ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

А.С. Грин

Золотая цепь

ПРОЕКТ `ОБЩИЙ ТЕКСТ` httр://tехtshаrе.dа.ru httр://tехtshаrе.tsх.оrg

А.С. Грин. Собрание сочинений в шести томах.
Москва, Изд. `Правда`, 1965, т.4, сс. 3-125


I

`Дул ветер...`, - написав это, я опрокинул неосторожным движением
чернильницу, и цвет блестящей лужицы напомнил мне мрак той ночи, когда я
лежал в кубрике `Эспаньолы`. Это суденышко едва поднимало шесть тонн, на нем
прибыла партия сушеной рыбы из Мазабу. Некоторым нравится запах сушеной
рыбы.
Все судно пропахло ужасом, и, лежа один в кубрике с окном, заткнутым
тряпкой, при свете скраденной у шкипера Гро свечи, я занимался
рассматриванием переплета книги, страницы которой были выдраны неким
практичным чтецом, а переплет я нашел.
На внутренней стороне переплета было написано рыжими чернилами:
`Сомнительно, чтобы умный человек стал читать такую книгу, где одни
выдумки`.
Ниже стояло: `Дик Фармерон. Люблю тебя, Грета. Твой Д.`.
На правой стороне человек, носивший имя Лазарь Норман, расписался
двадцать четыре раза с хвостиками и всеобъемлющими росчерками. Еще кто-то
решительно зачеркнул рукописание Нормана и в самом низу оставил загадочные
слова: `Что знаем мы о себе?`
Я с грустью перечитывал эти слова. Мне было шестнадцать лет, но я уже
знал, как больно жалит пчела - Грусть. Надпись в особенности терзала тем,
что недавно парни с `Мелузины`, напоив меня особым коктейлем, испортили мне
кожу на правой руке, выколов татуировку в виде трех слов: `Я все знаю`. Они
высмеяли меня за то, что я читал книги, - прочел много книг и мог ответить
на такие вопросы, какие им никогда не приходили в голову.
Я засучил рукав. Вокруг свежей татуировки розовела вспухшая кожа. Я
думал, так ли уж глупы эти слова `Я все знаю`; затем развеселился и стал
хохотать - понял, что глупы. Опустив рукав, я выдернул тряпку и посмотрел в
отверстие.
Казалось, у самого лица вздрагивают огни гавани. Резкий, как щелчки,
дождь бил в лицо. В мраке суетилась вода, ветер скрипел и выл, раскачивая
судно. Рядом стояла `Мелузина`; там мучители мои, ярко осветив каюту,
грелись водкой. Я слышал, что они говорят, и стал прислушиваться
внимательнее, так как разговор шел о каком-то доме, где полы из чистого
серебра, о сказочной роскоши, подземных ходах и многом подобном. Я различал
голоса Патрика и Моольса, двух рыжих свирепых чучел.
Моольс сказал: - Он нашел клад.
- Нет, - возразил Патрик. - Он жил в комнате, где был потайной ящик; в
ящике оказалось письмо, и он из письма узнал, где алмазная шахта.
- А я слышал, - заговорил ленивый, укравший у меня складной нож
Каррель-Гусиная шея, - что он каждый день выигрывал в карты по миллиону!
- А я думаю, что продал он душу дьяволу, - заявил Болинас, повар, - иначе
так сразу не построишь дворцов.
- Не спросить ли у `Головы с дыркой`? - осведомился Патрик (это было
прозвище, которое они дали мне), - у Санди Пруэля, который все знает?
Гнусный - о, какой гнусный! - смех был ответом Патрику. Я перестал
слушать. Я снова лег, прикрывшись рваной курткой, и стал курить табак,
собранный из окурков в гавани. Он производил крепкое действие - в горле как
будто поворачивалась пила. Я согревал свой озябший нос, пуская дым через
ноздри.
Мне следовало быть на палубе: второй матрос `Эспаньолы` ушел к любовнице,
а шкипер и его брат сидели в трактире, - но было холодно и мерзко вверху.
Наш кубрик был простой дощатой норой с двумя настилами из голых досок и
сельдяной бочкой-столом. Я размышлял о красивых комнатах, где тепло, нет
блох. Затем я обдумал только что слышанный разговор. Он встревожил меня, -
как будете встревожены вы, если вам скажут, что в соседнем саду опустилась
жар-птица или расцвел розами старый пень.
Не зная, о ком они говорили, я представил человека в синих очках, с
бледным, ехидным ртом и большими ушами, сходящего с крутой вершины по
сундукам, окованным золотыми скрепами.
`Почему ему так повезло, - думал я, - почему?..`
Здесь, держа руку в кармане, я нащупал бумажку и, рассмотрев ее, увидел,
что эта бумажка представляет точный счет моего отношения к шкиперу, - с 17
октября, когда я поступил на `Эпаньолу` - по 17 ноября, то есть по вчерашний
день. Я сам записал на ней все вычеты из моего жалованья. Здесь были
упомянуты разбитая чашка с голубой надписью `Дорогому мужу от верной жены`;
утопленное дубовое ведро, которое я же сам по требованию шкипера украл на
палубе `Западного Зерна`; украденный кем-то у меня желтый резиновый плащ,
раздавленный моей ногой мундштук шкипера и разбитое - все мной - стекло
каюты. Шкипер точно сообщал каждый раз, что стоит очередное похождение, и с
ним бесполезно было торговаться, потому что он был скор на руку.
