|
ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ Полина Дашкова.
Продажные твари.
ОСR Lео
Глава 1
День начался отвратительно. Во-первых, убежал кофе, и темно-коричневая
гуща с шипением залила девственно чистую хозяйкину плиту. Во-вторых,
порвались старые любимые кроссовки, на этот раз окончательно. Теперь их
осталось только выбросить. В-третьих, с утра небо затянуло плотными,
тяжелыми тучами, лил тоскливый дождь.
Оттирая тряпкой плиту, Маша Кузьмина злилась на себя и на весь мир. Ей
казалось: за эти три дня отдыха в курортном городе она устала больше, чем за
месяц сессии. В который раз она ругала себя последними словами за то, что
поддалась на Санины уговоры, не стала ждать, пока он освободится, поехала
одна, чтобы лишние пять дней поплавать в море, позагорать, а не сидеть в
раскаленной, загазованной Москве. Тем более билет уже был. Она вспомнила,
как Саня на все ее робкие сомнения отвечал со смехом:
- Ты что, считаешь себя Шерон Стоун или Клаудией Шиффер? Ты думаешь,
каждый встречный мужик будет на тебя бросаться с ревом? Запомни раз и
навсегда: если женщина не хочет, к ней никто не пристанет, пальцем не
тронет. А хочет она или нет, всегда написано у нее на лице крупными буквами.
- А если попадутся такие, которые не умеют читать даже крупные буквы? -
неуверенно возражала Маша.
- У нас уже семьдесят лет обязательное среднее образование, - отвечал
Саня.
Тогда, в Москве, Маше казалось, что он прав. А здесь, в курортном городе,
она сразу поняла: нет, не прав был Саня. Теперь нужно только дождаться его и
это объяснить. Ждать осталось всего два дня.
Он, конечно, не поверит. Подумает, будто она, как всегда, преувеличивает.
Вся штука в том, что пристают и лезут с пакостными любезностями только
тогда, когда ты одна. Поэтому одной ехать на юг нельзя.
В Москве Маша этого не понимала. В последний раз она была на море с
родителями, в семилетнем возрасте, причем именно здесь, в этом курортном
городе. Остались радужные воспоминания о море, солнце и фруктах. Санина идея
съездить к морю вместе недельки на две показалась Маше просто замечательной.
Саня Шарко - ее сокурсник. Роман у них начался недавно, но очень бурно.
Машины родители ни за что не согласились бы на ее поездку на юг с мальчиком.
Они все не могли осознать, что ей уже девятнадцать, относились как к
неразумному младенцу. Пришлось соврать, будто подруга-сокурсница из
Севастополя пригласила погостить недельки две. Родители посомневались, но
отпустили. Не сидеть же девочке два летних месяца после сессии на даче в
Березках, в крошечном двухкомнатном `курятнике`, на четырех сотках! А отдых
на море семья уже давно себе позволить не могла. Папа, доктор
искусствоведения, получал копейки. Мама, бывшая балерина, вела детскую
хореографическую студию и получала немногим больше папы. Про Машину
стипендию и говорить смешно. Денег едва хватало на жизнь. Какое уж тут море!
Когда билеты на поезд уже приобрели, подругу из Севастополя предупредили
на всякий случай, оказалось, что Саню пригласили на телевидение, сыграть
красавца вампира в какой-то новомодной детской передаче. Деньги посулили
приличные, для вояжа на курорт вовсе не лишние. К тому же мелькнуть на
телеэкране не откажется ни один нормальный студент театрального вуза. Маша
хотела остаться в Москве и дождаться Саню. Но пришлось бы заново врать
родителям. И Саня так уверенно говорил, что за эти пять дней ничего с ней не
случится, и сама она не особенно сомневалась. Чего ей бояться? И с какой
стати? Она ведь взрослый человек.
Санин билет легко обменяли, договорились встретиться на вокзале через
пять дней. Маша села в поезд, чувствуя себя независимой и самостоятельной.
Но в курортном городе с первых же часов все пошло у нее наперекосяк.
Комнату Маша сняла по-дурацки, у первой попавшейся тетки, поймавшей ее на
вокзале. Тетка как-то ловко подхватила Машин рюкзачок, ласково заворковала,
пообещала душ, отдельный вход и назвала вполне терпимую цену.
Вход был вовсе не отдельный, душ оказался безнадежно сломанным, а хозяйка
на редкость общительной. Сначала Маша хотела заплатить только за пять дней,
но хозяйка заявила, что так не делают, и потребовала отдать деньги вперед,
сразу за две недели.
`Ничего. Саня приедет, мы найдем что-нибудь получше. Ему она деньги
вернет как миленькая`, - решила Маша и успокоилась. Но ненадолго. На грязном
городском пляже к ней тут же подсели два бугая в татуировках:
- Девушка, вам не скучно одной?
Маша их отшила вежливо и быстро. Но через десять минут подошел лысеющий
хлыщ с треугольной бородкой, прочитал длинную лекцию о вреде
ультрафиолетовых лучей, а потом с легким пыхтением предложил:
- Если позволите, я намажу ваше тело солнцезащитным кремом. Он с
ментолом, это очень эротично.
Отшить хлыща оказалось сложнее, чем амбалов. Он прилип со своим
`эротичным кремом` и, как бы далеко его Маша ни посылала, отлипать не хотел.
