ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIP НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Джек ЛОНДОН

ДО АДАМА

Повесть

Перевод с английского
Н. Банникова

ГЛАВА I

Видения! Видения! Видения! Пока я не понял, в чем дело, как часто я
спрашивал себя, откуда идет эта бесконечная вереница видений, которые
тревожат мой сон, - ведь в них не было ничего такого, что напоминало бы
нашу реальную, повседневную жизнь. Они омрачали мое детство, превращая сон
в страшные кошмары, а немного позднее внушив мне уверенность, что я не
похож на других людей, что я какой-то урод, отмеченный проклятием.
Только днем я чувствовал себя в какой-то мере счастливым. Ночью же я
оказывался в царстве страха - и какого страха! Я отважился бы сказать, что
ни один живущий ныне человек не испытывал такого жгучего, такого глубокого
страха. Ибо мой страх - это страх, который царил в давно минувшие времена,
страх, который свободно разгуливал в Юном Мире и гнездился в душе юноши
Юного Мира. Короче говоря, тот страх, что был непререкаемым владыкой в те
века, которые носят название среднего плейстоцена.
Что я имею в виду? По-видимому, мне необходимо объяснить это, прежде
чем я перейду к рассказу о своих сновидениях. Ведь о том, что прекрасно
знаю я, вам известно так мало! В то время, как я пишу эту страницу, передо
мною встают причудливые картины того, другого мира, проходит череда живых
существ и событий - все это, я знаю, покажется вам бессмысленным и
бессвязным.
Что значит для вас дружба с Вислоухим, обаяние и прелесть
Быстроногой, разнузданная похоть и дикость Красного Глаза? Несуразные,
пустые звуки, не более. Столь же пустыми звуками вам покажутся и рассказы
о Людях Огня и Лесной Орде, о шумных, лопочущих сборищах Племени. Ибо вам
неведом ни покой прохладных пещер в утесе, ни очарование тропы у водопоя
по вечерам. Вы никогда не испытывали, как хлещет утренний ветер на
вершинах дерев, как сладка молодая кора, когда ее разжуешь хорошенько.
Быть может, вам будет легче вникнуть в суть дела, если я начну с
описания своего детства - собственно, ведь именно детство и поставило
лицом к лицу со всем этим меня самого. Мальчишкой я был, как все другие
мальчишки, - если речь идет, конечно, о дне. Другим, не похожим на них, я
был по ночам. С тех самых пор, как я помню себя, время ночного сна всегда
было для меня временем страха. Редко-редко в мои сновидения прокрадывалось
что-нибудь радостное. Как правило, они были полны страха, страха столь
необычного, дикого, небывалого, что осмыслить этот страх было невозможно.
Ни разу в моей дневной жизни не ощущал я такого страха, который бы хоть
чем-то походил на страх, владевший мною во время сна по ночам. Это был
совсем особый, таинственный страх, выходящий за пределы моего жизненного
опыта.
Скажу к примеру, что я родился в городе, - более того, я был истинным
дитятей города, деревня была для меня неведомым царством. Но мне никогда
не снились города, ни разу не приснился даже простой дом. Мало этого, - в
круг моих ночных видений никогда не вторгалось ни одно существо, подобное
мне, ни один человек. С деревьями я сталкивался в жизни только в парках да
в иллюстрированных книжках, а во сне я странствовал среди бесконечных
девственных лесов. И я видел эти леса совершенно живыми. Остро и отчетливо
представало передо мной каждое дерево, У меня было такое ощущение, что с
этими деревьями я знаком давным-давно и сроднился с ними. Я видел каждую
ветку, каждый сучок, примечал и знал каждый зеленый листик.
Хорошо помню, как я впервые в дневной жизни столкнулся с настоящим
дубом. Глядя на узловатые ветви и резную листву, я с мучительной ясностью
почувствовал, что точно такие же деревья я несчетное число раз видел во
сне. Поэтому позже я уже не удивлялся, когда с первого взгляда узнавал и
ель, и тис, и березу, и лавр, хотя до тех пор мне не доводилось их видеть.
Ведь я видел их когда-то раньше, я видел их каждую ночь, как только
погружался в свои сновидения.
Все это, как вы заметили, противоречит первейшей закономерности
сновидений, которая гласит, что человеку снится лишь то, что он видел в
этой жизни. Мои сновидения такой закономерности не подчинялись. В своих
снах я ни разу не видел ничего такого, что имело бы касательство к моей
дневной жизни. Моя жизнь во сне и моя жизнь, когда я бодрствовал, шли
абсолютно раздельно, не имея между собой ничего общего, кроме разве того,
что тут и там действовал тот же самый я. Я был связующим звеном, я как бы
жил и в той и в другой жизни.
С малых лет я усвоил, что орехи добывают в бакалейной лавке, ягоды у
торговца фруктами, но, прежде чем это стало мне известным, во сне я уже
срывал орехи с веток или подбирал их на земле под деревьями и тут же ел;
таким же образом я добывал ягоды и виноград с кустов и лоз. Все это было
за пределами моего жизненного опыта.
