ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Джон Диксон КАРР
ТОТ, КТО ШЕПЧЕТ

ОNLINЕ БИБЛИОТЕКА httр://www.bеstlibrаry.ru

Глава 1

`Традиционный обед `Клуба убийств`, не проводившийся уже более пяти лет,
состоится в ресторане Белтринга в пятницу 1 июня, в половине девятого.
Выступать будет профессор Риго. До сих пор посторонние не допускались, но
если вы, мой дорогой Хэммонд, пожелаете прийти в качестве моего гостя...`
Он подумал, что это знамение времени.
Когда Майлс Хэммонд свернул с Шафтсбери-авеню на Дин-стрит, моросил
дождь, более походивший на туман. Потемневшее небо мало что говорило ему,
но, наверное, было около половины десятого. Получив приглашение на обед,
даваемый `Клубом убийств`, опоздать почти на час было неслыханным,
непростительным хамством, даже при наличии веской причины. Однако, дойдя до
первого поворота на Ромилли-стрит, тянувшуюся вдоль квартала Сохо, Майлс
Хэммонд остановился.
Да, письмо в его кармане - знамение времени. Свидетельство того, что в
1945 году в Европу нехотя и медленно возвращался мир. И Майлс никак не мог к
этому привыкнуть.
Он огляделся вокруг.
Он стоял на пересечении Дин-Стрит и Ромилли-стрит, и слева от него
высилась восточная стена церкви Святой Анны. Эта серая стена с большим
полукруглым окном выстояла, почти не пострадав. Но из окна вылетели стекла,
и через него были видны лишь грязно-белые пилоны. Там, где сильные бомбежки
превратили Дин-стрит в месиво из разрушенных домов, шпунтовых досок и
разбросанных по мостовой гирлянд чеснока, лежавших вперемешку с осколками
стекла и известковой пылью, теперь вырыли аккуратный постоянный резервуар
для воды, оградив его колючей проволокой, чтобы дети не свалились туда и не
потонули. Но шрамы еще оставались, он видел их, стоя под шуршащим дождем.
Прямо под брешью окна находилась старая доска в память о жертвах предыдущей
войны.
Нереально!
Нет, сказал себе Майлс Хэммонд, не следует называть возникшее у него
чувство болезненным, считать его фантазией или следствием нервных перегрузок
во время войны. Вся его нынешняя жизнь с ее удачами и неудачами
действительно была нереальной.
Много лет назад ты вступил в армию, полагая, что устои рушатся и
необходимо принимать какие-то меры. В том, что ты отравился дизельным
топливом, не было ничего героического, хотя, когда воюешь в танковых
войсках, это может точно так же убить, как и все, что летит от фрицев.
Восемнадцать месяцев ты провел валяясь на больничной койке, на казенных
простынях, а время ползло так медленно, что само понятие времени утрачивало
смысл. А потом, когда деревья оделись листвой во второй раз, ты получил
письмо с сообщением, что дядя Чарльз умер - в отеле в Девоне, где он по
своему обыкновению уютно расположился и где ему ничего не угрожало, - и что
вы с сестрой унаследовали все его состояние.
Ты всегда ощущал мучительную нехватку денег? Вот тебе то, чего ты хотел.
Тебе всегда нравился этот дом дяди Чарльза с библиотекой в придачу?
Вступай во владение!
Ты страстно желал - и это желание было намного сильнее всех прочих -
высвободиться из удушающей тесноты, когда давление, оказываемое на тебя
окружающими, поистине можно было уподобить давке в переполненном автобусе?
Ты хотел освободиться от необходимости возвращения в полк, обрести
пространство, в котором можно вновь двигаться и дышать? Обрести свободу
читать и мечтать, не имея при этом моральных обязательств по отношению к
кому-либо или чему-либо? Все это стало бы возможным, если бы война
когда-нибудь кончилась!
Но вот война закончилась, задохнулась, словно гаулейтер <Гаулейтер -
национал-социалистический руководитель области в фашистской Германии.>,
проглотивший яд. Ты, слегка пошатываясь, вышел из больницы с бумагами об
увольнении из армии в кармане и попал в Лондон, еще испытывающий нехватку
всего; в Лондон длинных очередей, нерегулярно курсирующих автобусов, пабов,
в которых не подают спиртное; в Лондон, где уличные фонари зажигают и сразу
же гасят, экономя топливо; но при том в город, наконец-то освободившийся от
непереносимого гнета опасности.
В праздновании победы не было ничего истеричного, как это по той или иной
причине любили изображать газеты. То, что показывала кинохроника, было лишь
пузырьком на огромной поверхности города. Майлс Хэммонд подумал, что
большинство людей, так же, как он сам, испытывают некоторую апатию, потому
что они еще не в силах поверить в реальность происходящего.
Но что-то проснулось в глубине людских сердец, когда в газетах начали
появляться результаты крикетных матчей, а из метро исчезать койки. И даже
общества мирного времени, вроде этого `Клуба убийств`...
- Так не годится! - произнес Майлс Хэммонд.
Надвинув на глаза промокшую насквозь шляпу, он повернул направо и пошел
по Ромилли-стрит к ресторану Белтринга.
Ресторан находился слева, в четырехэтажном здании; когда-то оно было
выкрашено в белый цвет, и стены выделялись в сумерках. Вдалеке на
Кембридж-Серкус, сотрясая мостовую, с грохотом въехал запоздалый автобус.
