, потому как сердце его еще не сделало своего выбора, а
озорничать, говорить неправду перед ликом всемогущего божества было
непростительным святотатством. На какое-то время Микуле стало неловко и
неуютно, как неловко и неуютно бывает ребенку среди взрослых, занятых
важным взрослым делом. Он невольно опустил голову, уперев взгляд в землю,
и в тот же миг с противоположной стороны хоровода прилетело вдруг негромко
произнесенное имя его.
Микула резко вскинулся и изумленно оглядел стоящих напротив девушек.
Они стояли лицом в хоровод, спиной к Солнцу, глаза их были в тени и,
похоже, ни одна из них не смотрела на Микулу. Почудилось - разочарованно и
одновременно с облегчением подумал он. Но девичий голос угольком тлел в
душе его, и от этого уголька затеплилось и стало неотвратимо разгораться
сладостное предчувствие какой-то новой жизни, незнакомой радости и еще не
бывалого счастья.
А Улита-хороводница, положив на землю крашеное яйцо и маленький круглый
каравай, запела сильным чистым голосом:
Весна-красна!
На чем пришла?
На чем приехала?
Все подхватили песню, и хоровод двинулся по кругу.


Светобор

С детства знакомые звуки и запахи убаюкивающим облаком обволакивали
Светобора. Напряжение бурной, колготной жизни незаметно отпускало душу, и
она тихонько млела в благословенном покое родительского дома. Но сон не
шел. Стоило закрыть глаза, и тотчас стремительно убегала назад земля с
пучками прошлогодней травы, вилась перед лицом черная грива коня, мелькали
прутья придорожных кустов и стволы деревьев. Откуда-то сбоку выплывали
потускневшие от долгого житья глаза отца, глухо звучал его голос, и снова
дорога, и бесконечное трепыханье черной гривы, и кусты, и деревья, и синий
окоем впереди:
Старый Путило свесил с полатей бороду, негромко кашлянул.
- Не спится, сынок? - спросил участливо. Светобор потянулся всем своим
сильным, гибким телом, резко вскинулся и сел, привалившись широкой спиной
к выглаженным временем бревнам стены.
- Отвык, небось, на лавке почивать? - хохотнул старик.
Светобор молчал, сторожко прислушиваясь к звукам ночи.
- Али дума какая? - не унимался отец. - Поведай, легче станет.
- Пожалуй, - согласился Светобор. Здесь, в родных стенах, помнивших его
дитем, рядом с отцом, единственным родным человеком, он почувствовал себя
ребенком, который при всяком затруднении бежит к старшим и надеется найти
у них понимание и поддержку.
- Полгода ведь не виделись, - словно жаловался Путило. Он и вправду
наскучался за это время. - Сердце-то отцовское разве каменное?
Извелся я, сынок, - как ты там? Живой ли? Уж всякое в голову лезло.
Жить-то мне осталось:
- Прости, тятя, - негромко заговорил Светобор. - Закрутило меня с
первого же дня, теперь вот удивительно даже вспомнить. В Новгород добрался
я тогда к ночи. Горожане закрылись в домах своих, и неведомо было, где
найду приют. Брел я по улице и увидел богато одетого господина, который во
весь мах летел навстречу мне на резвом коне, а следом мчались два
всадника. Я понял, что они его преследуют.
Тут из переулка выскочил пеший человек, бесстрашно бросился наперерез и
повис на поводьях. Испуганный конь взвился на дыбы, едва не сбросив
всадника, и тут подоспели преследователи. Знатный всадник выхватил меч и
первым же ударом уложил пешего. Два других насели на него с двух сторон, и
он едва успевал отбиваться. Не помню, как в руках моих оказалась толстая
длинная жердь. Размахнулся я да и снес наземь одного из нападавших.
Другой, оказавшись в одиночку против нас двоих, поддал коню под бока и
убрался прочь. Спасенный мною господин оказался сыном новгородского
посадника.
- Михайла Степановича? - изумился Путило.
- Да, это был Твердислав.
- С Михайло Степановичем, - сказал старик после недолгого молчания, -
мы вместе служили князю Роману Мстиславичу. А Твердислав тогда мальчонкой
был, тебя-то он не намного постарше. Вишь, вот как жизнь повернулась. Я в
деревне небо копчу, а товарищ мой стал посадником новгородским. Да только
и ему, похоже, не сладко.
- Да, тятя, - согласился Светобор. - Я иной раз мыслю: лучше бы мне
спать на твердой лавке, ходить в лаптях, чем видеть неустроения
