ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ
Ю.Семенов.
`Кто дерзнет сказать, что солнце лживо?`
(Чили, Перу, Курасао)
Заметки (по изданию Ю.Семенов. На `козле` за волком: записки. М.:
`Советский писатель`. 1974.)
Когда книга уже была в работе, мир узнал о кровавом путче в Чили, об
убийстве президента Сальвадора Альенде, об аресте вождя коммунистов Луиса
Корвалана, о выстрелах, прогремевших в столь далекой, но так полюбившейся
нам стране Латинской Америки. Все те завоевания Народного единства,
которые наполняли гордостью сердца чилийцев, растоптаны военной хунтой.
Лучшие сыны народа томятся в концлагерях, скрываются в горах, пьют горькую
чашу эмиграции.
Но то, что было в Чили, никогда не сможет быть забыто: сладкий вкус
свободы входит в людей как их второе `я` - навечно, до последнего вздоха.
Телеграф сообщает о том, что народ оказывает сопротивление хунте; я,
как и многие из тех, кто жил в Чили, убежден, что последнее слово еще не
сказано:
посеявшие ветер, пожнут бурю.
Просмотрев дневник, который я вел в Сантьяго и Пунта-Аренас, на Чилоэ и
в Пуэрто-Монт, я решил ничего не править: свидетельство очевидца только
тогда становится документом, когда точно зафиксирован определенный момент
истории.
Путь к социализму труден, но как бы ни злобствовали враги великой идеи
Маркса и Ленина, будущее - так или иначе - именно за этой идеей, которая
была практикой чилийской жизни и которая, как бы ни был труден путь к ней,
восторжествует вновь в Сантьяго.
...Итак, декабрь семьдесят первого. Вместе со мной в Париж летит много
японцев.
Для меня это добрая примета - японец в самолете. Плохо, конечно, если
примета - фетиш, в который веруешь `по наследству`, как все. У меня было
раз восемь: лечу с японцами - путешествие отменное; нет в самолете японцев
- и все как-то не складывается. А может быть, я полюбил этот народ на всю
жизнь после путешествия в Японию, и всякая встреча с этой страной стала
для меня `положительной эмоцией`. Словом, я летел в Париж и был уверен,
что увижу много интересного, и путешествие будет хорошим, и люди будут
встречаться такие, что в сердце они отложатся на всю жизнь, и по
прошествии многих лет, вдруг увиденное на киноэкране памяти заставит
подняться с кровати, если болен, прервать пирушку, если весел, оторваться
от любимой, если любишь, сесть к столу и записать то, что явилось.
Рядом со мной сидела парочка - парень и девушка `смешанной крови`;
красота ее особая, слишком, я бы сказал, броская. Лицо слоновой кости,
огромные карие круглые глаза. Чисто японское в ней - руки. У японцев
особые руки, они необыкновенно выразительны, даже в статике.
Парень с севера, из Саппоро. Тамошние японцы считаются самыми типичными
японцами в Японии. Паренек, я видел, был нежен с этой очаровательной
девушкой. По странному совпадению ее звали Ватанаба, как моего давешнего
знакомца из партии `Комейто`, с которым я встречался в Токио.
Паренек был с Ватанабой очень нежен, но когда к нему подходили другие
юноши и девушки, он всячески подчеркивал свое устало-снисходительное
отношение к милой соседке. Сначала я решил, что это от молодости: мы все
скрываем свои чувства к любимой, стараясь казаться суровыми и
мужественными. Но потом я понял: Ватанаба - девушка `смешанной крови`, она
- пария. Он, конечно, может любить ее, это его личное дело, но он всегда
будет помнить, что его жена `не чистая`. Наивная, но кровавая жестокость
нашего мира... Я заметил, как паренек замирал, прикасаясь к руке Ватанабы,
как он торопливо зажигал для нее спичку и заботливо укрывал ее ноги
пледом, когда никто не видел этого. А когда к ним подходили, тембр его
голоса менялся, движения делались резкими и развязными. Как же иначе: ведь
он `чистый`... И девушка замирала, и огромные ее глаза становились
испуганными...
Но боже, как преобразилась Ватанаба в Париже! Паренек, ее спутник,
сразу же сник, растерялся, хотя Орли не очень сильно отличается от
японских аэродромов.
Теперь уже Ватанаба была подчеркнуто небрежной к своему спутнику. А
сама она стала объектом всеобщего внимания. Парижане `обтекали` ее,
задерживаясь. Я видел, как пожилые мужчины долго раскуривали подле нее
сигарету, молодые ребята - те честнее, останавливались и рассматривали ее
в упор. (В Испании они бы не просто рассматривали эту красавицу японку, а
причмокивали губами и говорили:
`Гуапа` - `красоточка`, - так полагается там: идти рядом с девушкой и
пришептывать самые нежные слова. Идти нужно рядом, совсем близко, но спаси
господь дотронуться до девушки хоть пальцем - это уже оскорбление.)
`Бедная Ватанаба, - подумал я, - дома она `не чистая`, не японка,
`смешанная`, а здесь она японка, и только японка, и не важно, что отец ее
голландец, здесь она - экзотика, очаровательная инородность. Где же она
сможет обрести покой? Где ее дом? В какой части света? Дитя войны, она
обречена на горе - и там и здесь`...
Встретил меня корреспондент ТАСС Олег Широков. Как всегда, он
торопится; как всегда, весь на шарнирах. Завтра он выезжает в Лион.