Я подсчитал сумму и увидел, что она с избытком покрывает жалованье. Мне
не приходилось ничего получить. Я едва не заплакал от злости, но удержался,
так как с некоторого времени упорно решал вопрос - `кто я - мальчик или
мужчина?` Я содрогался от мысли быть мальчиком, но, с другой стороны,
чувствовал что-то бесповоротное в слове `мужчинам - мне представлялись
сапоги и усы щеткой. Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка
с корзиной дынь, - она сказала: `Ну-ка, посторонись, мальчик`, - то почему я
думаю о всем большом: книгах, например, и о должности капитана, семье,
ребятишках, о том, как надо басом говорить: `Эй вы, мясо акулы!` Если же я
мужчина, - что более всех других заставил меня думать оборвыш лет семи,
сказавший, становясь на носки: `Дай-ка прикурить, дядя!` - то почему у меня
нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек, а
столб?
Мне было тяжело, холодно, неуютно. Выл ветер - `Вой!` - говорил я, и он
выл, как будто находил силу в моей тоске. Крошил дождь. - `Лей!` - говорил
я, радуясь, что все плохо, все сыро и мрачно, - не только мой счет с
шкипером. Было холодно, и я верил, что простужусь и умру, мое неприкаянное
тело...



II

Я вскочил, услышав шаги и голоса сверху; но то не были голоса наших.
Палуба `Эспаньолы` приходилась пониже набережной, так что на нее можно было
спуститься без сходни. Голос сказал: `Никого нет на этом свином корыте`.
Такое начало мне понравилось, и я с нетерпением ждал ответа. `Все равно`, -
ответил второй голос, столь небрежный и нежный, что я подумал, не женщина ли
отвечает мужчине. - `Ну, кто там?! - громче сказал первый. - В кубрике свет;
эй, молодцы!`.
Тогда я вылез и увидел - скорее различил во тьме - двух людей, закутанных
в непромокаемые плащи. Они стояли, оглядываясь, потом заметили меня, и тот,
что был повыше, сказал: - Мальчик, где шкипер?
Мне показалось странным, что в такой тьме можно установить возраст. В
этот момент мне хотелось быть шкипером. Я бы сказал - густо, окладисто, с
хрипотой, - что-нибудь отчаянное, например: `Разорви тебя ад!` - или: `Пусть
перелопаются в моем мозгу все тросы, если я что-нибудь понимаю!`
Я объяснил, что я один на судне, и объяснил также, куда ушли остальные.
- В таком случае, - заявил спутник высокого человека, - не спуститься ли
в кубрик? Эй, юнга, посади нас к себе, и мы поговорим, здесь очень сыро.
Я подумал... Нет, я ничего не подумал. Но это было странное появление, и,
рассматривая неизвестных, я на один миг отлетел в любимую страну битв,
героев, кладов, где проходят, как тени, гигантские паруса и слышен крик -
песня - шепот: `Тайна - очарование! Тайна - очарование!`. `Неужели
началось?` - спрашивал я себя; мои колени дрожали.
Бывают минуты, когда, размышляя, не замечаешь движений, поэтому я
очнулся, лишь увидев себя сидящим в кубрике против посетителей - они сели на
вторую койку, где спал Эгва, другой матрос, - и сидели согнувшись, чтобы не
стукнуться о потолок-палубу.
`Вот это люди!` - подумал я, почтительно рассматривая фигуры своих
гостей. Оба они мне понравились - каждый в своем роде. Старший, широколицый,
с бледным лицом, строгими серыми глазами и едва заметной улыбкой, должен
был, по моему мнению, годиться для роли отважного капитана, у которого есть
кое-что на обед матросам, кроме сушеной рыбы. Младший, чей голос казался мне
женским, - увы! - имел небольшие усы, темные пренебрежительные глаза и
светлые волосы. Он был на вид слабее первого, но хорошо подбоченивался и
великолепно смеялся. Оба сидели в дождевых плащах; у высоких сапог с
лаковыми отворотами блестел тонкий рант, следовательно, эти люди имели
деньги.
- Поговорим, молодой друг! - сказал старший. - Как ты можешь заметить, мы
не мошенники.
- Клянусь громом! - ответил я. - Что ж, поговорим, черт побери!..
Тогда оба качнулись, словно между ними ввели бревно, и стали хохотать. Я
знаю этот хохот. Он означает, что или вас считают дураком, или вы сказали
безмерную чепуху. Некоторое время я обиженно смотрел, не понимая, в чем
дело, затем потребовал объяснения в форме достаточной, чтобы остановить
потеху и дать почувствовать свою обиду.
- Ну, - сказал первый, - мы не хотим обижать тебя. Мы засмеялись потому,
что немного выпили. - И он рассказал, какое дело привело их на судно, а я,
слушая, выпучил глаза.
Откуда ехали эти два человека, вовлекшие меня в похищение `Эспаньолы`, я
хорошенько не понял, - так был я возбужден и счастлив, что соленая сухая
рыба дядюшки Гро пропала в цветном тумане истинного, неожиданного
похождения. Одним словом, они ехали, но опоздали на поезд. Опоздав на поезд,
опоздали благодаря этому на пароход `Стим`, единственное судно, обходящее
раз в день берега обоих полуостровов, обращенных друг к другу остриями
своими; `Стим` уходит в четыре, вьется среди лагун и возвращается утром.
Между тем неотложное дело требует их на мыс Гардена или, как мы назвали его,
`Троячка` - по образу трех скал, стоящих в воде у берега.