Освещенные окна словно давали отпор пелене дождя, шум которого, казалось,
еще усилился. У входа в ресторан, совсем как в старые времена, стоял швейцар
в униформе.
Но приглашенный на обед `Клубом убийств` не должен был входить в ресторан
через главный вход. Вместо этого ему надлежало свернуть за угол, к боковому
входу, находившемуся на Грин-стрит. Войдя в дверь с низкой притолокой и
одолев покрытый толстым ковром пролет лестницы - согласно легенде именно
так, не привлекая к себе внимания, сюда когда-то проникала некая особа
королевской крови, - он попадал в коридор, с одной стороны которого
располагались двери отдельных кабинетов.
Когда Майлс Хэммонд поднялся до середины лестничного марша, прислушиваясь
к тому сочному приглушенному рокоту, который доносится из любого роскошного
и уютного ресторана, его охватила самая настоящая паника.
В этот вечер он гость доктора Гидеона Фелла. Но, даже находясь здесь в
качестве гостя, все равно посторонний.
О `Клубе убийств` уже складывались легенды, не уступавшие в популярности
рассказам о подвигах королевского отпрыска, тайно пользовавшегося лестницей,
по которой сейчас поднимался Хэммонд. В `Клубе убийств` состояло всегда
только тринадцать членов - девять мужчин и четыре женщины. Все они были
прославленными людьми, в особенности те, кто не кичился успехом на избранном
поприще, будь то юриспруденция, литература, наука или искусство. Среди них
числился судья Коулмен. Членами клуба были также токсиколог доктор Балфорд,
романист Мерридью и актриса Эллен Най.
До войны они имели обыкновение встречаться четыре раза в год в двух
отдельных залах ресторана Белтринга, закрепленных за ними метрдотелем
Фредериком. Во внешнем зале устраивался бар, а во внутреннем накрывали на
стол. Именно во внутреннем зале, где ради такого случая Фредерик всегда
вешал на стену гравюру, изображавшую череп, эти мужчины и женщины
засиживались до глубокой ночи, обсуждая убийства, уже признанные
классическими.
И вот теперь сюда явился он, Майлс Хэммонд...
Спокойно!
Да, он явился сюда - посторонний, почти самозванец, и вода с его
промокших плаща и шляпы капала на ступени лестницы ресторана, обед в котором
в былые времена он редко мог бы себе позволить. Опаздывая вопреки всем
правилам приличия, чувствуя себя до предела жалким, он собирался с силами,
чтобы войти и увидеть вытянутые шеи и вопросительно поднятые брови.
Спокойно, черт тебя побери!
Он вынужден был напомнить себе, что давным-давно, в далекие, туманные
предвоенные дни, жил некий ученый по имени Майлс Хэммонд, дядя которого, сэр
Чарльз Хэммонд, замыкавший длинный ряд предков, подвизавшихся на поприще
науки, умер совсем недавно. Ученый по имени Майлс Хэммонд в 1938 году стал
лауреатом Нобелевской премии по истории. И этим человеком, как ни странно,
был он см. Он не должен был позволять болезни так подточить его нервы. Он
имеет полное право находиться здесь! Но мир постоянно преображается, без
конца меняет очертания, а люди забывают так легко...
Настроив себя на циничный лад, Майлс добрался до холла наверху, где
неяркие лампы с матовыми стеклами освещали двери из красного дерева. Там
никого не было, и тишину нарушал только доносившийся издалека гул голосов.
Все было почти так же, как и до войны. Над одной из дверей светилась
надпись: `Гардероб для джентльменов`, и он вошел в этот гардероб и повесил
там шляпу и плащ. Напротив гардероба, на другой стороне холла, он увидел
дверь с надписью: `Клуб убийств`.
Майлс открыл дверь и застыл на пороге.
- Кто... - неожиданно агрессивно произнес женский голос, в котором
слышалось смятение. Девушка осеклась, а потом заговорила мягко и ровно, даже
неуверенно:
- Извините, но кто вы?
- Я ищу `Клуб убийств`, - сказал Майлс.
- Да, это здесь. Но только... Что-то тут было не так. Совсем не так.
Посередине внешнего зала стояла девушка в белом вечернем платье, ярко
выделявшемся на фоне темного ковра. В плохо освещенном зале царил
желтовато-коричневый полумрак. На двух окнах, выходивших на Ромилли-стрит,
висели мрачные, расшитые золотом шторы. К этим окнам был придвинут длинный,
покрытый нарядной белой скатертью стол, выполнявший функцию бара, и на нем
бутылка хереса, бутылка джина и бутылка пива соседствовали с дюжиной изящных
бокалов, из которых в этот вечер еще не пили. Кроме девушки, в зале никого
не было.
Майлс заметил справа от себя приоткрытые двойные двери, ведущие во
внутренний зал. Он мог видеть большой, накрытый для обеда круглый стол,
вокруг которого впритык друг к другу стояли стулья и на котором теснилось
сверкающее столовое серебро; украшавшие стол алые розы и зеленые листья
папоротника ярко выделялись на белой скатерти; четыре высокие свечи еще не
были зажжены. Над каминной полкой, придавая всему фантастический колорит,
висела, в знак того, что проводится заседание `Клуба убийств`, заключенная в
раму гравюра с изображением черепа.