- Старик, не взыщи, - говорит Олег, - у меня есть только два часа. Я
еще не успел собрать свой чемодан и зарядить пленки. Так что давай
эксплуатируй меня побыстрее.
Сразу же с аэродрома едем в бразильское посольство. Там я подробно
излагаю просьбу, меня участливо слушают и переадресовывают на Елисейские
поля - в консульство. Олег извиняется: `Старик, больше не могу` - и
уносится по своим делам. Я отправляюсь в консульство пешком. Багаж мой у
Олега в `ситроене`, погода в Париже солнечная, мягкая, декабрьская;
дышится легко; от Сены тянет сырым, шершавым холодом, в голубом небе -
серые дымки: Париж топит свои камины и печки, как и в старину.
В бразильском консульстве седая дама с великолепным английским языком,
выслушав мою просьбу - я нуждаюсь в транзитной бразильский визе, -
улыбчиво отвечает:
`Нет проблем, сэр, пожалуйста`. Я протягиваю ей мой паспорт. Женщина
закуривает, поднимает глаза с паспорта на меня и замечает так же улыбчиво
и доброжелательно:
`Есть проблема, сэр`. Она уходит с моим паспортом в какие-то дальние,
таинственные консульские комнаты, возвращается через пять минут и говорит:
- Вам нужно заполнить анкету, а ждать ответа из министерства
иностранных дел Бразилии придется месяц.
- Но ведь мне нужен транзит всего на один день, я лишь посмотрю
Рио-де-Жанейро и тут же улечу в Сантьяго.
- Очень сожалею, сэр, но вам придется ждать ответа месяц...
От бразильцев я поехал в венесуэльское консульство, попросил у них визу
на неделю в Каракас.
Очень любезные чиновники пообещали прислать ответ в Сантьяго. Заполнив
анкету, я понял, что свободен и у меня есть два `пустых` дня до следующего
самолета, так как места в Латинскую Америку здесь бронируют на три дня
вперед. Милые девушки из `Эр Франс` пообещали воткнуть меня в самолет,
выходящий через Дакар и Буэнос-Айрес - в Сантьяго, воткнуть по так
называемой `очередной лицензии`. Это значит, что я должен приехать на
аэродром за два часа перед вылетом и ждать:
если кто-то из пассажиров откажется от билета, я буду первым
претендентом на освободившееся место. (Как у нас в кинотеатре, когда
десяток молодых ребят стоит возле кассы, моля и бога и черта, чтобы те, у
кого есть броня, сегодня сидели дома в пижамах и смотрели футбол по
телевизору.)
Итак, я свободен и можно бродить по Парижу. Только сейчас я замечаю,
как Париж начинает готовиться к празднику Рождества. Елисейские поля - все
ряды деревьев - украшают длинными, тонкими латунными пластинками. Когда
налетает ветер (особенно это заметно ночью), в воздухе стоит тихий,
сказочный перезвон. В неоновых огнях декабрьской ночи деревья на
Елисейских полях кажутся сказочными, словно бы принесенными сюда добрыми
гномиками в островерхих шапках и больших деревянных башмаках.
Я вспомнил Вьетнам, канун Рождества. После службы в католическом храме
я, воспользовавшись перемирием, объявленным на сутки, выехал на юг. В
джунглях на пальмах висели такие же длинные латунные полоски - только
белые (`серебряные`), а не желтые (мои дочки говорят `золотые`), как в
Париже. Вьетнамцы объяснили мне, что эти латунные листки американцы
бросают с самолетов, чтобы затруднить работу локаторам - создать `завесу
помех` и нанести бомбовые удары по городам через десять минут после того,
как кончится светлый праздник Рождества Христова.
Встретился с Алексом. В прошлом он был депутатом Парижского
муниципалитета.
Сейчас работает в сфере бизнеса. Быстрый, смешливый, с розеткой
Почетного Легиона в петлице, он перебрасывается в разговоре с предмета на
предмет.
- Я тебя прошу, остановись и вдохни воздух, - не то чтобы просит, а
попросту приказывает он.
Я останавливаюсь и вдыхаю воздух. Это было возле прелестного парка
Монс-Элизе.
Чугунные решетки парка переносят в наш Летний сад - сходство
поразительное, будто лили одни мастера. Листва на деревьях облетела,
жестяно перекатывается под ногами, бурая, ломкая. (А в Ленинграде уже
снег.)
- Ну? - спросил Алекс. - Ты ощущаешь запахи листвы и деревьев?
- Нет, я ощущаю запах бензина.
- О! - сказал Алекс. - Ты умница, с тобой можно варить кашу. Я выступал
в муниципалитете восемь раз, я говорил о том, что мы травим парижан и
губим город, - смотри, как закоптились стены домов! Я подсчитал -
транспорт Парижа пускает в воздух чуть не тридцать миллиардов франков в
год! Из-за пробок! Я считаю грубо:
вынужденный `простой` рабочего человека равен пяти франкам в час; два
франка - стоимость бензина, сожженного впустую. Умножь все это на миллион
автомобилей, которые прописаны в Париже. Вот тебе и получается - семь
миллионов франков в день. Я предлагал убрать все машины из центра Парижа,
разбросать по улицам такси, пятьдесят тысяч такси, со счетчиками для
взимания ренты. Садишься в машину, опускаешь пять франков и едешь
километр; надо дальше - платишь больше.
Громадная разгрузка была бы для центра города. Мы бы спасли Париж!
Можно было бы дышать! Увы, со мной не согласились. Тогда я начал покупать
землю и строить дома в шестнадцатом районе, для проклятых буржуев... Что?