Мне никогда не забыть, когда в первый раз на моих глазах подали на
стол чернику. Черники я до тех пор не видел, однако при первом же взгляде
на нее я живо вспомнил, что в моих сновидениях я не раз бродил по
болотистым урочищам и вволю ел эти ягоды. Мать поставила передо мной
тарелку с черникой. Я зачерпнул ягод ложкой и еще не успел поднести ее ко
рту, как уже знал, какова черника на вкус. Съев ягоды, я понял, что не
ошибся. Вкус у черники был точно такой, к какому я привык, поедая в своих
сновидениях эту ягоду на болотах.
Змеи? Задолго до того, как я вообще услышал о змеях, они мучали меня
в ночных кошмарах. Они подстерегали меня на лесных полянах, неожиданно
взвивались из-под ног, ползали в сухой траве, пересекали голые каменистые
участки или преследовали меня на деревьях, обвивая своими огромными
блестящими телами стволы и заставляя меня взбираться все выше и все дальше
по качающейся, трещавшей ветви - при взгляде с нее на далекую землю у меня
кружилась голова. Змеи! - эти раздвоенные языки, стеклянные глазки,
сверкающая чешуя, это шипение и треск - разве я не знал все это задолго до
того дня, когда меня впервые повели в цирк и на арене появился заклинатель
со змеями? Это были мои старые друзья, или, вернее, враги, из-за которых я
терзался ночами от страха.
О, эти бесконечные леса и дебри, этот ужасающий лесной сумрак! Я
блуждал по лесам целую вечность, - робкое, гонимое существо, вздрагивающее
при малейшем звуке, пугающееся собственной тени, всегда настороженное и
бдительное, готовое мгновенно кинуться прочь в смертельном страхе. Ведь я
был легкой добычей любого кровожадного зверя, какой только обитал в лесах
- и ужас, безумный ужас гнал меня вперед, бросая за мной по пятам
неслыханных чудовищ.
Когда мне исполнилось пять лет, я впервые попал в цирк. Домой я
вернулся больным - и отнюдь не от розового лимонада и орехов. Сейчас я
расскажу все по порядку. Как только мы вошли под тент, где находились
животные, раздалось громкое ржание лошади. Я вырвал свою руку из руки отца
и стремглав бросился назад к выходу. Я натыкался на людей, и, наконец,
упал наземь, и все время ревел от ужаса. Отец поднял меня и успокоил. Он
показывал на толпу, которая не боится конского ржания и уверял, что в
цирке совершенно безопасно.
Тем не менее лишь со страхом и трепетом и под ободряющей рукой отца
приблизился я к клетке, в которой сидел лев. О, я тотчас узнал его!
Грозный, ужасный зверь! И в моем сознании вдруг вспыхнула картина из
ночных видений - полуденное солнце сверкает на высокой траве, мирно
пасется дикий буйвол, внезапно трава расступается под стремительным рывком
какого-то темно-рыжего зверя, зверь этот прыгает на спину буйволу, тот,
мыча, падает, потом слышится хруст костей. Или другое: спокойное
прохладное озерцо, дикая лошадь, стоя по колена в воде, неторопливо пьет,
и тут снова темно-рыжий - опять этот темно-рыжий зверь! - прыжок,
ужасающий визг лошади, плеск воды и хруст, хруст костей. Или еще: мягкий
сумрак, грустная тишина летнего вечера, и среди этой тишины могучее,
гулкое рычание, внезапное, как трубный глас судьбы, и сразу же вслед за
ним пронзительные, душераздирающие крики и лопотание в лесу, и я - я тоже
пронзительно кричу и лопочу вместе с другими в этом сумраке леса.
Глядя на него, бессильного за толстыми прутьями клетки, я пришел в
ярость. Я скалил на него зубы, дико плясал, выкрикивал бессвязные, никому
не понятные унизительные эпитеты и строил дурацкие рожи. В ответ он
бросался на прутья и рычал на меня в тщетном гневе. Да, он тоже узнал
меня, и язык, на котором я разговаривал с ним, был знакомым ему языком
древних, седых времен.
Мои родители страшно перепугались. <Ребенок заболел>, - сказала мать.
<У него истерика>, - сказал отец. Ведь я никогда ничего не рассказывал им,
и они ничего не знали. Я уже давно решил тщательно скрывать ото всех это
мое свойство, которое, полагаю, я вправе назвать раздвоением личности.
Я посмотрел еще заклинателя змей, и больше на этот раз в цирке я
ничего не видел. Меня увели домой, утомленного, в сильном нервном
расстройстве: от этого вторжения в мою реальную, дневную жизнь другого
мира, мира моих ночных сновидений, я был по-настоящему болен.
Я уже упоминал о своей скрытности. Только однажды я доверился и
рассказал о своих необыкновенных снах. Я рассказал об этом мальчику -
своему приятелю; нам обоим было по восемь лет. Из своих сновидений я
создал для него картину исчезнувшего мира, в котором, как я уверен, я
когда-то жил. Я рассказал ему о страхе, царившем в те незапамятные
времена, поведал о Вислоухом и обо всех проделках, на которые мы с ним
пускались, о безалаберных и шумных сборищах Племени, о Людях Огня и о
захваченных ими землях.