В конце концов пришлось уйти с пляжа.
Но самое неприятное началось вечером, когда Маша решила просто погулять
по набережной. Амбалы, хлыщи, всякого рода сомнительные молодые люди то и
дело предлагали скрасить ее одиночество. Маша очень быстро поняла: с
вечерними прогулками до Саниного приезда лучше подождать.
`Значит, на пляж нельзя, гулять по городу нельзя, - зло думала Маша, -
что же остается? Валяться в комнате на койке с утра до вечера или сидеть во
дворе и общаться в хозяйкой?`
Вглядываясь в потресканное зеркало над умывальником, Маша пыталась
понять, что же такое написано на ее лице.
Она, конечно, хорошенькая, даже красивая - иногда, когда захочет. Но дело
вовсе не в этом. Она успела заметить, что все эти амбалы и хлыщи даже не
особенно разглядывают ее, прежде чем пристать со своими `эротическими
кремами` и прочими пакостными любезностями. Просто видят одинокую женскую
фигурку, и вперед, с песней:
- Девушка, вам не скучно одной?
Для этого не надо быть ни Шерон Стоун, ни Клаудией Шиффер. Просто воздух
здесь такой - располагающий к пакостным любезностям. Возможно, кому-то это
нравится, даже специально за этим приезжают. Каждый развлекается по-своему.
Но Маше больше нравится, когда ее не трогают.
В первый же вечер, запершись в крошечной комнатке на втором этаже, Маша
честно призналась себе, что ей очень хочется сейчас оказаться на даче в
Березках, у мамы с папой под крылышком, и не надо никакого моря, солнца,
никакой взрослости и самостоятельности. Даже Сани ей не надо. Если бы он
относился к ней серьезно, десять раз подумал бы, прежде чем отпустить сюда
одну. Нет, свою голову тоже неплохо иметь на плечах. Но очень уж тянуло к
морю. Все-таки с семилетнего возраста не была.
На следующее утро на пляже началось все сначала. Днем с гнусными
предложениями стал подступаться торговец яблоками на рынке. Вечером она,
конечно, никуда не пошла, пролежала на скрипучей пружинной кровати, жалея
себя до слез.
А назавтра к хозяйке приехал ее сын, здоровенный, с утра поддатый парень,
который походя шлепнул Машу по попе и подмигнул:
- Привет, жиличка. Что вечером делаешь?
- Простите, - вежливо обратилась Маша к хозяйке, - ваш сын со всеми так
здоровается?
- Гос-споди! - презрительно сощурилась хозяйка. - Да кому ты нужна? Кожа
да кости.
Вечером к хозяйкиному сыну пришли в гости два друга, такие же здоровенные
и поддатые. Сама хозяйка куда-то удалилась, сын с друзьями стали звать Машу
присоединиться к их компании, несколько раз поднимались на второй этаж,
барабанили в дверь.
- Эй, жиличка, выпей с нами! Выйди, поговорить надо!
Маша поняла, что теперь не сможет выйти из своей комнаты даже в туалет.
`Ну за что мне все это? - устало думала она, слушая стуки в дверь и пьяные
вопли. - Я сдала сессию на все пятерки, я заслужила нормальный, здоровый
отдых. Неужели нельзя человека просто оставить в покое, не трогать, не
замечать? Конечно, все в жизни относительно. Если подумать, что в Березках
сейчас комары, и посуду надо мыть холодной водой, и негде даже искупаться в
жару, старый барский пруд давно зарос тиной, а водохранилище слишком далеко
и вода там грязная... В Березки к папе все время приезжают его аспиранты,
надо каждый вечер пить чай во дворе и вести долгие умные разговоры, без
конца хлопая злющих комаров. Безусловно, умные разговоры - это очень мило и
интересно, но если хочется помолчать и побыть одной, то деться в Березках
совершенно некуда - в домике две комнаты, кухонька-пристройка, участок
крошечный. Не гонять же до поздней ночи на велосипеде! И вообще, какая бы
жара ни стояла в Москве, стоит мне приехать на дачу, сразу начинаются дожди.
А здесь все-таки море, солнце. Может, зря я так болезненно реагирую на
липких придурков, на этих пьяных во дворе? Ну что, в самом деле, может мне
угрожать? Ничего плохого со мной пока здесь не случилось. Так, мелкие
гадости`.
А на следующее утро дождь пошел здесь, в курортном городе. И кофе убежал.
Пока Маша злилась на весь мир, оттирая тряпкой плиту, у нее за спиной возник
похмельный и злой хозяйкин сын.
- Не уважаешь ты нас, жиличка, - выдохнул он ей в самое ухо, - смотри,
здесь тебе не Москва.
* * *
- Всему же есть предел! - Генерал Фролов встал и заходил по кабинету. -
Журналисты преспокойно шастают через границу на секретные военные базы
террористов, берут у них восторженные интервью, потом рассказывают на всю
страну о готовящихся террористических актах, а наши доблестные смежники
узнают об этом последними, с телеэкрана и из газет. Бандиты, числящиеся в
официальном розыске, преспокойно вещают о своих подвигах на всю страну, им
дружно аплодируют. А теперь у нас еще будет губернатор области - чеченская
марионетка. Этак вся Россия скоро станет мусульманской военной базой!
