В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
ЖЕНЩИНА В МОРЕ Назад
ЖЕНЩИНА В МОРЕ

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Леонид Бородин /Женщина в море/


Море действует на меня атеистически, и с этим
ничего не поделаешь. Мне не нравится такое воздей-
ствие, мне бы хотелось обратного, мне бы хотелось.
чтобы в душе рождался восторг - источник возвы-
шенных чувств, или на худший случай ужас - так
тоже душа бывает ближе к божественному вдохнове-
нию, но ничего подобного; в душе моей тоска, близ-
кая к цинизму, самому бесплодному состоянию
чувств, и я в отчаянии от безуспешности настроить
себя хотя бы на романтический лад, в том был бы
прок, но нет прока от моего добросовестного созерца-
ния моря, и я холодно говорю себе, что вот ее
сколько, этой мертвой стихии, из которой, по моему
воображению, никак не может родиться Афродита,
а тридцать три богатыря и триста богатырей могут
утонуть, исчезнуть в ней, но никак не возникнуть из
нее.
Чудовище, задушившее Лаокоона с сыновьями,-
вот это уже ближе к моему воображению. Из этой,
тупо хлещущей о берег материи может возникнуть,
явиться какой-нибудь ихтиозавр или циклоп, то есть
непременно нечто чудовищное по форме и нелепое по
содержанию, поскольку нелепо само существование
столь огромной однородной массы материи, имити-
рующей бытие, а в действительности имеющей быть
всего лишь средой обитания для кого-то, кто мог бы
при других условиях быть чем-то иным, возможно,
При всем том, странно! я не боюсь моря, я его
совершенно не боюсь. Увы, я очень немолод, если не
сказать печальнее, да, я немолод, и у меня нет ни
сил, ни времени на искушения, коими полны мои
чувства, когда смотрю на море. Слишком поздно свела
меня судьба с морем, даже не свела, а так, провела
около . . .
С пирса я кидаюсь в волны, плыву под водой,
выныриваю, выплевываю горько-соленую воду, рас-
кидываю руки и лежу на воде, а волны что-то проде-
лывают со мной: голова - ноги, голова - ноги, но
я не могу утонуть, я не верю, что могу утонуть; пусть
не омулевую бочку, пусть что-нибудь посущественней,
и я пошел бы от берега в самое сердце, в самое нутро,
в безграничную бессмыслицу этого неземного бытия.
чтобы вокруг меня был круг, а я в центре круга.
и пусть бы оно убивало меня, оно, море, убивало бы,
а я не умирал...
Я боюсь змей и вздрагиваю от паука на подушке.
но чем выше волны, тем наглее я чувствую себя по
и отношению к морю, этому вековому, профессиональ-
ному убийце, а наглость моя - это нечто ответное на
вызов стихии, и вдруг понимаю я всех моряков и мо-
репроходцев и догадываюсь, что, кроме жажды новых
земель и прочих реальных оснований, руководило ими
еще и чувство дерзости, которое от гордости и совер-
шенно без Бога. Это потом опытом постигается
страх, и как всякий страх перед смертью, морской
страх справедливо апеллирует к Богу, и тогда, лишь
тогда запускается в глубины Посейдон...
Вот оно плещется у моих ног, пенится, вздыблива-
ется, расползается, но все это лишь имитация бы-
тия. Море столь же безынициативно, как скала, как
камень, как самый ничтожный камешек на дне. Ветер
треплет водную стихию, как хочет или как может,
в сущности, это все равно, что пинать ногами дохлую
кошку... Но отчего же печаль, когда пытаешься
считать волны, сравнивать их или берешь в руки
обкатанный волнами камень и представляешь ту глы-
бу времени, что понадобилась для его обкатки?
Я, говорящий это, пишущий это, вот таким обра-
зом думающий, сопоставляющий себя, искорку нич-
тожную, с вечностью этой колыхающейся мертвечи-

мы, разве могу я не оскорбиться несправедливостью,
что хлещет меня по глазам, иглой вонзается в сердце,
обесценивая самое ценное во мне - мою мысль!
Море действует на меня атеистически, а я хочу
сопротивляться его воздействию, я говорю, что вре-
мя - это только мне присущая категория, я гово-
рю, что время - это способ существования мысли,
только мысли, но не материи, у материи вообще нет
существования, ибо материя не субстанция, а функ-
ция, как, к примеру, движение моей руки не суще-
ствует само по себе, это лишь функция руки... Про-
должая думать таким образом, я готов стать обьек-
тивным идеалистом, субъективным идеалистом, геге-
льянцем, берклианцем, самым последним солипси-
стом, пусть даже обзовут меня еще страшнее и непо-
нятнее, на все готов, лишь бы не унижаться перед
мертвечиной, которая переживет и меня, и мою
мысль, и мысли всех мыслящих и мысливших, если
признать за материей существование. Не признаю! Да
здравствует мир как комплекс моих ощущений! Да
здравствует вторичность материи и первичность меня!
Раскаленный шар опускается в воду, но возмуще-
ния стихии не происходит; красный от накала шар
касается моря и затем начинает медленно погружать-
ся в него, и я знаю, догадываюсь: шар не бесчувствен
к погружению...
