ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Лидия Обухова.
Лилит

-----------------------------------------------------------------------
В кн. `Избранное`. М., `Советский писатель`, 1983.
ОСR & sреllсhесk by НаrryFаn, 9 Nоvеmbеr 2000
-----------------------------------------------------------------------

ТАБУНДА

...Лилит сама разрушила свой дом и удалилась
в неведомые места, куда еще никто не проникал.
Из шумерского мифа

И все, что есть, началось чрез мятеж.
Максимилиан Волошин

Звезда шла по кругам Вселенной. Не следимая ничьим глазом с Земли, она
упорно посылала азбуку своего луча. Но звери двигались по плоскости, а
человеческим существам ночной небосвод затмевало пламя костров; они не
ощущали многомерности пространства.
Звезда приближалась, хотя была далеко, в расстоянии нескольких
планетных поколений.

...Задремав, Лилит внезапно проснулась. Ей казалось, что между этими
двумя мгновениями прошло не больше, чем надо для взмаха руки; на самом
деле она проспала два костра. Солнце давно зашло, и черное небо спутало
ветви.
Ее разбудили звуки барабана. Она подняла голову. Накануне племя удачно
охотилось; только один загонщик не избежал беды: лапа издыхающего зверя
сорвала лоскут кожи с его плеча. Но кровь скоро уняли, и теперь он
веселился вместе со всеми возле общего костра.
Лилит с любопытством вытянула шею. Она спала, как и все дети, за
частоколом, через который не смог бы перескочить зверь. Подстилка из
охапок травы густым ароматом увядания перебивала остальные запахи. Зелень,
прежде чем превратиться в груду желтых чешуек, выдыхала влагу; листья были
еще живы, а цветы, как выброшенные на берег рыбы, раскрывали рты - их
венчики впервые не сомкнулись перед вечером.
Лилит ладонью пыталась отогнать цепкий запах; глаза ее жадно ловили
отсвет костра. В дымной красноватой мгле разносились звуки табунды:
разрозненные удары, похожие на толчки крови. По жилам Лилит они проходили,
как струи огня, вызывая то холод, то жар.
Она растерянно толкнула одного, другого, третьего из спящих. Толкнула
грубо, как существо, которое само притерпелось к боли и привыкло причинять
ее другим, не считая боль чем-то важным, не то что голод!
Но никто не проснулся. Сверстникам с избытком хватало дня, они засыпали
до заката; для них солнце никогда не обрывало шествия. Если же их будили
из-за ночной тревоги, они слепо хлопали веками: переполох представлялся
сновидением.
Но Лилит с младенчества знала, что существует ночь - оборотная сторона
мира. Об этом ей рассказывала мать, родившая ее близко к полуночи. Само
имя `Лилит` означало темноту, мрак, когда даже редкие звезды скрыты за
облаками, - и все удивлялись: почему выбрано такое пугающее слово? Ведь
другие женщины поручали своих детей дневным силам. Но мать Лилит захотела,
чтоб ее дочь была дочерью ночи. В странном упорстве болезненной женщины,
возможно, таилась надежда, что именно ее ребенок со временем преступит
ночные страхи, как смелые перешагивают магический круг.
Мать не говорила об этом с Лилит, да и виделись они редко: отнятые от
груди дети росли под присмотром старух, а мужчины и женщины были одинаково
заняты добыванием пищи.
Люди племени Табунда (что означало `создавшие барабан`) уже давно шли
по лесам, останавливаясь только для охоты. Они изо всех сил стремились
выбраться на открытое место, в травянистую равнину, подобную той, откуда
пришли сами. Они чувствовали себя похороненными в дремучем лесу; его
враждебная настороженность угнетала: никаких троп, кроме звериных!
Случайные встречи с себе подобными оставляли лишь чувство недоумения: люди
леса были дики и трусливы, они видели в каждом приближающемся врага и
исчезали прежде, чем удавалось их окликнуть. А племя все шло и шло среди
гигантских деревьев, источавших янтарные и стекловидные смолы. Лилит не
могла знать, когда начался великий исход и что послужило ему причиной. Она
родилась в пути. Для нее лес был уже родиной, а изъеденные грызунами
поваленные стволы - колыбелью и приютом. Но мать Лилит говорила, что
помнит ночное небо со многими огнями! До конца жизни, до самой своей
ранней смерти, - она погибла, ужаленная змеей, - мать тосковала под
низкими сводами деревьев, сквозь которые только иногда проглядывал
искаженный продолговатый лик звезды.
Впрочем, едва ли и мать воочию видела то бескрайнее небо: ведь она была
так молода, а лес так огромен! По наивности, неумению отделить себя от
других людей, она могла просто населить свою память чужими рассказами;
племя было беспомощно в отсчете времени; жизнь на равнине представлялась
вчерашним днем. Но куда двигались люди Табунды? Куда вообще текли все
человеческие племена? Подобно воде, они заполняли впадины планеты.
Где-то на севере паслись овцебыки; в зарослях попадались лесные слоны,
и пятнистая лошадь, большеголовая, с крупными зубами и узкой мордой,
свирепо ржала и носилась по равнинам - но это был уходящий мир!