Между тем заседание `Клуба убийств` не проводилось. Более того, в зале
никого не было.
Тут Майлс заметил, что девушка подошла ближе.
- Мне ужасно жаль, - сказала она. Низкий нерешительный голос, казавшийся
пленительным после наигранно-бодрых голосов медицинских сестер, согрел ему
сердце. - С моей стороны было чрезвычайно невежливо кричать на вас подобным
образом.
- Вовсе нет! Вовсе нет!
- Полагаю, нам следует друг другу представиться. - Она подняла глаза. -
Меня зовут Барбара Морелл.
Барбара Морелл? На каком поприще могла прославиться эта юная сероглазая
девушка? Вернувшись из наполовину обескровленного войной мира, Майлс остро
ощущал невероятную энергию и живость, бурлившие в ней. Это видно было в
блеске глаз, повороте головы, подвижности губ, свежести лица, шеи и плеч,
розовеющих на фоне белого платья. Он задался вопросом: сколько же времени
прошло с тех пор, как он в последний раз видел девушку в вечернем платье?
И каким пугалом рядом с нею должен был выглядеть он сам!
На стене между двумя зашторенными окнами, выходившими на Ромилли-стрит,
висело высокое зеркало. Майлс мог видеть в нем неясное отражение белого
платья Барбары Морелл, срезанное ниже талии столом-баром, и изящный узел, в
который она собрала свои гладкие пепельные волосы. Поверх ее плеча мелькнуло
его собственное отражение: изможденное, перекошенное, полное сарказма лицо с
высокими скулами и удлиненными золотисто-карими глазами, седая прядь волос,
из-за которой он казался сорокалетним, хотя ему исполнилось всего лишь
тридцать пять. Ну просто король-интеллектуал Карл Второй, и при этом (черт
бы его побрал!) столь же располагающий к себе.
- Меня зовут Майлс Хэммонд, - сообщил он и стал в отчаянии озираться в
поисках кого-нибудь, перед кем можно было бы извиниться за опоздание.
- Хэммонд? - Последовала небольшая пауза. Девушка смотрела на него широко
раскрытыми серыми глазами. - Значит, вы не член клуба?
- Нет. Я гость доктора Фелла.
- Доктора Фелла? Так же, как и я! Я тоже не состою в клубе. Но в этом-то
все дело. - Мисс Барбара Морелл всплеснула руками. - Ни один из членов клуба
не появился здесь сегодня вечером. Весь клуб в полном составе просто..,
исчез.
- Исчез?
- Да, Майлс оглядел зал.
- Здесь никого нет, - объяснила девушка, - кроме нас с вами и профессора
Риго. Фредерик, метрдотель, почти потерял голову, чего же до профессора
Риго... Господи! - Она оборвала фразу. - Почему вы смеетесь?
Майлс вовсе не собирался смеяться. В любом случае, сказал он себе, это
трудно назвать смехом.
- Извините, - поспешно проговорил он. - Просто я подумал...
- Подумали о чем?
- Ну, понимаете, члены этого клуба регулярно собирались в течение многих
лет, и каждый раз новый оратор освещал изнутри какое-нибудь знаменитое
преступление. Они обсуждали преступление, они упивались преступлением, они
даже вывешивали на стену гравюру с черепом, избрав его символом своего
клуба...
- И что же?
Майлс смотрел на ее волосы, такие светлые, что казались почти белыми, и
разделенные посередине пробором: прическа, по его мнению, несколько
старомодная. Он встретил взгляд серых глаз с темными ресницами и черными
крапинками на радужной оболочке. Барбара Морелл стиснула руки. Ее манера
жадно внимать собеседнику, дарить ему все свое внимание и ловить каждое
произнесенное им слово успокаивала расшатанные нервы выздоравливающего.
Майлс ухмыльнулся.
- Просто я подумал, - ответил он, - какая бы это была сенсация из
сенсаций, если именно в тот вечер, на который назначено собрание клуба, все
его члены исчезли бы из своего дома. Или при двенадцатом ударе часов
обнаружилось бы, что все они преспокойно сидят в своих креслах с ножом в
спине.
Шутка не удалась. Барбара Морелл слегка изменилась в лице:
- Что за ужасная фантазия!
- Правда? Простите меня. Я только хотел сказать...
- Не пишете ли вы, случайно, детективных романов?
- Нет. Но я прочел их множество. Это.., а, ладно!
- Эго серьезно, - вспыхнув, заверила она с наивностью маленькой девочки.
- В конце концов, профессор Риго проделал очень длинный путь, чтобы
рассказать об этом преступлении, об этом убийстве в башне, а они так
обошлись с ним! Почему?
А если в самом деле что-то случилось? Это казалось не правдоподобным,
фантастическим, но, с другой стороны, сам вечер выглядел настолько
нереальным, что можно было поверить в любую нелепость. Майлс пораскинул
мозгами.
- Не можем ли мы что-нибудь предпринять и выяснить, в чем дело? - спросил
он. - Можно позвонить?
- Уже звонили!
- Кому?
- Доктору Феллу, он почетный секретарь клуба. Но никто не ответил. Сейчас
профессор Риго пытается связаться с президентом клуба, судьей Коулменом...