В нескольких шагах от меня в воду входит женщи-
на, .в закатных отблесках она почти красная, а мед-
ная, это уж точно. Вот ее ноги коснулись воды,
и губы чуть дрогнули; каждый мужчина знает это
движение женских губ, оно- пробуждение... Вода
чуть выше колен, сладострастная улыбка рождается
на лице женщины, она играет с соблазном в поддав-
ки... Вода выше, все тело ее сладко напрягается, мне
стыдно и неприятно смотреть на нее, но совсем невоз-
можно отвернуться, я присутствую при извраще-
нии- живое совокупляется с мертвым... На лице
женщины блаженство, для нее сейчас в мире только
она и море, даже я, всего лишь в нескольких метрах
болтающийся на воде и подсматривающий ее страсть,
я для нее не существую как живой, я для нее не
свидетель. Вода коснулась груди, взметнулись руки,
упали за голову, глаза закрыты, на лице истома...
Кошка! Это я кричу-шепчу в злобе и ныряю под
воду, глубоко, к самому дну, и, запрокинув голову,
вижу проплывающей надо мной ту, что только что
отдалась морю... Обычные плавательные движения
рук и ног со дна кажутся продолжением ее чувств,
что были мной подсмотрены. Они непристойны... Мне
бы испугать ее, дернуть за ногу... Не забывайтесь,
гражданка, ведите себя прилично в общественном
месте! Но мне не двадцать, и за то, что она напомнила
мне о моих недвадцати, я ненавижу ее, я всплываю
и уплываю, не оборачиваясь.
Раскаленный шар еще не исчез под водой, но уже
исчезает, раскатывая в той стороне воистину ита-
льянское небо. В России такого неба не бывает.
Я видел подобное в заграничных фильмах и не верил
в подлинность. Теперь верю. Но это не наше небо,
хотя оно и прекрасно, потому что всегда жить под
таким небом невозможно, под таким небом можно
отдыхать, но можно ли работать, когда над тобой
ослепительная и изнурительная голубизна да еще
с сотнями оттенков?
Шар почти погружен, лишь кусок каленой оболочки
еще держится на поверхности моря, мгновение,
и я уже не вижу его, но не вижу и женщины. Она
только что была рядом, впрочем, рядом был я, а она
была в море, там я ее и нахожу. Она далеко. Она
вызывающе далеко. Я вижу ее головку, и эта головка
удаляется от меня и от берега. Никаких плаватель-
ных движений, море само несет ее куда-то, куда ему
нужно, нужно морю и ей. Они в греховном сговоре.
В конце концов это их личное дело. Но я встревожен,
ведь она уже за буем, а это вызов. Мне же и в голову
не пришло плыть так далеко. Женщина бросает вызов
мне, еще в эпоху культа личности переплывшего Ан-
гару, во времена волюнтаризма перемахнувшего через
Лену в районе Усть-Кута... Правда, в годы застоя рек
я не переплывал. Я в основном переезжал их в ваго-
нах без окон, когда по изменившемуся эху колесного
перестука догадываешься, что поезд идет по мосту,
и пытаешься представить... впрочем, речь не об этом,
а о том, что, хотя мне уже далеко не двадцать, но
я все же не могу позволить какой-то греховоднице
переплюнуть меня в смелости и потому плыву, снача-
ла довольно быстро, затем медленно, потом совсем
медленно, но все же заметно приближаясь к косматой
головке, качающейся на волнах уже не зеленовато-
голубых, как час назад, но серых и будто бы даже
хмурых. Здесь, на юге, темнота наступает мгновенно,
и я догадываюсь, что женщина надеется вернуться
на берег потемну, чтобы никто ее не осудил, ведь
берег опустеет к тому времени. Мне противно быть
свидетелем, и все же я настигаю ее, она уже в десят-
ке метров и не видит меня, не подозревает о моем
существовании так близко... Вот она вскидывает руки
нервно и сладострастно и погружается в воду полно-
стью, даже руки исчезают. Ее нет долго, так долго,
словно ее вообще не было. Как ни хочется проделать
то же самое, воздерживаюсь, потому что устал, а она
не устала, ее вес еще нет. И вдруг она выныривает
совсем рядом, я ведь не стоял на месте, я плыл. Она
не выныривает, а выпрыгивает чуть ли не по грудь,
колотит по воде руками и хрипит дико неприлично,
и погружается снова, и снова выбрасывается на вол-
ну, кашляя и захлебываясь. Изумленный, но еще не
потрясенный, я констатирую, что она, эта женщина,
всего-навсего... тонет... Только этого мне не хватало,
шепчу. Я попал в ловушку, спасти я ее не смогу, я не
умею, она утопит меня, истеричка. Но и не спасать
я не могу, я же рядом, совсем рядом, в двух взмахах
рук, не спасти утопающего в такой близости от него
равносильно убийству. Ее голова уже не курчавая,
волосы прилипли к голове, теперь эта голова не похо-
жа на женскую, и вес мои надежды на то, что волосы
ее густы и крепки. Волна подбрасывает меня вверх,
ее швыряет вниз, с высоты волны я протягиваю
руку, хватаю или хватаюсь за мокрые волосы и в се-
кунду этого действия успеваю с удоволетворением
отметить, что волосы хороши, их даже можно на пол-
оборота намотать на руку. Что-то происходит с наши-
ми телами, рука моя странно выворачивается, лицо
женщины в сантиметрах от моего. Она кашляет мне
в глаза, и отчетливый запах винного перегара приво-
дит меня в короткий шок. Так она просто пьяна!
Судя по густоте перегара, по степени его омерзитель-
ности, она заглотнула канистру коньяка или самогона
с золотым корнем.
`Козел!`- кричит она мне в лицо, бьет меня по
лицу, точнее, по лбу так сильно, что я сам на мгнове-
ние погружаюсь и успеваю нахлебаться морской соли,
при том, конечно же, выпускаю из рук ее волосы.