Я? О, нет! Какой же я буржуй?! Я `работяга`. У меня в Барселоне яхта и
домик в Альпах. А живых денег нет ни франка. Настоящий буржуй - это тот,
кто сидит на своем миллионе и чурается всех проблем. А в Париже масса
нерешенных проблем. Например, в метро работает три тысячи контролеров.
Страна электроники, автомобильной промышленности, самолетостроения,
ядерной физики до сих пор не может убрать три тысячи контролеров из метро.
И они - довольно ощутимая заноза в бюджете города.
Ты спрашиваешь, в чем дело? А контролеров некуда трудоустроить. И кто
их будет трудоустраивать? Куда? Гарантии? Анархия, кругом анархия...
Кстати, незадолго до моего приезда в Париж около известной площади
Сен-Жермен де Пре, - впрочем, какая площадь Парижа неизвестна, - если
пойти по улице Абей, можно увидеть небольшое здание, - именно там, в
центре Парижа, на улице Дерен, 44, проходил Второй всемирный конгресс
анархистов. (Тех самых - черное знамя, `анархия - мать порядка!`.) Первый
состоялся в Италии. Руководители современных анархистов во главе с Морисом
Жуайи разругались там со сторонниками `спонтанных действий` во главе с
ультралевым Кони Бендитом.
На конгрессе в Париже были кубинцы из Майями, американцы, норвежцы.
Должны были приехать два китайских делегата, но почему-то не приехали.
(Говорят, что в подполье Шанхая сейчас есть анархистский профсоюз
водителей грузовых машин. Во время `культурной революции` профессор Пи Сук
Ци из Шанхая, сотрудник анархистского подпольного издательства `Пин Мин
пресс`, покончил с собой, когда ему приказали провезти по улицам тележку с
мусором. Это сообщение было опубликовано еженедельником `Черное знамя`,
печатным органом небольшой группы анархистов, главным образом врачей.)
`Кубинская` делегация из Майями была изгнана с первого же заседания
конгресса анархистов. Но конгресс так и не удалось провести, потому что
как только 214 участников заняли свои места, `иберийская федерация`
анархистов начала дискуссию по поводу `дела Суши`.
Восьмидесятилетний немец Августин Суши - старый активист анархистского
движения.
Он принимал участие в испанской революции. В 1964 году он вернулся в
Мадрид, чтобы издать там свою книгу `Ночью по Испании`. Шведское
анархо-синдикалистское движение оплатило ему половину дорожных расходов.
Однако, вместо того чтобы установить контакты, он встретился лишь с
бывшими членами анархистской организации, которая ныне сотрудничает с
франкистскими синдикатами.
Вождь каталонских анархистов Федерика Монсеньи выступила на конгрессе
против Суши с гневной речью. Однако англоязычные пришли на помощь Суши.
Они обвинили Монсеньи в том, что она и три ее товарища входили в
правительство Ларго Кабальеро и сама она тогда была министром
здравоохранения.
Против англоязычных европейцев выступили представители Латинской
Америки. Суши, заявили они, читал лекции рабочим в `Юнайтед фрут компани`
в Гондурасе, получая за каждую лекцию по 500 долларов от американцев.
...Гуэреро, знаменитый анархист мексиканской революции, в свое время
сказал: `У меня нет энтузиазма, у меня есть лишь убеждения`. Делегаты
Второго всемирного конгресса анархистов с энтузиазмом склочничали три дня,
так ни о чем и не договорившись. Бедные анархисты!
(Я вспомнил Бориса Чиркова в роли Махно, когда он пел: `Любо, братцы,
любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить`. Об этом
фильме Сталин сказал: `Врут, как очевидцы`. Фильм, однако, был отмечен,
потому что слово искусства поразительно по своей силе: с тех пор как
Чирков сыграл батьку Махно, понятие `анархия` вызывает в нашей стране
улыбку - всего лишь. А экранного времени на это ушло минут десять, не
больше...)
Вечером позвонил `Володьке-водочнику`. Он бывший князь. Я был у него в
гостях в прошлый приезд.
Особнячок у `Володьки-водочника` обшарпанный. Некогда прекрасная вилла
сейчас выглядит жалко и провинциально. Князь ездит на велосипеде, как
коммивояжер, и продает образцы `смирновской` водки.
- Я жду вас! - сказал он, когда я позвонил. - Буду рад принять вас
завтра в четыре пополудни.
Я вспомнил, как мы сидели за столом, а стол был колченогий, и
дворецкий, который уехал из Батуми вместе с князем (тогда семилетним
мальчиком), нес мне в граненом стакане жидкий чай (в таких стаканах у нас
в маленьких провинциальных железнодорожных буфетах продают водку), и рука
у него тряслась, и я хотел принять у него чай, чтобы он не расплескал его,
но старик, краем глаза взглянувший на князя, изменился в лице:
- Ваше превосходительство, да что вы?! Я сам!
Брючки у него были тщательно заутюженные, заштопанные. И ботинки в
заплатках начищены до зеркального блеска: нищета, второсортность, одно
слово - эмиграция!