Выяснилось, однако, что связаться с президентом `Клуба убийств` не
удалось. Внезапно дверь распахнулась, словно произошел какой-то бесшумный
взрыв, и в комнату ворвался профессор Риго.
В походке Жоржа Антуана Риго, профессора французской литературы
Эдинбургского университета, было что-то от дикой кошки. Он был мал ростом и
тучен; он был суетлив; он был одет слегка небрежно, от галстука-бабочки и
лоснящегося темного костюма до тупоносых ботинок. Редкие волосы на затылке
казались очень черными по контрасту с огромной лысиной и красным лицом. Надо
сказать, что профессор Риго умел напустить на себя чрезвычайно важный вид,
но мог вдруг ни с того ни с сего расхохотаться во все горло, выставляя на
всеобщее обозрение золотую коронку.
Но сейчас он никаких вольностей себе не позволял. Его очки в тонкой
оправе и даже щеточка черных усов дрожали от мрачного негодования. Голос
звучал резко и грубо; по-английски профессор говорил почти без акцента. Он
поднял руку ладонью вверх и растопырил пальцы.
- Прошу вас, не говорите ничего, - попросил он. На сиденье стоящего у
стены стула, обтянутого розовой парчой, лежали темная шляпа с мягкими полями
и толстая трость с изогнутой ручкой. Профессор Риго бросился к стулу и
схватил их.
Сейчас его манера держаться была заимствована из высокой трагедии.
- В течение многих лет, - сказал он, даже не успев выпрямиться, - они
приглашали меня в свой клуб. Я говорил им: `Нет, нет и нет!` - потому что не
люблю журналистов. `Не будет ни одного журналиста, - говорят они мне, - и
никто не станет цитировать то, что вы расскажете`. - `Вы мне это обещаете?`
- спрашиваю я. `Да!` - говорят они. И вот я проделал долгий путь из
Эдинбурга. К тому же не смог купить билет в спальный вагон, потому что не
имею `преимущественного права`. - Он выпрямился и потряс мощной рукой в
воздухе. - Эти слова - `преимущественное право` - вызывают отвращение у всех
порядочных людей.
- Верно, верно! - с горячностью воскликнул Майлс Хэммонд.
Профессор Риго словно очнулся ото сна; негодование его рассеялось. Он
вперил в Майлса маленькие глазки, сверкающие за стеклами очков в тонкой
оправе.
- Вы согласны со мной, друг мой?
- Да!
- Очень мило с вашей стороны. Вы?..
- Нет, - ответил Майлс на незаданный вопрос. - Я вовсе не один из
исчезнувших членов клуба. Я тоже гость. Моя фамилия Хэммонд.
- Хэммонд? - переспросил тот. В его глазах появился недоверчивый интерес.
- Не вы ли сэр Чарльз Хэммонд?
- Сэр Чарльз Хэммонд был моим дядей. Он...
- Ах, ну конечно! - Профессор Риго щелкнул пальцами. - Сэр Чарльз Хэммонд
умер. Да, да, да! Я прочел об этом в газете. У вас есть сестра. Вам с
сестрой досталась по наследству библиотека.
Майлс заметил, что на лице Барбары Морелл появилось весьма озадаченное
выражение.
- Мой дядя, - объяснил он девушке, - был историком. Он много лет прожил в
маленьком домике, тысячами приобретая книги и складывая их штабелями самым
диким и безумным образом. Собственно говоря, я и в Лондон-то приехал затем,
чтобы подыскать опытного библиотекаря, который смог бы расставить эти книги
в должном порядке. Но доктор Фелл пригласил меня в `Клуб убийств`...
- Та самая библиотека! - вздохнул профессор Риго. - Та самая библиотека!
Казалось, внутреннее возбуждение переполняло его, точно пар; грудь бурно
вздымалась, лицо еще больше побагровело.
- Этот Хэммонд, - провозгласил он с энтузиазмом, - был великим человеком!
Он был любознателен! У него был живой ум! Он, - профессор сделал рукой
движение, словно поворачивая ключ в замке, - проникал в суть вещей! Я бы
многое отдал за возможность ознакомиться с его библиотекой. За возможность
ознакомиться с его библиотекой я бы отдал... Но я забылся. Я в ярости. - Он
нахлобучил на голову шляпу. - И теперь я намерен удалиться.
- Профессор Риго, - тихо окликнула его девушка. Майлс Хэммонд, всегда
тонко чувствовавший атмосферу, осознал, что его слова в какой-то степени
потрясли собеседников. Во всяком случае, ему показалось, что после того, как
он упомянул дом своего дяди в Нью-Форесте, в их поведении произошла какая-то
неуловимая перемена. Он не мог сказать, в чем она выражалась, не исключено,
что все это лишь плод его воображения.
Но когда Барбара Морелл неожиданно сжала руки и обратилась с призывом к
профессору Риго, в ее голосе, без сомнения, звучала отчаянная настойчивость:
- Профессор Риго! Пожалуйста! Не могли бы мы.., не могли бы мы все-таки
провести заседание `Клуба убийств`?
Риго повернулся к ней:
- Мадемуазель?