Я выныриваю, она погружается. Ее ноги в судорогах
погружения стукаются о мои, я брезгливо отталки-
ваюсь, но волна накидывает меня, и я ощущаю, что
теперь сам почти топчусь на ней, тут же нога моя
оказывается в хватке, я успеваю нырнуть сам
и всплыть вместе с ней, уже утратившей разум, уже
полуутопленницей. Но истерика или агония ее созна-
ния продолжается, и она снова отталкивается от
меня, только я теперь умнее, я же все понял, она -
самоубийца. Волосы на затылке прочно в моей руке,
рука вытянута, я выворачиваю ей голову подбород-
ком к небу и, слава Богу, держусь сам на плаву. Такое
возможно только на морс, в пресной воде нам обоим

уже был бы конец... Она молотит руками по воде,
хрипит, кажется, что горло ее вот-вот разорвется от
дикого хрипа-кашля.
`Что дальше?` - пытаюсь сообразить. До берега
метров триста. Я недавно на море, но уже заметил:
к берегу плыть всегда труднее. С ней мне не доплыть,
мне с ней даже на плаву долго не продержаться. Я,
конечно, не утону, я отпущу ее, прежде чем начну
тонуть, я предчувствую, что поступлю так в опреде-
ленный момент, когда мой личный инстинкт самосох-
ранения заявит о себе. Становится тошно.
`Пьяная шлюха!` - кричу несколько раз и, ка-
жется, даже матерюсь.
Отчаяния, однако же, испытать не успеваю.
Я вижу моторку, шлепающую днищем по волнам,
стремительно приближающуюся, слишком стреми-
тельно. Боясь быть раздавленным, отпускаю женщи-
ну и подаюсь в сторону...
В лодке на меня нападет дрожь, стучу зубами,
трясусь и стараюсь не смотреть, как два здоровенных
парня мнут грудь утопленницы-самоубийцы, как она
хрипит и плюется, стараюсь не смотреть, но вижу,
потом*` что не могу отвернуться, все мое тело в судо-
рожной тряске. О чем-то меня спрашивают, что-то
отвечаю, но как только лодка втыкается в прибреж-
ную гальку, выпрыгиваю и бегу к своей одежде. Не
хватало, чтоб ее украли. Но, слава Богу, одежда на
месте. . .
Я согреваюсь резкими движениями. Я остаюсь
у моря, уже почти невидимого, темнота сползла с гор
и растворила в себе побережье, фонари бессильны
против тьмы, их свет уныл, словно они понимают
мизерность своих возможностей, лишь отблески их
мечутся по хребтам волн, но сами волны теперь
только в звуке, а звук отчетлив и требователен.
Невидимое море умело имитирует существование.
В сознание просятся штампы, дескать, некое чудище.
ухающее и ахающее в темноте... но банальности толь-
ко просятся на язык, к реализации же я их не
допускаю и упрямо говорю себе, что и в темноте
можно пинать дохлую кошку, а кому-то постороннему
померещится нечто живое и мечущееся. Мертвечина,
повторяю. Эта мертвечина недавно едва не убила
меня и женщину, о которой я поначалу подумал
совсем неверно.
А женщина, кажется, красива. Не могу вспомнить
лица, помню лишь судороги, гримасы, а все же дума-
ется почему-то, что она красива, но красота эта
должна быть порочной, существует же такое -
штамп порочности на идеальной форме. Он, этот
штамп, или след иногда неуловим, неопределим, но
никакой косметикой его не скрыть... А впрочем, ну
ее! Она осложнила мое и без того сложное отношение
к морю, а только оно интересует меня сегодня.
я должен определиться, я должен успокоиться, мне
не нравится, что море меня волнует, ведь я заранее
сказал себе, что не удивлюсь ему, потому что уди-
вляться морю банально. Ему все удивляются.
а истины не бывает у всех,- таким вот образом моя
гордыня сражается за мою индивидуальность, при
этом проигрывая много чаще, чем выигрывая.
И вообще я раздражен. Причина раздражения -
женщина в море. Невозможно перечеркнуть тот факт,
что она собиралась умереть, а из неперечеркнутого
факта следует, что в море я столкнулся с драмой, что
больше всех моих собственных драм, а жизнь мне их
подкидывала изрядно, но ни одна из них не поставила
меня на грань жизни и смерти, и если иногда и поду-
мывал о том, чтобы уйти, то уход этот мыслился
лишь неким театральным действом, и потому не мог
служить побуждением к действию.
Всякий человек пуще прочего уважает свои траге-
дии, от них ведет отсчет жизненного опыта, ими
возвышается над окружением, которое видится через
призму беды более благополучным и соответственно
достойным панибратского снисхождения.
Но сознательный выбор смерти - против этого не
попрешь, но споткнешься в растерянности и снимешь
шляпу в благоговении и почтительности.
А решиться умереть в море, вот так, как она,
медленно войти в него и отдаться ему, и раствориться
в нем, и в тот момент, когда над головой распластыва-
ется итальянское небо, когда багровый диск солнца,
как в колыбель, опускается в море, когда оно, море,
почти в истоме, когда только и можно понять его, как
нечто живое и доброе, и вот именно тогда решиться
на уход,- это ведь не просто необычно, это чрезвы-
чайно. А то, что женщина была пьяна, - несуще-
ственно, даже если она хроническая алкоголичка -
и тогда несущественно, ведь она уплыла за буи, то
есть за пределы социального, она решила исчезнуть
без обнаружения, ведь случайность, что там же бол-
тался и я, что нас заметили с проходящей лодки.
Нет, теперь мне ясно, что если я не увижу этой
женщины, это значит, перешагну через набитый ко-
шелек, из всех возможных сравнений я выбираю это,
наиболее пошлое, чтобы сохранить циничный оттенок
в своем изумлении перед событием, где я как уча-
стник на вторых ролях.