Приятель смеялся и глумился надо мной. Он рассказал мне о привидениях
и мертвецах, которые являются по ночам. Но больше всего он издевался над
тем, что у меня будто бы слабая фантазия. Я рассказывал ему еще и еще, он
хохотал надо мной все сильнее. Я самым серьезным образом поклялся ему, что
все это так и было, и после этого он стал смотреть на меня с подозрением.
Всячески перевирая, чтобы только позабавиться, он передал мои рассказы
другим товарищам, и те тоже начали относиться ко мне с подозрением.
Это был горький урок, но я усвоил его крепко. Я иной, чем все другие.
Я ненормален, ненормален в чем-то таком, чего они не могут понять, о чем
бесполезно рассказывать - ведь это вызывает только недоразумения. Когда
при мне говорили о привидениях и домовых, я был совершенно спокоен. Я лишь
хмуро про себя улыбался. Я думал о своих страшных снах, и я знал, что мои
видения - это отнюдь не какой-то туман, тающий в воздухе, не призрачные
тени, а реальность, такая же реальность, как сама жизнь.
Я и в мыслях не боялся каких-либо злых людоедов или страшных чертей.
Падение сквозь покрытые зеленью ветви с головокружительной высоты, змеи,
бросавшиеся за мной по пятам, когда я увертывался и, лопоча, удирал от
них, дикие собаки, гнавшие меня через открытое поле к лесу, - лишь эти
страхи и ужасы были для меня реальными, лишь это - подлинной жизнью, а не
выдумкой, лишь тут трепетала живая плоть, струились кровь и пот. Людоеды и
черти - да они были бы мне просто добрыми друзьями, если сравнить их с
теми страхами и ужасами, которые посещали меня по ночам во времена моего
детства и которые доселе тревожат мой сон, тревожат и ныне, когда я, уже
зрелый мужчина, пишу эти строки.

ГЛАВА II

Значит, весь вопрос заключается только в том, в какой мере дает себя
человеческое существо. Я осознал этот факт очень рано и мучительно страдал
от этого. Еще малым ребенком, погружаясь в свои страшные сновидения, я
чувствовал, что если бы рядом со мной оказался хоть один человек, хоть
одно существо, подобное мне, я был бы спасен, меня не преследовали бы
больше эти ужасы. Многие годы я думал каждую ночь об одном и том же - если
бы найти этого человека, и тогда я буду спасен!
Я повторяю - я думал об этом во сне, среди кошмаров и сновидений, -
этот факт означает для меня, что во мне одновременно живут два существа,
две личности и что в такие минуты эти два существа, две моих части
соприкасались и сближались друг с другом. То мое <я>, которое принадлежало
ночным сновидениям, жило давным-давно, в ту далекую эпоху, когда еще не
появился и человек, каким мы его знаем; вторая моя личность, мое дневное
<я>, проникало в эти сновидения, в самую их сердцевину, и давало
почувствовать, что на свете существуют люди.
Возможно, ученые психологи найдут, что, употребляя выражение
<раздвоение личности>, я допускаю ошибку. Я знаю, в каком смысле
употребяют этот термин они, но я вынужден прибегнуть к нему и применить
его на свой собственный лад за отсутствием другого подходящего термина.
Могу только сослаться в этом случае на неприспособленность английского
языка. А теперь поясню, в каком именно смысле я употребляю это выражение -
или злоупотребляю им.
Ключ к пониманию своих снов, к осознанию их причины я обрел лишь
тогда, когда превратился в юношу и начал учиться в колледже. До тех же пор
никакого смысла в своих сновидениях я не улавливал, я не видел для них
никакой почвы. Но в колледже я познакомился с психологией и с учением об
эволюции и узнал, как объясняются различные состояния психики и душевные
переживания, какими бы странными они ни казались с первого взгляда.
Например, такой сон, когда человек падает с огромной высоты, - очень
распространенное явление, известное по собственному опыту фактически всем.
Профессор сказал мне, что подобный сон является проявлением нашей
расовой, родовой памяти. Корни его уходят в отдаленные, седые времена,
когда наши предки жили на деревьях. Падение с дерева было для них
опасностью, угрожавшей постоянно. Много людей гибло таким образом; всем
нашим предкам без исключения не раз приходилось падать, их спасало лишь
то, что они хватались за ветки, не долетев до земли.
Такое ужасное падение, когда гибель казалась неотвратимой, оставляло
в людях шок. Шок этот порождал молекулярные изменения в клетках мозга. Эти
молекулярные изменения передавались мозговым клеткам потомков, становясь,
таким образом, родовой памятью. Поэтому, когда мы, засыпая или уже во сне,
падаем с огромной высоты и просыпаемся с неприятным чувством, что вот-вот
должны были упасть и удариться, мы лишь вспоминаем, что происходило с
нашими предками, жившими на деревьях, и что врезалось путем изменений в
мозговых клетках в память человеческого рода.