- С вами плохо обошлись. Я понимаю это, - торопливо продолжила она и
слегка улыбнулась, хотя в глазах и застыла мольба. - Но я так ждала этого
вечера! Преступление, о котором профессор собирался рассказать... - она
взглянула на Майлса, точно ища поддержки, - вызвало сенсацию. Оно совершено
во Франции перед самой войной, и профессор Риго - один из немногих
оставшихся в живых людей, которым что-либо об этом известно. Речь идет...
- Речь идет, - сказал профессор Риго, - о влиянии, которое оказывает
некая женщина на человеческие жизни.
- Мы с мистером Хэммондом были бы прекрасной аудиторией. И ни слова не
проронили представителям прессы, ни один из нас! И в конце концов, знаете,
нам все равно придется где-то обедать - а я сомневаюсь, сможем ли мы вообще
поесть, если уйдем отсюда. Не могли бы мы, профессор Риго?.. Не могли бы
мы?..
Метрдотель Фредерик, мрачный, удрученный и рассерженный, тенью
проскользнул в полуоткрытую дверь, ведущую в холл, и щелкнул пальцами, делая
знак кому-то, стоящему в ожидании снаружи.
- Обед сейчас подадут, - сказал он.

Глава 2

Историю, которую Жорж Антуан Риго рассказал за кофе, поданным после
весьма посредственного обеда, Майлс Хэммонд сначала был склонен считать
легендой, выдумкой или искусным розыгрышем. Отчасти это было вызвано манерой
профессора Риго вести повествование: француз с чрезвычайно важным видом
бросал быстрые взгляды то на одного из сотрапезников, то на другого, с
насмешливым удовольствием смакуя каждое сказанное слово.
Впоследствии Майлс, разумеется, обнаружил, что каждое ею слово было
правдой. Но в то время...
В маленькую уютную столовую, которую освещали горевшие на столе свечи, с
улицы доносился лишь неясный гул. Ночь выдалась душной, и они отдернули
шторы и открыли окна, чтобы впустить немного воздуха. Снаружи, в лиловатом
мраке, светились только окна расположенного напротив ресторана, фасад
которого был выкрашен в красный цвет. По-прежнему моросил дождь.
Все это создавало нужный фон для той истории, которую они собирались
выслушать.
- Преступление и сверхъестественные силы! - провозгласил профессор Риго,
размахивая ножом и вилкой. - Только их может избрать себе в качестве хобби
человек со вкусом. - Он очень строго посмотрел на Барбару Морелл:
- Вы собираете коллекцию, мадемуазель?
Под порывом пахнувшего дождем ветра, долетевшего с улицы, заколебалось
пламя свечей. По лицу девушки пробежала тень.
- Собираю коллекцию? - переспросила она.
- Реликвий, связанных с преступлениями.
- Господи, нет!
- В Эдинбурге живет человек, - мечтательно произнес профессор Риго, - у
которого есть перочистка, сделанная из кожи Барка, похитителя трупов. Я вас
шокировал? Бог мне судья... - Он внезапно залился кудахтающим смехом,
выставив напоказ золотую коронку, затем снова стал чрезвычайно серьезен. - Я
мог бы назвать вам имя одной леди, очаровательной леди вроде вас, которая
проникла в тюрьму в Челмсфорде, украла надгробную плиту с могилы Дугала,
убийцы с фермы Моут, и установила ее у себя в саду.
- Прошу прощения за вопрос, - вмешался Майлс, - но неужели все те, кто
интересуется преступлениями.., ну.., ведут себя подобным образом?
Профессор Риго обдумал его слова.
- Да, это чепуха, - признался он. - Но все равно забавно. Что до меня, то
я вскоре продемонстрирую вам мою реликвию.
Больше он ничего не произнес до того момента, когда убрали со стола и
подали кофе. Тогда он сосредоточенно зажег сигару, пододвинулся ближе к
столу и оперся о него широкими локтями. К его ноге была прислонена трость из
полированного желтого дерева, блестевшая при свете свечей.
- В окрестностях города Шартра, который расположен примерно километров на
шестьдесят южнее Парижа, в 1939 году жила одна английская семья. Может быть,
вы бывали в Шартре?
Его обычно представляют средневековым городом из черного камня, грезящим
о прошлом, и в каком-то смысле так оно и есть. Город виден издалека: он
высится на холме среди необозримых золотистых нив; башни собора, разной
высоты, поднимаются к небу. Вы въезжаете в него между круглых башен
Порт-Гийома, распугивая гусей и цыплят, и поднимаетесь по крутым, вымощенным
брусчаткой улочкам к отелю `Гранд-монарх`.
У подножия холма вьется река Юр, над которой нависают стены старых
крепостей и склоняются ивы. Когда вечер приносит прохладу, у этих стен, в
персиковых садах, прогуливаются люди.
В базарные же дни.., брр! Мычание, рев и блеяние подобны звукам адской
трубы. Страшно даже подойти к торговым рядам, где продавцы голосят не хуже
скотины. Там... - профессор Риго слегка помедлил, - процветают суеверия,
укоренившиеся в этой местности столь же прочно, как мох на скале. Вы едите
там хлеб, лучше которого нет во всей Франции, вы пьете хорошее вино. И вы
говорите себе: `Вот где мне надо обосноваться, чтобы написать книгу`.
Но есть там и промышленность: мукомольный и чугунолитейный заводы; завод,
где изготавливается цветное стекло; кожевенная мануфактура и другие
предприятия, о которых я не сообщаю, потому что это наводит на меня скуку.