Этим вечером, прощаясь с морем, я грожу ему
пальцем, дескать, наша любовь впереди и мы еще
разберемся на тот счет, что ты есть для меня.
`Прощай, дохлая кошка ветров`,- говорю угрюмо
и угрожающе.
Как только я заикаюсь старшей сестре, что хотел
бы видеть женщину, которую вчера вечером привезли
с пляжа, она мгновенно из официальной дамы превра-
щается в своего человека. щедрит улыбками, уговари-
вает меня посидеть минут пять вот здесь, вот в этом
углу и подождать и почитать журнал `Здоровье`, пока
она пойдет и узнает у дежурного врача. Но не прохо-
дит и пяти минут, как из-за угла ко мне спешит
молодой человек спортивной наружности, и еще через
минуту я заглядываю в служебное удостоверение
сотрудника уголовного розыска.
Симпатизирую я этим молодым сыщикам, они, как
поджарые, сноровистые волки, пробуждают во мне
тоже что-то вольчье, порою я даже испытываю по-
требность вздыбиться загривком и рвануть по какому-
нибудь следу, хотя бы по своему собственному, кого-
то непременно догнать, пусть даже самого себя,
и вцепиться в холку, и прижать к земле, а после
небрежно отряхнуться и сказать: `Шутка!`
Я чувствую в этих соколах удачи присутствие чего-
то нечеловеческого, и вовсе не в дурном смысле слова,
это всего лишь нечто, не присущее большинству и не
сотворенное от Начал, но приобретенное и ставшее
необходимым человечеству.
Ей-Богу, я люблю сыщиков. Когда они идут не по
моему следу. Но особенно приятно, это вот как сей-
час. Здесь какая-то история, в которой я ни при чем,
но он, молодой волк, этого еще не знает, и азартно
раздувая ноздри, шуршит по ложному следу. Я вижу,
как он напрягается для игры со мной, и мне черто-
вски сложно удержаться от игры с ним, ведь как-
никак, это его работа...
Скоро все выясняется, и он смотрит на меня
равнодушно, вяло предлагает мне расписаться в не-
разглашении сведений предварительного следствия.
Я не соглашаюсь и резонно настаиваю на обладании
теми сведениями, кои мне не рекомендуется разгла-
шать. После некоторого колебания он говорит мне,

что арестована группа аферистов и мошенников, что
интересующая меня женщина играла в этой группе
одну из главных ролей, что узнав об арестах, она
скрылась, и успев кое-кого предупредить, видимо, ре-
шила покончить с собой. Поскольку она обладает
большой информацией о действиях преступной груп-
пы, допускается, что кто-либо из ее сообщников захо-
чет узнать о ее состоянии, а возможно, и повлиять!
известным образом на это состояние.
- Жуткая история! - говорю я почтительно
и добиваюсь цели, молодой сыщик снисходительно
машет рукой, дескать, обычное дело. Я закидываю
еще парочку простеньких червячков в зубы юного
честолюбца, а затем слегка потягиваю за веревочку.
- Как бы там ни было, а я все же спаситель, я так
сказать, на блюдечке подал вам преступницу живой
и потому имею моральное право на свидание с ней,
хотя бы на несколько минут, хотя бы только затем,
чтобы извиниться перед ней за свое безапелляцион-
ное вмешательство в ее судьбу...
Неожиданно он соглашается дать мне, как он гово-
рит, `пятиминутку` с глазу на глаз, а я догадываюсь,
что, если дело столь серьезно, как он мне намекает,
третьи глаза в помещении каким-то способом, но бу-
дут обеспечены.
Я взволнован. Я не уверен в том, что поступаю
правильно. Не уверен, что мне нужно ее видеть, а ей
нужно ли видеть меня... Короче, порог палаты я пе-
реступаю сомневающимся человеком.
Палата вызывающе пуста, то есть, кроме койки
и женщины, сидящей на ней, ничего. Впрочем,
стул. Я здороваюсь и все еще не смотрю на нее, то
есть я, конечно, вижу ее, но глаза мои бегают по
голым стенам, по чисто выметенному полу, по окну
с узорчатой решеткой...
- Здравствуйте,- говорю и наконец смотрю на
нее. Красивая. От тридцати до сорока - обычный
диапазон возраста женщины, особо любящей жизнь.
Ищу предположенную мной порочность в ее лице и,
кажется, нахожу что-то в рисунке губ - жесткое,
может быть, хищное, но так думать не хочется...
Нет, объясняю ей, я не следователь, я, так ска-
зать, ее спаситель. И теперь только смотрю ей в гла-
за, не то серые, не то темно-голубые.
- Ждете благодарности? - спрашивает спокой-
ным, неприятным голосом.
- Нет,- отвечаю.- Как раз наоборот. Жду про-
клятий.
- Считайте, что я их вам уже выдала.
На ней больничный халат захлопнут по самое гор-
ло. На кровати она сидит прямо, смотрит на меня
равнодушно, но не гонит.
- Какое сегодня море? - вдруг спрашивает она.
- Один-два балла. С утра прошли дельфины от
Хосты.
- Никогда не видела, чтобы они шли обратно.
Ночью, наверное...
- Не знаю. Но тоже заметил, что всегда идут от
Хосты.
- Кончилась жизнь,- говорит она шепотом и смо-
трит мимо меня.
- Нет,- отвечаю и смотрю ей в глаза.
- Но я пожила! Пожила! Понятно вам!
- Нет.
Она как-то многозначительно ухмыляется и стано-
вится некрасивой и жалкой.
- Собаки на сене! - цедит зло.- Сами не живут
и другим не дают!
