В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
ИДЕОЛОГИИ НЕ НУЖНЫ ИДЕАЛИСТЫ Назад
ИДЕОЛОГИИ НЕ НУЖНЫ ИДЕАЛИСТЫ

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Виктория ЧАЛИКОВА

ИДЕОЛОГИИ НЕ НУЖНЫ ИДЕАЛИСТЫ

Чаликова В. Идеологии не нужны идеалисты // Завтра: Фантаст. альманах. -
Вып. 2.- М.: Текст.- 1991.- С. 206-211.
ОСR Yuri Zubаkin 2:5010/30.47


Виктория ЧАЛИКОВА - кандидат философских наук, работала в Институте
информации по общественным наукам (ИНИОН). Последние годы занималась
социокультурной утопией, особенно Дж. Оруэллом. Автор многих статей в
специальных и литературных журналах. Скончалась в Гамбурге 18 мая 1991 г.

Утопия - литературный жанр, утопия - философская идея, утопия - проект
лучшего будущего. Но всегда, в любой форме это - попытка приподнять завесу
тайны. Во все времена не было тайны более важной и волнующей - что будет
завтра?
В последние годы внимание к утопии стало особенно напряженным.
Человечество, приближающееся к третьему тысячелетию, как будто ищет ответа
на свои скопившиеся и порой безысходные `почему?` и `как?`. Лихорадочно
идет поиск ответов - разумеется, острее всего в нашем отечестве. Многие из
нас только что узнали социальную фантастику ХХ века - это Зазеркалье
утопической мечты, где клубятся зловещие тени, громоздятся искаженные,
изломанные контуры утопического идеала. Это знакомство изначально окрашено
целым спектром нарастающих эмоций, связанных вначале с мучительной
переоценкой прошлого, а позже - с разочарованием в перестройке. Мы видим
страшные следы утопии в прошлом, и еще страшнее для нас опасение, не
впадаем ли мы вновь в утопию в настоящем - не есть ли слово `перестройка`
синоним слова `утопия`.
Для таких тревог имеются основания: сколь далеко мы ни углубимся в
историю, не отыщется времени, когда бы в мире не было власти утопического
идеала над умами людей, не было утопического жанра в литературе или в
фольклоре. Но мы находим в прошлом и времена, когда утопия была, а страха
перед ней, агрессии по отношению к ней не было. В старых энциклопедиях
писали, что утопия исключительно полезна для молодости, ищущей идеала, но
также и для зрелого, умудренного опытом сознания - она утешает, позволяет
надеяться, что мир станет лучше.
Наши деды и прадеды не поверили бы, что можно бояться утопии и ненавидеть
ее. Теперь же распространено убеждение, что фашистский ад, сталинистский
ад - это и есть реализованные утопии. Игнацио Силоне, один из знаменитых и
первых исследователей тоталитаризма, писал, что каждый, входя в
концлагерь, вглядываясь в эти прямые линии, в эту четкость, рациональную
продуманность, узнает в них утопический проект - то, о чем мечтали
кампанеллы всех времен и народов.

В сегодняшнем русском печатном слове грозный счет утопии предъявлен
откровенно и многократно. Пожалуй, нет ни одной значительной статьи, в
которой предаваемое гласности зло не было бы как-то соотнесено с
утопизмом. `Реквием по утопии` названа одна из рецензий на платоновский
`Чевенгур`: `Наверное, и не было времени, когда на разные лады над миром
не звучало бы с убежденной страстью фанатика: я гоню вас в рай. Но утопия
в человеке бессмертна`, - горько пишет автор рецензии.
Когда в 1956 году были вскрыты вены истории, хлынувшая кровь немедленно
запятнала утопию. Подозрение, что это она, лукавая соблазнительница,
виновата во всем, превращалось в убеждение по мере того, как мы все больше
и больше читали (курсивом я пытаюсь указать, что тогда это было не
занятие, а образ жизни - странный и небезопасный). Входили в ум и сердце
позитивистское и экзистенциалистское (знаменательное совпадение!)
разоблачения утопии: `Путь к идеалу всегда ведет через колючую проволоку`
(Карл Поппер); `Самое страшное в утопиях то, что они сбываются` (Николай
Бердяев). Запретная тогда социальная фантастика - Замятин, Булгаков,
Платонов, Хаксли, Оруэлл - была проглочена нами в судороге становления
этого нового духовного максимализма: утопия должна быть уничтожена как
класс, как категория мышления! Интересно, что в это же время подобная
установка формировалась и на Западе. Стон `куда девались утопии`, -
заметила, например, одна исследовательница, - исходит от тех, кто тоскует
по фашизму или революционаризму...