Я и упомянул-то о них только потому, что самой крупной кожевенной
мануфактурой `Пеллетье и Кё` владел англичанин Говард Брук.
Мистеру Бруку было пятьдесят лет, а его счастливой супруге, вероятно, лет
на пять меньше. У них был единственный сын, лет примерно двадцати пяти.
Никого из них нет в живых, поэтому я могу рассказывать о них совершенно
откровенно.

***

В маленькой столовой - Майлс не мог дать этому никакого объяснения -
слегка повеяло холодом.
Барбара Морелл, курившая сигарету и пытливо взиравшая на Риго, заерзала
на стуле.
- Нет в живых? - отозвалась она. - Тогда не будет никакого вреда, если...
Профессор Риго оставил ее слова без внимания.

***

- Повторяю, они жили в окрестностях Шартра. В особняке - претенциозно
называя его замком, каковым он не был, - расположенном на самом берегу реки.
В этом месте Юр спокойно течет по узкому руслу, и вода его становится
темно-зеленой, потому что в ней отражаются берега. Вот, взгляните!
Поглощенный собственным рассказом, он выставил вперед кофейную чашечку.
- Вот это, - объявил он, - особняк из серого камня, с трех сторон
окружающий двор. А это, - окунув палец в бокал с остатками кларета, Риго
нарисовал на скатерти изогнутую линию, - это река, текущая перед ним.
Здесь, примерно на двести ярдов севернее дома, находится каменный арочный
мост. Это частный мост, земля по обе стороны Юра принадлежит мистеру Бруку.
А еще дальше, на другом берегу реки, стоит старая разрушенная башня.
Местные жители называют ее башней Генриха Четвертого, без всякого
основания связывая ее с именем этого короля. Когда-то она была частью замка,
сожженного в конце ХVI века гугенотами, штурмовавшими Шартр. Уцелела только
эта круглая башня, вернее, ее каменная часть - деревянные перекрытия
сгорели, - представляющая собой лишь оболочку, внутри которой находится
каменная винтовая лестница, ведущая на плоскую каменную крышу с парапетом.
Башня - обратите на это внимание! - не видна из особняка, в котором жила
семья Брук. Но ландшафт там прелестный, просто чудо из чудес!
Вы идете на север по густой траве, минуете ивы, доходите по берегу вот до
этого изгиба реки. Сначала вы переходите каменный мост, отражающийся в
искрящейся воде. Потом достигаете башни, возвышающейся на сорок футов над
поросшим зеленым мхом берегом, круглой, серовато-черной, с вертикальными
прорезями бойниц, словно заключенной в раму из стоящих поодаль тополей.
Когда семейство Брук отправлялось купаться, она служила им чем-то вроде
кабинки для переодевания.
Таким образом, члены этой английской семьи - отец, мистер Говард, мать,
миссис Джорджина, их сын, мистер Гарри, - вели в своем уютном особняке жизнь
безмятежную и, возможно, немного скучную. Пока...
- Пока что?.. - поторопил Майлс профессора Риго, когда тот сделал паузу.
- Пока не появилась некая женщина. Некоторое время профессор Риго молчал.
Затем он вздохнул и пожал пухлыми плечами, точно снимая с себя всякую
ответственность.
- Что касается меня, - продолжал он, - то я приехал в Шаргр в мае 1939
года. Я только что закончил мою `Жизнь Калиостро`, и мне хотелось тишины и
покоя. В один прекрасный день мой добрый друг фотограф Коко Легран
представил меня мистеру Говарду Бруку на ступеньках ратуши. Мы были людьми
разного склада, но понравились друг другу. Его забавляло то, что я -
истинный француз; меня забавляло то, что он - истинный англичанин, и мы оба
были довольны и счастливы.
Седовласый мистер Брук, в поте лица управлявший своей кожевенной
мануфактурой, был честным, сдержанным, но дружелюбным. Он носил брюки-гольф,
которые выглядели в Шартре так же странно, как сутана кюре в Ньюкасле. Он
отличался гостеприимством, в глазах у него горел огонек, но он был настолько
подчинен условностям! Вы могли бы спокойно поставить шиллинг, что в точности
предскажете его слова и поступки в любой час дня и ночи. Его жена, пухлая,
миловидная, румяная женщина, во многом походила на него.
Но его сын Гарри...
Ах, он был совсем другим!
Этот Гарри заинтересовал меня. Он обладал чувствительностью и
воображением. Ростом, комплекцией и манерой вести себя он очень походил на
отца. Но под этой оболочкой воспитанного и уравновешенного человека
скрывалась натура чрезвычайно нервная и возбудимая.
Он был к тому же красивым парнем, с квадратным подбородком, прямым носом,
добрыми, широко расставленными карими глазами и светлыми волосами, которым
(говорил я себе) грозила опасность стать седыми, как у его отца, если он не
побережет нервы. Для обоих своих родителей Гарри был кумиром. Говорю вам, я
встречал отцов и матерей, любивших своих детей до безумия, но никто из них
не мог сравниться с этой четой!