- Это их работа,- возражаю осторожно.- Да
и понятия о жизни существуют разные...
Она осматривает меня с головы до ног. Ухмылка ее
не то презрительна, не то снисходительна.
- Вы, конечно, сознательный строитель коммуниз-
ма?
- Впервые слышу такое предположение в свой
адрес. Но интуиция вас не обманывает. Мы с вами
действительно из разных миров.
- При чем здесь интуиция,- и опять неприятно
ухмыляется.- Меня ваши сандалии не обманывают,
а не интуиция.
На мне тупоносые, жесткие и неудобные сандалии,
и я отдаю должное ее юмору.
- Я, собственно, пришел сказать... мне так кажет-
ся, по крайней мере, что жизнь всегда лучше, чем не-
жизнь, если, конечно, у человека нет ничего, что
дороже жизни. А так бывает редко...
Чувствую, что мои слова падают в пустоту, а то
и раздражают ее. Она снова окидывает меня снисхо-
дительным взглядом.
- Эскимосы живут на Севере, едят одну рыбу. Вы
смогли бы прожить с ними всю жизнь?
- Пожалуй, нет. Холод и рыбу не люблю.
- А мне не нужно другой жизни, чем как я жила.
Я все имела, что хотела.
- А как много вы хотели?
Она не отвечает. Отворачивается к окну. Я рад,
что она молчит, диспут и мне не нужен.
- Мент за дверью? - спрашивает тихо, одними
губами.
- Возможно,- отвечаю так же.
Она вскидывается всем телом, глаза - зеленые
звезды.
Вправду, переменчивы. Профилем в дверь. Губы
чуть дрожат, побелевшие пальцы сцеплены на вороте
халата, как на петле-удавке.
- Они думают, что все выгребли...- демонстра-
тивно громко,- шакалы! А шакалам - объедки!
А вы...
Это мне, и я сжимаюсь, я не хочу от нее грубости,
мне жаль ее, красивую, проигравшую, обреченную...
-...думаете, я не вижу, как вы меня жалеете!
Она хохочет мне в лицо, снова что-то случается
с ее красотой, я догадываюсь,- это потому, что смех
ее ненатурален. Однако же она вполне физиономи-
стка, и даже в такой ситуации остается женщиной.
Почувствовав мое разочарование, умолкает, и, кажет-
ся, сердита на себя. Незаурядная женщина, я уве-
рен, ей было много отпущено по рождению, возмож-
но, она догадывалась об этом. Не сумела распоря-
диться? Мне бы хотелось прочитать или просмотреть
ее жизнь: милая девочка с косой, красавица на выда-
нье, молодая женщина.., но пустое! Чужую жизнь
можно только условно реконструировать, заранее
предполагая неточности и неверности. Я оставляю
эту женщину для себя загадкой. Мне ее жаль. Но
я уважаю самоубийц, и потому моя жалость к ней
неоскорбительна.
- Уходите.
Я встаю, но она делает движение рукой, я остана-
вливаюсь.
- Дочку мою навестите. Скажите, что все в по-
рядке, что она по миру не пойдет. Овражья, четыр-
надцать.
- Сегодня же,- отвечаю.
- Морю привет.
- До свидания,- говорю и выхожу из палаты.
За дверью мой знакомый орел из органов и еще кто-
то почти такой же. Такой же остается, а мы вдвоем
идем по коридорам больницы.
- Не знал, что бывают палаты с решетками
в обыкновенных больницах.
- Разные больные бывают.
До выходной двери идем молча. У двери я остана-
вливаюсь.
- Скажите, что ее ждет?

Он разводит руками. Знаю я этот развод. Дескать,
наше дело - поймать, решает суд...
- Оставьте, - говорю, - я по делу не прохожу
и скоро уеду. Сколько?
Он усмехается. оглядываясь назад.
- Актинивная бабенка, если червонцем отделается,
значит везучая.
- А вам не приходит в голову, что это несправедливо?
Сыщик многозначителен.
- Если бы вы знали, что она наворочала по всему
побережью - от Батуми до Новороссийска!
- Не в том дело, - возражаю вдруг горячо, - ведь
она сама приговорила себя к самому худшему, к смерти
и исполнила приговор, а то, что ей помешали,
я и те в лодке, ну, это так, как бывает, когда
у повешенного рвется веревка. Во многих странах
такое рассматривается как вмешательство Провидения.
Казнь отменялась. Помните, был такой фильм...
Сыщик-спортсмен весело смеетсяю У него отличные зубы,
они будто из мыщц выросли, такие отличные.
- Провидение, это не но нашей части. А что топи-
лась, так это нянятня. хятела уйти от ответственно-
сти .
- Куда уйти`` Ведь чего бы она ни натворила,
вышка ей не грозит? Так?
- Ну, это, пожалуй, нет. Ей и червонйа хватит.
- Вот видите.- тороплюсь.- самый строгий суд
не приговорит ее к смерти. А они сама себя пригово-
рила и исполнила. Есть же правило поглощения боль-
шим наказанием меньшего...
- Ерунду говорите.- Он даже не раздражается.-
Если она и приговорила себя, так это не от раская-
ния в содеянном, а от страха перед расплатой.
- А смерть - не расплата? Если бы она утонула,
ее ведь не судили бы.
- Но преступницей она не перестала бы быть. Она
нарушила чакон и, как говорится, принадлежит чако-
ну, то есть только чакон распоряжается теперь ее
жичнью. смертью и свободой. Последнее слово на
суде - вот все, что она теперь может сама, да и то но
Джону.