Это убеждение в шестидесятые годы сформировалось и у нас; хуже того, оно
распространилось и на культуру. Утопический роман, любая оптимистическая
фантазия подпадали под новые табу, под новый запретительный лозунг: утопия
должна быть изгнана отовсюду, не только из политического мышления, но
также из литературы. В восьмидесятые годы, когда мы стали читать все -
легально и открыто, - когда нас затопила волна новых разоблачений,
приговор утопии был подтвержден.
Так возникла своего рода интеллектуальная сверхутопия: проект удаления
утопического измерения из сознания человека, из культуры. Обжегжись на
молоке утопии, мы стали дуть на воду идеала, мечты и вообще представления
о будущем. Опасности, заложенные в утопии, заставили нас пренебречь
опасностью абсолютного негативизма, и антиутопическое отрицание незаметно
превратилось в норму отношения к действительности. Так мы и умудрились не
заметить, что любимый нами Оруэлл - книга которого теперь есть в каждом
интеллигентном доме - отнюдь не был антиутопистом.
Верно, он описывал мир, превратившийся у него к 1984 году в сплошной
концлагерь. Но в ключевой идейной главе романа он доказывает, что
катастрофа случилась уже после того, `как утопия была дискредитирована`, а
это `привело к неслыханному ожесточению и первобытному варварству`,
поскольку теперь у новой элиты (технократов, бюрократов и социологов) не
было необходимости считаться с утопическими инстинктами масс и сдерживать
свое властолюбие. В фантастической оруэлловской Океании все слова
`утопического ряда` - братство, равенство, свобода - вытравлены из
мышления и языка, а мечты и сны о `золотой стране` караются смертью как
`мы - слепреступление`. Иными словами, Оруэлл предъявляет свой счет не
утопии - прагматическому антиутопизму.
Подобная неразбериха царит и в нашем отношении к утопическому роману.
Братьев Стругацких, типичных `шестидесятников`, обвиняют в
`коммунистическом утопизме`; восторг, с которым в 1957 году мы приняли
утопический роман Ивана Ефремова `Туманность Андромеды`, сейчас кажется
почти постыдным.
Если говорить о самых известных и ученых критиках утопии, таких, как К.
Поппер, то они, предъявляя утопии кровавый счет, имеют в виду скорее
идеологию, чем литературный жанр. Но где мы найдем сегодня критика утопии,
благожелательно относящегося к утопическому роману? В страхе перед
революционной идеологией все предают анафеме даже столь невинную
разновидность литературы, как путешествия во сне или на машине времени или
рассказ выдуманного путешественника о том, как он побывал на прекрасном
острове.
Этот поворот произошел на границе между первой и второй половинами ХХ
века, когда разразились катастрофы, произошли беспримерные геноциды и во
весь рост встал вопрос об источниках бедствий. Отныне любой критик будет
называть Мора, Кампанеллу и - через запятую - социальных фантастов в ряду
виновных во всех грехах. (Сюда же приспосабливают и Стругацких, и Лема -
хотя они антиутописты.)
Старые энциклопедии доброжелательно писали об утопии потому, видимо, что
авторы статей все-таки имели в виду не `утопический проект` - программу
устроения будущего общества, - а утопический роман, то есть произведение,
в котором фантазия заявлена самим жанром, где предполагается, что речь
идет о чем-то несбыточном. Автор такого романа как бы заявляет: `Я не
настолько слеп, чтобы полагать написанное правдой; не так глуп, чтобы
побуждать людей воспроизвести это в реальности`. В роман можно играть,
воплотить его в жизнь невозможно.
Мы вправе отвести от романистов крайние обвинения, вправе утверждать, что
формула: `Утопия - всего лишь лозунг, сопровождающий политический террор`
- абсолютно неприложима к литературе. Но отделить литературу от
социального проекта наглухо - невозможно. Социально невинных жанров
попросту не существует.
Хочу напомнить слова великого литературоведа М. М. Бахтина, что жанр - не
просто эстетическая категория, а поле ценностного восприятия мира. Бахтин
проследил, как историческая эпоха порождала жанр. Роман нельзя было себе
представить до определенного века. Он возник, пишет Бахтин (`Эпос и
роман`), в средневековье в связи с резким ощущением индивидуализации
личности, новым ощущением своей самости, своего права, своей
ответственности, претензии личности на самостоятельную и уникальную жизнь.