Сколько там реальных кандидатов?
- Из девяти - четыре, считая теперешнего губернатора. Я подготовил
материалы по трем наиболее вероятным фигурам. Но шансы у этих троих пока
равны.
Маленький пухлый генерал бегал по кабинету, а высокий широкоплечий
полковник Константинов сидел в кресле и смотрел на Фролова снизу вверх. Было
три часа дня - самое жаркое время. Москва плавилась в лучах тяжелого солнца,
воздух дрожал и слоился от жары и бензиновых испарений. В кабинете Фролова
работал кондиционер, но все равно генерал без конца вытирал вспотевшую под
тугим воротом летней форменной рубашки пухлую шею. Только что Константинов
доложил ему о последних донесениях своих агентов с побережья. Просматривая
сводку и слушая рассказ своего подчиненного, генерал недоумевал, почему
такие важные сведения доходят до них с такой задержкой, всего за десять дней
до выборов. Либо эти сведения не столь серьезны, как кажется, либо они
слишком серьезны и кто-то заинтересован, чтобы полковник ГРУ Константинов, а
стало быть, и он, генерал ГРУ Фролов, узнали о них как можно позже.
- А почему ты думаешь, - спросил Фролов, усаживаясь наконец в кресло, за
свой огромный, уставленный телефонами и заваленный бумагами стол, - почему
ты думаешь, что на выборах победит именно чеченская марионетка, а не
армянская, например?
- Чеченцы денег на ветер не бросают, - пожал плечами полковник.
Сквозь щель в опущенных жалюзи ударил солнечный луч. Ослепительно
сверкнула большая медная бляха на одном из телефонных аппаратов. Пожилая
уборщица каждый день надраивала до блеска зубным порошком герб бывшего
Советского Союза на черном, образца семидесятых, аппарате правительственной
связи. Солнечный зайчик ударил генералу в глаза, он поморщился, встал и
поправил жалюзи, плотно прикрыв щель.
- Жара, - сказал он, возвращаясь к столу и вновь вытирая шею огромным
носовым платком, - в Москве дышать нечем. Ты своих уже отправил
куда-нибудь?
- Жена и сын с невесткой на Кипре.
- Вместе? - вскинул кустистые брови генерал. - Как у твоей-то Любы
отношения с молодой невесткой? Сложились?
- Ну, раз отдыхать поехали вместе, значит, сложились, - равнодушно кивнул
полковник.
- А моя благоверная с Ольгиным мужем ну никак не может смириться. Все ей
плохо. Ольга мне недавно говорит: `Никогда не думала, что наша мама станет
такой классической злющей тещей`. И правда, дочь замужем уже семь лет,
внуков двое, а Николавне моей все неймется.
- Ревнует, наверное, - сочувственно вздохнул Константинов, - так бывает.
Пришел чужой парень и увел единственную любимую дочку из семьи. Это проблема
древняя, как мир. Теща-зять, свекровь- невестка.
- Слушай, Глеб Евгеньевич, - вдруг хитро прищурился генерал, - я ведь про
то, что Люба на Кипре, и так знаю. Я совсем о другом спросил.
Красивое, немного тяжеловатое лицо полковника ничуть не изменилось. Он
прекрасно понял, о ком спрашивает генерал, но говорить с ним на эту тему, да
еще здесь, в официальном кабинете, Константинову казалось не то что неловко,
но как-то странно.
- Я о том, что у тебя ведь в бывшей всесоюзной здравнице сейчас не только
служебный интерес, но и личный.
Да, в данный момент у Глеба Евгеньевича имелся весьма серьезный личный
интерес на Черноморском побережье, в ведомственном санатории `Солнечный
берег`. Законная жена полковника с сыном и невесткой находились на Кипре. Он
не мог бы слетать туда на два-три дня при всем желании. Но никакого желания
не возникало. Зато слетать в бывшую здравницу не составляло труда - такие
командировки являлись его прямой служебной обязанностью. И Глеб Евгеньевич
готов был туда лететь, бежать, нестись сломя голову при малейшей возможности
- как прошлым, и позапрошлым летом, и много лет подряд. Но вовсе не из
служебного рвения.
В санатории `Солнечный берег` каждый год отдыхала женщина, которую
пятидесятилетний лысеющий полковник любил страстно и нежно, как мальчишка.
Женщине исполнилось сорок. Она имела мужа и сына. Ни она, ни полковник не
могли уйти из своих семей в силу многих обстоятельств. Их роман длился
одиннадцать лет. Кто-то знал о нем, кто-то догадывался. Но никто, даже
непосредственный начальник Константинова генерал Фролов, не мог
предположить, что десятилетний сын Елизаветы Максимовны Белозерской Арсений
- сын полковника, хотя мальчик удивительно походил на Константинова.
- Думаю, не надо тебе объяснять, что все должно быть сделано быстро и
тихо. Ты отправляешься на побережье не по служебным, а по личным делам, к
своей Лизавете. Если начнется вой в средствах массовой информации, не только
моя голова полетит, но и твоя тоже. С марионеткой ты быстро разберешься. А
вот коли там в горах сидит Ахмеджанов, живой и выздоравливающий, и тебе
удастся аккуратно вычислить его и доставить в Москву, так, чтобы никто
очухаться не успел, - вот тогда впору стать тебе сразу генералом. Хотя, -
Фролов развел руками, - не дадут тебе генеральских погон. Слишком уж путаная
у тебя личная жизнь.