На этот раз прийти к `моему` князю я не смог. Вечером накануне я
отправился в театр - решил второй раз посмотреть великолепный
хиппи-спектакль `Волосы`. Это некий сплав памфлета и мюзикла о молодом
поколении Америки, памфлет, который требует прекратить войну во Вьетнаме,
памфлет, который воспевает марихуану как единственное средства защиты от
жестокости ХХ века, от Молоха капиталистической действительности, памфлет,
посвященный поиску чистоты - -через грязь. Рассказать об этом спектакле
трудно. Там нет ударных эпизодов, таких, какой был, например, в лондонском
театре, когда актеры поставили пьесу против вьетнамской войны. Они играли
довольно сложный сексуальный полудетектив, и это устраивало публику,
которая пришла посмотреть на чудачества `длинноволосых`. Но в конце
спектакля актеры разделись догола и вышли на сцену. И это тоже не
предвещало ничего тревожного, этому даже поаплодировали. Потом актеры
выпустили из спичечных коробков живых бабочек. И это рассмешило публику.
Но после они взяли несколько самых красивых бабочек и стали медленно
давить их пальцами. Поднялся вопль и свист. Тогда один из актеров шагнул
на просцениум и сказал: `Вам жаль несчастных бабочек? Вы честные люди, вам
чужда жестокость, не так ли?! Тогда почему вы не кричите, когда каждую
минуту и каждый час во Вьетнаме вот так же убивают людей?!`
`Волосы` - это пьеса, составленная из отдельных музыкальных новелл. Они
имеют свои подзаголовки - `Марихуана`, `Интернационал`, `Я жгу призывную
карточку`.
Нельзя пересказать какой-то один эпизод, нужно рассказывать весь
спектакль. А его не расскажешь, его нужно смотреть и слушать, ибо
талантливое и новое - непересказуемо.
Заехал к друзьям. Меня шатало, голова раскалывалась. Я померил
температуру, термометр показал 39,8. Видимо, вирусный грипп. Очень весело.
Оставаться у друзей неудобно - всех перезаражу. Весь раскаленный, я
отправился в отель. Алекс привез `синописм` - французские горчичники в
клеенчатой оболочке - огромные, толстые, не похожие на наши. Промучившись
с этими адскими горчичниками всю ночь - они прожигают тело насквозь, -
утром я почувствовал себя чуть легче.
Алекс привез фруктов - `верь только йогам, - сказал он, - когда болен -
не ешь ничего, кроме фруктов. Через день ты поправишься`.
Поправился я через два дня. (Поправился - это условно, просто
температура упала до 37,5. `Вот тебе и побродил по Парижу, - горестно
думал я, вылеживая на необъятной кровати в голубенькой мансарде в отеле
`Монс-Элизе`. - Никогда нельзя: а) загадывать вперед, в) подсчитывать
возможный гонорар и с) бахвалиться здоровьем`.) Заехал Алекс, и мы
отправились перед моим вылетом перекусить в маленький кабачок.
- Задача будущего общества изобилия - уменьшить долю пищи для каждого
человека, а задача сегодняшнего общества процветания - все-таки увеличить
эту дозу, - сказал я.
- Браво, - сказал Алекс, - выпей еще рюмку, и отправляемся.
Мы приехали в Орли. Алекс оставил меня в машине, взял билет и пошел
ворковать с девицами в кассах. Вернулся он через полчаса, встрепанный и
яростный.
- Не знаю, успеешь ли, через десять минут твой самолет уходит в Дакар,
а у меня сейчас будет инсульт из-за наших авиабюрократов. Бежим!
После вирусного гриппа бегать с чемоданом по километровым зданиям Орли
занятие не из приятных, и отдышался я только в самолете, облившись пятью
потами.
Моими соседями оказались две славные пары: мужья - алжирцы, жены -
испанки, живущие во Франции. Когда принесли обед, есть я ничего не смог и
предложил моей соседке торт и сандвич. Поблагодарив меня, она немедленно
сунула все это в рот, расхохоталась и сказала: `Травахо, мучо травахо`.
Это я понял: `Работаю, много работаю`.
Она постучала себя по животу и добавила: `Пуза нет`. Это я понял по
жесту.
Вообще артисты миманса в переводчиках не нуждаются - счастливые люди.
Потом стюардессы опустили два белых экрана и началась одновременная
демонстрация двух ковбойских цветных фильмов. Один - с любовью, другой - с
выстрелами.
Самолет наш был не очень забит, поэтому люди разбрелись по громадному
лайнеру, заняли места, откуда лучше видны экраны.
И в это время началась гроза. В самолете становилось то ослепительно
бело из-за близких разрядов, которые замирали в небе, словно сожженные
деревья, то делалось непроглядно темно, когда исчезали зловещие зеленые
`сучья` молний...
Я посмотрел в иллюминатор - по белому крылу ползли голубые точечки
электрических разрядов. На высоте десяти километров над океаном это
зрелище не из приятных.
Интересно, что на грозу реагировали только те пассажиры, что постарше.
Люди среднего возраста, рожденные в век авиации, приучены все просчитывать
на своих личных компьютерах `временной` выгоды. На Западе люди умеют
считать все и вся.
Это относится и к приему друзей, и к покупке машины. А статистика
говорит, что авиация значительно безопаснее в сравнении с другими видами
транспорта. На первом месте по количеству катастроф - автомобили, самый,
казалось бы, безобидный вид транспорта: ведь ты хозяин скорости, именно ты
сидишь за рулем; на втором месте - морской транспорт, на третьем -
железнодорожный, а уж только на четвертом - авиация.
Но когда я смотрел на голубые электрические точечки, которые ползали по
крыльям, а из-под одного из креплений выбивало масло, мне очень не
хотелось, чтобы электрическая точечка дошла до того места, где жирное,
горячее масло струйками сбегало по поверхности крыла...