новгородские. Кафтан богатый, сапоги юфтевые, а на душе туга такая - хоть
плачь слезами горючими. Сеча идет не на жизнь, а на смерть, мужи лучшие,
мужи вятшие хуже диких зверей. Мирошка Нездинич с чадью своей рвется к
власти в земле Новгородской. Двор мирошкин в Людином конце - гнездо
змеиное, люди его вконец распоясались, народ мутят, нынешнего посадника
порочат, и нет на них никакого укорота.
- А что же князь? - не вытерпел Путило.
- Так ведь Мирошка дружится с владимирскими да суздальскими боярами,
которые великому князю Всеволоду служат, а наш князь Ярослав Владимирович
свояком ему приходится.
Светобор помолчал некоторое время, вздохнул и продолжил рассказ.
- Приютил меня Твердислав на своем дворе, зачислил в дружину, срядил
справно. Вскоре донеслось до меня, что Мирошкины прихлебатели, которые на
Твердислава замышляли, грозятся лишить меня живота. Сами, дескать,
Мирошкины сыновья, Дмитр да Борис, злое сердце на меня держат. Твердислав
же им назло решил возвысить меня из мечников простых в отроки боярские.
Путило заерзал на полатях, довольно и как-то по-молодецки крякнул.
Успех сына согрел иззябшую его душу. Он открыл было рот, чтоб выразить
радость свою.
- Обожди, - перебил Светобор. - Чести этой ради должен я принять веру
грецкую, отречься от богов наших:
- Во-она как! - разочарованно и горько протянул старик.
Они долго молчали. Было тихо, только где-то под половицами осторожно
скреблась мышь да с улицы изредка доносились порывы ночного ветра.
- Ну, и чего ты удумал? - спросил, наконец, Путило строгим и каким-то
чужим голосом.
- Вот - приехал: - смиренно отвечал Светобор.
Старик почувствовал смятение сына, острая жалость царапнула душу его.
- Эх, жизнь: - вздохнул он. - Мыслю, не у тебя одного туга такая.
Другие-то как же?
- Другие хитрят, корысти ради принимают веру грецкую, а своим богам
тайно поклоняются. Видел я у многих обманку висячую, из свинца да олова
вылитую. На одной стороне - архангел какой или грецкого бога матерь, на
другой - Ярилин знак. На груди на веревице болтается обманка эта, и вертят
ее, кому как надо. В церкви - так ее повернут, а дома - иначе:
- А душу-то разве вывернешь? - горько спросил старик. - Эх, время! И
чего ты с народом делаешь? Ради лучшей доли душу выворачивать - разве ж то
мыслимо? Душа - не колпак, не рукавица:
- Поверь, тятя, - виновато заговорил Светобор, - деваться мне некуда.
Откажу Твердиславу - он, хоть и мягок до поры, а пожалуй, и погонит меня
со двора. Тут меня псы мирошкины и загрызут. Не слаб я и не боязлив, но
без твердиславовой защиты не сдюжить мне.
- Да, деваться тебе некуда, - раздумчиво протянул Путило. - Порядки
новгородские известны мне по прошлой жизни. Я в свое время тоже норов явил
- сам знаешь, чем дело кончилось. Да ладно, что еще так, а не иначе
как-нибудь.
Он помолчал, а потом спросил осторожно, без особой надежды:
- Может, останешься?
- Думал я об этом, - быстро отозвался Светобор. - Так ведь сведают псы
мирошкины, нагрянут, тогда и тебе несдобровать.
- А я что? Мне жить-то осталось:
- А мне как жить? Да и стыдно от себя самого - вроде как оробел.
- Гордости в тебе, как в муже вятшем, - проговорил Путило, и по голосу
его непонятно было, осуждает он сына или гордится им.
- Эх, кабы не старость постылая, - заговорил старик после недолгого
молчания, - плюнул бы на все и увел тебя на Вятшую реку. Уж там-то зажили
бы мы с тобой славно, уж там-то не достали бы нас ни горе, ни нужда, ни
псы мирошкины.
- Вятшая река? - удивленно спросил Светобор. - Что это?
Старик шумно вздохнул и неловко, кряхтя и постанывая, перевалился на
другой бок.
- Вятшая река, сынок, - это воля вольная, край нехоженый, угодье
немеряное. Еще мальцом слышал я от отца, деда твоего, что в давние времена
затеяли люди новгородские замятню против бояр, против мужей лучших, мужей
вятших. Кое-кого в Волхов пометали, дворы их пограбили, а кое-кому из
господы тогдашней удалось из города вырваться. И пошли они навстречу
Солнцу по землям новгородским. И нигде не могли найти приюта, потому как
всякому смерду обиженному лестно было уязвить недавних господ своих,
потерявших власть и силу.