Гарри посылал мяч для гольфа на расстояние двести ярдов или двести миль -
каким там должно быть это дурацкое расстояние? - и мистер Брук раздувался от
гордости. Гарри как одержимый играл в теннис на палящем солнце и заработал
множество серебряных кубков - и его отец пребывал на седьмом небе. Он не
показывал своих чувств Гарри. Он говорил ему только: `Неплохо, неплохо`. Но
без конца хвастался этим перед всеми, кто был готов его слушать.
Гарри обучали премудростям кожевенного производства. Он должен был
унаследовать фабрику и когда-нибудь стать таким же богатым человеком, как
его отец. Мальчик сознавал, в чем состоит его долг. Но при всем при том ему
хотелось поехать в Париж и брать там уроки живописи.
Господи, как страстно он хотел этого! Его желание было настолько сильным,
что он не мог найти слов, чтобы выразить его. К этой глупой идее сына стать
художником мистер Брук отнесся снисходительно, однако заявил, что считает
занятие живописью прекрасным хобби, но избрать его делом жизни.., только
этого не хватало! Миссис же Брук разговоры на эту тему доводили чуть ли не
до истерики, поскольку воображение рисовало ей жизнь Гарри в мансарде среди
красивых девушек, не прикрытых никакой одеждой.
`Мальчик мой, - говорил ему отец, - я хорошо понимаю твои чувства. В
твоем возрасте я тоже прошел через нечто подобное. Но через десять лет ты
будешь сам над этим смеяться`.
`В конце концов, - говорила ему мать, - разве ты не можешь остаться дома
и рисовать лошадей, например?`
После таких разговоров Гарри в отчаянии выходил из дома и бил по
теннисному мячу с такой силой, что сметал противника с корта, или, бледный и
задумчивый, сидел на лужайке, проклиная все на свете. Эти люди были такими
честными, такими искренними и руководствовались самыми благими намерениями!
Теперь я могу сказать, что так и не узнал, насколько ответственно подошел
Гарри к выбору дела своей жизни. У меня не было возможности узнать это.
Поскольку в конце мая того же года личная секретарша мистера Брука, суровая
женщина средних лет, которую звали миссис Макшейн, сочла, что международное
положение внушает тревогу, и вернулась в Англию.
Это создало серьезную проблему. Частная переписка мистера Брука - его
личная секретарша не имела отношения к работе в конторе - была невероятно
обширной. Брр!
У меня частенько голова шла кругом, когда этот человек диктовал свои
письма! Письма об инвестициях, о благотворительности, письма друзьям, письма
в английские газеты; диктуя их, он ходил взад-вперед, заложив руки за спину,
седовласый, с выражением праведного негодования на худом лице.
Мистер Брук должен был иметь самую лучшую секретаршу - как же иначе? Он
написал в Лондон, чтобы ему подыскали именно такую. И вот в Боргаре <Боргар
(Веаurеgаrd) - прекрасный вид (фр.).> - так Бруки называли свой особняк -
появилась мисс Фей Ситон.
Мисс Фей Ситон...
Я помню, что это произошло 13 мая, во второй половине дня. Мы с Бруками
пили чай. Боргар, серый каменный дом начала ХVIII века, украшенный резными
каменными масками и белыми наличниками, с трех сторон окружает внутренний
двор. Мы сидели в этом дворе, поросшем мягкой травой, и пили чай в тени
дома.
Перед нами была расположена четвертая стена с распахнутыми настежь
железными воротами. За этими воротами мимо особняка Проходила дорога, а за
ней виднелся крутой, поросший травой берег, где у самой воды росли ивы.
Папа Брук, с очками в черепаховой оправе на носу, сидел в плетеном кресле
и, ухмыляясь, протягивал собаке печенье. В английской семье обязательно есть
собака. Для англичан тот факт, что у собаки хватает сообразительности встать
на задние лапы, выпрашивая лакомство, служит неиссякаемым источником
изумления и восхищения.
Итак, папа Брук расположился в кресле, рядом находился напоминавший
ожившую щетку шотландский терьер, а напротив мама Брук, не слишком элегантно
одетая, с милым, румяным лицом и коротко остриженными каштановыми волосами,
наливала себе пятую чашку чаю. Гарри в куртке и спортивных фланелевых брюках
стоял в стороне и отрабатывал удары клюшкой для гольфа по воображаемому
мячу.
Слегка покачивающиеся верхушки деревьев - ох, лето во Франции! - шуршащие
и шелестящие листья, озаренные солнцем, аромат травы и цветов и вся эта
сонная умиротворенность... Глаза закрываются сами собой от одной мысли о...
В это время к воротам подкатило такси марки `ситроен`.
Из такси вышла молодая женщина, столь щедро расплатившаяся с шофером, что
тот последовал за ней во двор, неся ее багаж. Она прошла по дорожке к нам,
держась немного неуверенно. Она сказала, что ее зовут мисс Фей Си-тон и что
она и есть новая секретарша.
Была ли она привлекательной? Grаnd сiеl <Великий Боже (фр.).> ! Прошу вас
запомнить - извините меня за этот поднятый в назидание палец, - прошу вас
запомнить тем не менее, что я осознал всю степень ее привлекательности не с
первого взгляда и не внезапно. Нет. Потому что ей не было свойственно - ни
тогда, ни когда-либо еще - привлекать к себе внимание.