Пилоты вели самолет мастерски; они то кидали его вниз, то поднимали
вверх, то круто сворачивали, ломая курс. Я подумал тогда, что военная
авиация принесла громадную пользу авиации гражданской. Когда летчик
бомбардировщика получает задание уничтожить город, для него нет преграды -
гроза или туман. Есть приказ, а приказ нужно выполнить.
Занятно: неужели изнуряющая подготовка к войне служит миру?
Я `схватил себя за руку`, вспомнив беседу с одним профессором из ФРГ,
который говорил мне: `Ну и что - атомная война? В этом смысле я согласен с
теорией Мао Цзэ-дуна. Да, погибнет большая часть человечества. Да, я
убежден, что потом жизнь будет лучше. Ведь и в Германии и в Советском
Союзе после второй мировой войны жизненный уровень значительно вырос`.
Старичок профессор был из нацистов.
...Я смотрел на голубые электрические точечки, которые ползли по крылу,
и вспоминал Антуана де Сент-Экзюпери и, признаюсь, испытывал постоянное
ощущение беззащитности в этом громадном, комфортабельном, алюминиевом
доме, поднятом мощью турбин, геометрической пропорцией крыльев и людской
устремленностью к знанию (не к войне) на десять километров в небо...
Я зашторил свой иллюминатор, чтобы не видеть эти голубые точечки.
Соседи мои, испанки и алжирцы, сидели в хвосте самолета, смотрели фильм, и
я прилег на сиденье. Не спалось. Впереди, на восемнадцатом ряду, лежал
мальчишечка. Отец и мать смотрели кино в первом салоне. Мальчик, закрыв
лицо руками, тихонько плакал, скулил, как собачонка. Я положил ему руку на
голову, мальчишечка обернулся ко мне, шмыгнул носом, я вытер у него слезы
со щек, он взял мою руку, по-хозяйски положил ее себе под щеку, и мы с ним
сразу же уснули.
(Я потом записывал в дневнике: `Ограниченные роком ответственности и
знанием возможной беды, мы должны знать, что тело ребенка - чужого,
вихрастого, сопливого, в очках, красных брюках и белых ботиночках -
укрепляет веру и дает силу каждому, кто прикоснется к нему, потому что
ребенок - это всегда истина`.)
В Дакаре, на ночном, пустынном, душном, освещенном прожекторами
аэродроме, пахло океаном, водорослями и йодом. Небо было звездным, трещали
цикады - странно, пронзительно, по-африкански.
А когда наш `боинг` взял курс на Буэнос-Айрес (лететь предстояло девять
часов), минут через сорок мы снова вошли в грозовой фронт и шли через этот
плотный грозовой фронт еще шесть часов. Самолет кидало вверх и вниз,
высверкивали голубые сполохи то справа, то слева, и сидевший рядом
крепкоплечий человек беседовал со мною о том, чем я последнее время так
интересуюсь: о судьбе тех гитлеровских преступников, которые эмигрировали
в Латинскую Америку - `в заокеанскую крепость`, как говорил Борман в своей
последней шифрованной телеграмме.
По профессии мой спутник врач; он переселился в Аргентину в июле
1945-го; до этого он жил и работал в Мюнхене.
Пощупав мой пульс, он сказал:
- Вам бы в кроватку, под две перины. И много аспироля. А вы все о
прошлом. Надо забыть прошлое, надо забыть...
Сообщения, которые появляются в газетах вот уже двадцать восемь лет то
о Бормане, то о кровавом палаче Освенцима докторе Менгеле, то о шефе
гестапо Генрихе Мюллере, то об оберштурмбаннфюрере СС Рауффе, который до
сих пор живет в Чили, грешат сенсационностью и определенного рода
неточностями. Я не лротив сенсаций, я лишь за ту сенсацию, которая в
подоплеке своей имеет истину, а истина - это поиск. Подчас, играя на
горьком человеческом интересе к судьбе изуверов, определявших варварство
государственной и партийной машины Германии, наживают моральный капитал те
люди, которыми движет либо честолюбие, либо желание как следует
заработать. Все те материалы, которые связаны с гитлеровскими военными
преступниками, скрывшимися от возмездия, должны быть просеяны, с моей
точки зрения, сквозь двойное и тройное сито фактов.
Мой спутник говорил:
- По-моему, шумиха о том, что в Латинской Америке скрывается огромное
количество военных преступников, - дань обывательскому интересу. Уверяю
вас, даже те люди, которые действительно были связаны в какой-то мере с
Гитлером, по существу, лишь выполняли свой долг перед нацией. Сейчас они,
как говорится, вышли в тираж. Они не представляют ни опасности для
будущего, ни интереса для настоящего.
Я возражал. Я говорил, что зло (а Борман, Рауфф, Менгеле - это
коричневое зло, самое страшное зло ХХ века) обязано быть публично
наказанным, в назидание тем, кто когда-либо захотел бы повторить
националистический эксперимент Гитлера.
- Эксперимент Гитлера может быть повторен, если в той или иной стране
создадутся условия, которые потребуют своего фюрера. Ведь Гитлер пришел в
Германию как противодействие Версалю. Вильсон и Чемберлен унизили
Германию, они хотели видеть нацию на коленях. Пришел фюрер и сказал:
`Немцы, восстаньте!` И немцы восстали из пепла, - жестко сказал мой сосед.
Самолет продолжало трясти, моторы ревели натужно и тяжело. Сосед сделал
еще один глоток виски, поежился, укрылся пледом и усмехнулся:
- Лучше падать вниз сонным, а?
- Нет, - ответил я, - лучше лететь дальше бодрствующим.