Долго ли, коротко ли, добрались они до пределов Югорских*, с жителей
которых новгородцы издавна берут дань серебром, и эти жители Югорские
издавна не любят новгородцев и почитают их татями.
- То мне ведомо, - подтвердил Светобор.
- Видя малочисленность мужей вятших новгородских, продолжил Путило, -
югричи собрались числом немалым и напали на незваных гостей.
Новгородцам деваться было некуда. За спиной - долгая да горькая дорога
до мятежного Новгорода, на полночь - чернолесье непрохожее, непроезжее до
самого Дышучего моря**: И отступили они на полдень, и пропали где-то в
лесах и болотах. Однако, отец мой слышал от кого-то, что вышли те мужи
лучшие, мужи вятшие к большой прекрасной реке, в которой рыбы больше, чем
воды, а прибрежные леса всеми своими лапами и листами не могут скрыть дичи
непуганой, и в каждом втором дереве - борть с медом. Сказывают, выбегает
та река из-под Латырь-камня, и кто выпьет воды из нее, тот сразу забудет
все хвори-недуги и станет счастливым. Но самое главное - нет на той реке
ни князей, ни бояр, ни тысяцких, ни сотских, а о грецкой вере никто там и
не слыхивал.
Старик замолчал, словно зачарованный своим рассказом. Светобор тоже
замер на своей лавке. Скреблась под половицами неугомонная мышка, за
стеной негромко вздыхал ночной ветер, все было привычно, обычно и
буднично, и далекая Вятшая река, если она и была на белом свете, казалась
прекрасной сказкой, дивным сном, мечтой несбыточной.
- Был у меня дружок, - снова заговорил Путило. - Молодой, веселый, по
имени Чурша. Когда рать Боголюбского осадила Новгород, бился он с
суздальцами отважно, от других не отставал. Когда стрела неприятельская
вонзилась в икону, и полились из иконы слезы девы Марии - тогда уверовал
Чурша в бога христианского и принял веру грецкую. Когда же мужи вятшие
новгородские несправедливо изгоняли победителя суздальцев Романа
Мстиславича, Чурша вместе со мною поднялся на защиту молодого князя. Туго
нам пришлось - плетью обуха не перешибешь. Вот тогда звал меня Чурша на
Вятшую реку. Ему что? Он молодой, вольный, ни женки, ни чадушек малых. А я
Любавушку свою с малолетним сыном на кого оставлю? Он ушел, и с тех пор
ничего я о нем не слышал. Не знаю - дошел, не дошел:
- И как же идти к той Вятшей реке? - спросил Светобор взволнованно.
- Навстречу Солнцу, - отвечал Путило.

Молодой вождь

Келей, молодой вождь Верхнего племени, ловко угнездившись в седле, гнал
вороного коня по едва приметной лесной тропинке. Сверху, сквозь кроны
сосен, иногда просверкивало яркое весеннее солнце, но здесь, под сводом
леса, было сумрачно и прохладно.
Прошло не так уж много времени, как он покинул свое селение в устье
Вотской реки, но борзый конь быстро нес его вперед, и уже недалеко
оставалось до Полой речки, а там и до Ваткара - рукой подать.
Конечно, можно было отправиться в путь на лодке. Весной течение в
Серебряной реке бурное, да и ветер с утра был попутный, но уж очень не
хотелось лишний раз проходить под стенами ненавистного Булгакара:

***

В давние времена большое булгарское войско пришло с низовьев Серебряной
реки. Жестоко подавив сопротивление вотов, живших отдельными племенами,
булгары выстроили свой город Булгакар в пределах Верхнего племени, чуть
ниже устья Вотской реки. Он грозно высился на крутом берегу Серебряной и
всем своим неприступным видом напоминал о неотвратимой необходимости
покоряться воле пришельцев.
Булгары выколачивали с вотских племен огромную дань, брали себе в
наложницы самых красивых девушек, а непокорных мужчин, пытавшихся защитить
своих дочерей и сестер, уводили в полон и отправляли в далекие булгарские
города, где и продавали их в рабство на шумных невольничьих рынках.
Некоторые из тогдашних вотских вождей иногда пытались пойти наперекор
чужеземной воле, но все они стремились к славе в одиночку, и булгары
всякий раз безжалостно расправлялись с непокорными. Так продолжалось до
тех пор, пока вождем одного из вотских племен не стал Кутон из рода
Гондыр. Это был умный человек и искусный воин. Он умел ладить с
чужеземцами, охотно принимал и обильно угощал их в своем селении возле
устья Колыны-шур - Речки с ночлегом у брода. Во время одной из славных
попоек тогдашний булгарский юзбаши Тэкин, расхваставшись, проболтался о
том, что изрядная доля вотской дани оседает в Булгакаре, а великий хан
получает чуть больше четвертой части. Вскоре после этого Кутон совершил
тайное и опасное путешествие на далекую реку Итиль. Он привез булгарскому
хану богатые дары и после долгих переговоров добился того, чего не могли
достичь его бряцавшие оружием предшественники. Он предложил хану вдвое
увеличить размер вотской дани при условии, что сбор этой дани будет
поручен ему, Кутону. Он обещал хану вечную дружбу и военную поддержку при
условии, что булгарское войско уйдет с берегов Серебряной. После
тщательного обсуждения они пришли к согласию.
Решено было оставить в Булгакаре десять десятков воинов во главе с
юзбаши-сотником, который должен был блюсти интересы хана в вотских землях
и наблюдать за делами Кутона. Еще в обязанности юзбаши входило
сопровождение дани от селения Кутона до ханской столицы Булгар-кала. Эта
мера была разумной, потому как путь на реку Итиль пролегал через земли
чудинов*, калмезов** и воинственных чирмишей - все они, особенно
последние, были склонны к разбою, и остановить их могло только присутствие
булгар.
За короткое время Кутон объединил под своей рукой многие племена
северных вотов. Путешествие на реку Итиль не прошло даром:
насмотревшись на города, возведенные искусными булгарскими строителями,
он выстроил возле устья Колыны-шур мощную деревянную крепость. В дикой
лесной стране вровень с Булгакаром - Городом Булгар, появился Ваткар -
Город Вотов. Все это позволило Кутону объявить себя великим вотским
князем. Кас, тогдашний жрец рода Гондыр, был очень рад возвышению Кутона,
ведь вместе с ним возвышалась гондырская куала - храм родовых богов, а он,
Кас, становился верховным жрецом северных вотов. Возвысившись, он встал
ближе всех к великим богам, и, видимо, поэтому именно ему, Касу, внушили
они свою волю, которая и была торжественно объявлена народу.
Отныне ваткарский князь, подчиняясь воле великих богов, назначал вождей
подвластных племен из числа людей, принадлежавших к роду Гондыр. Воты,
слепо верившие великим своим богам и, к тому же, благодарные Кутону за
избавление от непосильного булгакарского ярма, особо не противились, и
сородичи гондырского властелина возглавили племена. Это позволило Кутону и
Касу крепко держать в своих руках обширные богатые угодья, раскинувшиеся
по берегам Серебряной от Великого холма до устья Медной реки. В обычное
время вожди выполняли волю ваткарского князя в доверенных им землях, но в
дни великих торжеств они обязаны были явиться в Ваткар и встречать
праздник среди своих сородичей.