- Сухопутная дорога, - сказал старший, которого звали Дюрок, - отнимает
два дня, ветер для лодки силен, а быть нам надо к утру. Скажу прямо, чем
раньше, тем лучше... и ты повезешь нас на мыс Гардена, если хочешь
заработать, - сколько ты хочешь получить, Санди?
- Так вам надо поговорить со шкипером, - сказал я и вызвался сходить в
трактир, но Дюрок, двинув бровью, вынул бумажник, положил его на колено и
звякнул двумя столбиками золотых монет. Когда он их развернул, в его ладонь
пролилась блестящая струя, и он стал играть ею, подбрасывать, говоря в такт
этому волшебному звону.
- Вот твой заработок сегодняшней ночи, - сказал он, - здесь тридцать пять
золотых. Я и мой друг Эстамп знаем руль и паруса и весь берег внутри залива,
ты ничем не рискуешь. Напротив, дядя Гро объявит тебя героем и гением, когда
с помощью людей, которых мы тебе дадим, вернешься ты завтра утром и
предложишь ему вот этот банковый билет. Тогда вместо одной галоши у него
будут две. Что касается этого Гро, мы, откровенно говоря, рады, что его нет.
Он будет крепко скрести бороду, потом скажет, что ему надо пойти
посоветоваться с приятелями. Потом он пошлет тебя за выпивкой `спрыснуть`
отплытие и напьется, и надо будет уговаривать его оторваться от стула -
стать к рулю. Вообще, будет так ловко с ним, как, надев на ноги мешок,
танцевать.
- Разве вы его знаете? - изумленно спросил я, потому что в эту минуту
дядя Гро как бы побыл с нами.
- О нет! - сказал Эстамп. - Но мы... гм... слышали о нем. Итак, Санди,
плывем.
- Плывем.. О рай земной! - Ничего худого не чувствовал я сердцем в словах
этих людей, но видел, что забота и горячность грызут их. Мой дух напоминал
трамбовку во время ее работы. Предложение заняло дух и ослепило меня. Я
вдруг согрелся. Если бы я мог, я предложил бы этим людям стакан грога и
сигару. Я решился без оговорок, искренно и со всем согласясь, так как все
было правда и Гро сам вымолил бы этот билет, если бы был тут.
- В таком случае`. Вы, конечно, знаете.. Вы не подведете меня, -
пробормотал я.
Все переменилось: дождь стал шутлив, ветер игрив, сам мрак, булькая
водой, говорил `да`. Я отвел пассажиров в шкиперскую каюту и, торопясь,
чтобы не застиг и не задержал Гро, развязал паруса, - два косых паруса с
подъемной реей, снял швартовы, поставил кливер, и, когда Дюрок повернул
руль, `Эспаньола` отошла от набережной, причем никто этого не заметил.
Мы вышли из гавани на крепком ветре, с хорошей килевой качкой, и как
повернули за мыс, у руля стал Эстамп, а я и Дюрок очутились в каюте, и я
воззрился на этого человека, только теперь ясно представив, как чувствует
себя дядя Гро, если он вернулся с братом из трактира. Что он подумает обо
мне, я не смел даже представить, так как его мозг, верно, полон был кулаков
и ножей, но я отчетливо видел, как он говорит брату: `То ли это место или
нет? Не пойму`.
- Верно, то, - должен сказать брат, - это то самое место и есть, - вот
тумба, а вот свороченная плита; рядом стоит `Мелузина`... да и вообще...
Тут я увидел самого себя с рукой Гро, вцепившейся в мои волосы. Несмотря
на отделяющее меня от беды расстояние, впечатление предстало столь грозным,
что, поспешно смигнув, я стал рассматривать Дюрока, чтобы не удручаться.
Он сидел боком на стуле, свесив правую руку через его спинку, а левой
придерживая сползший плащ. В этой же левой руке его дымилась особенная
плоская папироса с золотом на том конце, который кладут в рот, и ее дым,
задевая мое лицо, пахнул, как хорошая помада. Его бархатная куртка была
расстегнута у самого горла, обнажая белый треугольник сорочки, одна нога
отставлена далеко, другая - под стулом, а лицо думало, смотря мимо меня; в
этой позе заполнил он собой всю маленькую каюту. Желая быть на своем месте,
я открыл шкафчик дяди Гро согнутым гвоздем, как делал это всегда, если мне
не хватало чего-нибудь по кухонной части (затем запирал), и поставил тарелку
с яблоками, а также синий графин, до половины налитый водкой, и вытер
пальцем стаканы.
- Клянусь брамселем, - сказал я, - славная водка! Не пожелаете ли вы и
товарищ ваш выпить со мной?
- Что ж, это дело! - сказал, выходя из задумчивости, Дюрок. Заднее окно
каюты было открыто. - Эстамп, не принести ли вам стакан водки?
- Отлично, дайте, - донесся ответ. - Я думаю, не опоздаем ли мы?
- Л я хочу и надеюсь, чтобы все оказалось ложной тревогой, - крикнул,
полуобернувшись, Дюрок. - Миновали ли мы Флиренский маяк?
- Маяк виден справа, проходим под бейдевинд. Дюрок вышел со стаканом и,
возвратясь, сказал: - Теперь выпьем с тобой, Санди. Ты, я вижу, малый не
трус.
- В моей семье не было трусов, - сказал я с скромной гордостью. На самом
деле, никакой семьи у меня не было. - Море и ветер - вот что люблю я!