Сосед мой то ли спал, то ли старался уснуть, а я продолжал думать о
том, почему фашизм смог найти себе приют в Латинской Америке. Если бы, как
говорил мой собеседник, немецкий фашизм, прятавшийся в Андах и
Кордильерах, действительно не представлял никакой силы, если бы
действительно это была горстка людей, разобщенных и затаившихся, - тогда
одно дело. Но судьба врача-убийцы Менгеле говорит о другом: за ним стоит
мощная организация прикрытия, которая невозможна без организации действия.
Я прослеживаю интересную закономерность. В 1967 году из Куритибы
(Бразилия) было передано, что восемь человек с автоматами арестовали в
местном муниципалитете Иозефа Менгеле. Назавтра газета `Эстаду де Парана`
напечатала официальное разъяснение: `военные власти не подтверждают этого
сообщения`. Через год одна из аргентинских газет сообщила, что Менгеле был
опознан крестьянином Педро Оливейро Монтанья на фотографиях, которые
хранились в досье батальона пограничной охраны.
Та же газета утверждала, что человек, которого считают Иозефом Менгеле,
работал в местном муниципалитете под именем Кирилла Чавеса Флореса.
Следующее сообщение принадлежит журналисту Адольфо Сисеро Чадлеру. В
газете, выходящей в Рио-де-Жанейро, он писал: `Я нашел Иозефа Менгеле в
Эльдорадо на реке Парана и смог заснять его на шестнадцатимиллиметровую
пленку`.
Чадлер сообщил, что когда он был возле водопада Икуасу на реке Парана,
он узнал, что брат Менгеле содержит в Эльдорадо ферму, часть которой
принадлежит некоему Кофетти. Чадлеру сказали, что сам Иозеф Менгеле часто
приезжает из Парагвая к брату на моторном катере `Викинг`, который так
назван в честь дивизии `СС`.
Катер зарегистрирован на имя доктора Энгвальда.
Обосновавшись в машине неподалеку от дома Кофетти, Чадлер смог
сфотографировать Менгеле. Два человека в Асунсьоне, которые смотрели эту
пленку, опознали врача-убийцу. Они сказали, что раньше Менгеле жил в
столице Парагвая, в отеле `Астра`, список постояльцев которого был
впоследствии конфискован па-.рагвайскими властями. Иногда Менгеле приходил
сюда с красавицей Хильдой Пирберг.
Доктор Отто Виссом из Асунсьона, которому были показаны эти
хроникальные кадры, заявил, что несколько лет назад он лечил в одном из
окраинных районов парагвайской столицы человека, который страдал
хронической язвой желудка. Вместе с этим больным был другой человек. Этим
человеком был Иозеф Менгеле, а человеком, который жаловался на язву
желудка, как утверждал Виссом, был Мартин Борман.
Аргентинский еженедельник `Конфирмадо` сообщил через несколько месяцев,
что Менгеле живет в изолированном маленьком местечке Лаурелес. Добраться
туда можно только по реке Паране. Посторонний человек туда практически
попасть не может, поскольку неподалеку расположена летняя резиденция
парагвайского диктатора Альфредо Стресснера и весь район охраняется
войсками. Кроме того, широко разветвленная система оповещения и постоянное
военное патрулирование немедленно обнаруживают всякого нового человека.
Считается, что этот район охраняют еще и потому, что там находятся
взлетно-посадочные полосы и секретные инженерные сооружения, которых
обычно не бывает в таких глухих и отсталых поселках, как Лаурелес...
Читая это сообщение, я думал о `ядерной версии`: нацизма (и старого и
нового), ибо тот, кто станет обладателем ядерного оружия в Латинской
Америке, тот многого достигнет в своекорыстных целях.
Репортерам `Конфирмадо` удалось попасть в Лаурелес под предлогом
осмотра тех мест, где будет возводиться плотина гидроэлектростанции. Они
сделали ряд снимков, но на обратном пути охранники засветили всю пленку.
(Электростанция и засвечивание пленки - лишнее подтверждение правильности
моих рассуждений по поводу `атомной версии` нацизма.)
После опубликования этих сообщений десятки журналистов, детективов,
представителей различных организаций антифашистов прилетели в Латинскую
Америку.
Если Менгеле, как утверждают антифашисты - бразильцы, аргентинцы и
парагвайцы, - действительно жив, он будет схвачен.
Но как раз в это время произошла довольно интересная история.
Дождливой осенью в Лондонском аэропорту человек, прибывший из
Буэнос-Айреса, передал агентам полиции свой пистолет и жетон сотрудника
бразильской секретной полиции на имя Эриха Эрдштейна. В 1968 году
Эрдштейну исполнилось шестьдесят. Он эмигрировал из Вены за день перед
тем, как туда вошли гитлеровские танки. Ему было двадцать семь лет, когда
он приехал в Бразилию и поселился в штате Парана.
Здесь он начал служить в секретной полиции и здесь, в 1967 году, как он
утверждает, увидел Менгеле.
Однажды в Куритибе, столице штата Парана, появился некий Эухен Парес.
Он оказался личностью подозрительной, и Эрдштейну было поручено допросить
его. Во время допроса Парес признался, что у него возникли разногласия с
его `товарищами` по `национал-социалистской рабочей партии Германии`,
вместе с которыми он скрывался в Латинской Америке, и он бежал из
гитлеровского лагеря, который был организован в джунглях.
Показания его были интересными, он обещал продолжить их. Эрдштейн
распорядился отправить Пареса в отель. На следующий день Парес был
обнаружен задушенным.