После того как земля трижды глубоко вздохнула, то смежая замерзшие очи
континентов, то широко раскрывая их, - и тогда озера тающих ледников
доверчиво вперялись в небеса, а потом вновь надвигалось оледенение,
холодные ветры иссушали почву, она трескалась, разрушались морены, и
желтоватая пыль неслась тысячи километров, пока не оседала где-нибудь
слоями плодородного лесса, - после всего этого сначала в сумрачных лесах,
а потом на зеленых равнинах появился человек.
Он был незаметен, но не беспомощен. За него стояла его молодость!
История племени Табунда началась с создания барабана. Кожу убитого
животного натянули на сплетенные кругами ветви. Когда последние капли сока
ушли из них, ветви высохли, барабан стал тугим и легким. Достаточно было
самого поверхностного прикосновения, чтоб кожа его, задрожав, испускала
странные звуки - еще бесконечно далекие от музыки, но уже ритмичные и
волнующие.
Табунда - барабан - был ничьим. Его бережно переносили с места на
место, укрывая от дождей; он считался достоянием каждого. Даже самым
крошечным детям разрешалось иногда опустить смуглые замаранные ладошки на
его певучую кожу.
Племя стало называться Табундой в подражание звуку барабана. Когда
после удачной охоты все отходили от костров насытившись и не могли уснуть
в теплую лунную ночь, тут-то и начиналось его главенство! Каждый спешил
рассказать о своей храбрости, прилгнуть и похвастать, а так как слов было
мало, приходилось вертеться вьюном, подпрыгивать, чтоб стать повыше
ростом, и конечно же бить в барабан: где много шуму, там много силы!
...Проснувшись от звуков табунды, Лилит сначала и не помышляла о
нарушении запрета. Он гласил достаточно ясно: с наступлением сумерек дети
не должны покидать огороженное место ночлега. Но барабан звучал и звучал;
его разрозненные такты обладали притягивающей силой, они словно
пульсировали - и это было как первый зов пробуждающегося существа.
Лилит расшатала колья, вслед за головой в дыру протиснулись узкие
плечи. Не замечая царапин, она вырвалась на волю, подобно зверьку из
силка.
Глаза ее скоро привыкли к темноте; она с удивлением убедилась, что
различает все вокруг так же отчетливо, как и днем.
Неизмеримое пространство лесов, окружающих ее, кишело ночными
страстями, погоней сильного за слабым. Пламя костра было похоже на
открытую рану.
Ощутив холод росы, Лилит опомнилась. Костер светил ближе, изгородь
осталась за спиной. Ей казалось, что множество глаз уставилось на нее:
глаза деревьев, глаза травы, пламени... Она задержала дыхание: сейчас на
затылок должна обрушиться карающая лапа зверя. Девочка ждала возмездия;
дрожь пробегала по ее коже, как по шкуре перепуганного волчонка.
И все-таки Лилит поступила так, как до нее и после нее делали миллионы
людей: она не позволила страху поработить, себя! Инстинкт самосохранения в
одинаковой мере плодит трусов и толкает к смелости: избежать опасности
можно двояко - убегая от нее или же идя ей навстречу, чтобы убедиться,
есть ли она.
Лилит поползла вперед.
А табунда гудел и гудел, и запах жареного мяса, которым угощались
взрослые после удачной охоты, мирно витал над поляной.

Когда Лилит вступила в возраст, предшествующий взрослости, любой шаг ее
стал опутан самыми стеснительными запретами. Она уже не спала с детьми за
изгородью, но в некотором расстоянии от стойбища оставался очерчен как бы
невидимый круг, который ей запрещалось переступать. Правда, с каждым
переходом круг этот расширялся все больше и больше.
Люди племени Табунда шли уже так долго, что их кожа от постоянного
сырого полусвета сделалась бледной. Но зато они сызмала хорошо разбирались
в следах кабанов и лесных антилоп, безошибочно различали деревья с мягкой
древесиной и с твердой, годной для дротиков, обламывали молодые побеги,
ловко подстерегали съедобных насекомых и доставали птичьи яйца. Они жили,
как все люди в те далекие времена: искали пищу и равнодушно проходили мимо
железных руд.
В начале лета женщины племени отправились к дальней речной заводи,
поросшей камышом. Им предстояло переворошить целые поля вязкой грязи,
отыскивая съедобные клубни и луковицы. Во время их отлучки об оставшихся
детях заботились подростки. Лилит, самая старшая, с рассвета уходила
бродить по окрестностям и возвращалась к полудню. Ее плетеный мешок почти
всегда был набит мелкими плодами со светлой кожурой; их пекли на угольях,
обложив кусками коры. Приносила она и черные волокнистые корни, которые
тут же жарили, и дети, хорошенько разжевав их, глотали клейкий сок. Иногда
ей везло: она подшибала ящерицу или находила больших белых гусениц.
Приходилось довольствоваться любой пищей, пока не возвратятся сборщицы
клубней и не напекут лепешек, а дротики мужчин не настигнут дичь.
Хотя дневной лес был пронизан нитями солнечного света, Лилит не
углублялась в чащу. Она знала, что лес, подобно водной глади, готов
безжалостно поглотить неосторожного. Суша была еще не подвластна человеку,
как до сих пор людям чужды моря и океаны: ведь даже жизнь обыкновенного
стоячего пруда идет уже по собственным законам!