Эта претензия несла в себе серьезный элемент фантазии, и мечты, и
воображения, и вызова. В самой природе романного жанра заложено убеждение,
что человек может прожить иную жизнь - не запрограммированную его родом,
его племенем и реальными условиями, - и человек начинал придумывать эту
жизнь. Действие любого романа, даже самого раннего, романа в письмах,
происходит в настоящем, от какого лица он бы ни был написан. Но там всегда
случается нечто, чего в жизни не бывает, нечто необыкновенно
привлекательное. Поэтому роман уже века остается наиболее любимым жанром.
Постоянная тяга к роману - таково мое мнение - держится на том, что
читатель хочет верить в невозможное, в то, чего с ним никогда не
случалось. Ведь роман строится на ирреальных совпадениях, которых в жизни
практически не бывает, - но, подчиняясь обаянию искусства, человек
начинает верить: небывалое рано или поздно случится. Наступит иное
будущее. Отсюда тонкое замечание Бахтина: роман соприроден будущему. У
романа и утопии одна природа - и здесь и там дается фора фантазии.
В конце концов и `Утопия` Т. Мора - роман; вымысел лежит в его основе -
это фантазия, скажем, предроман.
Поэтому гнев авторов антиутопических трактатов закономерно не минует
романа, если даже это невинная фантастическая выдумка.
Другое дело, что столь же правомерно говорить о противоположности романа
и утопии. Чем дальше развивался роман и чем больше утопия, выходя из жанра
утопического путешествия, превращалась в проект `светлого будущего`, в
наукоподобную концепцию, тем больше она отдалялась от романа, и сегодня
как раз можно говорить, что утопия и роман - вещи противоположные. Ныне
место утопии как плацдарма для свободной фантазии заступила антиутопия.
Это всегда `настоящий` роман: с любовью, приключениями, невозможными
совпадениями. Ее герои живут в приземленном, человеческом мире, в отличие
от условного мира утопии.
Антиутопические романы как бы имитируют жизнь в ее наиболее драматических
и трагических изломах. В них есть то, что современному человеку
необходимо: ирония, сатира, карикатура. Поэтому их успех огромен, и можно
бы говорить о том, что одновременно с идеологическим восстанием против
утопии произошло эстетическое торжество антиутопии как литературного
жанра. Мы видим это в современной фантастике: утопических вещей там
практически нет.
Но в 50-е, и в 60-е годы, и особенно в 80-е мы были не в состоянии
увидеть все это. Мы были - да и остаемся - в слишком сильном возбуждении,
чтобы воспринять безусловный скептицизм и трагический идеализм Платонова
как единое целое, как начала, дополняющие друг друга. Мы не смогли
заметить, что если Замятин шел от утопии к антиутопии, то Хаксли двигался
в обратном направлении и, высмеяв в 30-х годах `прекрасный новый мир`,
спустя двадцатилетие воспел новые идеальные миры в романах `Остров` и
`Врата восприятия`.
Все это было нам `ни к чему`. Оказывается, и в общественном сознании
действуют психологические уловки индивидуального: разозлись - и
успокоишься. Суд над утопией всех как-то успокоил и упорядочил, задал
направление `общепринятой интеллигентской` ориентации: не на будущее, а на
прошлое, не на фантазию, а на память. Нужно ли доказывать и
естественность, и плодотворность для нашего общества такой установки? Но с
годами ясно обозначилась ее ущербность: мы долго и дружно смеялись над
лозунгом `Все впереди!` и вдруг услышали, что смех звучит неприятно и
угрожающе; почувствовали, что лозунг `Все позади!` - такая же бессмыслица
и такая же опасность. Смысл этой опасности прекрасно сформулировал М.
Эпштейн: `...под знаком перевернувшейся системы ценностей пойдем - уже от
имени прошлого - в наступление на будущее, зарывая в почву традиции
бесценный талант воображения`.

Помню, еще в пору дружного антиутопизма мне пришло на ум: разве только
идея социальной гармонии `противоречит действительности`? Разве идея науки
- идея рациональности и закономерности - не противоречит наблюдаемой нами
стихийности природы? Разве идея религии - возможность вечной жизни - не
противоречит тлену кладбищ?