Полиция подняла на ноги город, был допрошен хозяин отеля. Выяснилось,
что вчера ночью в соседнем с Паресом номере поселились два немца. Они
выехали из отеля на рассвете. Обнаружить их не удалось. Пареса убили
опытные бандиты: на шее отпечатков пальцев не было - преступники работали
в перчатках, по методе, разработанной в школах СД.
Эрдштейн начал заниматься немецкими поселениями, которые, как кольцо,
охватили юг Бразилии, Аргентину, Парагвай, Чили и часть Боливии. Эрдштейн
видел в поселениях `железного кольца` великолепные ранчо, портреты Гитлера
на стенах; `Хорст Вессель` - гимн нацистов - там распевали и утром и
вечером.
В Аргентину, Бразилию, Боливию и Чили из Парагвая периодически
приезжали эмиссары `мозгового центра` нацистов. Они выступали на встречах,
вели беседы с молодежью.
Два наиболее ценных осведомителя сообщили, что в окрестностях
маленького бразильского городка Донна Эма, в штате Катарина, есть
великолепная вилла, принадлежащая доктору Леннерту. Этот врач, широко
практиковавший в городе, был связан с наци. Несколько раз к нему приезжала
зверообразная гоночная `Альфа-Ромео` с четырьмя таинственными пассажирами.
Один из пассажиров, голубоглазый, улыбчивый, высокий мужчина, заросший
рыжей бородой, был, по утверждению осведомителей, Менгеле.
Эрдштейн установил точное время, когда `Альфа-Ромео` с таинственным
пассажиром приехала к Леннерту, и приказал окружить дом. Вилла была
оборудована на манер концлагеря: вокруг громадного особняка шла колючая
проволока, через которую был пропущен ток высокого напряжения. Когда
полиция во главе с Эрдштейном ворвалась в здание, здесь было только три
немца из охраны доктора Менгеле.
Во время обыска нашли несколько фотографий - Менгеле во время его
работы в Освенциме и Менгеле, который живет сейчас в Латинской Америке.
Выяснилось, что Менгеле использовал особняк доктора Александра Леннерта
как свою операционную.
Здесь была великолепная хирургическая палата, оборудованная по
последнему слову техники.
Спустя два месяца один из агентов Эрдштейна обнаружил Менгеле в
джунглях возле Сан-Хуан-де-Алкалина. Когда Менгеле увидел пистолет,
направленный на него, он усмехнулся: `Вы зря теряете время, все равно
здесь меня никто не тронет`.
В Куритибе Эрдштейн сказал Менгеле: `Я знаю, кто вы`. - `Да и я в
общем-то не очень скрываю, кто я`, - ответил тот.
Эрдштейн передал врача-изувера в полицию, однако назавтра утром ему
сказали, что доктор освобожден по приказу свыше.
Через некоторое время Эрдштейн выяснил, в каком месте реки Парана
Менгеле переправляется в Парагвай. Он пролежал несколько дней в прибрежных
кустарниках и задержал нациста. На этот раз Эрдштейн повел себя иначе. Он
сказал: `Я готов сотрудничать с вами, вы победили. Доверьтесь мне, я верну
вас обратно в Парагвай. Там вы будете в безопасности, а здесь под влиянием
общественности наши власти будут вынуждены арестовать вас`.
Менгеле согласился с доводами Эрдштейна, и тот спрятал его на баркасе,
который стоял посредине реки. На этот раз Эрдштейн связывается не с
Бразилией, где очень сильны пронацистские тенденции, а с Аргентиной. Он
начал переговоры с аргентинскими властями. Менгеле все это время был на
баркасе. Каждый день Эрдштейн возвращался на баркас и вел беседы с
Менгеле, и тот говорил о том, что обвинения, выдвинутые против него,
чудовищны; он утверждал, что работал в концлагере лишь в интересах
медицины и экспериментировал только на тех людях, которые были обречены.
Когда наконец Эрдштейн договорился с полицией Аргентины, что он
передаст им Менгеле, и поехал за ним на баркас, то напоролся на засаду:
Эрдштейн доверил охрану Менгеле парагвайцам, но `герр доктор`, видимо,
уплатил им больше. Поняв, что Менгеле и сейчас уйдет из его рук, Эрдштейн,
по его словам, выпустил в доктора обойму.
После этого Эрдштейн надел черные очки, купил в жаркой Аргентине теплое
пальто и отправился в Великобританию, ибо теперь, как он заявил в
интервью, был со всех сторон обложен нацистами, которые не простят ему
убийства Менгеле.
Это была сенсация, облетевшая весь западный мир. Однако, по моему
глубокому убеждению, Эрдштейн либо задумал аферу `сенсацией`, которая
всегда хорошо оплачивается на Западе, либо он выполнял задание тех, кто
охраняет Менгеле.
Спустя некоторое время после `сенсации` Эрдштейна президент
Федеративной Республики Германии Хейнеманн выступил со специальным
заявлением. Он заявил, что Парагвай отклонил его просьбу о выдаче Менгеле.
Более того - Парагвай отказался посадить Менгеле на скамью подсудимых в
Асунсьоне.
Президент ФРГ доктор Хейнеманн заявил, что несколько лет назад Менгеле
получил парагвайское гражданство и в настоящее время находится в джунглях,
на границе между Парагваем, Бразилией, Аргентиной, и переходит из страны в
страну, опасаясь ареста. Лишь только после этого заявления президента
парагвайское руководство дало ордер на арест Менгеле; вероятно, выдав
ордер на арест нациста, диктатор Стресснер, друг Менгеле, посоветовал
врачу-изуверу чаще менять места своего пребывания, а своей гвардии он
приказал еще более надежно охранять этого гитлеровца.