Во всем этом нет ничего странного, как нет ничего странного и в
инстинкте. Инстинкт - это не более как привычка, вошедшая в плоть и кровь
и передаваемая по наследству. Кстати заметим, что в этих хорошо знакомых и
вам, и мне, и всем нам сновидениях, когда мы летим с высоты, мы никогда не
падаем и не ударяемся оземь. Такое падение означало бы гибель. Те из наших
предков, которые падали и ударялись оземь, как правило, умирали. Шок от их
падения, конечно, передавался мозговым клеткам, но они умирали тут же, не
оставляя после себя потомства. И вы и я - мы происходим от тех предков,
которые, падая, не долетали до земли; вот почему в наших снах ни вы, ни я
никогда не ударялись оземь.
А теперь мы коснемся вопроса о раздвоении личности. Мы никогда не
испытываем чувства падения с высоты, пока мы не спим, а бодрствуем. Наша
дневная личность таким опытом не обладает. Значит - и этот довод
неопровержим - должна быть какая-то другая и вполне определенная личность,
которая падает, когда мы спим, и которая должна обладать опытом падения с
высоты - обладать памятью опыта далеких предков, подобно тому, как наша
дневная личность обладает своим, дневным опытом.
Когда я понял это, предо мною забрезжил наконец свет. И скоро этот
свет, ослепительный и яркий, хлынул на меня и сделал ясным все то, что
было таинственным, жутким и сверхъестественным в моих ночных сновидениях.
Во сне я представлял собою отнюдь не того человека, каким был днем, - нет,
я был другою личностью, обладающею не нашим обычным, а совсем иным опытом,
или, в применении ко сну, памятью об этом совершенно ином опыте.
Но что же это за личность, этот некто? Когда он жил на этой планете
обычной дневной жизнью и накопил столь неведомый для нас опыт? Вот
вопросы, которые вставали передо мной и на которые дали ответ сами
сновидения. Он жил давным-давно, когда мир был еще юн, в тот период,
который мы называем средним плейстоценом. Он падал с деревьев, но не
долетал до земли и не разбивался. Он трепетал от страха, услышав рычание
львов. Его преследовали хищные звери, на него нападали смертоносные змеи.
Он лопотал и тараторил на сборищах вместе с себе подобными, и он воочию
видел всю жестокость Людей Огня, когда в смятении убегал от них.
Но вы уже возражаете мне: почему же эти родовые воспоминания не
являются и вашими, тем более, что и в вас гнездится эта смутная вторая
личность, которая падает с высоты, когда вы спите?
Я отвечу вам на это, задав другой вопрос. Почему бывает двухголовый
теленок? Сам я сказал бы в ответ, что этот теленок - уродство. И таким
образом я отвечаю на ваш вопрос. Во мне живет эта вторая личность и эти
родовые воспоминания во всей их полноте и яркости, потому что я урод.
Позвольте мне объяснить это подробнее. Самым распространенным
проявлением родовой памяти, которой мы, несомненно, обладаем, являются
сновидения, когда мы падаем с высоты. В этом случае наша вторая личность
чувствуется очень смутно. Она несет с собой лишь память о падении. Но во
многих из нас эта вторая личность дает себя знать гораздо определеннее и
острее. Многие видят сны, как они панически удирают от преследующих их
чудовищ, многим снится, как их душат, у многих в сновидениях являются змеи
и гады. Короче говоря, вторая личность присутствует во всех из нас, но в
некоторых она проявляет себя еле уловимо, а в других более явственно. Есть
люди, у которых родовая память гораздо сильнее и полнее, чем у остальных.
Значит, весь вопрос заключается только в том, в какой мере дает себя
знать существующая в нас вторая личность. Что касается меня, то во мне она
проявляет себя необычайно сильно. Мое второе <я> действует во мне почти с
такой же энергией, что и моя собственная, дневная личность. С этой точки
зрения я, как уже говорилось выше, настоящий урод - каприз природы.
Я прекрасно понимаю, что существование этого второго <я> - хотя бы
оно проявлялось и не в такой сильной степени, как у меня, - породило кое у
кого веру в перевоплощение душ. Такой взгляд на вещи кажется этим людям
весьма правдоподобным и убедительным. Когда им снятся сцены, которых они
никогда не видели в действительности, когда они вспоминают во сне о
событиях, имеющих отношение к отдаленным временам прошлого, легче всего им
объяснить это тем, что они жили когда-то прежде.
Однако они делают ошибку, игнорируя свою дуалистичность. Они не хотят
признать в себе второе <я>. Они считают, что их личность, их существо
едино и целостно: исходя из такой посылки, они приходят к выводу, что они
жили, кроме нынешней жизни, еще и в прошлом.
Они заблуждаются. Это не перевоплощение. Во сне мне не раз виделось,
как я странствовал по лесам Юного Мира, но это видел не я, а кто-то
другой, лишь некая далекая часть меня, ибо ведь и мой дед и отец являются
частью меня, хотя и менее отдаленной. Это другое <я> во мне - мой предок,
пращур моих пращуров в начальную пору развития моего рода, являющийся сам
потомком многих поколений, которые задолго до его жизни развили пальцы
своих рук и ног и влезли на деревья.