Я помню, как она стояла в тот первый день на дорожке, а папа Брук
обстоятельно знакомил ее со всеми, включая собаку, а потом мама Брук
спросила, не хочет ли она подняться наверх и умыться. Она была довольно
высокая, нежная и стройная, и ее строгий костюм также не бросался в глаза. У
нее была изящная шея и тяжелые темно-рыжие волосы, а ее мечтательные голубые
глаза миндалевидной формы с таящейся в них улыбкой чаще всего, казалось,
избегали смотреть прямо на вас.
Гарри Брук не сказал ни слова. Но он снова замахнулся на воображаемый мяч
для гольфа, и его клюшка рассекла воздух и со всхлипом чиркнула по
подстриженной траве.
А я курил сигару и - как всегда, как всегда, как всегда, безумно
интересуясь поведением людей - говорил себе:
`Так-так!`
Дело в том, что эта молодая женщина с каждой минутой нравилась вам все
больше и больше. В этом было что-то странное и даже немного мистическое. Ее
одухотворенная красота, ее мягкие движения и прежде всего ее удивительная
отчужденность...
Фей Ситон была леди в полном смысле слова, но было похоже, что она
боялась показать это и предпочла бы скрыть. Она происходила из хорошей
семьи, принадлежала к древнему обедневшему шотландскому роду, и это
обстоятельство, когда мистер Брук узнал о нем, произвело на него сильное
впечатление. Она не готовилась стать секретаршей, о нет, она готовила себя
для какого-то другого поприща. - Профессор Риго хихикнул, буравя глазами
свою аудиторию. - Но она была расторопной, деловитой, исполнительной и
невозмутимой. Если требовался четвертый игрок в бридж или вечером, когда в
доме зажигался свет и им хотелось, чтобы кто-нибудь спел и сыграл на рояле,
она была к их услугам. Она была по-своему приветливой, хотя вела себя робко,
даже как-то излишне скромно, и часто сидела глядя в пространство, а мысли ее
блуждали где-то далеко. И вы раздраженно задавали себе вопрос: о чем думает
эта девушка?
То жаркое, знойное лето!..
Наверное, я никогда не забуду его: казалось, сама вода в реке загустела и
спеклась под палящим солнцем, а по ночам слышался стрекот сверчков.
Фей Ситон, умница, не злоупотребляла занятиями спортом - на самом деле
это объяснялось тем, что у нее было слабое сердце. Я говорил вам о каменном
мосте и разрушенной башне, которую Бруки использовали как кабинку для
переодевания, когда отправлялись купаться. Она ходила на речку поплавать
только один или два раза - высокая, стройная, изящная, убрав рыжие волосы
под резиновую шапочку, - и оба раза ее подвигал на это Гарри Брук. Он катал
ее на лодке, он водил ее в кино послушать, как господа Лорел и Гарди
изъясняются на безупречном французском языке; он гулял с ней в
опасно-романтических рощах междуречья Юра и Луары.
У меня не вызывало никакого сомнения, что Гарри в нее влюбится. Пусть это
произошло не так скоропалительно, как в прелестном рассказе Анатоля Франса:
`Я люблю вас! Как вас зовут?` - но тем не менее не заставило себя долго
ждать.
Как-то вечером в июне Гарри пришел ко мне в номер в отеле `Гранд-монарх`.
Он никогда ничего не сказал бы своим родителям. Но он излил свои признания
передо мной, возможно потому, что я сочувственно слушал его, покуривая
сигару и лишь изредка вставляя какие-то замечания. Я уже приобщил его к
чтению наших великих писателей-романтиков, развил в нем изощренный вкус и,
наверное, в каком-то смысле подлил масла в огонь. Его родители были бы
недовольны, знай они об этом.
В тот вечер он сначала просто стоял у окна, поигрывая пузырьком с
чернилами, пока не опрокинул его. Но в конце концов он выпалил то, о чем
пришел мне рассказать.
`Я схожу по ней с ума, - заявил он. - Я попросил ее стать моей женой`.
`И что же?` - спросил я.
`Она мне отказала!`
Гарри почти кричал, и у меня мелькнула мысль - говорю это совершенно
серьезно, - что он собирается выброситься из открытого окна.
Должен признаться: я был поражен. Я имею в виду, что меня удивило его
сообщение, а не какое-либо проявление терзавших его любовных мук. Потому что
я готов был поклясться, что Фей Ситон влекло к этому молодому человеку. Я
мог бы в этом поклясться, хотя трудно было что-либо прочесть в ее загадочном
лице с миндалевидными голубыми глазами, избегающими смотреть прямо на вас;
трудно было преодолеть ее неуловимую душевную отчужденность.
`Возможно, вы вели себя неподобающим образом`.
`Я ничего не смыслю в таких вещах, - сказал Гарри, стуча кулаком по
столу, на который он опрокинул пузырек с чернилами. - Но вчера вечером я
гулял с ней по берегу реки. Светила луна...`
`Понимаю`.
`И я сказал Фей, что люблю ее. Я целовал ее губы и шею...`
`А! Это важно!`
`...пока окончательно не потерял голову. Потом я попросил ее стать моей
женой. Она так побледнела, что в лунном свете стала похожа на привидение.
Она закричала: `Нет, нет, нет!` - будто мои слова привели ее в ужас. Через
секунду она бросилась бежать к разрушенной башне и укрылась в ее тени.

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 120861
Опублик.: 18.12.01
Число обращений: 0