Казалось, мой ответ удивил его, он посмотрел на меня сочувственно, словно
я нашел и поднес потерянную им вещь.
- Ты, Санди, или большой плут, или странный характер, - сказал он,
подавая мне папиросу, - знаешь ли ты, что я тоже люблю море и ветер?
- Вы должны любить, - ответил я.
- Почему?
- У вас такой вид.
- Никогда не суди по наружности, - сказал, улыбаясь, Дюрок. - Но оставим
это. Знаешь ли ты, пылкая голова, куда мы плывем?
Я как мог взросло покачал головой и ногой.
- У мыса Гардена стоит дом моего друга Ганувера. По наружному фасаду в
нем сто шестьдесят окон, если не больше. Дом в три этажа. Он велик, друг
Санди, очень велик. И там множество потайных ходов, есть скрытые помещения
редкой красоты, множество затейливых неожиданностей. Старинные волшебники
покраснели бы от стыда, что так мало придумали в свое время.
Я выразил надежду, что увижу столь чудесные вещи.
- Ну, это как сказать, - ответил Дюрок рассеянно. - Боюсь, что нам будет
не до тебя. - Он повернулся к окну и крикнул: - Иду вас сменить!
Он встал. Стоя, он выпил еще один стакан, потом, поправив и застегнув
плащ, шагнул в тьму. Тотчас пришел Эстамп, сел на покинутый Дюроком стул и,
потирая закоченевшие руки, сказал: - Третья смена будет твоя. Ну, что же ты
сделаешь на свои деньги?
В ту минуту я сидел, блаженно очумев от загадочного дворца, и вопрос
Эстампа что-то у меня отнял. Не иначе как я уже связывал свое будущее с
целью прибытия. Вихрь мечты!
- Что я сделаю? - переспросил я. - Пожалуй, я куплю рыбачий баркас.
Многие рыбаки живут своим ремеслом.
- Вот как?! - сказал Эстамп. - А я думал, что ты подаришь что-нибудь
своей душеньке.
Я пробормотал что-то, не желая признаться, что моя душенька - вырезанная
из журнала женская голова, страшно пленившая меня, - лежит на дне моего
сундучка.
Эстамп выпил, стал рассеянно и нетерпеливо оглядываться. Время от времени
он спрашивал, куда ходит `Эспаньола`, сколько берет груза, часто ли меня
лупит дядя Гро и тому подобные пустяки. Видно было, что он скучает и
грязненькая, тесная, как курятник, каюта ему противна. Он был совсем не
похож на своего приятеля, задумчивого, снисходительного Дюрока, в
присутствии которого эта же вонючая каюта казалась блестящей каютой
океанского парохода. Этот нервный молодой человек стал мне еще меньше
нравиться, когда назвал меня, может быть, по рассеянности, `Томми`, - и я
басом поправил его, сказав: - Санди, Санди мое имя, клянусь Лукрецией!
Я вычитал, не помню где, это слово, непогрешимо веря, что оно означает
неизвестный остров. Захохотав, Эстамп схватил меня за ухо и вскричал:
`Каково! Ее зовут Лукрецией, ах ты, волокита! Дюрок, слышите? - закричал он
в окно. - Подругу Санди зовут Лукреция!`
Лишь впоследствии я узнал, как этот насмешливый, поверхностный человек
отважен и добр, - но в этот момент я ненавидел его наглые усики.
- Не дразните мальчика, Эстамп, - ответил Дюрок.
Новое унижение! - от человека, которого я уже сделал своим кумиром. Я
вздрогнул, обида стянула мое лицо, и, заметив, что я упал духом, Эстамп
вскочил, сел рядом со мной и схватил меня за руку, но в этот момент палуба
поддала вверх, и он растянулся на полу. Я помог ему встать, внутренне
торжествуя, но он выдернул свою руку из моей и живо вскочил сам, сильно
покраснев, отчего я понял, что он самолюбив, как кошка. Некоторое время он
молча и надувшись смотрел на меня, потом развеселился и продолжал свою
болтовню.
В это время Дюрок прокричал: `Поворот!`. Мы выскочили и перенесли паруса
к левому борту. Так как мы теперь были под берегом, ветер дул слабее, но все
же мы пошли с сильным боковым креном, иногда с всплесками волны на борту.
Здесь пришло мое время держать руль, и Дюрок накинул на мои плечи свой плащ,
хотя я совершенно не чувствовал холода. `Так держать`, - сказал Дюрок,
указывая румб, и я молодцевато ответил: `Есть так держать!`
Теперь оба они были в каюте, и я сквозь ветер слышал кое-что из их
негромкого разговора. Как сон он запомнился мной. Речь шла об опасности,
потере, опасениях,. чьей-то боли, болезни; о том, что `надо точно узнать`. Я
должен был крепко держать румпель и стойко держаться на ногах сам, так как
волнение метало `Эспаньолу`, как качель, поэтому за время вахты своей я
думал больше удержать курс, чем что другое. Но я по-прежнему торопился
доплыть, чтобы наконец узнать, с кем имею дело и для чего. Если бы я мог, я
потащил бы `Эспаньолу` бегом, держа веревку в зубах.
Недолго побыв в каюте, Дюрок вышел, огонь его папиросы направился ко мне,
и скоро я различил лицо, склонившееся над компасом.
- Ну что, - сказал он, хлопая меня по плечу, - вот мы подплываем. Смотри!
Слева, в тьме, стояла золотая сеть далеких огней.
- Так это и есть тот дом? - спросил я.