Об этом противоречии знал Платон, называвший, например, движение
`философской выдумкой`, `мифом` (а слово `миф` в индоевропейских языках
синонимично `мечте`, `желанному будущему`, то есть `утопии`), знали
немецкие романтики, отвечавшие на упреки в утопизме: `Каждая наука имеет
своего Бога, который одновременно является ее целью. Для механики - это
вечный двигатель... Для химии - камень мудрости. Философия ищет
первопринцип. Математика - квадратуру круга... Политический деятель -
совершенное государство, вечный мир... Речь идет об идеалах, которые
недостижимы и потому обманчивы, но их можно рассматривать как необходимую
целевую проекцию` (Шиллер И.Ф. - Письма об эстетическом воспитании
человека. Собр. соч. М.-Л., 1950, т. 6).
Как всегда в эпоху общественных и интеллектуальных смут, нам не хватает
спокойного аналитического подхода. Мы могли и не обращаться к Платону,
довольно было бы заглянуть в новейшую историю, в 20-50-е годы, и
разобраться с политикой Сталина - но не в отношении к литературе вообще
(что было сделано), а в отношении к жанру утопии и научной фантастики.
Рассуждение тут достаточно простое: если утопия - спутница тоталитаризма,
если она активно помогала искоренению духа свободы, она должна была бы
поощряться Сталиным. На деле мы наблюдаем прямо противоположную картину,
причем динамика событий явственно совпадает с укреплением сталинской
диктатуры. В 20-х годах еще была утопическая фантастика, которая в
основном изображала коммунистов, завоевывающих Марс, Луну и везде
устанавливающих коммунистический порядок. К началу 50-х такой фантастики
уже не существовало, ее искоренили - хотя, казалось бы, она была вполне
`правоверной` и даже пропагандистской.
На это обратили внимание исследователи утопии, и зарубежные и советские;
я могу сослаться на обзор `Социальное воображение в советской НФ 20-х
годов` (Борис Дубин и Александр Рейтблат - в сб. `Социокультурные утопии
ХХ века`, вып. 6). Авторы установили, что к концу 20-х годов проводилась
самая настоящая кампания против научной фантастики. Если в 20-е годы
выходило по 25 книг за год, то в 1931 году - это уже новая историческая
эпоха, сталинизм в классическом виде - выходит всего четыре книги. В
1933-34 годах после голода, на пороге массовых репрессий - ни одной. В
30-х годах была разогнана ленинградская секция научной фантастики (не
просто разогнана, там были репрессированные и убитые).
Во время этого воистину `великого перелома` с литературной сцены исчезли
все значительные фантасты: уезжает антиутопист Замятин, уходит из жизни
утопист Маяковский, перестают публиковать Булгакова. Авторы обзора
подсчитали, что с 1930 по 1957 год - за 27 лет - было опубликовано всего
лишь 300 фантастических произведений. Это считая все жанры, от романов до
пьес и журнальных рассказов...
Расправа с фантастикой не прошла бесследно. Жестокое и нищее время
подавляло людей, им требовалась духовная компенсация, и запрещенная
Сталиным утопия приобрела странную форму. Формой был... `социалистический
реализм`.

Говорят, что соцреализм был изобретен Максимом Горьким по прямому приказу
Сталина и насаждался искусственно, с помощью кнута и пряника - с помощью
репрессий и сталинских премий. На деле все было и так и не так.
Происходили два параллельных процесса. С одной стороны, глупость, корысть
и страх заставляли людей искусства рисовать советскую действительность в
образе земного рая, а советского человека - в образе ходячей добродетели.
С другой стороны, люди, даже чуждые официальной идеологии, нуждались в
этом псевдоискусстве, они все-таки получали ощущение счастья: жить в такое
время, в такой стране... Это результат бессознательного коллективного
импульса, потребности в создании утопии или мифа о своей родине, своей
земле.
Об отношении сталинизма к утопии говорит еще один многозначительный факт
(он уже отмечен зарубежными исследователями). В 20-е годы на волне
революции образовалось множество утопических коммун, построенных на
марксистском принципе. Были коммуны, которые экспериментировали с личной
жизнью, были художественные, эстетические, причем их члены почти всегда
были правоверными марксистами-ленинцами и ничего не имели против Сталина.
Эти люди проповедовали самые что ни на есть социалистические идеи. Так
вот, в те же 30-е годы коммуны были разогнаны - все, вплоть до
эсперантистов...
Над этим парадоксом стоит подумать. Дело, возможно, прояснит проходившая
в то время кампания по реинтерпретации классики. Тогда стали возвеличивать
гигантов прошлого: Толстого, Пушкина, Репина, Мусоргского, но в их
творчестве выпячивалась обличительная функция, `срывание всех и всяческих
масок` - критика самодержавия и крепостничества. Дискредитировалось
прошлое, а с ним и мечта о прошлом - ностальгия.