- Ничего, - улыбнулся Константинов, - по мне и полковничьи погоны хороши.
- Обрати внимание на доктора Ревенко Вадима Николаевича, - продолжал
Фролов, - он работает в областной больнице, считается самым талантливым
хирургом в области. В последнее время частенько наведывается в горы. Там,
конечно, и беженцы, и местные жители нуждаются в медицинской помощи. Визиты
доктора вполне понятны и законны. Но Ревенко пасут чеченцы и смежники
вниманием не обижают. Ты перехвати инициативу, а то мало ли, вдруг смежникам
придет в голову взять хирурга. Знаешь, они ведь долго раскачиваются, а потом
бац - и выдадут какую-нибудь глупость, хоть стой, хоть падай! Арестовать
этого Ревенко - верх глупости. Если он и вправду выковыривает осколки из
чеченцев, его можно отлично использовать в наших с тобой интересах. Вполне
логично, что для своих полевых командиров, а тем более для Ахмеджанова, они
возьмут не кого попало, а лучшего врача. Ты посмотри о докторе кое-какие
материалы и подумай, как к нему лучше подступиться, чтобы, с одной стороны,
не засветить перед чеченцами или смежниками, а с другой - не спугнуть.
После ухода Константинова генерал стал задумчиво листать папку с
материалами на трех кандидатов. Дерьма хватало на каждого - на всех поровну.
Кто из них?..
Читая предвыборную листовку кандидата на губернаторский пост с простой
русской фамилией Иванов, генерал хмыкнул:
`Дорогие сограждане! Родные мои земляки! Выбирая нового губернатора, вы
выбираете будущее своих детей. Вы устали от лживых заверений, будто те, кто
хочет править вами, честны и бескорыстны. Вы знаете сами - никто не чист,
никто не безгрешен. За каждым стоит криминальный капитал. А я, Вячеслав
Иванов, не желаю вам врать. Я слишком уважаю и люблю вас, своих земляков.
Да, за мной стоит и криминальный капитал в том числе. Но я использую его
вполне сознательно. Я хочу вывести наконец теневую экономику на свет божий.
Пусть она работает на нас!
Ни для кого не секрет, наш край давно уже находится в руках крупных
криминальных структур. Воевать с ними - значит проливать кровь и в итоге
проиграть. Пора наконец признать: только в союзе с ними мы сумеем превратить
наш прекрасный край в Ниццу и Майами, сделать его крупнейшим и престижнейшим
курортом мира.
С нами Бог!`
- Ну, ты даешь, комсомолец! - развеселился генерал, глядя на фотографию
кандидата. С фотографии радостно улыбалась круглая, курносая физиономия.
Ранняя лысина была прикрыта наискосок длинными светлыми прядями.
- Как моя дочка называет такую прическу? Внутренний заем! - вспомнил
генерал и развеселился еще больше.
* * *
Дождь лил целый день. Внизу, у хозяйки, кричало радио, и Маша слышала уже
в третий раз, что в Москве тридцать градусов жары, безоблачно и сухо.
`В Березках земляника поспела, - грустно думала она, - мама варенье
варит. А я сижу здесь, в чужих четырех стенах, и даже читать не могу - так
орет радио. Неужели не надоедает слушать с утра до вечера про
памперсы-сникерсы и про чеченских террористов? А скоро она включит
телевизор, начнутся сериалы. Она опять постучит мне в дверь и позовет
смотреть. Она не представляет, что можно не смотреть сериалы. А я считаю:
они хороши только в качестве сильнодействующего рвотного средства. К вечеру
проспится хозяйкин сынок, к нему опять явятся гости... И ради этого стоило
врать родителям? Они с таким трудом наскребли мне денег на дорогу, хотели,
чтоб отдохнула девочка`.
Маша была поздним, единственным, балованным ребенком. Мама родила ее в
сорок, папе тогда исполнилось уже сорок восемь. Родители дрожали над ней, не
давали шага ступить самостоятельно. С раннего детства Маша мечтала стать
балериной, как мама. Но родители категорически воспротивились.
- Ты можешь танцевать сколько угодно - для себя. Но ты должна иметь в
руках серьезную профессию. Балетная среда тебя сожрет, ты же не умеешь за
себя постоять.
Маша не понимала, почему мама считает свою балетную среду такой
прожорливой. Но маме она привыкла верить на слово и решила: если нельзя
балериной, тогда - искусствоведом, как папа. Но родители опять не
согласились.
- Посмотри, в какой нищете мы живем. По моим учебникам учатся студенты
Европы и Америки, а я не могу купить жене и дочери приличные сапоги, -
грустно вздыхал папа.
- Искусство может стать для тебя чем-то вроде хобби, но профессией -
никогда, - вторила ему мама, - ты можешь получить профессию юриста, врача,
бухгалтера. Тогда у тебя будет кусок хлеба и нормальная, сытая, спокойная
жизнь.
После десятого класса Маша потихоньку от родителей подала документы в
Театральное училище имени Щепкина при Малом театре, прошла все туры
творческого конкурса, сдала экзамены на `отлично` и была принята.