- Да. Ты никогда не бывал здесь?
- Нет.
- Ну, тебе есть что посмотреть.
Около получаса мы провели, обходя камни `Троячки`. За береговым выступом
набралось едва ветра, чтобы идти к небольшой бухте, и, когда это было
наконец сделано, я увидел, что мы находимся у склона садов или рощ,
расступившихся вокруг черной, огромной массы, неправильно помеченной огнями
в различных частях. Был небольшой мол, по одну сторону его покачивались, как
я рассмотрел, яхты.
Дюрок выстрелил, и немного спустя явился человек, ловко поймав причал,
брошенный мной. Вдруг разлетелся свет, - вспыхнул на конце мола яркий
фонарь, и я увидел широкие ступени, опускающиеся к воде, яснее различил
рощи.
Тем временем `Эспаньола` ошвартовалась, и я опустил паруса. Я очень
устал, но меня не клонило в сон; напротив, - резко, болезненно-весело и
необъятно чувствовал я себя в этом неизвестном углу.
- Что, Ганувер? - спросил, прыгая на мол, Дюрок у человека, нас
встретившего. - Вы нас узнали? Надеюсь. Идемте, Эстамп. Иди с нами и ты,
Санди, ничего не случится с твоим суденышком. Возьми деньги, а вы, Том,
проводите молодого человека обогреться и устройте его всесторонне, затем вам
предстоит путешествие. - И он объяснил, куда отвести судно. - Пока прощай,
Санди! Вы готовы, Эстамп? Ну, тронемся, и дай бог, чтобы все было
благополучно.
Сказав так, он соединился с Эстампом, и они, сойдя на землю, исчезли
влево, а я поднял глаза на Тома и увидел косматое лицо с огромной звериной
пастью, смотревшее на меня с двойной высоты моего роста, склонив огромную
голову. Он подбоченился. Его плечи закрыли горизонт. Казалось, он рухнет и
раздавит меня.


III

Из его рта, ворочавшего, как жернов соломинку, пылающую искрами трубку,
изошел мягкий, приятный голосок, подобный струйке воды.
- Ты капитан, что ли? - сказал Том, поворачивая меня к огню, чтобы
рассмотреть. - У, какой синий!
Замерз?
- Черт побери! - сказал я. - И замерз, и голова идет кругом. Если вас
зовут Том, не можете ли вы объяснить всю эту историю?
- Это какую же такую историю?
Том говорил медленно, как тихий, рассудительный младенец, и потому было
чрезвычайно противно ждать, когда он договорит до конца.
- Какую же это такую историю? Пойдем-ка, поужинаем. Вот это будет, думаю
я, самая хорошая история для тебя.
С этим его рот захлопнулся - словно упал трап. Он повернул и пошел на
берег, сделав мне рукой знак следовать за ним.
От берега по ступеням, расположенным полукругом, мы поднялись в огромную
прямую аллею и зашагали меж рядов гигантских деревьев. Иногда слева и справа
блестел свет, показывая в глубине спутанных растений колонны или угол фасада
с массивным узором карнизов. Впереди чернел холм, и, когда мы подошли ближе,
он оказался группой человеческих мраморных фигур, сплетенных над
колоссальной чашей в белеющую, как снег, группу. Это был фонтан. Аллея
поднялась ступенями вверх; еще ступени - мы прошли дальше - указывали
поворот влево, я поднялся и прошел арку внутреннего двора. В этом большом
пространстве, со всех сторон и над головой ярко озаренном большими окнами, а
также висячими фонарями, увидел я в первом этаже вторую арку поменьше, но
достаточную, чтобы пропустить воз. За ней было светло, как днем; три двери с
разных сторон, открытые настежь, показывали ряд коридоров и ламп, горевших
под потолком. Заведя меня в угол, где, казалось, некуда уже идти дальше, Том
открыл дверь, и я увидел множество людей вокруг очагов и плит; пар и жар,
хохот и суматоха, грохот и крики, звон посуды и плеск воды; здесь были
мужчины, подростки, женщины, и я как будто попал на шумную площадь.
- Постой-ка, - сказал Том, - я поговорю тут с одним человеком, - и
отошел, затерявшись. Тотчас я почувствовал, что мешаю, - меня толкнули в
плечо, задели по ногам, бесцеремонная рука заставила отступить в сторону, а
тут женщина стукнула по локтю тазом, и уже несколько человек крикнули
ворчливо-поспешно, чтобы я убрался с дороги. Я тронулся в сторону и
столкнулся с поваром, несшимся с ножом в руке, сверкая глазами, как
сумасшедший. Едва успел он меня выругать, как толстоногая девчонка, спеша,
растянулась на скользкой плите с корзиной, и прибой миндаля подлетел к моим
ногам; в то же время трое, волоча огромную рыбу, отпихнули меня в одну
сторону, повара - в другую и пробороздили миндаль рыбьим хвостом. Было
весело, одним словом. Я. сказочный богач, стоял, зажав в кармане горсть
золотых и беспомощно оглядываясь, пока наконец в случайном разрыве этих
спешащих, бегающих, орущих людей не улучил момента отбежать к далекой стене,
где сел на табурет и где меня разыскал Том.
- Пойдем-ка, - сказал он, заметно весело вытирая рот. На этот раз идти
было недалеко; мы пересекли угол кухни и через две двери поднялись в белый
коридор, где в широком помещении без дверей стояло несколько коек и простых
столов.