Рискуя наскучить, я должен вновь повторить, что в известном смысле
меня надо считать уродом. Я не только с необыкновенной силой нес в себе
родовую память, но я наследовал память какого-то определенного, весьма
отдаленного своего предка. И хотя это явление чрезвычайно редкое, ничего
сверхъестественного в нем нет.
Проследите всю цепь моих доводов. Инстинкт - это родовая память.
Прекрасно. Выходит, и вы, и я, и все мы наследуем эту память от наших
отцов и матерей, а те, в свою очередь, наследуют ее от своих отцов и
матерей. Это значит, что должен существовать какой-то посредник, который
передавал бы эту память от поколения к поколению. Этим посредником
выступает то, что Вейсман определил термином <гермоплазмы>. Она хранит
память человеческого рода на протяжении всех веков его эволюции. Память
эта смутна, запутана, во многом утрачена. Но случается, что какой-то сорт
гермоплазмы несет в себе исключительно сильный заряд памяти или, выражаясь
научнее, является более атавистическим; так именно и произошло в моем
случае. Я урод наследственности, я атавистическое, страшное чудо -
называйте меня как угодно; но я существую, я реальный, я живой, я с
аппетитом ем три раза в день - и с этим вам ничего не поделать.
Теперь, прежде чем снова приняться за свой рассказ, я хотел бы
заранее возразить любому Фоме Неверующему от психологии, который при своей
склонности к издевательским насмешкам, конечно, скажет, что относительная
ясность и последовательность моих сновидений является следствием моей
учености, что знания об эволюции так или иначе прокрадывались в мои сны и
влияли на них. Прежде всего отмечу, что я никогда не был усердным
студентом. Я окончил курс последним среди моих товарищей. Гораздо больше,
чем наукой, я занимался атлетикой и - здесь нет причин, которые мне
помешали бы признаться в этом, - бильярдом.
Пойдем далее. Пока я не поступил в колледж, я ничего не знал об
эволюционном учении, а ведь в детстве и отрочестве я уже жил в мире снов,
в древнем, давнем мире. Должен сказать, однако, что до знакомства с
эволюционным учением сны эти казались мне запутанными, бессвязными. Учение
об эволюции оказалось надежным ключом. Оно дало понимание, дало здравое
объяснение всем причудам атавистического мозга, который, будучи
современным и нормальным, уносился в прошлое, вспять к первобытным
временам, когда человечество только делало свои начальные шаги.
Мне известно, что в ту отдаленную эпоху человека, каким мы его знаем,
не существовало. Значит, я жил и действовал в те дни, когда он лишь
становился человеком.

ГЛАВА III

Чаще всего в раннем детстве мне снилась примерно такая картина:
совсем маленький, я лежу, свернувшись клубочком, на ветвях и сучьях,
образующих подобие гнезда. Порой я перевертываюсь на спину. В таком
положении я провожу целые часы, любуясь игрой солнца на зелени,
колыхающейся над моей головой, и прислушиваясь к шороху листвы, когда ее
шевелит ветер. Временами, если ветер усиливался, мое гнездышко
раскачивалось взад и вперед.
И всегда, находясь в этом гнезде, я остро чувствовал, что я лежу
высоко-высоко над землей, что меня отделяет от нее громадное пространство.
Я никогда не выглядывал из своего гнезда и не смотрел вниз, я не видел
этого пространства, но я знал, что оно существует, что оно начинается
сразу подо мною и постоянно грозит мне, словно пустая утроба кровожадного
чудовища.
Этот сон, безмятежный и спокойный, не перемежаемый никакими
событиями, снился мне в раннем детстве очень часто. Но иногда в него
внезапно врывались странные и ужасающие события - слышались раскаты грома,
разражалась страшная гроза, перед глазами проносились пейзажи, каких я
никогда не видел в своей дневной жизни. Меня обступали кошмары, все
мешалось в моей голове. Я ничего не понимал. В этих снах не было никакой
логики, никакой связи.
Как вы убедились, картины, снившиеся мне, были лишены какой-либо
последовательности. Сначала я видел себя беспомощным младенцем Юного Мира,
лежавшим в гнезде из сучьев и веток, в следующую минуту я был уже взрослый
мужчина Юного Мира, сражающийся с отвратительным Красным Глазом, еще через
минуту я, томимый полдневным зноем, осторожно крался к холодному озерцу.
События и случаи, отделенные друг от друга в Юном Мире целыми годами,
чудовищно сжимаясь в моих снах, протекали в несколько минут или даже
секунд.
Это был настоящий хаос, но обрушивать весь этот хаос на читателя я не
считаю нужным. Все встало на свое место, все разъяснилось лишь тогда,
когда я вырос, превратясь в юношу, когда я перевидел подобных снов не одну
тысячу. Лишь тогда я обрел путеводную нить, с помощью которой прошел по
лабиринту веков, лишь тогда я смог расставить события в нужном порядке. И
тогда же я получил возможность восстановить умственным взором исчезнувший
Юный Мир, увидеть его таким, каким он был, когда в нем жил я или мое
второе <я>. Различие между мной и моим вторым <я> в данном случае не имеет
значения, ибо я, человек нашего времени, жил в те минуты первобытной
жизнью вместе с той, второй моей личностью.