***

Истомленный жеребец остановился, громко фыркнул и. круто угнув длинную
шею, блаженно припал горячими губами к прозрачной, как слеза, воде. Сзади,
из соснового чистолесья, подъехали сопровождавшие Келея воины, числом
десять, в праздничных нарядах.
- Ну, хватит, хватит! - с ласковой укоризной заворчал молодой вождь и
потянул повод, с трудом преодолевая сопротивление коня.
- Может, отдохнем? - осторожно спросил один из воинов. - Куда спешить?
Келей молчал. Он без подсказки знал, что весенний праздник шийлык
начнется завтра, спешить и вправду было некуда, но сердце его рвалось в
Ваткар. Ему не терпелось въехать в крепость, войти в дом князя и,
наконец-то, увидеть княжескую дочь Люльпу.
Имя девушки, ее милый образ давно уже не давали покоя молодому вождю.
Видеть Люльпу было для него радостью, звук ее голоса волновал его до
глубины души, а ее взгляд, обращенный на него, тем более взгляд
благосклонный, надолго наполнял его счастьем.
Иногда он мысленно проклинал князя за то, что тот поставил его во главе
Верхнего племени. Конечно, в возрасте Келея лестно было достичь такого
положения, но временами он готов был отказаться от своей власти и
вернуться в Ваткар навсегда. Ради того, чтобы просто видеть Люльпу, он
готов был стать рядовым воином и даже княжеским домашним служителем.
Иногда он жалел о том, что Люльпу родилась в семье князя. Будь она простой
девушкой, ему, Келею, было бы гораздо проще добиться ее любви и доказать
всем, что он добивается этой любви не ради выгоды и чести.
Утомленные воины вопросительно смотрели на своего вождя.
- Вперед! - непреклонно скомандовал он и поддал коню под бока.
Вороной заржал, вскинулся на дыбки и размашисто скакнул на мелководье
Полой речки.