Взглянем на оба процесса как на нечто единое: не надо вспоминать и не
надо мечтать... Утопию и ностальгию - долой! Лозунг `Вперед, к победе
коммунизма!` стал пустым идеологическим штампом, на который никто не
обращал внимания. Начиная с гибельного 1930 года искоренялась сама мысль,
что возможно нечто лучшее - в прошлом ли, в будущем... Это лежало в основе
борьбы с утопией. Мы невнимательно читаем Оруэлла: описывая тоталитарное
мышление, он подчеркивает, что с позиций `полиции мысли` ересью были равно
и ностальгия и мечта. Его герой, вспоминая детство - смутные воспоминания,
- знает, что этого делать нельзя. Когда он мечтает во сне о будущем
счастье, он тоже знает: это запретное. Когда он проходит через
`перевоспитание пытками`, - палач объясняет ему, зачем его пытали:
`Запомните: прошлого не было, будущего не будет, есть настоящее`.
То, чем мы постоянно попрекаем Хрущева - его фраза: `Нынешнее поколение
будет жить при коммунизме`, - это смешной, курьезный, какой угодно, но
элемент `хрущевизма`, явления, которое все-таки было началом либерализации
и не шло в сравнение со сталинщиной. При всей своей правоверности Хрущев
достиг понимания - или эмоционального ощущения: мы жили в аду. С одной
стороны, все было правильно, но с другой - он сам был соучастником
преступлений, его вождем был преступник. Эмоции толкнули его к другой
идеологии, которая как будто ничем не отличалась от сталинской, и тем не
менее он уже не мог сказать:
`Я другой такой страны не знаю...` Фактически он признал, что `нынешнее
поколение советских людей` живет плохо. И прибег к утопии - в 1980 году
оно будет жить хорошо.
Утопия враждебна тоталитаризму потому, что она думает о будущем как об
альтернативе настоящему. Наши теперешние лидеры - все еще коммунистические
- тем и обозначают свой отход от тоталитаризма, что говорят: должно пройти
еще десять лет, чтобы мы добрались до уровня хотя бы слаборазвитой страны.
Утопия не может быть `помощницей тоталитаризма`, ибо в основе
тоталитарного строя лежит стремление убедить людей, что настоящее
абсолютно, что о прошлом помнить не надо, а мечтать о будущем нельзя ни в
коем случае. Живите настоящим - ничего лучшего быть не может. Поэтому
любые романы, в которых изображался какой-нибудь двух- или трехтысячный
год, даже самые правоверные и пропагандистские, с точки зрения Сталина
были ересью. Они дерзко утверждали, что сегодняшний день - еще не вершина,
не идеал, но все еще путь. Это и искоренялось.

Здесь возникает вопрос: что же, утопическое мышление - например,
марксистское - стало оппозиционной идеологией? Бывшие носители утопии
стали на практике ее врагами? Да, так и было. Сколько отправлено в ссылку,
в лагерь, уничтожено слушателей и руководителей марксистских кружков! Это
продолжалось и в хрущевские и в брежневские времена. Дело и в особенностях
Марксовой идеи - о них мы поговорим несколько дальше, - и в общих
закономерностях, которым подчиняется реализация утопического проекта.
Чтобы в них разобраться, надо хотя бы кратко воспроизвести логику Карла
Манхейма, основателя социологии знания и автора классической концепции
утопии.
Манхейм рассматривает утопию и идеологию как две фазы в жизни идеи - и в
жизни идеологов. Сначала в сознании идейного авангарда общества рождается
некий образ. Он создается и существует как инструмент критики реальности.
С его помощью авангард организует духовную энергию общества на борьбу с
существующим злом, направляет мысли к более совершенному миру. Затем, во
второй фазе, борьба приводит к тому, что старое уступает место новому -
например, новому обществу. Оно конечно же не может быть таким, какое
грезилось авторам утопического проекта. Пороки и зло частично
разоблачаются, что-то исправляется, но далеко не реализуется тот идеал, к
которому они стремились. И тогда в стане идейного авангарда общества
происходит раскол.
Одни остаются утопистами, они говорят, что идеал не осуществился, и
начинают критиковать уже новое общество - с точки зрения идеала. Другие же
люди - обычно те, кто после революции получили власть и теперь несут
непосредственную ответственность за бытие общества, - они уже не могут
стать его критиками. Они становятся апологетами действительности и,
вопреки фактам, начинают утверждать, что идеал полностью воплотился в
жизнь, что ничего другого они и не мыслили, что все хорошо. Так, по
Манхейму, утопия превращается в идеологию.