Лилит шла, становясь на всю ступню, и все-таки шаг ее казался
бесшумным, словно ноги обладали умом и сами выбирали дорогу, пока она
озиралась по сторонам.
Неожиданно перед нею упала тень человека. Мгновение понадобилось ей,
чтоб скользнуть взглядом от длинных голеней и узких бедер к выпуклой
груди, мускулистой шее, на которую была посажена голова с плотно прижатыми
ушами, что придавало всему облику и нечто звериное, настороженное и в то
же время человечески благородное. Выцветшие рыжевато-коричневые пряди,
стянутые лубяным обручем, падали на лоб.
Тень еще касалась босых ступней Лилит, а напряжение уже оставило ее.
Она вздохнула с облегчением: ведь это был Одам, с которым они росли рядом,
и лишь последний год разъединил их - Одам вступил в сообщество охотников,
а Лилит оставалась под присмотром матерей.
Несколько мгновений они в смущении стояли друг перед другом. В травяном
мешке Лилит поверх собранной снеди лежало два круглых плода с глянцевитой
кожурой. Они были незрелы, узкое кольцо мякоти вязало язык, но все-таки
годились в пищу. Лилит исхитрилась сбить их с самой макушки дерева.
Солнечное пятно сквозь густые листья упало на кожуру, которая засверкала,
подобно блику огня.
- Дай мне их, - сказал Одам. - Твое лицо приятно и красиво. - Это была
обычная формула вежливости. Помедлив, он добавил: - Ты стала совсем
большая.
Он протянул руку к мешку. Лилит сердито отстранилась. Неужели он мог
забыть, что девушкам ее возраста предписывается молчание?
Одам продолжал смотреть на нее с улыбкой, но она отскочила, как
распрямившееся деревце, и пошла прочь, на ходу стянув мешок ивовой веткой,
потом вскинула его себе на голову и шла дальше, уже подобная кувшину - с
двумя поднятыми и изогнутыми руками.
- Хэо! - недоуменно окликнул ее он. И повторил нетерпеливее: - Хэо?!
Тогда Лилит с обидой крикнула, не оборачиваясь:
- Я не прошла обряда взрослости, разве ты не помнишь об этом? Нам
нельзя говорить!
За ее спиной наступило растерянное молчание. Одам и сам-то совсем
недавно сделался взрослым охотником; обычаи племени были для него святы, а
теперь он нарушил одни из них! Это привело его в замешательство. Однако он
продолжал брести за девушкой, понуря голову.
- Мы ведь можем идти рядом молча, - пробормотал он, глядя в сторону.
Она не разжала губ. Ее взгляд, всегда ускользающий, диковатый, теперь
упрямо устремлялся вперед. Одам шел, отступя на полшага, как и положено
мужчине, прикрывающему женщину от неожиданной опасности сзади.
Лес размыкался перед ними и смыкался вновь. Цепкие стебли плюща и лиан
образовали узорные стены между стволами. На зеленом мху загорались
солнечные искры. Каждое упавшее дерево давало приют бесчисленным племенам
насекомых; снуя по поверхности мертвой коры, они взблескивали
металлическими панцирями, стрекотали и жужжали в ненасытном желании
быстрее прожить свою короткую жизнь. Бледные гроздья хищных цветов
раскрывали липкие зевы. В верхнем ярусе зеленого здания перекрикивались
птицы:
- Граль-кор!
- Варр!
- Вик-вик!
Голоса были так громки, что на мгновение оба остановились, с детским
любопытством задрав головы. Птицы продолжали неистово бить клювами. Одам
прищелкнул языком, повторяя птичий звук. Лилит искоса одобрительно глянула
на него.
- Возьми, - сказал вдруг Одам, ловя этот взгляд и срывая с плеча связку
мелкой дичи. - Ешь.
- Твоя рука щедра и добра, - прошептала она, потупившись.
Молодой голод охватил обоих с такой силой, что они тотчас остановились
и, присев на корточки, разожгли огонь. Лилит обложила его пучком сухого
мха, похожего на бледно-зеленый мех.
Дожидаясь, пока костер прогорит и на раскаленные угли можно будет
положить ободранную тушку, Одам и Лилит сидели по обе стороны огня. Они
изо всех сил оберегали остатки молчания.
Чтоб пламя не подпалило волос, Лилит подобрала их травяным шнурком,
который сплела мимоходом; как у всех людей племени, у нее были тонкие,
гибкие пальцы, способные к любому ремеслу.
От обложенного песком мяса пошел вкусный пар.
Одам сдерживал нетерпение; он не хотел поступать, как другие мужчины,
когда они голодны: отрезать ломоть сырого мяса и съесть его, едва опалив
на огне. Ему хотелось дождаться и получить свою пищу из рук Лилит.
Внезапно он вспомнил, как совсем маленькими они собирали улиток на
отмели лесного озера, и, когда разбили первую ракушку, горькая жидкость
обожгла небо: им попался несъедобный моллюск!