Предчувствие счастья

Солнце поднималось все выше. Прекрасная Лада, обручавшаяся в эти дни с
громовником Перуном, бирюзовым светом бездонных своих очей ласково
обнимала гуляющую на Ярилином холме молодежь. Одна песня сменяла другую,
Улита-хороводница завивала живую цепочку в диковинные узоры, достойные
украсить венок богини любви и красоты. Микула, послушный движению
хоровода, оказывался то на склоне холма, то на его вершине, то у самой
воды, и все это время он украдкой поглядывал на окружающих его девушек,
пытаясь угадать ту, которая принародно призналась, что он, Микула, люб ей.
Эта тайна не давала ему покоя, она ласково сжимала его молодое сердце
теплой нежной ладонью. Ничего не зная наверняка, он все же чувствовал, что
этот праздничный день, первый день Красной Горки, каким-то образом резко
изменит его жизнь...
Напевшись песен, вдоволь наплясавшись под звуки гудков и гуслей, парни
и девушки тут же, на склоне холма, весело распеленали плетеные кошницы со
снедью. После первой чаши с медом жизнь стала еще прекраснее, добрее
улыбнулся великий Ярило, бездоннее и ласковее стали небесные глаза Лады, и
даже свирепый Позвизд, не решаясь нарушить светлое торжество Перуновой
невесты, потуже затянул свой кожаный мешок с ветрами и бурями.
Девушки, пошептавшись, незаметно окружили Бажена и вдруг разом
накинулись на него. С криками, визгом, бестолковой толкотней живой клубок
молодых горячих тел покатился по склону к синеющей внизу воде. Остальные
парни, враз забыв зачашные разговоры, кинулись выручать товарища, но было
поздно - Бажен, нелепо взмахнув рукой с зажатой в горсти чашей, взлетел
вверх и с криком рухнул в реку.
Зычно ухнул развеселившийся Водяной царь, заплескала смехом жена его
Белорыбица, звонко рассыпала сверкающие брызги смешинок их дочь Параська,
и все это вперемешку с девичьим хохотом взметнулось ввысь.
Бурей налетели парни, вмиг устроилась куча-мала с криками, смехом,
дурашливым воем и обжигающими прикосновениями.
А мокрый до нитки Бажен, зачерпнув полную чашу речной воды, с самым
решительным видом выбирался на берег.
- Улита, беги! - закричали девушки.
Хороводница заполошно вскинулась, сделала несколько резвых скачков
вверх по склону и, оглянувшись на Бажена, замедлила бег.
- Беги! - кричали девушки, и почти каждая из них хотела бы оказаться на
месте Улиты, ведь по обычаю предков парень, обливший девушку водой в
первый день Красной Горки, должен жениться на этой девушке.
Кто не сделает этого - станет лихим обидчиком, поругавшим девичью
честь...
Спохватившись, что излишняя медлительность может быть понята как
нескромное стремление заполучить завидного жениха, Улита припустила во
весь дух, но Бажен был уже рядом, и вот упругая струя холодной воды мягко
ударила в ее спину. Девушка вздрогнула, разом остановилась и быстро
повернулась лицом к парню. В это самое время внизу, у реки, возникла и
широко полилась песня.
Как из улицы идет молодец, Из другой идет красна девица.
Поблизехоньку сходился, Понизехонько поклонился.
Парни и девушки, забыв кучу-малу, дружно поднимались на холм, песня
приближалась, росла, заполняла светлый весенний мир.
Да что возговорит добрый молодец:
Ты здорово ль живешь, красна девица?
Я здорово живу, мил-сердечный друг.
Каково ты жил без меня один?
Поющие окружили счастливую пару и двинулись по кругу, песней своей
славя новую любовь. Оглушенная стуком своего сердца, одурманенная всеобщей
песней, Улита была готова броситься в горячие объятья Бажена, а он, пьяный
от счастья, света и вольного воздуха, хотел только одного - прикоснуться
губами к ее губам; мокрые, взъерошенные, они стояли и неотрывно смотрели
друг другу в глаза.
Казалось, что воздух между ними накаляется, и как только он накалится
до последнего предела, встретившиеся, обнявшиеся, туго переплетенные
взгляды влюбленных вспыхнут ослепительно, как молния, и грянет гром...
Перун и Лада! - догадался Микула. Это они, великие небесные боги,
спустившись на землю и вселившись в тела Бажена и Улиты, дарят людям
любовь и учат их быть счастливыми. Значит, не напрасными были его
радостные предчувствия, и скоро, совсем скоро сердце его прозреет и
угадает ту единственную, которая сможет подарить ему свою любовь. И тогда
он, Микула, зачерпнет полную чашу речной воды и бросится вверх по склону
холма за свои счастьем.