Родители отнеслись к этому как к трагедии. Но постепенно смирились. В
конце концов Щепкинское училище - далеко не худшее высшее учебное заведение
в России, и конкурс там огромный - шестьдесят человек на место. А Маша
поступила сразу, с первой попытки, без всякого блата. Может, и правда выйдет
из нее серьезная актриса?
`Наверное, зря я наврала им про Севастополь, - подумала Маша, - но выхода
другого не было. Они ведь видели Саню, он им не понравился. Мама потом
сказала: `А ты, оказывается, у нас еще совсем маленькая. В куклы не
наигралась`.
Маша тогда прекрасно поняла, что мама имеет в виду. Саня слыл первым
красавцем курса. Никакими иными достоинствами он не обладал. В основе
Машиного увлечения лежало лишь обыкновенное женское тщеславие. И мама
совершенно точно определила это как `игру в куклы`.
Снизу, из комнат хозяйки, кроме радионовостей, теперь раздавались еще и
судорожные всхлипы какой-то очередной `Дикой Розы`. А когда к этому
прибавился еще и хриплый голос приблатненного эстрадника, несущийся из
кассетника со двора, Маша поняла: к хозяйкиному сыну опять пришли друзья. От
дикого звукового винегрета у нее разболелась голова.
`Надо пойти в аптеку и купить затычки для ушей, иначе я здесь умом
тронусь, - решила она, - а заодно зайду на переговорный пункт, попробую
позвонить домой. Вдруг родители приехали с дачи? Я, конечно, сделаю вид,
будто звоню из Севастополя, рассказывать им ничего не буду. Просто хочется
услышать их голоса`.
Был ранний вечер, дождь кончился. Когда Маша проходила через двор, пьяная
компания хозяйкиного сына что-то заорала ей вслед. Она быстро выскочила за
калитку.
Аптека оказалась закрытой. К переговорному пункту пришлось идти через
набережную. После дождя было особенно много народу - толпы отдыхающих вышли
подышать чистым, влажным вечерним воздухом. Маша шла очень быстро, чуть не
сшибая неспешных гуляющих. Какой-то молодой кавказец со смехом растопырил
руки навстречу, пытаясь поймать ее, но Маша, крикнув ему: `Уйди, дурак!` -
прошмыгнула мимо и тут же подумала: `Какая же я здесь стала грубая!`
Дома никто не отвечал, родители с дачи не приехали. Маша стала
размышлять, стоя в будке с горстью жетонов на ладони, не позвонить ли еще
кому-нибудь. Но тут же вспомнила, что свою записную книжку оставила дома, в
Москве.
Назад спешить не хотелось. После дождя приятно пройти по набережной,
через сквер. `В конце концов, почему я должна бегать как затравленный заяц?
Надоело!` - решила Маша и побрела не спеша.
Навстречу попадались девицы в юбках до пупа, хохотавшие в объятиях лихих
кавказцев. Из коммерческих ларьков, из открытых дверей баров и ресторанов
неслась оглушительная музыкальная какофония, женский визг, мат, звон посуды.
Приличной семейной публики становилось все меньше. Маша не решилась идти
через сквер - уже смеркалось, а фонари еще не зажглись.
Вдоль сквера тянулась довольно людная улица. Но с нее пришлось свернуть
на другую, пустынную.
- Девушка, можно вас на минутку? - услышала Маша за спиной голос, как
только свернула на пустынную улицу.
Не оборачиваясь, она прибавила шагу. Ее тут же догнали два пьяненьких
весельчака в цветастых рубашках и приспущенных широких штанах. Поравнявшись,
они ловко ухватили ее за руки с обеих сторон.
- Куда это мы так спешим, птичка? - сверкнули золотые зубы.
Маша дернулась изо всех сил, пытаясь вырвать руки, но держали ее очень
крепко.
- Отпустите меня. Я сейчас закричу, - спокойно сказала она.
- Кричи, - разрешили весельчаки.
- Помогите! - крикнула Маша во все горло.
- Сейчас поможем! - пообещали весельчаки и, приподняв Машу над асфальтом
за локти, быстро потащили по улице.
Маша попыталась извернуться, вмазать кому-нибудь из них пяткой в пах. Не
получилось.
`Мамочка, что же мне делать? Куда они меня тащат? Почему здесь нет ни
одного милиционера? Саня говорил, здесь даже военные патрули ходят по улицам
вечером. Где вы, патрули, миленькие? Появитесь, помогите мне, пожалуйста`, -
пронеслось у нее в голове.
Еще раз набрав побольше воздуха, она завопила изо всех сил:
- Помогите!
- Слышь ты, не ори, в натуре, - мирно посоветовал один из тащивших. - А
то мы ведь и заткнуть можем.
Вдруг раздался визг тормозов. Прямо на тротуар перед ними въехала черная
`Тойота`. Из нее вышел высокий, очень прямой господин с совершенно седыми
волосами.
- Отпустите девочку, - тихо сказал он, и руки весельчаков разжались как
по волшебству.
Маша, не раздумывая, бросилась наутек. Весельчаков и след простыл.
`Тойота` развернулась и медленно двинулась за Машей вдоль кромки тротуара.
Чуть отдышавшись, Маша пошла спокойней. Седовласый господин высунулся из
окошка и приветливо улыбнулся:
- Садитесь, барышня, я вас подвезу.