Утопия неотделима от критики, и в этом смысле она сопряжена с
революционной идеологией. Другое дело - утопия после революции: тогда она
вырождается в идеологию, это ее роковая судьба. Тоталитарное общество в
ней уже не нуждается, оно вполне может быть создано и создается - при
помощи квазирационального проекта. Здесь не нужна буйная фантазия, здесь
нужен низменно-прагматический расчет. Вырождаясь в жизни государства,
партии, социальной группы, личности в идеологию, утопия продолжает
подпольно существовать и как литературный жанр, и как образ мысли, а при
тоталитарном строе создает новые модели. В том ее вечная борьба с
господствующей идеологией.

Судьбу утопической мысли при сталинизме прекрасно иллюстрирует история
`Туманности Андромеды` Ивана Ефремова. Не случайно она вышла только в
переломном 1957 году, хотя была написана раньше. До перелома ее не
публиковали, несмотря на то что ни одного `антисоветского` или
антикоммунистического слова в ней нельзя найти. И какое впечатление она
произвела! Ее невозможно было достать, люди становились в очередь на
чтение... Что же их увлекло? Тридцать лет читая про завод и про колхоз,
они нашли в утопии Ефремова живую воду свободной фантазии. Никто даже не
думал о литературном качестве этой вещи. Мы ведь не знали другой
литературы этого жанра - сталинизм `закрыл` не только Оруэлла и Хаксли,
Замятина, Платонова, Булгакова, но и весь гигантский пласт западной
`космической` фантастики. А своя была давным-давно разогнана - впрочем, об
этом уже говорилось. Что было? `Аэлита`, немножко Александра Грина да
Александр Беляев...
Есть еще один показатель того, что зло не в утопии, а в идеологии. Люди
идеологического склада, нацеленные на создание организации, на борьбу за
немедленное воплощение идеала любой ценой, - антиутопичны в том смысле,
что они терпеть не могут описывать будущее подробно и конкретно.
Исследователь утопии Мелвин Ласки, известный английский историк идей, в
своей книге `Утопия и революция` пишет, что порок марксизма состоял в
отказе от конкретной и подробной картины будущего, что Маркс буквально
приходил в бешенство, когда его просили объяснить подробно, каким он видит
будущее. Он говорил: это все досужие мечты, зачем сегодня вдаваться в
детали, надо сделать, а там посмотрим.
Сейчас неомарксисты, склонные к реабилитации Маркса, ставят ему это в
заслугу: Маркс, мол, не расписывал нам, как все должно быть, а мы все
хотим знать наперед. Но либералы как раз это и ставят в вину Марксу.
Ответственность и критическое отношение к проекту рождаются только при
его конкретной разработке. Ленин в `Государстве и революции` также заявил,
что бесполезно сейчас разрабатывать проекты, надо заниматься делом.
Результаты известны: военный коммунизм, красный террор и неудавшаяся
попытка исправить дело нэпом. Почти всякий раз, анализируя причины
террора, мы видим, что вина утопического проекта здесь не так и велика.
Скорее можно говорить о решительном разрыве руководителей террора с тем
утопическим началом, которое бессознательно присутствует в поведении
нормального человека в нормальной ситуации. Именно это начало
отбрасывается в ненормальных условиях революции - раньше или позже, не так
важно, когда. Иногда в разгар революции, иногда - при ее подготовке. Это
видно при во всяком честном исследовании, независимо от того, как автор
относится к утопии.
Сошлюсь на работы Льва Петровича Делюсина, известного советского
китаеведа; он рассмотрел так называемую утопию тайпинов. Все знают, что в
ХIХ веке в Китае были утописты - тайпины, что они совершили тайпинскую
революцию, взяли столицу, установили утопический порядок. Но мы знаем это
приблизительно, а Делюсин знает по первоисточникам. И он показал в своей
работе `Китайские социальные утопии`, что тайпины, едва захватив власть,
быстренько забыли лежащие в основе движения идеалы высоко-ханьской утопии
и создали такую систему, которая хорошо кормила армию. Шла гражданская
война, освободительное движение против маньчжуров; нужно было, чтобы армия
кормилась и могла воевать. Поэтому они без шума вернули помещикам землю,
обложили данью крестьян, создали строгую иерархию, в которой каждый
занимал свое место, где солдат был выше, а крестьянин ниже - обыкновенный
жесткий порядок, прагматичный и хорошо продуманный.