Зная, что надо поменьше пускаться в социологические рассуждения, и
имея в виду прежде всего интересы читателя, я постараюсь изложить
множество разнообразных событий в виде ясного и последовательного
рассказа. Ведь в моих снах все же была какая-то общая связь, их
пронизывала одна некая общая нить. Например, мои дружба с Вислоухим, или
вражда с Красным Глазом, или любовь к Быстроногой. Согласитесь, что из
всего этого вполне мыслимо создать связную и достаточно интересную
повесть.
Мать свою я помню очень плохо. Самое раннее воспоминание о ней - и,
без сомнения, самое ясное - связано с тем, что я лежал на земле. Я был уже
постарше, чем в те дни, когда я находился в гнезде на дереве, но оставался
все таким же беспомощным. Я валялся в сухих листьях, играя ими и издавая
однообразные горловые звуки. Светило теплое солнышко, мне было очень
удобно, я был счастлив. Лежал я на какой-то небольшой поляне. Со всех
сторон поляну обступали кусты и папоротники, за ними высились сплошные
стволы и ветви густого леса.
Вдруг я услышал какой-то звук. Я приподнялся, сел и стал
вслушиваться. Я сидел недвижно, ни разу не пошевелившись. В горле у меня
все стихло, весь я словно превратился в камень. Звук был слышен все ближе
и ближе. Было похоже, что где-то хрюкает свинья. Затем я уловил шум
кустов, раздвигаемых каким-то живым существом. Вслед за этим я увидел, как
закачались потревоженные этим существом папоротники. Потом папоротники
раздвинулись, и я увидел поблескивающие глазки, длинное рыло и белые
клыки.
Это был дикий вепрь. Он с любопытством уставился на меня. Он
несколько раз хрюкнул, переступил, переваливая тяжесть своего тела с одной
ноги на другую и одновременно поводя рылом из стороны в сторону и
раздвигая папоротники. Я сидел, будто каменное изваяние, и не мигая
смотрел на него, сердце мое сжимал страх.
Вполне возможно, что эта неподвижность и полное молчание было как раз
то, что и требовалось от меня. Мне нельзя было кричать, если меня что-то
страшило. Так диктовал мне инстинкт. И вот я сидел, не шевелясь, и ждал,
сам не зная чего. Вепрь раздвинул папоротники и вышел на поляну. В глазах
его уже не чувствовалось никакого любопытства, в них сверкала одна
жестокость. Он встряхнул головой, с угрозой глядя на меня, и сделал по
направлению ко мне маленький прыжок. Он повторил это снова и снова.
Тогда я завопил... или завизжал - я не могу подобрать точного слова,
но это был вопль, крик ужаса. И, как мне кажется, завопив, я поступил тоже
правильно, сделал то, что от меня требовалось. Ибо неподалеку от меня я
услышал ответный крик. Мои вопли на какое-то время смутили вепря, и пока
он в нерешительности переминался с ноги на ногу, на поляну выскочило еще
одно существо.
Она была похожа на большого орангутанга, моя мать, или на шимпанзе, и
в то же время резко отличалась от них. Она была плотнее, кряжистее этих
обезьян и не так волосата. Руки ее были не так длинны, а ноги крепче и
сильнее. На ней не было никакой одежды - только ее собственный волосяной
покров. И могу вас заверить, что в те минуты, когда она от ярости выходила
из себя, это была настоящая фурия.
И как фурия, она выскочила на поляну. Она скрежетала зубами, делала
страшные гримасы, фыркала и кричала пронзительным, долгим криком, который
можно передать приблизительно так: <кх-ах! кх-ах!> Ее появление было столь
неожиданно и устрашающе, что вепрь, щетина которого встала дыбом, невольно
принял оборонительную позу. Мать кинулась сначала прямо к нему, потом ко
мне. Ошеломленный вепрь, казалось, на секунду замер. Как только мать
коснулась меня, я уже прекрасно знал, что мне делать. Я приник к ней всем
телом, прижимаясь к пояснице и цепляясь за нее руками и ногами - да,
ногами; я был способен держаться за нее ногами так же прочно и надежно,
как и руками. Крепко вцепившись в шерстистую талию матери, я ощущал, как
ходит ее кожа, как двигаются в напряженном усилии ее мускулы.
Я уже сказал, что я приник к ней, и в это же мгновение она
подпрыгнула вверх и ухватилась руками за свисавшую ветвь. В следующий миг,
стуча клыками, вслед за ней метнулся вепрь, но проскочил под веткой и не
задел матери. Удивленный своей неудачей, он прыгнул вперед снова и
завизжал, или, вернее сказать, затрубил. Так или иначе, это был настоящий
зов, призыв, ибо скоро со всех сторон сквозь кусты и папоротники
стремительно ринулись свиньи.