Он весело прыснул, уйдя в воспоминание, но тотчас досадливо зацокал
языком: ведь Лилит могла подумать, что он потешается над ней! И, поясняя,
сделал указательным пальцем движение вниз ото рта, изображая символ яда.
Лилит поспешно оглянулась, думая, что он предупреждает о змее. Одам
успокоительно затряс головой.
- Горькая ракушка, - не выдержав, сказал он. - Помнишь? Давно, на
озере. Мы были как оленята.
Они облегченно залились смехом, глядя друг на друга через колеблющийся
горячий воздух. Общее воспоминание вернуло Лилит доверие.
- Мужчины возвращаются? Охота была удачной? - спросила уже сама
девушка, усаживаясь поудобней и кладя подбородок на согнутое колено.
Одам отозвался:
- Мужчины возвращаются, но они еще далеко. Охота была удачной.
- Твои ноги быстры и легки. - Лилит снова одобрительно посмотрела на
него.
После еды они утолили жажду мутной водой ручья. Бронзовое солнце
перешло с правой руки на левую.
Перед стойбищем они замедлили шаги. Их никто не должен был видеть
вдвоем.
Одам подошел к Лилит вплотную и легким движением провел ладонью по ее
лицу и плечам - так благодарят на праздниках удачливых танцоров. Он сам не
знал, за что благодарил ее.
Кожа Лилит была прохладной и гладкой, как у молодой лягушки. Ее
убегающий взгляд, вытянутые трубочкой губы, бурно дышащее тело, тонкие
руки, более тонкие у плеча, чем у локтей, - все вдруг надвинулось на него,
подобно дождевой туче. Коленам передалась дрожь земли. Это мгновение было
похоже на вспышку зажженного небесного корня - молнии: длинно и коротко.
Оно спутало время.
Когда оба очнулись, мешок с рассыпанными плодами лежал в одной стороне,
а дротики Одама - в другой. Но они долго еще не могли разомкнуть объятий и
лишь много времени спустя порознь вернулись в стойбище.

Долгое отсутствие Лилит и Одама не было никем замечено. Племя гудело в
необыкновенном волнении: лесному плену приходил конец! Погоня за зверем
увела троих охотников так далеко, что вдруг они увидели между деревьями
просвет.
Сначала никто из них не понял всего значения того, что открывалось
постепенно перед их глазами. Они только заметили, что почва становится
суше; вместо высокоствольных деревьев с непроницаемой кроной стали
попадаться обширные поляны, стволы уже не были покрыты густым
мертвенно-бледным мхом, на котором дрожали невысыхающие капли; щебенчатая
песчаная земля хорошо впитывала излишнюю влагу.
Идти становилось все легче. Какие-то новые запахи просачивались в
воздух: исчезла гнилая сырость болотистых ям, покрытых кувшинками.
Дремучий лес, в котором блуждало несколько поколений Табунды, редел,
расступался...
Охотники остановились, настороженные и смущенные. Преследуемый зверь
ушел; они вспомнили об этом много позже. Перед ними уже не было деревьев,
а лишь невысокая стена кустов. Несмотря на то что рассвет едва наступил,
какое-то копытное животное уже паслось в их гуще, хрустя листьями и
сочными ветвями. Охотники стояли с подветренной стороны.
Но вот один из них сделал шаг вперед. Невидимое животное с фырканьем
метнулось в сторону. Мужчина Табунды, тот, что сдвинулся с места первым,
упрямо сведя брови, узкие и острые, как лезвие каменного ножа, безрассудно
устремился вперед. Мгновение - он исчез за кустами.
Двое других не последовали за ним; не все рождаются героями. Тот, кто
ушел, был виден еще некоторое время за кустами. Он казался высоким, хотя
был только сухощав, как и все мужчины племени. Лицо его обрамляла негустая
бородка, скрывавшая худобу щек. Камень в форме рыбы с дыркой,
просверленной током воды, надетый на толстую жилу, лежал ниже углубления
на шее. Сейчас эта ямка бешено пульсировала. Он уже знал, что отныне среди
племени ему будет имя Вышедший Из Леса. Потому что он в самом деле первым
достиг его пределов.
Совсем иная страна начиналась за кустарником. Местность была ровная,
немного волнистая, вплоть до цепи холмов, теряющихся в дымке. Клубы
рассветного тумана ходили над всей долиной, словно она дышала. Птичьим
хором звенели дальние островки рощ.
- Лу! Лу! - завопил охотник остальным.
Возглас радости, первое человеческое слово, раздался над счастливой
долиной. Травы из-за редких стволов поднялись перед отставшими, как бьющие
струи. В невысоком солнце стебли блестели крупной росой. Что-то
удивительное по цвету, по запаху, по простору - никогда не виданное -
открылось перед ними, пьянило и ошеломляло их. Все трое были молодые
охотники, ни они, ни их отцы не знали степей - и теперь стояли
потрясенные!
Люди Табунды пробыли в долине до полудня, а когда воздух очистился,
увидели дальний хребет с огромной белоснежной горой, словно плавающей
посреди небес. Что это такое, они еще не знали, как не знали и их предки,
которые вышли из обширной низменности, ставшей впоследствии морем.