То же самое у Василия Селюнина в его знаменитой статье `Истоки` - одной
из первых, где было сказано, что в основе всех наших несчастий лежит
марксистская - революционная - идеология. Он приводит примеры, - притом не
из нашей революции, а из французской, - почему расстреливали спекулянтов,
почему проводили реквизиции, почему так подорвали крестьянство, что оно
перестало что-либо производить. И оказывается, что не было никаких идеалов
равенства, забыли все напрочь про равенство и справедливость, - надо было
кормить огромную армию и воевать.
Утопия в ходе революции выродилась в прагматизм.
Иное дело, когда мечтатель Мор пишет свой роман, создавая прекрасный
образ будущего, или когда работают утописты Сен-Симон, Фурье, Оуэн, - у
них все по-другому: они конструируют элемент общества, обдумывают детали.
Они не создавали подпольных партий, не устраивали диктатур, не брали
власть: они пытались разработать периферийные моменты своей системы и
сделать их жизнеспособными. Поэтому совершенно неправомерно вытягивать
Ленина из типичного либерала Фурье, все мечты которого давно перекрыл
развитой капитализм. Это, в сущности, логика самого Ленина - он пытался
присоединить своих экспроприаторов и террористов к Рылееву и Бестужеву,
говоря, что декабристы разбудили Герцена, Герцен - народовольцев,
народовольцы - большевиков. К сожалению, это настолько бытует в сознании,
что даже от образованного человека можно услышать, что он не любит,
скажем, Бестужева или Муравьева потому, что... `Берия произошел от них`.
Наверное, настало время взглянуть на вещи непредвзято и вспомнить
объективные определения утопии - как говорят в науке, ввести дефиниции. В
отечественной литературе она формулируется, например, так: утопия - мечта
о совершенстве мира, способная обеспечить проверку и отбор наиболее
фундаментальных моделей общественного развития. Для западного ученого,
прошедшего социологическую школу, утопия - это категория, описывающая
`всякое мышление, стимулируемое не реалиями, а моделями и символами` - по
формуле упомянутого уже К. Манхейма (`Идеология и утопия`).
Чтобы рассмотреть утопию объемней - и как жанр и как идеологию - то есть
и по Бахтину и по Манхейму, нам надо перестать мыслить только и
исключительно в рамках `исторического метода`; надо обратиться к
структуральному методу.
Мы слишком привыкли к идее, что сознание последовательно эволюционирует,
что все изменяется, и не только в науке и обществе, но и в искусстве. Что,
попросту говоря, каждая следующая фаза прогрессивней, чем предыдущая, -
так нас учили, и для многих так и остается. С точки же зрения
структурализма, нельзя заявлять, что мышление, например, ХVII века
прогрессивней, чем ХV века.
Структуралист считает, что имеется несколько типов мышления. Есть
логический тип и есть мифологический, причем они уверенно сосуществуют во
времени. Нам только кажется, что современный человек логичен - он охотно
создает мифы, он способен и к рационалистическому и к утопическому
проектированию будущего. Не следует, с другой стороны, думать, что у людей
архаической эпохи не было логического мышления, оно было, и об этом писали
и наши ученые, Ю. М. Лотман и Вяч. Вс. Иванов. Например, наши предки
мифологически отождествляли себя с животными, но могли логически
представлять себе различие между животным и человеком. Если мы будем
исходить из этого, то формула Энгельса: мир движется от утопии к науке -
окажется не столь уж без условной. Утопия и наука сосуществуют, они не
зачеркивают друг друга - и то и другое имеет эвристическую ценность, их
нельзя противопоставлять идейно.
Этого как раз и не хотят понять сегодняшние враги утопизма. Они критикуют
утопию как некое марксистское порождение, критикуют с позиций
консервативных, христианских, православно-ортодоксальных - назовем их
консервативно-идеологическими. По существу, они, как ни странно, принимают
Энгельсову формулу: утопия есть нечто такое, что необходимо миновать.
Они не замечают, что сами создают утопию Марксова типа, которая не
поддается детализации, - да они и не пытаются ее разрабатывать в
подробностях.
Это опасная тенденция. О ней пишет польский исследователь Ежи Шацкий
(издательство `Прогресс` выпускает его книги `Традиция` и `Утопия`). Он
убедительно показывает, что во все эпохи и у всех групп общества
существовали и утопии, и рациональные проекты бытия, которые
уравновешивали друг друга. По мнению Шацкого, для общества в равной мере
опасна утрата любой ипостаси мышления. Теряет ли общество рационализм,
теряет ли утопизм, освобождается ли от традиций - оно все равно
проигрывает.