- Я думаю, нам не помешают, - сказал Том и, вытащив из-за пазухи темную
бутылку, степенно опрокинул ее в рот так, что булькнуло раза три. - Ну-ка
выпей, а там принесут, что тебе надо, - и Том передал мне бутылку.
Действительно, я в этом нуждался. За два часа произошло столько событий,
а главное, - так было все это непонятно, что мои нервы упали. Я не был
собой; вернее, одновременно я был в гавани Лисса и здесь, так что должен был
отделить прошлое от настоящего вразумляющим глотком вина, подобного которому
не пробовал никогда. В это время пришел угловатый человек с сдавленным лицом
и вздернутым носом, в переднике. Он положил на кровать пачку вещей и спросил
Тома: - Ему, что ли?
Том не удостоил его ответом, а взяв платье, передал мне, сказав, чтобы я
одевался.
- Ты в лохмотьях, - говорил он, - вот мы тебя нарядим. Хорошенький ты
сделал рейс, - прибавил Том, видя, что я опустил на тюфяк золото, которое
мне было теперь некуда сунуть на себе. - Прими же приличный вид, поужинай и
ложись спать, а утром можешь отправляться куда хочешь.
Заключение этой речи восстановило меня в правах, а то я уже начинал
думать, что из меня будут, как из глины, лепить, что им вздумается. Оба мои
пестуна сели и стали смотреть, как я обнажаюсь. Растерянный, я забыл о
подлой татуировке и, сняв рубашку, только успел заметить, что Том, согнув
голову в бок, трудится над чем-то очень внимательно.
Взглянув на мою голую руку, он провел по ней пальцем.
- Ты все знаешь? - пробормотал он, озадаченный, и стал хохотать,
бесстыдно воззрившись мне в лицо. - Санди! - кричал он, тряся злополучную
мою руку. - А знаешь ли ты, что ты парень с гвоздем?! Вот ловко! Джон,
взгляни сюда, тут ведь написано бесстыднейшим образом: `Я все знаю`!
Я стоял, прижимая к груди рубашку, полуголый, и был так взбешен, что
крики и хохот пестунов моих привлекли кучу народа и давно уже шли взаимные,
горячие объяснения - `в чем дело`, - а я только поворачивался, взглядом разя
насмешников: человек десять набилось в комнату. Стоял гам: `Вот этот! Все
знает! Покажите-ка ваш диплом, молодой человек`. - `Как варят соус тортю?` -
`Эй, эй, что у меня в руке?` - `Слушай, моряк, любит ли Тильда Джона?` -
`Ваше образование, объясните течение звезд и прочие планеты!` - Наконец,
какая-то замызганная девчонка с черным, как у воробья, носом, положила меня
на обе лопатки, пропищав: - `Папочка, не знаешь ты, сколько трижды три?`
Я подвержен гневу, и если гнев взорвал мою голову, не много надо, чтобы,
забыв все, я рванулся в кипящей тьме неистового порыва дробить и бить что
попало. Ярость моя была ужасна. Заметив это, насмешники расступились, кто-то
сказал: `Как побледнел, бедняжка, сейчас видно, что над чем-то задумался`.
Мир посинел для меня, и, не зная, чем запустить в толпу, я схватил первое
попавшееся - горсть золота, швырнув ее с такой силой, что половина людей
выбежала, хохоча до упаду. Уже я лез на охватившего мои руки Тома, как вдруг
стихло: вошел человек лет двадцати двух, худой и прямой, очень меланхоличный
и прекрасно одетый.
- Кто бросил деньги? - сухо спросил он. Все умолкли, задние прыскали, а
Том, смутясь было, но тотчас развеселясь, рассказал, какая была история.
- В самом деле, есть у него на руке эти слова, - сказал Том, - покажи
руку, Санди, что там, ведь с тобой просто шутили.
Вошедший был библиотекарь владельца дома Поп, о чем я узнал после.
- Соберите ему деньги, - сказал Поп, потом подошел ко мне и
заинтересованно осмотрел мою руку. - Это вы написали сами?
- Я был бы последний дурак, - сказал я. - Надо мной издевались, над
пьяным, напоили меня.
- Так... а все-таки - может быть, хорошо все знать. - Поп, улыбаясь,
смотрел, как я гневно одеваюсь, как тороплюсь обуться. Только теперь немного
успокаиваясь, я заметил, что эти вещи - куртка, брюки, сапоги и белье -
были, хотя скромного покроя, но прекрасного качества, и, одеваясь, я
чувствовал себя, как рука в теплой мыльной пене.
- Когда вы поужинаете, - сказал Поп, - пусть Том пришлет Паркера, а
Паркер пусть отведет вас наверх. Вас хочет видеть Ганувер, хозяин. Вы моряк
и, должно быть, храбрый человек, - прибавил он, подавая мне собранные мои
деньги.
- При случае в грязь лицом не ударю, - сказал я, упрятывая свое
богатство.
Поп посмотрел на меня, я - на него. Что-то мелькнуло в его глазах, -
искра неизвестных соображений. `Это хорошо, да...` - сказал он и, странно
взглянув, ушел. Зрители уже удалились; тогда подвели меня за рукав к столу,
Том показал на поданный ужин. Кушанья были в тарелках, но вкусно ли, - я не
понимал, хотя съел все. Есть не торопился. Том вышел, и, оставшись один, я
пытался вместе с едой усвоить происходящее. Иногда волнение поднималось с
такой силой, что ложка не попадала в рот. В какую же я попал историю, - и
что мне предстоит дальше? Или был прав бродяга Боб Перкантри, который
говорил, что `если случай поддел тебя на вилку, знай, что перелетишь на
другую`.