Клад Соловьиный

Выгребая против течения Сухоны, Бессон и Быкодер добрались, наконец, до
приметного издали яра и, схоронив лодку в прибрежных кустах, вскарабкались
по крутому склону. Здесь, на сухом песчаном пригорке, стоял под сосной
шалаш, чуть заметно курился догоревший костер, возле которого устало
ютились сонные от долгого сидения дозорщики.
- Будьте здравы! - радостно приветствовал их Бессон.
- И вам того же, - отвечал пожилой дозорщик.
- Все ли ладно? - деловито спросил Быкодер.
- Спокойно, - заверил пожилой, поднимаясь на ноги.
- Да кому тут плавать-то? - сказал, зевая, его молодой товарищ,
лежавший возле шалаша на куче веток. - Дикое место.
- На то и дозор, что место дикое, - поучающе выговорил Бессон.
- Вот и доглядывай, а мы домой, - молодой встал на ноги и, подхватив
копье, стал спускаться к реке.
- Удачи вам, - сказал с улыбкой другой дозорщик и двинулся следом.
Вскоре их лодка выскользнула из-под кустов и ходко двинулась по течению
Сухоны. Через малое время умолк плеск весел, сонная полуденная тишь
повисла над пустынной рекой, и казалось, ничто и никогда не сможет уже
поколебать и нарушить это первобытное безмолвие.
Дорог был хлеб в здешних лесных местах, но все же первым делом Быкодер
сноровисто отхватил от каравая немалую краюху, щедро посыпал ее солью и,
углубившись в лесную чащу, с поклоном положил дар свой на мягкую моховую
подушку: прими, Дед Лесовой, да оставь меня с головой, не води меня, не
урочь, да гони лешаков своих прочь:
- Деда уважить - первое дело, - сказал Быкодер, вернувшись к шалашу.
- У нас под Муромом тоже леса страшенные, так без подарочка в чащу
лучше не суйся.
- Слыхал я о ваших лесах, - отозвался Бессон. - Там, говорят,
Соловей-Разбойник пошаливает.
- Разбойник: - передразнил Быкодер. - Люди языками своими долгими
ботают*, а ты веришь.
Почувствовав недовольство товарища, Бессон выжидающе молчал. Быкодер
лег возле шалаша на кучу веток, раскинул утомленные весельной работой руки.
- То не люди говорят, а попы грецкие.
- А им что за дело? - удивился Бессон.
- То-то и оно, что дело, и дело это давнее. Считай, два века минуло, а
они все злобятся:
- На кого? - не понял Бессон. - Да ты расскажи, нам все равно до
завтрашнего полудня время коротать.
- Ну, слушай, - согласился Быкодер, поворачиваясь лицом к товарищу.
- Как вздумал Владимир, князь киевский, обуздать вольных славян, а для
того переменить веру на Руси, приказал он посечь священные кумиры старых
богов. То было мигом все исполнено. Перуна же, заглавного бога
славянского, привязали к конским хвостам. Избивая железными палками,
потащили его с горы и бросили в Днепр. С великим плачем бежал по берегу
киевский люд, и все кричали:
- Выдыбай! Выдыбай, боже!
Водяной царь не оставил своего небесного сородича, вынес его на берег,
но княжьи дружинники привязали к Перуну тяжелый камень и с тем камнем
столкнули поверженного громовника обратно в воду. Мало того, копьями
толкали его в пучину и проводили так до самых порогов.
И хоть после порогов все-таки выплыл Перун на берег, но власти его в
Киеве пришел конец. Мечами и копьями загоняли вольных славян в воду, где и
были они насильно обращены в грецкую веру. То же самое учинилось в
Новгороде Великом и других городах русских.
Но самые непокорные из славян, крепко приверженные дедовым обычаям и
законам, бросили дома свои и скрывались от крещения. Первым ушел из Киева
главный Перунов жрец Богомил. Долго блуждал он по Русской земле,
преследуемый псами княжьими и, наконец, укрылся в дремучих лесах под
Муромом.
Быкодер помолчал, словно бы собираясь с духом, приподнялся на локте,
хмурое лицо его осветилось.
- Люди говорят, что живет ныне в Новгороде купец Сотко Сытинич, такой
богатый, что лет пятнадцать назад поставил на деньги свои большой храм для
бога грецкого. Кто хвалит купца за это, кто бранит, но когда берет Сотко
гусли да начинает петь, то единой душой слушают его все, кто рядом.
- Слыхал и я о Сотке, - подтвердил Бессон.
- А вот когда Богомил раскидывал пальцы по гусельным струнам, тогда не
то что люди, птицы не смели петь, листья замирали на деревьях, утихал
ветер, волны не плескали в берега. За дивные эти песни любившие Богомила
нарекли его Соловьем. Да и вся жизнь его в наших муромских лесах была
песней вольности славян. Крепил он веру прежнюю, хранил, говорят, книги,
чертами и резами писанные, а в тех книгах собрана вековечная мудрость
народная, описаны великие дела предков наших:
Быкодер вскинулся, сел и всем телом подался к Бессону.
- Почему, думаешь, слуги христовы жгли и по сию пору жгут книги старые,
без жалости истребляют волхвов-ведунов?