Со всех сторон бежали на поляну дикие свиньи - целое стадо свиней. Но
моя мать раскачивалась на конце толстой древесной ветви, в двенадцати
футах над землей, я по-прежнему крепко держался за ее поясницу, и мы были
в полной безопасности. Мать была страшно разгневана. Она лопотала и
визжала, осыпая бранью щетинистое, клыкастое стадо, сгрудившееся под нами.
Трепеща от страха, я тоже вглядывался в разъяренных животных и, стараясь
изо всех сил, подражал визгу и крикам матери.
Откуда-то издалека к нам донеслись такие же крики, только более
глубокие, переходящие в рычащий бас. Вот они стали гораздо громче, и
вскоре я увидел его, моего отца - по всем тогдашним обстоятельствам я
склонен думать, что это был мой отец.
Это был отнюдь не тот располагающий к себе папаша, какими бывают в
большинстве своем отцы. Он выглядел наполовину человеком, наполовину
обезьяной - не обезьяна и не человек. Мне трудно описать его. Ныне нет
ничего похожего ни на земле, ни под землей, ни в земле. По понятиям тех
времен, он был крупным мужчиной, весил он, должно быть, не меньше ста
тридцати фунтов. У него было широкое плоское лицо, его надбровные дуги
нависали над глазами. Глаза сами по себе были малы, они глубоко сидели в
глазницах, расстояние между глаз было узкое. Носа у него практически не
было. То, что можно назвать носом, было плоско, широко, без выступающих
хрящей, а ноздри зияли на лице словно дырки и были обращены прямо на вас,
вместо того, чтобы глядеть вниз.
Лоб был откинут круто назад, а волосы начинали расти прямо у глаз и
покрывали собою всю голову. Сама голова была непропорционально мала и
покоилась тоже на непропорционально толстой, короткой шее.
Во всем его теле чувствовалась некая примитивная экономия - столь же
экономно было скроено тело и у всех нас. Правда, у него была глубокая
грудь, глубокая, как пещера, но не было и признака развитых, надувшихся
мускулов, не было широких раздавшихся плеч, не было отчеканенной прямоты
членов, не было благородной симметрии в общем телесном облике. Тело моего
отца являло собой силу, силу, лишенную красоты; свирепую, первобытную
силу, предназначенную для того, чтобы хватать, сжимать, раздирать,
уничтожать.
Его бедра были тонки, а голени, худощавые и волосатые, кривоваты, и
мускулы на них были тонкие, вытянутые. Да, ноги моего отца были похожи
скорее на руки. Они были жилистые, неровные, шишковатые, почти ничем не
напоминающие те красивые ноги с мясистыми икрами, которыми одарены и вы и
я. Мне помнится, что отец при ходьбе не мог ставить ступню на всю ее
плоскость. Причина этого кроется в том, что у него была хватающая ступня -
скорее рука, чем нога. Большой палец ноги, вместо того, чтобы идти по
одной линии с другими пальцами, противостоял им, как противостоит большой
палец руки, - и такое положение большого пальца на ноге позволяло отцу
схватывать и удерживать предметы ногами, словно это были его вторые руки.
Поэтому-то он не мог при ходьбе ставить ступню на всю ее плоскость.
Необычайна была внешность моего отца, но не менее необычайно было и
то, как он явился к нам, когда мы сидели на ветке, глядя на беснующееся
внизу стадо свиней. Он мчался к нам по деревьям, прыгая с ветки на ветку,
с дерева на дерево, и двигался он очень быстро. Я вижу его даже сейчас,
когда, бодрствуя, при свете дня пишу эти строки: он раскачивается на
ветках, четырехрукое, волосатое существо, завывающее от ярости; на секунду
он замирает на месте, колотя себя стиснутыми кулаками в грудь, потом
прыгает, покрывая десять - пятнадцать футов пространства, цепляется одной
рукой за ветку и вновь раскачивается, чтобы снова, пролетев по воздуху,
схватить другой рукой новую ветку - и так все дальше, все дальше - никогда
не колеблясь, никогда не становясь в тупик перед тем, как проложить себе
этот путь по деревьям.
Глядя на него, я ощущал и в самом себе, в своих собственных мускулах
некий порыв, некое желание вот так же взлететь на деревья, прыгая с ветки
на ветку; и я уже чувствовал, что во мне, в моих мускулах скрыта энергия,
которая может одолеть все это. Тут нет ничего странного. Наблюдая, как их
отцы взмахивают топорами и валят деревья, мальчишки чувствуют всем своим
существом, что придет время, когда и они будут взмахивать топорами и
валить деревья. Именно такое чувство жило и во мне. Жизнь, которая билась
во мне, предназначала меня делать то, что делал мой отец, она нашептывала
мне тайные, честолюбивые мечтания об этих прыжках в воздухе, об этих
лесных полетах.
Но вот отец уже с нами. Ярости его нет границ. Я живо помню, как
гневно выпятилась его нижняя губа, когда он взглянул вниз на стадо свиней.
Он зарычал, словно собака; мне бросились в глаза его большие, как клыки,
зубы; увидев их, я был потрясен.