Когда я размышлял об этом, во мне мелькнули чувство сопротивления и
вопрос: `А что, если, поужинав, я надену шапку, чинно поблагодарю всех и
гордо, таинственно отказываясь от следующих, видимо, готовых подхватить
`вилок`, выйду и вернусь на `Эспаньолу`, где на всю жизнь случай этот так и
останется `случаем`, о котором можно вспоминать целую жизнь, делая какие
угодно предположения относительно `могшего быть` и `неразъясненного сущего`.
Как я представил это, у меня словно выхватили из рук книгу, заставившую
сердце стучать, на интереснейшем месте. Я почувствовал сильную тоску и,
действительно, случись так, что мне велели бы отправляться домой, я,
вероятно, лег бы на пол и стал колотить ногами в совершенном отчаянии.
Однако ничего подобного пока мне не предстояло, - напротив, случай, или
как там ни называть это, продолжал вить свой вспыхивающий шнур, складывая
его затейливой петлей под моими ногами. За стеной, - а, как я сказал,
помещение было без двери, - ее заменял сводчатый широкий проход, - несколько
человек, остановясь или сойдясь случайно, вели разговор, непонятный, но
интересный, - вернее, он был понятен, но я не знал, о ком речь. Слова были
такие: - Ну что, опять, говорят, свалился?!
- Было дело, попили. Споят его, как пить дать, или сам сопьется.
- Да уж спился.
- Ему пить нельзя; а все пьют, такая компания.
- А эта шельма Дигэ чего смотрит?
- А ей-то что?!
- Ну, как что! Говорят, они в большой дружбе или просто амуры, а может
быть, он на ней женится.
- Я слышал, как она говорит: `Сердце у вас здоровое; вы, говорит, очень
здоровый человек, не то, что я`.
- Значит - пей, значит, можно пить, а всем известно, что доктор сказал:
`Вам вино я воспрещаю безусловно. Что хотите, хоть кофе, но от вина вы
можете помереть, имея сердце с пороком`.
- Сердце с пороком, а завтра соберется двести человек, если не больше.
Заказ у нас на двести. Как тут не пить?
- Будь у меня такой домина, я пил бы на радостях.
- А что? Видел ты что-нибудь?
- Разве увидишь? По-моему, болтовня, один сплошной слух. Никто ничего не
видал. Есть, правда, некоторые комнаты закрытые, но пройдешь все этажи, -
нигде ничего нет.
- Да, поэтому это есть секрет.
- А зачем секрет?
- Дурак! Завтра все будет открыто, понимаешь? Торжество будет,
торжественно это надо сделать, а не то что кукиш в кармане. Чтобы было
согласное впечатление. Я кое-что слышал, да не тебе скажу.
- Стану ли я еще тебя спрашивать?!
Они поругались и разошлись. Только утихло, как послышался голос Тома; ему
отвечал серьезный голос старика. Том сказал: - Все здесь очень любопытны, а
я, пожалуй, любопытнее всех. Что за беда? Говорят, вы думали, что вас никто
не видит. А видел - и он клянется - Кваль; Кваль клянется, что с вами шла
из-за угла, где стеклянная лестница, молоденькая такая уховертка, и лицо
покрыла платком.
Голос, в котором было больше мягкости и терпения, чем досады, ответил: -
Оставьте это, Том, прошу вас. Мне ли, старику, заводить шашни. Кваль любит
выдумывать.
Тут они вышли и подошли ко мне, - спутник подошел ближе, чем Том. Тот
остановился у входа, сказал: - Да, не узнать парня. И лицо его стало другое,
как поел. Видели бы вы, как он потемнел, когда прочитали его скоропечатную
афишу.
Паркер был лакей, - я видел такую одежду, как у него, на картинах. Седой,
остриженный, слегка лысый, плотный человек этот в белых чулках, синем фраке
и открытом жилете носил круглые очки, слегка прищуривая глаза, когда смотрел
поверх стекол. Умные морщинистые черты бодрой старухи, аккуратный подбородок
и мелькающее сквозь привычную работу лица внутреннее спокойствие заставили
меня думать, не есть ли старик главный управляющий дома, о чем я его и
спросил. Он ответил: - Кажется, вас зовут Сандерс. Идемте, Санди, и
постарайтесь не производить меня в высшую должность, пока вы здесь не
хозяин, а гость.
Я осведомился, не обидел ли я его чем-нибудь.
- Нет, - сказал он, - но я не в духе и буду придираться ко всему, что вы
мне скажете. Поэтому вам лучше молчать и не отставать от меня.
Действительно, он шел так скоро, хотя мелким шагом, что я следовал за ним
с напряжением.
Мы прошли коридор до половины и повернули в проход, где за стеной,
помеченная линией круглых световых отверстий, была винтовая лестница.
Взбираясь по ней, Паркер дышал хрипло, но и часто, однако быстроты не
убавил. Он открыл дверь в глубокой каменной нише, и мы очутились среди
пространств, сошедших, казалось, из стран великолепия воедино, - среди
пересечения линий света и глубины, восставших из неожиданности. Я испытывал,
хотя тогда не понимал этого, как может быть тронуто чувство формы, вызывая
работу сильных впечатлений пространства и обстановки, где невидимые руки
поднимают все выше и озареннее само впечатление. Это впечатление внезапной
прекрасной формы было остро и ново. Все мои мысли выскочили, став тем, что я
видел вокруг. Я не подозревал, что линии, в соединении с цветом и светом,
могут улыбаться, останавливать, задержать вздох, изменить настроение, что
они могут произвести помрачение внимания и странную неуверенность членов.