- Спасибо, я сама. Мне близко.
- Сделайте милость, барышня, садитесь. Честное слово, не лучшее место и
не лучшее время для одиноких прогулок.
И тут же, как бы в подтверждение его слов, из-за угла вывалилась пьяная
компания. Маша остановилась в нерешительности. Он вышел из машины и открыл
заднюю дверцу. `Такой красивый, вполне интеллигентный господин. Если бы не
седина, можно было бы дать лет сорок. Но и с сединой - не больше сорока
пяти`.
В машине еле слышно играла музыка. Бархатный голос Элвиса Пресли пел:
`Люби меня нежней`. Пахло в салоне хорошим мужским одеколоном. Впервые за
эти дни Маше вдруг стало спокойно, не противно и не страшно.
- Меня зовут Вадим Николаевич. А вас?
- Маша.
- Куда вас отвезти, Машенька?
- Студенческая, дом восемь, за санаторием `Солнечный берег`.
- Вы отдыхаете одна?
- Нет. То есть пока одна. Завтра ко мне приезжает жених. Рано утром.
- Жених? Ну и славно. Барышне нельзя отдыхать здесь одной. Вы из Москвы,
Машенька?
- Да. А как вы догадались?
- У вас чисто московская речь. Через пять минут он остановил машину у
калитки на Студенческой улице.
- Вадим Николаевич, - нерешительно попросила Маша, - вы не могли бы
постоять здесь, у калитки, еще минут пять? Там пьянка во дворе, а умывальник
прямо возле стола, где пьют. Я быстренько умоюсь, пусть они видят, что вы
смотрите. Тогда не пристанут.
- Машенька, я, конечно, подожду с удовольствием. Но... в таком случае не
лучше ли вам быстро собрать вещи и переехать ко мне до приезда вашего
жениха? Не опасно ли вам ночевать здесь?
Из глубины двора раздавались пьяные вопли, заглушавшие песенку группы
`На-на` `Моя малышка`. Пьяные мужские голоса подпевали вразнобой, перемежая
слова песни веселым матом.
`Да! Лучше мне поехать с вами куда угодно, - выкрикнула про себя Маша, -
нырнуть с рюкзачком в вашу уютную машину, и везите меня куда хотите. -
И тут же она испугалась, стало стыдно. - Ты что, свихнулась? - строго
спросила она себя. - Готова ехать с первым попавшимся мужиком только потому,
что он вежливый, воспитанный и за тебя заступился, не проехал мимо?`
- Большое спасибо, Вадим Николаевич, но вряд ли я смогу воспользоваться
вашим предложением. Это неудобно. Мой жених приезжает рано утром. Завтра, -
сказала она вслух, вежливо и твердо.
- Очень жаль, Машенька. Не волнуйтесь, я подожду, пока вы умоетесь во
дворе. Если они пристанут, я вмешаюсь.
Попрощавшись с Вадимом Николаевичем за руку, Маша спокойно, с гордо
поднятой головой вошла во двор. Машина отъехала от калитки минут через
десять после того, как Маша умылась, почистила зубы и поднялась в свою
комнату.
`А все-таки есть в нем что-то такое... Жаль, если я больше его никогда не
увижу. Интересно, он женат? Кто он? Почему его здесь все боятся? Села бы в
его машину, ехала бы с ним, и было бы мне хорошо и спокойно. Но это безумие
какое-то, это неприлично. Наверное, я потихоньку свихиваюсь здесь от
одиночества и липких придурков, которые лезут со всех сторон`, - думала
Маша, засыпая.
Глава 2
Он зажег огонь в камине. Ночь была теплая, душная, но он любил смотреть
на огонь - легче думалось. Мягко, сосредоточенно скользили змейки пламени,
перешептывались и приплясывали быстрые яркие язычки. В этом проглядывала
своя внутренняя логика, своя музыка, которую не поймешь и не разгадаешь. Да
и зачем?
В последние несколько месяцев он не включал телевизор. Редкими свободными
и одинокими вечерами сидел у камина, глядя на огонь, и думал. Он не включал
телевизор потому, что на экране то и дело мелькали кадры чеченской хроники -
растерзанные трупы детей и женщин, замученные, жесткие лица русских
мальчиков в военной форме, обреченных стать пушечным мясом. Он отдавал себе
отчет, что напрямую причастен ко всему этому кошмару, и уже не пытался
оправдаться перед самим собой.
Он не бандит и не убийца. Он врач, хирург, но в последние полтора года
ему приходилось лечить бандитов и убийц, извлекать из них пули и осколки,
спасать им жизнь.
Полтора года назад Вадима Николаевича Ревенко, лучшего хирурга областной
больницы, подняли ночью с постели и под дулом автомата повезли через границу
в горное селение. Он должен был прооперировать трех раненых. Кто эти
раненые, он понял сразу и испугался. Но перед ним находились умирающие люди,
и он спас их. Впрочем, и себя тоже.
Он не отходил от операционного стола сутками. В фельдшерском пункте
горного села устроили нечто вроде полевого госпиталя. В распоряжении Вадима
Николаевича оказался только местный фельдшер-абхазец.