Все, что делал теперь отец, еще больше злило свиней. Он отламывал
сучья и ветки и кидал их вниз на наших врагов. Вися на одной руке, он
подпрыгивал в воздухе над самыми свиными рылами, не давая, однако, тронуть
себя. Он мучил врага, издевался над ним, а свиньи стучали клыками,
взвизгивая в бессильной злобе. Не удовлетворившись этим, отец выломал
увесистую дубинку и, повиснув на одной руке и одной ноге, стал тыкать
разъяренных животных дубинкой в бока и колотить их по мордам. Надо ли
говорить, как потешались этим зрелищем мы с матерью?
Но любая приятная вещь в конце концов надоедает, и мой отец, злобно
смеясь, вновь пустился в путь по деревьям. Теперь мои честолюбивые мечты о
воздушных полетах вмиг схлынули начисто. Я пугливо прижимался к матери,
вздрагивая всякий раз, когда она прыгала с ветки на ветку. Помню, как
однажды ветка обломилась под ее тяжестью. Мать сделала отчаянное, яростное
движение, устремляясь в полет, послышался треск сучьев, и я был захлестнут
болезненным ощущением падения, летя в пустом пространстве вместе с
матерью. Лес, сияние солнца на шелестящих листьях - все потемнело и
исчезло из моих глаз. Последнее, что я видел, это отец, остановившийся на
секунду, чтобы оглянуться на нас. Затем меня поглотила черная пустота.
В следующее мгновение я проснулся, лежа в своей кровати, на
простынях, проснулся весь в поту, дрожащий, с ощущением тошноты. Окно было
открыто, и в комнату вливалась струя прохладного воздуха. Спокойно горел
ночник. И, глядя на все это, я заключил, что мы удачно скрылись от диких
свиней и что мы не упали на землю - иначе как бы я, тысячу веков спустя,
оказался тут, в этой спальне, чтобы вдруг все это припомнить?
А теперь поставьте на минуту себя на мое место. Перенеситесь
воображением в мои безоблачные младенческие годы, поспите со мной в одной
спальне и представьте себе, что это вам снятся такие кошмарные сны. Не
забывайте, что я был неопытный ребенок. За всю мою жизнь я никогда не
видел дикого вепря. Скажу больше, я никогда не видел и домашней свиньи.
Самое близкое мое знакомство со свиньей заключалось в том, что я глядел на
шипящую в жире жареную ветчину, поданную к завтраку. И однако дикие вепри,
реальные, как сама жизнь, обступали меня в моих сновидениях, и я вместе со
своими чудовищными родителями летел и прыгал по ветвям величественных
древних лесов.
Станете ли вы удивляться, если я скажу, что был напуган, подавлен
этими ночными кошмарами? Я был поистине проклят. И что хуже всего, я
боялся кому-либо признаться в этом. Боялся неведомо почему - из всех
возможных причин такой скрытности я могу назвать лишь постоянно
испытываемое мною чувство вины. Но какая вина, в чем она именно
заключалась, - на это я не в силах был ответить. Так и случилось, что я
молча страдал долгие годы, пока не стал взрослым и не разобрался, откуда
идут мои сны, в чем их истинный корень.

ГЛАВА IV

Есть одна загадочная вещь во всех моих доисторических воспоминаниях.
Речь идет о неопределенности, расплывчатости понятия времени. Я далеко не
всегда знаю последовательность событий, часто я не могу сказать, сколько
времени отделяет какие-нибудь события друг от друга - год, два, четыре или
пять. Я могу приблизительно судить о том, как шло время, лишь по
изменениям во внешности и занятиях моих близких.
Я могу также отыскать известную логику событий, перебирая все что
случилось. Например, нет никакого сомнения в том, что наш прыжок на
деревья, когда мы спасались от диких свиней, и наше бегство, и наше
падение имели место раньше, чем я познакомился с Вислоухим, который стал
мне, можно сказать, закадычным другом. Я уверен также, что именно между
этими двумя событиями я потерял мать.
У меня нет иных воспоминаний об отце, кроме тех, которыми я уже
поделился. В последующие годы жизни он ни разу не появлялся на моих
глазах. И, насколько я знаю ход событий, единственное объяснение такого
обстоятельства заключается в том, что отец погиб вскоре после приключения
с дикими свиньями. А что отец погиб безвременно, в этом нет никаких
сомнений. Он был полон сил, и только внезапная и насильственная смерть
могла унести его. Но я не знаю, каким образом он погиб: утонул ли он в
реке, пожрала ли его змея, или он попал в желудок Саблезубого, старого
тигра. Обо всем этом у меня нет ни малейшего представления.
Следует учесть, что я вспоминаю из доисторических дней только то, что
видел сам, собственными глазами. Если моя мать и знала, как именно погиб
отец, она никогда не говорила мне об этом. Я даже сомневаюсь, была ли она
способна рассказать все то, что знала: так скуден был ее словарь. В те дни
весь словарь Племени состоял, может быть, из тридцати или сорока звуков.
Я называю их именно звуками, а не словами, ибо они были ближе
все-таки к звукам. У них не было постоянного значения, им нельзя было
придать новый смысл посредством прилагательных или наречий. Эти изощренные

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIP НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 118664
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 0