Ему самому нравится, как он хорошо говорит, но он
не нодочревает даже, насколько его ночимия прочней
моей, он не чнает, что христианство рассматривает
самоубийство как смертный грех, то есть грех неис-
купимый. И но Богу и но чакону человек должен
нести бремя жични до конца...
А Я? Что же, я больший язычник. чем этот бра-
вый, уверенный в себе сыщик? Ведь мое сознание
восхищенно трепещет перед актом самоубийства.
Страшно... Для меня самоубийство- подвиг, к кото-
рому, как мне кажется порою, я готовлюсь всю
жичнь, но не уверен, что совершу, а чаще кажется,
что не совершу никогда и до последней судороги буду
цепляться ча жичнь. а это... некрасиво, это против-
но. . .
Вот только море разве? Оно действует на меня
атеистически, оно могло бы подтолкнуть. И если бы
я жил у моря, то однажды скачал себе: нет в мире
ничего, кроме него и меня, а жичнь и смерть- это
только наши проблемы - мои и моря, потому что
оно оскорбляет меня имитацией жични. оно намека-
ет на что-то во мне самом глубоко имитационное.
Подход к этому причнанию может звучать так: если
море - дохлая кошка ветров, то я - дохлая кошка
обстоятельств, и в так называемой моей инициативе
смысла не больше, чем в болтанке морских волн.
И какое уж тут христианство! Хотя это всего лишь
подход к признанию, а договорись я до конца, и доро-
ги к храмам свернутся в клубок... И это все - море!
Я иду по набережной, а шея моя словно парализо-
вана поворотом влево, в сторону моря.

Море волнует. А горы? А звездное небо над нами?
Почему человека волнует среда его обитания? Волну-
ет, то есть тревожит. Какую тревогу несет в себе для
человека окружающая его материя? Тревогу род-
ства?
Протискиваясь в городской толпе, толпой я вовсе
не взволнован. Мне нет до нее дела. Но быть у моря
и не выворачивать шеи невозможно. Лишь совершен-
нейший сухарь мог выдумать формулу: красиво-полоч-
ное. Напротив! Лишь совершенно бесполезное спо-
собно приводить наши души в божественный трепет.
Или в сатанинский? Какое состояние моря особенно
привлекает взор? Шторм. Что может быть бесполез-
нее! И если существует сатанинское начало в эстети-
ке, то именно им мы умиляемся пуще прочего. И раз-
ве в том не голос смерти? И все мое понимание
христианской мудрости не способно опровергнуть
того, вызревшего во мне предположения или почти
убеждения, что добровольный шаг навстречу голосу
смерти сеть высшее мужество, на какое способен
человек, потому что смерть беснолечна, а только
бесполечное- прекрасно...
Я ищу нужный мне адрес и обнаруживаю милый
коттедж с видом на морской простор. Не успеваю
дойти до калитки, как из нее выходит молодая пара.
экипированная для морской прогулки. В девушке
невозможно не узнать утопленницы, какой она, воз-
можно, была двадцать лет назад. Я уверенно дого-
няю их.
Равнодушие, с каким восприняты мои объяснения,
шокирует меня.
- Лучше бы ей утонуть.- грустно говорит Людми-
ла.
- Пожалуй,- спокойно соглашается с ней ее друг
Валера.
Меня приглашают присоединиться к прогулке.
и я нечему-то соглашаюсь. Впрочем, не почему-то.
Мне очень нравится дочь самоубийцы, ее красота
трагична, или мне это вообразилось, по сочетание
глаз небесного цвета с профилем почти римским.
почти идеальным, будто созданным для скульптора
и неспособным к беспечной улыбке, а улыбка эта
вдруг возникает и преобразует лицо в новое сочетание
античности и дня самого сегодняшнего, и я ловлю
себя на сострадании, коим буквально захлестнуты мои
глаза, я убегаю взглядом в сторону, чтобы сохранить
спокойствие души и трезвость сознания. А трезвость
нужна, ведь передо мной прекрасное чудовище, разве
не чудовищно желать смерти собственной матери.
Передо мной поколение, которого я совсем не знаю,
и дело не в том, что не каждый способен произнести
жестокую или циничную фразу, дело в том, что у это-
го поколения есть одна общая характеристика, не-
мыслимая во времена моей молодости: уверенность
или, точнее, раскованность, я еще не решил для
себя, очень ли это хорошо или не очень, но завидую.
потому что это неиспытанное состояние и его уже не
испытать, ведь в моем возрасте качество внутренней
свободы, если оно обретено, не имеет той цены, ибо
оно от опыта, оно результат жизни, а не ее изначаль-
ное условие, как у них, нынешних молодых. Как
много они могут, если умно распорядятся благом,
обретенным с рождения или с пеленок, или лишь чуть
позже! Что они смогут сотворить и натворить с такой
вот размашистостью движений тела и души! Во всем,
что они сделают, не будет ни моей вины, ни моей
заслуги, с этим поколением мои дороги не пересека-
лись.

Выходим на берег. Людмила впереди, мы сзади, как
пажи морской царевны. Море стелется ей в ноги,
холуйски пятясь в пучину. Она все воспринимает как
должное, у нее не возникает сомнения в том, что
миллиарды лет формировавшаяся природа дожда-
лась наконец своего часа, часа явления смысла ее
формирования и долгого полубытия в ожидании.
Предполагаю, что ее, Людмилу, не смущают ни мас-
штабы, ни века. Если вселенная произошла из точки,
то и смысл этого происхождения не в масштабах
и временах, а в некой точке, которая есть венец всего
процесса. Эта точка - она, царица, ступающая ныне
по песчаному ковру, а море, целующее ее ноги, трепе-
щет от Крыма до Турции от соприкосновения с вен-
цом бытия.