Бессон молчал. Был он крещеным, слова Быкодера неприятно томили душу,
но парень не смел перечить матерому своему товарищу. Он был впервые в
одном дозоре с Быкодером и уже жалел, что завел этот разговор.
- Человека без памяти легче холопом сделать, - напористо заговорил
Быкодер. - Наплети ему про царствие небесное, он и радешенек. Землю его
возьми, женку уведи, коня отними - он не шелохнется. Бог терпел, нам
велел: У нас в деревне, считай, все мужики через ту грецкую веру потеряли
волю свою. Князь муромский пожаловал земли наши монастырю ближнему. Спать
ложились вольными, проснулись подневольными. И ничего, стерпели, и до сей
поры терпят: Тьфу!
Быкодер отвернулся и надолго замолчал. Бессон встал, неспешно прошелся
вдоль берега, вглядываясь в голубую ленту верхнего леса.
Водная даль была все так же пустынна, высокое солнце плавилось в
ленивых речных струях, чуть слышный плеск которых, сливаясь с шепотливым
шелестом леса, сгущал неизбывную тишь глухого нелюдимого места.
- Слышал я о кладах муромских, - заговорил парень, вернувшись к шалашу.
Ему хотелось увести разговор с неторной для него дороги.
- Ясное дело! - вскинулся Быкодер. - Коли разбойник, стало быть,
награбил много да и схоронил от глаз людских.
- Почто ты сердитый такой? - обиделся парень. - Я даже и не мыслил
Соловья твоего порочить.
Быкодер внимательно посмотрел на товарища, помолчал, потом улыбнулся
отходчиво, по-доброму.
- Не гневись, Бессон, не хотел я тебя обидеть. Да ты и ни при чем тут
вовсе. Обида - она как камень, в воду брошенный. Волны от него далеко
расходятся, и теми волнами людишек не только покачивает, но и
поколачивает. Вот и я качнул тебя без дела - прости:
-- Да ладно! - повеселевшим голосом отозвался Бессон.
- Я о тех кладах муромских тоже слышал, - мирно заговорил Быкодер. - По
молодости лет даже искать их пытался. Выспрашивал старых людей, не слыхал
ли кто про клады Соловьиные? Неделями в лесах пропадал, по кустам да
буеракам шарил, в болота жердью тыкал, озера лесные белугой-рыбой
проныривал:
- Нашел? - нетерпеливо спросил Бессон.
- Кабы! - Быкодер засмеялся, откашлялся. - Кабы нашел, стал бы я
богатым, завел двор широкий, терем высокий, женку-боярышню, холопов да
прислужников. Теперь вот жил бы да трясся - а вдруг двор мой широкий тати
ночные очистят? А вдруг терем мой высокий сгорит по неосторожности или от
стрелы Перуновой? А вдруг женку мою князь отнимет? А вдруг холопы мои
ночью зарежут меня сонного? Подумай сам - разве ж это счастье?
Он снова помолчал, словно собираясь с духом, чтоб высказать давно
обдуманное и дорогое.
- Воля вольная, жизнь неукоротная - вот он, клад Соловьиный. Без воли
богатство не тешит, без воли любовь не сладка. Жизнь, веревками опутанная,
- не жизнь, даже если те веревки из золотых нитей сотканы. Хочешь быть
человеком - ищи клад Соловьиный. В наших муромских краях клада этого не
сыскать, хоть сноси ноги до самых подколен. Вот я и прибился к дружине
суздальцев да ростовцев, которые шли в земли полночные. Восемь лет без
малого, как я в здешних краях оказался. Городок наш Гледен в устье
Юга-реки при мне строился, да и я топором немало помахал.
- Ну и как: нашел? - тихо спросил Бессон.
- Ты о чем? - не понял Быкодер.
- Нашел ты клад Соловьиный?
- А что, и нашел! - бодро сказал Быкодер. - Глянь кругом - красота
какая, тишина:
- Это конечно, - согласился Бессон. - А вот послал тебя воевода пустую
реку сторожить, ты и сидишь, как пес на цепи. Опять же храм христианский в
крепости выстроили:
- Я его не строил! - возвысил голос Быкодер.
- Ладно, не строил, - согласился Бессон. - А если завтра вздумает
воевода окрестить тебя?
- Пусть попробует! - крикнул Быкодер.
- А что ты сделаешь? - громко и упрямо спросил парень. - Куда ты
кинешься?
Быкодер оглядел широкий весенний простор, успокоился, улыбнулся.
- Да разве ж мало места на земле? Глянь-ка! Соколу лес не диво.
Беда, Бессонушка, не по лесу ходит, а по людям. Лесная же сторона не
одного волка, а и мужика досыта кормит. Был у меня знакомец один,
новгородец, Чуршей кликали. Лет пятнадцать назад ушел он из Новгорода
после какой-то тамошней смуты. Долго скитался по свету, женку себе нашел
где-то на Белом озере, потом, лет пять назад, в Гледене объявился. Это еще
до тебя было. Чурша этот все о какой-то Вятшей реке толковал, звал меня,
да и людишек наших сговаривал.
Пожил зиму в Гледене и ушел, с ним женка его и еще несколько наших.
- Вятшая река: - задумчиво промолвил Бессон. - Имя красивое. Да только
где она, эта Вятшая река?
- Надо будет - поищем, а коли поищем, стало быть, найдем. А когда
найдем, тогда и узнаем, на той ли Вятшей реке клад Соловьиный хоронится.