Иногда я замечал огромный венок мраморного камина, воздушную даль картины
или драгоценную мебель в тени китайских чудовищ. Видя все, я не улавливал
почти ничего. Я не помнил, как мы поворачивали, где шли. Взглянув под ноги,
я увидел мраморную резьбу лент и цветов. Наконец Паркер остановился,
расправил плечи и, подав грудь вперед, ввел меня за пределы огромной двери.
Он сказал: - Санди, которого вы желали видеть, - вот он, - затем исчез. Я
обернулся - его не было.
- Подойдите-ка сюда, Санди, - устало сказал кто-то. Я огляделся, заметив
в туманно-синем, озаренном сверху пространстве, полном зеркал, блеска и
мебели, несколько человек, расположившихся по диванам и креслам с лицами,
повернутыми ко мне. Они были разбросаны, образуя неправильный круг.
Вглядываясь, чтобы угадать, кто сказал `подойдите`, я обрадовался, увидев
Дюрока с Эстампом; они стояли, куря, подле камина и делали мне знаки
приблизиться. Справа в большой качалке полулежал человек лет двадцати
восьми, с бледным, приятным лицом, завернутый в плед, с повязкой на голове.
Слева сидела женщина. Около нее стоял Поп. Я лишь мельком взглянул на
женщину, так как сразу увидел, что она очень красива, и оттого смутился. Я
никогда не помнил, как женщина одета, кто бы она ни была, так и теперь мог
лишь заметить в ее темных волосах белые искры и то, что она охвачена
прекрасным синим рисунком хрупкого очертания. Когда я отвернулся, я снова
увидел ее лицо про себя, - немного длинное, с ярким маленьким ртом и
большими глазами, смотрящими как будто в тени.
- Ну, скажи, что ты сделал с моими друзьями? - произнес закутанный
человек, морщась и потирая висок. - Они, как приехали на твоем корабле, так
не перестают восхищаться твоей особой. Меня зовут Ганувер; садись, Санди, ко
мне поближе.
Он указал кресло, в которое я и сел, - не сразу, так как оно все
поддавалось и поддавалось подо мной, но наконец укрепился.
- Итак, - сказал Ганувер, от которого слегка пахло вином, - ты любишь
`море и ветер`! Я молчал.
- Не правда ли, Дигэ, какая сила в этих простых словах?! - сказал Ганувер
молодой даме. - Они встречаются, как две волны.
Тут я заметил остальных. Это были двое немолодых людей. Один - нервный
человек с черными баками, в пенсне с широким шнурком. Он смотрел выпукло,
как кукла, не мигая и как-то странно дергая левой щекой. Его белое лицо в
черных баках, выбритые губы, имевшие слегка надутый вид, и орлиный нос,
казалось, подсмеиваются. Он сидел, согнув ногу треугольником на колене
другой, придерживая верхнее колено прекрасными матовыми руками и
рассматривая меня с легким сопением. Второй был старше, плотен, брит и в
очках.
- Волны и эскадрильи! - громко сказал первый из них, не изменяя выражения
лица и воззрясь на меня, рокочущим басом. - Бури и шквалы, брасы и
контрабасы, тучи и циклоны; цейлоны, абордаж, бриз, муссон, Смит и Вессон!
Дама рассмеялась. Улыбнулись все остальные, только Дюрок остался, - с
несколько мрачным лицом, - безучастным к этой шутке и, видя, что я вспыхнул,
перешел ко мне, сев между мною и Ганувером.
- Что ж, - сказал он, кладя мне на плечо руку, - Санди служит своему
призванию, как может. Мы еще поплывем, а?
- Далеко поплывем, - сказал я, обрадованный, что у меня есть защитник.
Все снова стали смеяться, затем между ними произошел разговор, в котором
я ничего не понял, но чувствовал, что говорят обо мне, - легонько
подсмеиваясь или серьезно - я не разобрал. Лишь некоторые слова, вроде
`приятное исключение`, `колоритная фигура`, `стиль`, запомнились мне в таком
странном искажении смысла, что я отнес их к подробностям моего путешествия с
Дюроком и Эстампом.
Эстамп обратился ко мне, сказав: - А помнишь, как ты меня напоил?
- Разве вы напились?
- Ну как же, я упал и здорово стукнулся головой о скамейку. Признавайся,
- `огненная вода`, `клянусь Лукрецией!`, - вскричал он, - честное слово, он
поклялся Лукрецией! К тому же, он `все знает` - честное слово!
Этот предательский намек вывел меня из глупого оцепенения, в котором я
находился; я подметил каверзную улыбку Попа, поняв, что это он рассказал о
моей руке, и меня передернуло.
Следует упомянуть, что к этому моменту я был чрезмерно возбужден резкой
переменой обстановки и обстоятельств, неизвестностью, что за люди вокруг и
что будет со мной дальше, а также наивной, но твердой уверенностью, что мне
предстоит сделать нечто особое именно в стенах этого дома, иначе я не
восседал бы в таком блестящем обществе. Если мне не говорят, что от меня
требуется, - тем хуже для них: опаздывая, они, быть может, рискуют. Я был
высокого мнения о своих силах. Уже я рассматривал себя, как часть некой

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 120915
Опублик.: 21.12.01
Число обращений: 0