Сборщицы клубней, услышав благую весть, поспешно вернулись в стойбище с
пустыми руками, но никто не поставил им этого в вину.
Племя стало готовиться к дальнему переходу; всем хотелось, чтоб новое
солнце застало их уже в пути. Почти до рассвета горели охранительные
костры, и дозорные время от времени ударяли в табунду, словно отгоняя злые
силы, которые могли надвинуться на стойбище. Впрочем, сознание человека не
слишком перегружалось фантазией, в людях Табунды преобладали прямодушие и
бесшабашность несокрушимо здоровых людей. Загадки мира стояли перед ними
еще в столь малом количестве, что они проходили сквозь них, как сквозь
рассветную дымку, - она не застилает зрения! Взгляд их был ясен и
направлен лишь на ближние предметы.
Они не так уж скоро прикочевали к обетованной опушке. Лес словно не
выпускал их: каждую ночь бушевали грозы, сверкали молнии, и то одно, то
другое высохшее дерево с грохотом падало на раскинутые ветви, будто убитый
охотник. Ведь и деревья, как люди, умирают от ран и болезней...
Племя двигалось медленно, но смельчаки все чаще охотились на равнине и
приносили оттуда незнакомых животных. Они возвращались позже остальных,
утомленные, кичливые. Неизъяснимое блаженство примешивалось к стуку сердец
тех, кто побывал на просторе, словно их богатырские грудные клетки тоже
превращались в певучие гудящие табунды...
Перед Одамом равнина предстала впервые под шелковистым теплым дождем.
Он долго вдыхал ее здоровый, свежий ветер, запах холмов и луговин, одетых
травами. Было непривычно и странно чувствовать себя видимым отовсюду;
невольно он еще попятился к деревьям. Но не сравнимый ни с чем безбрежный
дневной свет уже захватил его, и он стоял, приоткрыв рот, чтоб дышать
светом, как воздухом.
Эти мгновения облегчающей свободы прояснили ему что-то и в нем самом.
Ведь с того дня, как он коснулся Лилит, жизнь его стала трудной и путаной.
Он сделался угрюм и неловок. Уходя с охотниками, то и дело оступался;
сухие ветви с треском ломались под его ступней. Наклоняясь над лесным
ручьем, он медлил утолить жажду, потому что ему повсюду мерещились бегучие
глаза Лилит. Прежний крепкий сон сменился прерывистым забытьем, и, когда
он просыпался по нескольку раз в ночи, ему стоило большого труда не
вскочить и, слепо расталкивая спящих, не кинуться на поиски девушки.
Пламя желаний заставило его потерять благоразумие. Хотя это случилось
не вдруг.
Однажды Лилит прошла от него в трех шагах, не заметив. Взгляд ее был
напряженным, ушедшим в себя. И такими же, словно невидящими, руками она
небрежно сжимала скорлупу большого ореха; серебряные капли падали с
доверху налитого сосуда. Они взблескивали на солнце и жужжали, как рой
пчел. Жужжание, разумеется, наполняло только уши Одама. Он стоял
неподвижно, пока Лилит проходила мимо, подобно сухой зажженной огнем
ветви, - ему палило губы! Но когда она скрылась, он со стоном припал к
земле, на которую брызнуло несколько капель из ее сосуда, пытаясь охладить
щеки этой призрачной влагой... Смутно и странно было у него на душе.
Лишь здесь, на равнине, он наконец понял, чего хотел: он хотел одну
Лилит! Хотел, чтоб она заботилась о его огне и собирала ему коренья, пока
он уходил с мужчинами на охоту. Сладкий миг возвращения к ней внезапно
встал перед ним так ярко, словно они прожили рядом, в телесном единении,
уже долгие годы: вдвоем разжигали костер, скребли свежую шкуру и засыпали
потом на ней, чувствуя боками приятную теплоту меха и тлеющих углей...
Хотя люди Табунды не принуждались к брачным союзам, но и не были вовсе
свободны в выборе. Существовали сложные кровные связи. Влияли соображения
родичей при обсуждении возраста, здоровья, личных заслуг и способностей
жениха и невесты. Среди всех этих подводных камней, хорошо известных
взрослым, но пока неведомых Одаму, предстояло ему начать путь, чтоб
достигнуть цели: получить Лилит из рук старейшин и себя отдать ей, со
всеми теми церемониями, которые сопровождают брачное торжество.
Правда, Лилит, прежде чем ее можно будет сватать, должна пройти еще
обряд взрослости, который издревле заключался в том, что девушку лишал
девичества тот любой наиболее удачливый мужчина племени, который сумеет
первым проникнуть к ней через оградительный кордон женщин.
Это был веселый, озорной, почти спортивный обряд, где состязались не
только в ловкости и хитроумии, но и перебрасывались остротами, блистали
умением петь, танцевать, находчиво награждать друг друга прозвищами и
вообще всячески изощряться в веселье. Пассивная роль отводилась только
одному существу: самой девушке, которая, прежде чем стать полноправной
женщиной, свободной в решении общих дел племени, должна прожить последние
часы своего детского возраста в абсолютном повиновении. Голос ее не
раздавался в общем гаме. Она сидела в полутьме шалаша и ждала того, кто
войдет к ней.