Для спасения своих раненых бандиты не жалели ничего, делали что могли:
доставали дорогие лекарства, американские шовные и перевязочные материалы,
немецкие хирургические инструменты. И деньги ему, Ревенко, платили немалые.
А потом, возвращаясь домой и включая телевизор, он видел фотографии тех,
кого только что спас. Они находились в розыске, за каждым тянулся кровавый
след расстрелянных заложников, растерзанных пленных российских солдат,
терактов...
Город, в котором он родился и вырос, являлся областным центром
российского Причерноморья, знаменитым курортом. Благополучие и процветание
края держалось на нескольких крупных мафиозных группировках, то враждующих,
то мирящихся. Мафии разделялись по национальному признаку. В городе, кроме
русских и украинцев, жило несколько кавказских народов, и доктор с детства
знал два кавказских языка.
Он лечил всех, без разбора. Ему неважно, кто лег к нему на операционный
стол - добропорядочный горожанин, секретарь райкома партии, рыночный
торговец или крупный уголовный авторитет. Больной для него - только больной,
и социальный статус не имел значения.
Если в благодарность за удачную операцию ему дарили дорогие подарки или
давали деньги в конверте, он не отказывался. Он знал, что его труд стоит
очень дорого, а на больничную зарплату прожить невозможно. Тот, кто мог и
считал нужным платить, - платил. А кто не мог, того Ревенко оперировал
бесплатно, и качество операции от этого не менялось. Его руки были для всех
одинаковы - и для крестных отцов местных мафий, и для полунищих старушек, и
для глав городской и областной администрации.
Теперь он оперировал еще и чеченских бандитов, которые прятались здесь, в
горах. Когда за ним приезжали во второй, в третий, в десятый раз, он уже без
всякого насилия садился в машину и отправлялся спасать раненых. Эти
истекающие кровью, полумертвые, гангренозные, завшивленные чеченцы стали для
него такими же больными, как все другие. Каждый раз, борясь за жизнь
какого-нибудь очередного полевого командира или рядового боевика, он не мог
потом пойти и донести на него, хотя понимал: как только этот больной встанет
на ноги, он опять начнет убивать, взрывать и брать заложников.
Да и куда он мог сунуться со своей информацией? Он знал: местная милиция
куплена с потрохами, в местном ФСБ каждый второй получает чеченские деньги.
Наверняка в Москве их получает каждый пятый. Где гарантия, что со своей
информацией он не попадет именно к этому - пятому?
Через три месяца он все-таки попытался улететь в Москву, сославшись на
Международную конференцию по экстренной хирургии, на которую получил
официальное приглашение. В местном аэропорту к нему подошли двое, спереди и
сзади, вплотную. Стоявший сзади держал под курткой пистолет, дуло уперлось
Вадиму Николаевичу в спину. Тот, что спереди, глядел ему в глаза и дышал в
лицо запахом табака и шашлыка.
- Не надо тебе лететь в Москву, доктор. Ты здесь очень нужен, - произнес
он тихо и ласково по-абхазски.
В тот момент в душе его будто щелкнул и бешено застучал часовой механизм
взрывного устройства. Он почувствовал: рано или поздно это устройство
сработает. Остановить, отключить его уже невозможно.
За ним неусыпно следили, контролировали каждый шаг чеченцы. А вскоре
прибавился к этому смутный интерес со стороны российских спецслужб -- то ли
ФСБ, то ли ГРУ.
Время шло. Как член Международной ассоциации экстренной хирургии, Вадим
Николаевич имел право на безвизовый проезд в любые районы военных действий и
лагерей беженцев. Он продолжал ездить через границу, расположенную вдоль
реки Чандры, то на своей `Тойоте`, то на военном `газике`, предоставленном
вместе с шофером-абхазцем к его услугам.
Месяц назад в село привезли очередного полевого командира с
множественными осколочными ранениями брюшной полости. Человека этого знала
вся Россия как одного из самых кровавых лидеров террористов. Он находился в
розыске, в `Новостях` сообщали, будто он пропал без вести, а он между тем
лежал на операционном столе в маленьком горном селении, и доктор Ревенко
больше суток боролся за его жизнь.
Бандит быстро шел на поправку. Но чем лучше чувствовал себя пациент, тем
мрачней и тревожней становился доктор. Он отдавал себе отчет в том, что,
спасая жизнь Ахмеджанову, заранее обрекает на смерть множество ни в чем не
повинных людей.
Вадим не сомневался: сейчас в городе работает несколько серьезных агентов
российских спецслужб. Они должны заниматься предстоящими губернаторскими
выборами и связями кандидатов с чеченцами, засевшими в горах. Но как выйти
на реального, а не опереточного агента? И до какой степени можно ему
доверять? Ведь не случайно до сих пор не пойман и не посажен на скамью
подсудимых ни один из серьезных чеченских лидеров.
Даже если представить, что ему повезет, удастся каким-то образом
прорваться сквозь чеченскую слежку, выйти на нужного человека, дать ему
полную информацию о крупной чеченской базе в горах и об Аслане Ахмеджанове,
он все равно рискует головой. Такую информацию наверняка захотят проверить.
Ведь послать в горы, на территорию дружественного государства отряд
спецназа, вести там настоящие боевые действия - это не шутки. Те, кто
заинтересован в аресте Ахмеджанова, обязаны действовать наверняка.