Дмитр и Петрило

Боярский отрок Петрило ловко спрыгул с коня, бросил поводья
подбежавшему холопу и широко шагнул на высокое крыльцо терема. Без усилия
отворив тяжелую дверь, он в несколько упругих прыжков взбежал по крутой
лестнице и остановился перевести дух.
- Ждет, - шепнул с поклоном ключник. Петрило отворил еще одну дверь и
оказался в большой горнице, залитой розовым светом заходящего солнца.
Хозяин терема, Дмитр Мирошкинич, молодой, высокий, с горбоносым птичьим
лицом, угрюмо сидел за столом, неподвижно уставясь в ополовиненный ковш с
медом. Заметив Петрилу, он вяло махнул длинной рукой и по-петушиному
клюнул воздух. Петрило, осторожно ступая, приблизился и замер перед
хозяином навытяжку.
- Опять упустили обидчика нашего, - глухо, с угрозой проговорил Дмитр и
поднял на Петрилу круглые сорочьи глаза. Петрило молчал.
- Кормлю я вас, милостников своих, лелею и пестую, - нудно, не повышая
голоса, продолжил хозяин речь свою, - а вы какого-то деревенщину вонючего
изловить не можете.
Отрок все молчал, понуро опустив голову.
- Чего молчишь, пес шелудивый? - крикнул боярин.
- Так нет его в городе, - пролепетал Петрило, искусно притворясь вконец
оробевшим. Он хорошо знал нрав хозяина.
- Нет его в городе, - язвительно передразнил Дмитр и, судорожно сжав
крючковатыми пальцами перевитую ручку, поднял ковш и жадно припал к нему
ртом. Сделав несколько булькающих глотков, он вытер губы рукавом дорогого
кафтана и отдышался.
- Обидно мне, Петрило, - сказал обмякшим голосом. - Боярам, мужам
вятшим простить не могу бесчестья или даже слова дерзкого, а тут выскочка,
грязь придорожная, тьфу!
Почувствовав перемену в хозяине, Петрило осторожно откашлялся и
негромко, но уверенно сказал:
- Блоха, Дмитр Мирошкинич, ловко скачет, да все ж таки под ноготь
попадает. Так и Светобору деваться некуда. Прознал я, что недруг твой
Твердислав велит Светобору принять веру христианскую. А Светобор, в
сельщине выросший, крепко держится за старых богов.
Мыслю, что распря меж ними немалая, и распря та нам на руку:
Захмелевший Дмитр одобрительно кивнул и вяло повел длинной рукой.
Петрило осторожно присел на край широкой лавки.
- Распря - это хорошо, - оживленно сказал боярин. - Ты наливай меду,
Петрило, выпьем, поговорим.
- Благодарю, хозяин: Будь здрав, Дмитр Мирошкинич!
- Распря - это хорошо, - повторил боярин. - Да только все равно худо
мне, Петрило. Эх, кабы воля моя! Обуздал бы я Великий Новгород, как коня
ретивого. И вскочил бы я в седло, и погнал того коня, куда душа моя
желает. А вздумай он взбрыкнуть - я бы плеткой, плеткой его!
Слушайся хозяина, не перечь Дмитру Мирошкиничу!
Петрило, многажды слыхавший эти разговоры, сидел молча, попивал мед,
неспешно жевал сочную курью ляжку. Солнце садилось, в горнице сгущались
синие весенние сумерки.
- Да только другой на коне, - пьяно бормотал боярин. - А кто он такой?
Кто такой Михайло Степанович? Али он богаче нас? Али, может, разумнее? Да
будь он разумнее нас, так разве ж стал бы он держаться за смоленских да
киевских Ростиславичей? Будь он поумнее, живо бы смекнул, что нет больше
Киева, матери городов русских, нет больше полуденной Руси. Растоптали ее
кони половецкие, растащили князья неразумные. Нет, Петрило! Хочешь быть
сильным - держись за сильного.
- Отец твой, Мирослав Нездинич, разве не держится за великого князя
владимирского? - спросил Петрило, едва сдерживая зевоту.
- Отец? - взвился Дмитр. - Был он биричем, биричем и остался. Его в
посадники возведи - он все Мирошкой будет. Нет, Петрило! Только мне по
плечу вольного новгородского коня обуздать твердой рукой! - Боярин сжал
крючковатые пальцы, придирчиво оглядел кулак с побелевшими косточками и
удовлетворенно клюнул воздух.
- Прознал я, боярин, - лениво протянул Петрило, - что Твердислав
Михайлович о том же мечтанье имеет.
- Твердислав - умный, - неожиданно трезвым голосом сказал Дмитр, словно
соглашаясь с неким тайным собеседником, с которым давно, похоже, вел спор
о Твердиславе. - А потому он умный, что насаждает веру грецкую. Это
хорошо. Без такой веры не удержать власть над черным людом. Христианский
бог - суровый бог. Его куском мяса да пеньем-топаньем не купишь. Страх -
вот главная жертва богу этому.
- Помимо страха есть еще любовь, - вмешался Петрило и невольно коснулся
висевшей на груди оловянной кругляшки с ликом архангела Михаила.
- Верно! - согласился и даже как-то обрадовался Дмитр. - Страх и любовь
- две руки бога христианского. Я так понимаю: люби себя, держи в страхе
других. Вот в чем сила грецкой веры. А Твердислав умен, да слаб - не под
ту руку встает, сор людской привечает, черным людям норовит, хочет любовью
власти добиться. Да разве ж можно людей жалеть? Черного человека держи в
черном теле! Нет, Петрило! Только мне седло власти новгородской впору,
только мне на том коне скакать, только мне его понукать. Эх, кабы воля моя!
Дмитр приложился к ковшу, подергал булькающим кадыком, отдышался.
- Тошно мне, Петрило, ох, тошнехонько:
Петрило уже несколько лет служил Дмитру Мирошкиничу. За это время
выучил все его повадки, разговоры и даже мысли. Знал, когда помолчать,
когда слово молвить, умел и угодить, и взбеленить, и успокоить. Но в
последнее время начал он замечать, что служба боярская стала ему не то
чтобы в тягость - а как-то не совсем по душе, раздоры новгородские
наскучили, хвастовство и тайные дела молодого боярина вконец надоели.
Иной раз так бы и вылетел быстрым коршуном на речной простор, в широкие
дали неоглядные. Случалось, тайно завидовал какому-нибудь рванине

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIP НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 122913
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1