Веселая свалка, а иногда и целые побоища разыгрывались перед входом, но
к ней это доходило подобно шуму волн ко дну водоема.
Она ни в чем не участвовала и никого не выбирала. Да и мужчина, впервые
познавший эту юницу, не имел на нее особых прав. Даже если ночная мистерия
не проходила бесследно, отцом ребенка считался последующий супруг, а не
он, состязатель.
Одам вовсе не ощущал неприязни к будущему кратковременному сопернику.
Но мог ли он ждать спокойно этого обряда теперь, когда они с Лилит
нарушили запрет и тайно провинились перед племенем? Его ужасала тяжесть
наказания, которая по обычаю должна обрушиться на Лилит. Спасение только в
одном; именно он должен оказаться впереди всех и войти в шалаш. Так же,
как впоследствии только он станет мужем Лилит!
С равнины Одам вернулся с добычей. Хотя острый рог козла пропорол ему
мышцу, но рану присыпали золой, и теперь Одам, слегка ослабев от потери
крови, находился тем не менее в приподнятом, почти опьяненном состоянии -
подвиг всегда придает человеку ощущение неиссякаемой силы! Он впервые
вернулся в стойбище не вместе с охотниками, а в окружении их и тотчас
отправился разыскивать свою мать. Не потому, что был с ней особенно
близок, но именно женщины хранили в племени чистоту кровных связей и знали
все тонкие счеты родства.
Мать сидела на песчаном бугорке, плетя из ивового лыка двойные веревки
для сетей. Этим занимались все женщины в свободное время; сетей нужно было
очень много, они легко рвались: коряга или крупная рыба без труда
пробивали брешь.
Увидев Одама, мать не прекратила своего занятия, лишь сжала рот, уже
слегка запавший, ожидая, что он скажет. С годами лицо ее стало худым, и
брови, сходящиеся у переносицы, придавали ей мрачное, а порой исступленное
выражение.
Одам положил на бугорок часть печени, которая полагалась удачливому
охотнику. Мать вежливо приняла дар. Она не удивилась, что подросший сын
думает о женитьбе. Началось перечисление подходящих девушек. Имени Лилит
среди них мать не назвала. Одам подумал сперва, что это из-за ее возраста,
и обеспокоенно прервал: нет, он не стремится стать чьим-то мужем
немедленно, готов обождать, пока подрастут... Он назвал несколько ровесниц
Лилит. И опять ее имя, которое обожгло ему небо и остановило кровь, для
матери прошло незамеченным. Обстоятельно, со свойственной женщинам
страстью к сватовству, она продолжала разбирать достоинства других девиц.
Одам ерзал в нетерпении. И тут его постиг удар, всю необратимость которого
он полностью даже не осознал сразу: его брак с Лилит невозможен! Они
принадлежали к общей ветви родства.
Он слушал мать еще какое-то время, потом поднялся и ушел, унося на
спине, как ношу, ее пронзительный взгляд.
Отказаться от женщины, когда в мечтах он прожил подле нее целые
счастливые годы? Когда каждый его сон кончался мигом их счастливого
единения - разве это когда-нибудь удавалось мужчине раньше или позже
Одама?!
Несколько дней он ходил в угрюмом молчании. Такое состояние
предшествует действию или убивает волю окончательно. Покладистый, не
свойственный бунтам нрав Одама скорее заставлял предположить последнее, и
так бы оно, может, и случилось в конце концов, если б не существовало
самой Лилит!
Ведь ее обуревала жадность к будущему! Она тоже стремилась к Одаму,
словно он был магнит: его прикосновение оставалось в памяти жгучим, как
жало осы. Весь тот страх и освобождение от страха, которые так потрясли ее
при нарушении запрета, заставляли связывать именно Одама с переполнением
внутренних сил. Ей казалось, что, прилепившись к нему, она обретет наконец
счастливое успокоение.
Лилит изменилась не только внутренне, но и внешне. Черные волосы,
которые она перестала смазывать глиной, развевались теперь наподобие
птичьего крыла, и, когда она проходила мимо, все смотрели на нее со
смутной тревогой, словно в самом деле она могла вот-вот подняться и
улететь.
Красота Лилит, этого подростка, притягивала многих. Мужчины смотрели ей
вслед, она волновала сны. Старейшины уже многозначительно переглядывались
за ее спиной. Наконец обряд взрослости для Лилит был назначен ими на
третий день после выхода из леса.

Лилит сидела во мраке шалаша с бьющимся сердцем, пытаясь разглядеть в
щели, кому же сопутствует удача. Но женщины окружали ее слишком плотным
кольцом. Иногда лишь выкрикивались имена нападающих.
Среди состязателей особенно выделялся Тот, Кто Первым Вышел Из Леса -
он не ошибся, теперь его называли именно так. О, как он изменился с тех
пор! Взгляд его сквозил холодом, как черный камень, не согретый солнцем.
Он был намного старше и сильнее Одама; и упорство, с которым он
устремлялся к шалашу, заставляло Одама напрягать изворотливость.
Женщины, которые сначала лишь хохотали, отталкивая многих искателей,
теперь невольно подчинились азарту двоих: крепкие руки били наотмашь, все
чаще мелькали свежие ссадины, появились первые капли крови...