Разумеется, в действительности - среди живых людей, а не фантомов,
выдуманных теоретиками, - жизнь `совсем без утопии` также невозможна, как
и полная реализации утопии. Но попытки исключить из жизни все утопическое,
откуда бы они ни исходили, `справа` или `слева`, приводят к тому, к чему
приводит любая тотальность, - к тоталитаризму.
Обратимся еще раз к определению Манхейма: утопия - `мышление,
стимулируемое не реалиями, а моделями и символами`. Разве не таково
сознание христианского мыслителя во все времена? Христианство
сопровождалось мессианскими утопиями, проповедями о конце света и
наступлении тысячелетнего Царства Божия, верой в объединение Бога и
человека против Антихриста. Вовсе не случайно наиболее набожные христиане
и создавали утопии: Томас Мор - враг реформации, и Томас Мюнцер - тоже
противник Лютера, но протестант, и, наконец, пламенный католик,
доминиканский монах Кампанелла. В России утопии создавали задолго до
Чернышевского идеологи православия, начиная с князя Михаила Щербатова, с
его консервативной утопией о земле обетованной, где нет ничего нового, а
все хорошее - старое. Это конец ХVIII века, а спустя 150 лет генерал Петр
Краснов написал в эмиграции утопический роман о будущей России, о том, как
победили белые и создали страну, где все хорошо, потому что истреблен
еврейский дух.
Невозможно представить себе, чтобы развивалась религия - любая, будь то
православие или буддизм, - вне утопизма. Религия стремится внедрить в
сердца людей свой идеал - такова ее главная задача. Но человеческая мысль
одета в слово, а словесное описание идеала и есть утопия. Спросите любого
человека: как он представляет себе свой идеал добра, справедливости,
чести, самоотверженности или даже что такое православное христианство и
чем оно отличается от католичества? Как он объяснит это - чтобы мы поняли?
Он начнет описывать какого - то человека и непременно будет его
идеализировать; или опишет обитель, идеализируя ее жизнь и порядки; либо
так же изобразит желанную страну.
Всякий выраженный, описанный идеал есть утопия; отказаться от нее значит
отказаться от идеала. Разумеется, консерваторы на деле не отказываются ни
от того, ни от другого. И даже либералы - патентованные антиутописты -
всегда имеют свой утопический идеал, отодвинутый если не во времени, так в
пространстве. Для отечественного либерала это сегодня Англия или США.
Есть еще один признак того, что консервативный идеал, выраженный лозунгом
`Все хорошее позади!` и потому вроде бы антиутопический, остается в
пределах утопического мышления. Сошлюсь на американского историка Дж.
Дэвиса. Он высказал мысль, что утопия в некотором смысле антипод истории,
она как бы видит в истории врага. Дэвис считает, что утопией можно
называть лишь такой проект будущего, который отвергает дальнейшую
историческую динамику. Проект, в котором прокламируется что-то главное,
сущностное, соответствующее природе человека, и поэтому - после реализации
проекта - человек не будет ломать созданную для его же блага социальную
организацию. Утопический мир консервативен - он лежит по ту сторону
истории, на нем история должна кончаться.
Мы не можем ставить перед собой задачу: бороться с утопией, искоренять
ее. Если утопизм - не навязанная какой-то идеологической группой система
взглядов на мир, а свойство нашего сознания, нашей духовной жизни, то
сражение с утопией есть сражение с самим собой. Так в двадцатые годы было
принято `бороться с ревностью` или - долгие десятилетия - `бороться за
нового человека`... Хотим мы того или нет, утопия присутствует в нашей
жизни как взгляд в лучшее будущее или память о лучшем прошлом - без этого
человек перестает быть человеком. Присутствует в форме идей,
жизнеспособность которых мы не можем оценить, но отказаться от которых,
сохраняя свою нравственную сущность, - мы не в состоянии.
Такова главная идея нашего времени - идея вечного мира, основанного на
страхе перед атомным уничтожением. Все, что мы знаем из истории и
психологии о человеке и человеческом обществе, говорит, что эта идея -
чистейшая утопия. Но все, что мы знаем о последствиях современной войны,
говорит о необходимости отнестись к этой утопии не менее серьезно - даже
более серьезно, - чем к таким `реальным` житейским задачам, как
пропитание, строительство жилищ или забота о продолжении рода.

1990

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ



Док. 121194
Опублик.: 17.01.02
Число обращений: 0


Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``