(Совсем недавно было выяснено, что паспорт ╥СИ 4039316 на имя Альфредо
Мальено, аргентинца, на самом деле принадлежал Менгеле. Документально
подтверждено и то, что Иозеф Менгеле `паспорт ╥3415754` уехал в Парагвай 2
октября 1958 года из Буэнос-Айреса, `временная виза действительна по 1
января 1959 года`. Однако позже парагвайские власти выдали Менгеле вид на
постоянное жительство.)
В Буэнос-Айрес мы прилетели под утро. Сверху город казался громадной
огнедышащей жаровней. На пустынных проспектах, которые угадывались по
громадным линиям голубых фонарей, нет-нет да проползали белые, осторожные
светлячки автомобильных фар, которые ощупывали туманную дорогу...
В аэропорту было пусто, прохладно, сердито урчали кондиционеры. Мой
спутник, который почему-то был убежден, что я швед и лечу из Стокгольма,
пожелал мне приятного вояжа в Сантьяго.
- И не верьте вы писакам, - заключил он, - ради заработка они предадут
еще до того, как прокричит петух. Гитлер допустил много ошибок, порой он
был излишне жесток, но смешно отрицать тот факт, что он был личностью. А
это так редкостно в наш век... Хрипловатый со сна голосок дикторши
объявил: - Доктора Вилли Шауренбаха около второго подъезда дожидается
Алоиз Менгеле. Повторяю: сеньор Шауренбах, около второго подъезда вас ждет
сеньор Алоиз Менгеле.
Я увидел, как мой спутник подхватил синюю сумку `Люфтганза` и побежал
ко второму подъезду. (Друзья потом рассказали мне, что доктор Алоиз
Менгеле, коммерсант, брат Иозефа Менгеле, живет в Аргентине и открыто
путешествует по Европе и Америке.)
...Из Буэнос-Айреса в Сантьяго два часа лету - сплошь над Андами.
Вспомнил аргентинскую пословицу: `Прежде чем увидать Чили, туда надо
добраться`.
Перевалив через снежные пики и синие ледники, мы приземлились в жарком
декабрьском лете. Весна здесь уже кончилась, начинался декабрьский зной...
На громадном, выжженном солнцем поле аэродрома сухо пахло Кубанью:
прекрасный, непередаваемый, полынный, горько-пряный, изумительно русский
запах - в нем безбрежье и чистота. И огромное количество больших божьих
коровок, и кузнечики - до щемящей боли в сердце - подмосковные... Было
около шести утра. Солнце было и маленьким и злым - знойным.
Когда прилетаешь в Гагры в ноябре и залезаешь в море, то относишься к
этому чуду с радостным изумлением: `Не может быть!` А здесь, за семнадцать
тысяч километров от Москвы (Сантьяго - самая удаленная от нас столица), к
зною в декабре относишься как к должному. Вспомнил отчего-то Щедрина:
`Хорошо иностранцу - он и у себя дома тоже иностранец`.)
Злой таксист, похожий на нашего привокзального калымщика, привез меня в
посольство. Дорога шла мимо глиняных заборов (чем-то похоже на дувалы в
Самарканде), расписанных левыми, сильными, выразительными рисунками и
лозунгами:
`Да здравствует революция`, `Да здравствует коммунизм!`, `Да
здравствует Альенде!`
Дежурные в посольстве, подозрительно осмотрев меня, тщательно проверили
документы (борода!). А потом, признав, сразу же отвели в умывальню,
постелили простынку на диване в библиотеке; я лег, хрустко распрямился,
думал уснуть, но уснуть не мог - началась моя чилийская жизнь.
* * *
Сантьяго разделен на несколько районов, поразительно отличных друг от
друга.
Барри Альто - разноцветные особнячки, бассейны, декоративная зелень,
`мерседесы`
с молчаливыми шоферами в синих униформах, гольф-клубы - тишина,
благость, затаенность... Центр - пересечение улиц Уэрфанос, Театинос,
Пласа-ла-Монеда.
Здесь громадины банков, типично английская архитектура конца ХIХ века.
Рабочие районы, где сейчас идет огромное строительство: маленькие
одноэтажные домики, пеналы-квартиры. И трущобы. Трущобы - это и
`бидонвили` - домишки из цинка, и хижины из тростника, и фанерные
сарайчики. Переезжая из одного района столицы в другой, никак не можешь
согласиться с мыслью, что все это соседствует в одном городе.
Тишине и сдержанности Барри Альто противостоит истинно `гишпанский` шум
центра.
В кафе `Гаити` - самое популярное место города - собираются пикейные
жилеты; здесь за чашечкой душистого, без сахара, густого кофе они
`свергают` и `организуют` новые кабинеты, повышают и понижают акции на
бирже - все это, естественно, в мечтах; говорят о том, какому министру они
положили бы в рот палец, а какому не положили бы; пикейные жилеты - не
символ; здесь действительно собираются старики в пикейных жилетах и в
шляпах канотье - злые, беззубые мумии...
...Когда я взобрался на гору Сан-Кристобаль, и посмотрел на Сантьяго
сверху, с птичьего полета, и увидел пересохшую реку Мопочу, особнячки
Барри Альто, громадину центральной магистрали Апокуинду, далекие районы
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ
Док. 120330
Опублик.: 18.12.01
Число обращений: 1
|