Она ступает по песку. Ее скульптурная головка
благосклонно и горделиво внимает угодливому лепету
моря, а мне хочется прошептать ей в другое ушко:
`Не обманывайся, глупая красавица, моря как тако-
вого не существует, это всего лишь безобразно и бес-
смысленно огромная куча аш два о, а ты рядом
с этой кучей намного меньше, чем лягушка на спине
бегемота!` Но я ничего такого не говорю, я просто
любуюсь женщиной у моря, и еще мне очень хотелось
бы, чтобы не было здесь кого-то третьего,
а он есть, он топает рядом со мной с равнодушной
физиономией сытого молодого дога...
Катер-катерок радостно вздрагивает внутренностя-
ми. Мы уходим в море. Людмила и Валера раздевают-
ся, оставив на своих телах тряпочки меньше фигово-
го листочка. Тела их совершенны, откровенно бес-
стыдны и демонстративно равнодушны друг к другу.
Я не верю этой демонстрации, я вижу в ней извраще-
ние . . .
Микрокают-компания поражает мое воображение.
Микрохолодильник, микротелевизор, микробар, сте-
реосистема с микроцветомузыкой и ложе, не микро.
но самый раз для радостей сладких, а как оформлено!
Катер-катерок, сколько же ты стоишь! И почему
тебя до сих пор не конфисковали?
На микропалубе уютные лежаки для приема сол-
нечных ванн. На одном Людмила демонстрирует юж-
ному небу свои прелести.
Валера за рулем в микрорубке. Никаких шнуров
и примитивных стартеров. Изящный ключик на золо-
ченой цепочке с брелком приводит в движение золо-
той катер-катерок.
Моря, однако же, я сейчас почти не замечаю.
Сколь ни совершенна имитация живого, живое совер-
шеннее. И глядя на распластавшееся передо мной
совершенство, я отчего-то забываю или стараюсь не
помнить, кто она, эта женщина, из какого она мира,
что уже было в ее жизни, что еще будет,- и об этом
догадываться не хочется. Я более всего хочу, чтобы
она не говорила, но она говорит, глядя на меня
сквозь ресницы.
- Вы уродливы? Искалечены? Или растатуирова-
ны?
- Почему?
- Не люблю шрамы и татуировки.
- А есть мнение, что шрамы красят мужчину, тем
более что...
- А вы можете говорить без придаточных предло-
жений? И если у вас нет шрамов и татуировок, може-
те раздеться и устроиться.
Рядом с ней свободное место. Только на одного
человека.
- Я неуродлив и без особых примет, но все же
боюсь попортить пейзаж.
- Смотрите,- вдруг говорит она,- сегодня море
мраморного цвета!
- Разве? - возражаю задиристо.- По-моему, оно
сегодня мыльного цвета, словно вытекло из мировой
бани.
Она резко поднимается, брови-стрелы в самое мое
сердце.
- Если будете говорить гадости, полетите за борт!
Валера заметно оживлен.
- Уж так прямо и за борт! Я ведь как-никак
гость, а не персидская княжна.
- Хамская песня. С детства ее ненавидела. И ни-
какой он не бунтарь, этот ваш Стенька, а просто
бандит и хам!
Лично я тоже не в восторге от `донского казака`,
но все же не спешу соглашаться с Людмилой. Я хотел
бы вернуться к интересующей меня теме.
- Между прочим,- говорю,- не мешало бы наве-
стить мать. Нужна масса всяких мелочей, и питание
там дрянное.
- А вы откуда знаете? И вообще вы не мент
случайно?
Глаза ее холодны и колючи. Я их знаю. Такие глаза
бывают у классовой борьбы. Они бесполы, как беспо-
ла ненависть.
Про ненависть и спрашиваю:
-...вы еще так молоды. Откуда она у вас?
- Слишком много чести, чтобы их ненавидеть.
Я их презираю!
Но вот тут-то ты меня не обманешь, красавица!
Типично уголовное явление: желаемое принимается
за действительное. Хотелось бы презрения, но, в сущ-
ности, всегда лишь страх и ненависть.
- Я их презираю,- сверкает глазами Людмила,-
это самые тупые двуногие. Они думают, что служат
закону, а всегда только холуи у тех, в чьих руках
пирог! Они все одинаковые. Все! Все! Все! Они нуж-
ны, не спорю. Как половые тряпки, как сапожные
щетки, сапожным щеткам все равно, кому чистить
сапоги. Холуи! И чаще всего продажные, точнее,
подкупные. У всех у них своя цена. Один подешевле,
другой подороже, но продаются все!
- Так уж и все! - усмехаюсь.
- Если кто и есть некупленный, так это только
означает, что ему еще не предложили его цены, или
он в академию готовится, или просто трусит брать.
Вот таких много. Сами трусят, а представляются как
неподкупные. Таких не покупают, таких пугают.
Саранча!
Она выговорилась, а возможно, ей показалось, что
злоба может тенью упасть на ее красивые черты
и исказить их, и потому, вероятно, она вдруг как-то
поспешно улыбается и прежним ленивым тоном отма-
хивается от темы.
- Да ну их! А на счет мамы не беспокойтесь. Она
там будет иметь все. Если нельзя купить свободу, то
можно по крайней мере купить привилегии в неволе.
Хотя. . .
Что-то похожее на испуг мелькает в ее глазах.
Только мелькает, и снова ничего, кроме обычной
женской тайны...
- А вы действительно не понимаете моря или
кривляетесь?