Из тьмы каких веков пришел этот обычай: оборонять женщину от мужчины?
Ведь уже и праматерям Табунды никто не угрожал обидой; они были
равноправны, как это могло лишь быть при общей скудной и убогой жизни
племени.
Давно ни одна девушка не привлекала столько внимания, как Лилит. Была
ли она красавица? Понятие красоты меняется со временем. Мужчины Табунды,
желая сказать приятное своим женщинам, говорили: плечи твои широки, а
грудь упитанна.
Старейшины племени с беспокойством следили за разгоревшейся борьбой:
ожесточившись, можно нанести серьезное повреждение. Правда, это ведь был
первый праздник с тех пор, как они вышли из леса! Перед ними лежали теперь
степи и цепь холмов, откуда всегда можно оглядеться, легко отыскать
добычу, составить ясное представление о местности. Стойбище разбили на
опушке; их овевал здоровый воздух предгорий, а рядом, в оставленных лесах
- болотистые озера в изобилии снабжали съедобными клубнями; коренья
неизвестных степных трав употреблялись пока с осторожностью.
Как же было не отпраздновать долгожданный исход из леса вместе с
совершеннолетием такой девушки, как Лилит? И старейшины, не вмешиваясь,
одобрительно кивали головами, гордясь женщинами Табунды, которых можно
заполучить лишь с таким трудом.
По условиям игры мужчины не должны наносить ответных ударов; они могли
пробиться только тяжестью тела.
Женщины заметили целеустремленность Вышедшего Из Леса - и стена их
сплотилась еще крепче. Его собственная жена с попеременными криками
ревности и жалости наносила ему удары. Ей смутно припомнилось, что ее
самое он не добивался с такой ожесточенностью. И все-таки она была
возбуждена и весела, как и остальные: исполнялся древний обряд - новая
женщина вступала в племя.
Одама вскоре оттеснили от центра борьбы. Соперник неумолимо, словно
таран, вновь и вновь бросался под удары, разрывая вереницу защитниц
шалаша. Уже и остальные невольно отступились, следя за единоборством. У
Одама в изнеможении опустились руки. Но он стоял неподвижно ровно столько,
чтоб на него перестали обращать внимание вовсе, и тогда отчаянным,
молниеносным прыжком кинулся под ноги тем, кто стоял сбоку, разбивая себе
грудь и лицо о выступившие на поверхности корни...
Раздался единодушный вопль растерянности и досады; его могли еще
оттащить от самого отверстия шалаша, но старейшины видели, как Лилит
протянула руку, - и ударили в барабан, возвещая, что обряд окончен.
А ведь и соперника отделяло от Лилит всего полшага! Он метнул на Одама
темный холодный взгляд, полный ярости, но тотчас отвернулся с принужденным
смехом. Жена, готовая все простить, положила руку на его кровоточащее
плечо. Они вместе отошли прочь. Вскоре и голоса остальных отдалились.
Солнце зашло, вспыхнули праздничные костры, готовилось обильное пиршество.
До Одама и Лилит больше никому не было дела.
Некоторое время в шалаше слышалось только тяжелое прерывистое дыхание
юноши: он видел нечто темное в углу, это была, конечно, Лилит. Но она не
сделала движения к нему.
- Говори, - прошептал Одам, облизывая разбитые губы. - Когда я слышу
твой голос издали, он пахнет, как ветвь с цветами. Если же ты обратишь его
ко мне, он наполнится соком плодов.
Он заговорил так потому, что гортань его пересохла. Речь Одама была
проста и предметна, как и сама мысль.
Лилит поняла и молча протянула выдолбленный сосуд. Одам надолго припал
к нему. Глаза его привыкли к темноте, он уже различал смутное пятно лица и
черные - черней самой ночи - волосы Лилит. После утоления жажды в нем
вновь зашевелилась горестная мысль: ведь сегодняшняя ночь должна остаться
единственной в их жизни! Уже следующее утро разведет их с Лилит навсегда.
Любовь для Одама значила только одно: он спешил получить то, что хотел.
Его ум оставался во многом животным умом, всецело следуя инстинктам,
способность рассуждать еще только-только появлялась в нем. Он протянул
руки к девушке, стремясь привлечь ее к себе. Но она отстранилась.
- У меня только одно сердце, - сказала она глухо. - Пусть и у тебя не
будет двух.
А это означало: не лги, не скрывай, не притворяйся.
- Ты знаешь? - пробормотал Одам упавшим голосом.
- Да, - ответила Лилит.
И вдруг она зарыдала. Не так, как хнычут дети. Что-то похожее на
яростный крик зверя было в ее плаче. Мимолетная радость предстоящей ночи
отступила от Одама. Он почувствовал, что с потерей Лилит лишается всего.
Мысли заметались с лихорадочной быстротой.
- Лилит! - воскликнул он, беря ее за руку. - Дух двоих сильней, чем
одного!
Это была простая формула ободрения: ведь он еще не знал, как поступить.
Но Лилит поняла его иначе.
- Да, дух двоих силен, - подтвердила она, и в темноте стало видно, как
диковато вспыхнули ее глаза. - Когда мужчина и женщина хотят друг друга,
их нельзя разлучить. Мы уйдем из племени.