А какие он может представить доказательства? Клок волос из бороды
бандита? Или любительскую фотографию на фоне гор? `Давай, Аслан, я тебя
сфотографирую на память?`
Как бы мало времени ни ушло на проверку, его в любом случае хватит, чтобы
Ахмеджанов исчез, а доктора пристрелили. О том, как поставлена служба
информации в городе и в горах, доктор знал очень хорошо.
Оставить все как есть, дать Ахмеджанову окрепнуть, встать на ноги Вадим
не мог. Прикончить бандита по-тихому, каким-нибудь медицинским способом тоже
не мог. Рука не поднималась. Слишком долго и трудно он спасал этого
человека. Да и потом, это равносильно самоубийству: вычислили бы тут же, без
вскрытия и судебно-медицинской экспертизы.
Иногда ему хотелось хоть с кем-нибудь поделиться всеми этими
навалившимися вопросами. Но рядом не было ни души.
Жена ушла от Вадима десять лет назад к заезжему москвичу-курортнику. Сыну
тогда исполнилось пятнадцать. До окончания школы мальчик жил с отцом, к
матери в Москву приезжал на каникулы, а после десятого класса переехал
совсем - поступил на биофак Московского университета, на втором курсе
женился на канадке украинского происхождения, теперь жил в Квебеке. Письма
от него Вадим получал все реже.
Иногда появлялись женщины, но надолго почему-то не задерживались. Он
считал, дело в его дурном замкнутом характере, но на самом деле просто не
нашлось еще такой женщины, которую ему хотелось бы удержать.
В гостиной над камином висела большая репродукция известной картины Пабло
Пикассо `Девочка на шаре`. Он любил смотреть на хрупкую удлиненную фигурку,
балансирующую на большом цирковом шаре на фоне накачанного тяжеловеса.
Постепенно нарисованная девочка стала полноправной обитательницей его дома,
иногда он ловил себя на том, что мысленно беседует с ней. А однажды даже
признался себе, что из всех женщин, которых когда-либо знал, по-настоящему
хочет только одну. Но ее не существует. Она просто нарисована великим
художником. В жизни не бывает таких линий, такой хрупкости и нежности. Свою
танцовщицу-циркачку Пикассо, вероятно, просто выдумал, намечтал себе, увидел
во сне.
Вадиму она тоже снилась иногда - но и во сне она оставалась
нарисованной...
Как в высококлассном хирурге в нем нуждались многие. Для большинства
женщин мог бы составить завидную партию как очень состоятельный
сорокапятилетний холостяк. Но ни благодарные больные, ни жаждущие выгодного
брака дамы и девицы не могли скрасить его одиночество. Имелось, правда, одно
существо, к которому Вадим успел привязаться в последнее время. Это был
живой человек, не нарисованный, но немой и слабоумный.
Полы в горном госпитале мыл странный больной старик по имени Иван.
Сначала Вадим обратил внимание на русское имя. Потом заметил, что Иван
выглядит, вероятно, значительно старше своих лет. А потом понял: слабоумие и
немота - не врожденные. Под прозрачным седым пухом на голове просматривались
страшные, глубокие шрамы, зажившие без всякой медицинской помощи. Слабоумие
являлось следствием тяжелой черепно-мозговой травмы.
Иван не говорил, только мычал. Но доктору показалось, что он все слышит и
понимает. Вадим примерно представлял себе, каким образом мог попасть этот
молодой старик в горное село. У чеченцев и абхазцев еще лет пятнадцать назад
появилась своеобразная мода на русских рабов.
На вокзалах, в курортных городах высматривали и вычисляли `живой товар`.
Как правило, попадались демобилизованные солдаты, молодые беспечные одинокие
провинциалы, ищущие заработка, чтобы красиво пожить на курорте. Их ловко
подманивали, поили до бесчувствия, добавляя в водку сильное снотворное или
наркотики, потом переправляли в горы. Там эти люди выполняли самую черную
работу, их использовали в производстве опиума, они ходили за скотиной и сами
постепенно превращались в покорных животных. Какое-то время их держали на
одуряющих, разрушающих мозг наркотиках, а потом они уже сами не хотели
никуда бежать.
Только встретив Ивана, доктор понял, что и прежде приходилось ему видеть
в абхазских горных селениях таких вот русских рабов. Но раньше он принимал
их просто за местных слабоумных. В русских и украинских селах тоже
встречаются такие вот юродивые, с врожденным идиотизмом разной степени
тяжести.
Доктор понимал: помочь Ивану ничем не сможет. Возможно, в хороших
условиях можно бы добиться некоторого улучшения. Но для этого требовался
профессиональный психиатр, стационарное лечение. Надежда на то, что Иван
вспомнит, откуда он, сумеет произнести или написать свою фамилию,
практически равна нулю.
Вадим возил ему еду, разговаривал с ним. Постепенно он стал замечать в
блеклых, бессмысленных глазах Ивана какую-то тень мучительной мысли, что-то
мелькало иногда осмысленное, живое, но тут же гасло. Вадим видел как врач,
что жить Ивану осталось совсем немного - организм его истощен побоями,
непосильной работой, вероятно, влито в него огромное количество наркотиков, ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ
Док. 118968
Опублик.: 18.12.01
Число обращений: 1
|