Меня всегда шокировала эта удивительная способ-
ность женщин мгновенно устанавливать равенство,
будь ты хоть семи пядей во лбу, тебя похлопают по
плечу, и напрягайся, чтобы на следующем этапе
общения вплотную не познакомиться с каблучком
хамства. Не о всех речь, конечно, но часто, черт
возьми. . .
- Да, пожалуй, я не понимаю моря. Я ведь впер-
вые. . .
Глаза ее просто взрываются изумлением и жало-
стью ко мне.
- Да как же вы смели прожить жизнь, ведь вам

уже не сорок, прожить и не увидеть моря! Вы или
очень холодный, или очень ленивый человек! Разве вы
не знаете Айвазовского? Знаете ведь!
- Ну, конечно...
Сейчас она утопит меня в своем презрении. Я наби-
раю побольше воэдуха, чтобы не эахлебнуться.
- Видеть июбражение и не захотеть увидеть нату-
ру! Считайте, что вы зря прожили половину вашей
жизни! Смотрите же во все глаза, вы еще хоть что-
нибудь можете наверстать!
Я смотрю не во все глаза, я смотрю в ее глаза
и теряюсь, и забываю, кто она, эта морская фея,
и мне грустно. Боже, как мне грустно, я бы выпрыг-
нул в море, да мы уже больно далеко от берега,
доплыву ли? К тому же волны. Они подшвыривают
наш катерок весьма ощутимо.
Глохнет мотор. Валера выключил его и теперь,
чуть ли не перешагивая через меня, поднимается на
палубу и устраивается рядом с Людмилой на том
самом месте, которое я не поспешил занять.
Понимаю, такая программа. Уходим в море, вы-
ключаем двигатель, загораем, доверившись произволу
волн и течений.
Я точно помню, что согласился на эту прогулку из
познавательных соображений, но, увы! я никак не
могу вспомнить, что именно я собирался познавать,
увязавшись третьим лишним... Я вопиюще лишний
на катерке, я лишний в морс... А до этого... Что
было до этого? До этою была жизнь, в которой
я более всего боялся оказаться лишним и всем, что
мне было отпущено природой, упрямо доказывал об-
ратное .
Всю свою жизнь я отдал политическому упрям-
ству, никогда не жалел об этом, а сейчас пытаюсь
вычислить, сколько красоты прошло мимо меня,
и чтобы не получить уничтожающий ответ, пытаюсь
определить красоту самого упрямства. Только что-то
не очень получается... Но все равно сейчас мне хочет-
ся думать только о красоте, найти какие-то нетриви-
альные слова, чтобы в одном суждении вместить весь
смысл короткой человеческой жизни и ее главное
печальное противоречие между жалкой трагедией
плоти и величественно демонической трагедией духа...
А может быть, все проще. Может быть, мне просто
нравится эта женщина на палубе катерка, женщина,
которую ни при каких обстоятельствах я бы не хотел
видеть своей, но смотреть и смотреть, и слушать ее
ужасные речи, и не противиться им, но изумляться
тем бесплодным изумлением, которое ни к чему не
обязывает и не обременяет ответственностью, пото-
му что женщина и чужая, и ненужная, и можно даже
испытать некую нечистую радость оттого, что есть
в жизни нечто, на что можно смотреть хладнокровно
и любознательно, не рискуя ни единой клеткой своих
нервов.
- Все человечество делится на живущих у моря
и не живущих у моря.- говорит Людмила. вызываю-
ще глядя мне в глаза.
- И в чем же преимущества первых? - спраши-
ваю.
И, наконец, прорезается Валера.
- Люлечка хочет сказать, что, какие бы ни были
у вас личные достоинства, вы человек неполноцен-
ный, потому что только живущий у моря есть суще-
ство воистину космического порядка.
Я не улавливаю оттенка его голоса, но что-то в его
словах не очень доброе по отношению к Людмиле.
Похоже, что и она почувствовала это.
- А ты меня не комментируй, пожалуйста! - го-
ворит она почти зло.
Молодые красавцы, они лежат передо мной и пики-
руются с ленивой злостью, а я любуюсь ими и не
успеваю заметить начало ссоры, предполагаю только,
что ссорятся они потому, что пресыщены друг дру-
гом, устали от взаимного совершенства, от равенства,
от пут любви, которая уже не только радость. Кате-
рок качает на волнах, и фразы их, еще не очень
обидные, соскальзывают с бортов в море и превраща-
ются в медуз, сначала мелких, затем крупнее.
Мне не тревожно. Мне любопытно. Мне никак не
удается определить статус Валеры. По совершенству
мускулов - спортсмен, по лексикону - кто угодно,
на редкость нахватанная молодежь в нынешние вре-
мена.
Как я догадываюсь, они сейчас выясняют, кто из
них кому больше обязан. Поскольку присутствует
третий лишний, они говорят условными фразами и от-
того еще больше запутываются в непонимании. Едва
ли это любовь, говорю себе и ловлю себя на провин-
циализме, на устарелости моих критериев, а возмож-
но, и на примитивизме, потому что вот по отношению
к этим двум мыслю скорее формально, чем по суще-
ству, заведомо отказывая им в праве на сложность
чувств. Но я же не могу забыть, что мать юной
Афродиты сейчас в тюремной камере, что прошло
немногим более суток, как она уходила из жизни
и вернулась к ней, чтобы испытать нечто, что для нее
страшнее смерти.
- Послушайте, молодые люди,- вмешиваюсь бес-
церемонно в их ссору,- хотите, я вам расскажу, что
сейчас происходит в вашей местной тюрьме.
Они смотрят на меня удивленно, потому что в го-
лосе моем чуть-чуть металл, и не успевают возразить.

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ



Док. 119754
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1


Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``