Решение осенило Лилит внезапно. Но в тот же миг словно все затвердело
внутри нее - так она сделалась непреклонна!
У Одама же вначале захватило дух от одной этой святотатственной мысли;
разве он когда-нибудь слышал, чтоб бросали племя по своей воле? Человек
Табунды от рождения принадлежит племени, живет и умирает по его законам.
Но рядом с Лилит он ощутил в себе исполинское мужество: даже такую
страшную жертву готов он принести своей приязни!
- Хаг, мы уйдем, - сдавленно повторил он.
Они разобрали стенку шалаша, обращенную к лесу, и выскользнули наружу.
Первые шаги проползли, подобно змеям, потом побежали пригнувшись, почти
доставая руками до земли. Свет костра заметно отдалялся, звук праздничного
барабана становился еле слышен. Вокруг них шумел лес, не переставая, как
прибой о каменистый берег. Деревья - высохшие или пораженные молнией -
падали позади с тяжким грохотом; их ветви, цепляясь за соседние кроны,
устрашающе трещали. В непроглядной темноте то и дело раздавался звериный
вой со вскрикиванием, наполняя сердца тоской: человек не создан для ночи,
он порождение дня! С темнотой ему надлежит укрываться в убежище.
И, однако, они бежали в лес, прочь от огня и защиты. Матерное, это был
один из первых бунтов против того, что принято считать добродетелью.
Добродетелью племени Табунда издревле было повиновение его обычаям: ведь
именно они сплотили людей, помогли им уцелеть в борьбе с природой. Законы
- для всех времен механизм необходимый, хотя и суровый. Но такими же
необходимыми оказались впоследствии и вспышки неповиновения - черновые
наброски будущих законов, более справедливых для новых людей.
Одам и Лилит пустились в ночной лес, полностью отрешившись от
благоразумия; они поручили себя инстинкту. Разум не заменяет собою всего:
когда он не может подсказать выхода, оставляя человека на краю гибели,
тут-то и воскресает инстинкт с его последней отчаянной попыткой сделать
невозможное.
Одам и Лилит бежали без остановки, не углубляясь в чащу, но и не выходя
на открытое место. Рассвет застал их у подножия каменистой гряды. Деревья
группами росли то на широких уступах, то по крутым скатам, и тогда
казалось, что они стоят вниз головой.
Первые лучи солнца упали на обнаженные скалы: они сделались
красно-бурого цвета. Белоснежная, почти четырехугольная гора, видимая с
равнины у стойбища, главенствовала и здесь над дальним хребтом, только
выдвигала другое свое исполинское плечо. Под его защитой долина маленькой
реки блаженствовала в безветренной, почти тепличной атмосфере. Но едва
поворот течения уводил ее из-под охранительных стен, почва становилась
тощей и не производила ничего, кроме горьких трав да жидкой акации, а по
откосам росли сухощавые кусты красноватого оттенка.
Даже не осмотревшись хорошенько, лишь найдя подобие крова, Лилит и Одам
вздохнули с облегчением: появился приют, спасение от хищников, укрытие от
непогоды. Они были голодны, но утомление пересилило: войдя в пещеру, сухую
и без запаха зверя, они тотчас заснули, как дети, уткнувшись лицом друг в
друга.
Синий день пламенел над ними; бесчисленные насекомые трещали и
свиристели в травах, грелись на солнце непуганые ящерки, птицы и
травоядные жили своей обычной дневной жизнью, но Лилит и Одам проснулись
перед вечером лишь затем, чтоб оградить вход в пещеру частоколом.
Они напились из близкой реки, отыскав ее по влажности воздуха и жирным
травам на берегу. Затем поспешно вернулись под защиту камней - наступали
сумерки, самое опасное время: без оружия и без огня страшно сделать даже
шаг!
Они были терпеливы к голоду, хотя прошло уже более суток с тех пор, как
они что-то ели. Но оба снова молча легли на охапку свежей травы,
застенчиво касаясь друг друга пальцами, За короткое время приключилось
столь многое, что они не знали даже, как и о чем теперь говорить? Мечты их
были бедны, но, когда они брались за руки или трогали друг друга плечами и
коленями, через ощущение теплой кожи словно передавалось и движение их
внутренних токов - сигнал дружелюбия, подкреплявший скудный язык слов.
Крупные звезды затеплились над частоколом. Все вокруг вновь наполнилось
рычанием и фырканьем и звуками погони. Разыгрывалась обычная трагедийная
ночь дикого леса - время страха, но не любви. Одам и Лилит замерли за
убогой оградой. Так они провели несколько бессонных часов, чутко ловя
ближние шорохи. Лишь перед рассветом внутреннее чувство подсказало им, что
опасность миновала, они немедленно заснули, проспав почти до восхода
солнца.
А утро принесло свои заботы. Надо было подумать об оружии и еде. Теперь
они очутились совсем одни, без чьей-нибудь помощи и поддержки, как первые
люди на Земле!

Земля переживала свое младенчество. Все три ее лика были еще гладки:

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 121365
Опублик.: 21.12.01
Число обращений: 3