ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Себестьян Жапризо
Ловушка для Золушки

Изд. `Орлов и сын`, Москва, 1992 г.
ОСR Палек, 1998 г.


МНЕ СУЖДЕНО УБИТЬ

Жили-были когда-то, давным-давно, три девочки. Первой считалась Ми,
второй - До, третьей - Ля. И была у них крестная, душистая-предушистая,
и она никогда не читала детям нотаций. Прозвали они ее `крестная Мидо-
ля`.
Бывало, играют они во дворе, и крестная, здороваясь, целует Ми, а До
не целует, не поцелует и Ля.
И, бывало, играют они в свадьбу. Крестная непременно выберет себе в
пару Ми, ни за что не выберет ни До, ни Ля.
А бывало у них и огорчение: крестная уезжает. Плачет она, прощаясь с
Ми, ничего не скажет она До, ничего не скажет она на прощание Ля.
Самая красивая из трех этих девочек - Ми, самая умная - До, ну а Ля
скоро умрет.
День ее похорон - памятный в жизни Ми и До. Вереницей стоят зажженные
свечи, горкой высятся шляпы на столе в церковном притворе. Гробик Ля бе-
лый, земля на кладбище сырая, вязкая. Яму роет человек в куртке с золо-
тыми пуговицами. На похороны приехала крестная Мидоля. И, когда Ми ее
целует, крестная говорит: `Ненаглядная ты моя`. А До она говорит: `Ты
запачкаешь мне платье!`
Проходят годы. Крестная Мидоля живет далеко-далеко и шлет письма с
грамматическими ошибками, а рассказывают о ней шепотом, сначала она бед-
ная и шьет обувь для богатых дам. А потом ей удается разбогатеть, и в
мастерских ее делают женскую обувь для бедных. А потом у нее уже столько
денег, что она скупает красивые дома. И однажды - когда помер дедушка -
она приезжает в большущей машине. Она дает Ми примерить свою красивую
шляпку, а на До смотрит и не узнает ее. Земля на кладбище сырая, вязкая,
а человек, который засыпает дедушкину могилу, носит куртку с золотыми
пуговицами.
Со временем До станет Доменикой, а Ми-далекой Мишелью; они видятся
только изредка, когда Мишель приезжает на каникулы и дает кузине До при-
мерить свои пышные наряды из органди, и, что бы Мишель ни сказала, все
кругом умиляются, а крестная шлет ей письма, в которых называет ее `сво-
ей ненаглядной`. И настанет день, когда Ми заплачет над могилой матери.
Земля на кладбище сырая, вязкая, крестная обнимает за плечи Ми, Мики,
Мишель и что-то ей нежно шепчет, а что - До не слышит.
И потом Ми - она в трауре, потому что у нее не стало матери, - скажет
кузине До: `Мне нужно, нужно, чтобы меня любили`. Когда они идут гулять,
она же берет До за руку и не выпускает ее. Она говорит своей кузине До:
`Если ты поцелуешь меня, если прижмешь меня к себе, я никому об этом не
скажу, мы с тобой поженимся`.
А некоторое время спустя - то ли через два, то ли через три года - Ми
простится с отцом на асфальтовой дорожке аэродрома, подле огромной пти-
цы, что унесет его вдаль, в свадебное путешествие с крестной Мидоля, в
город, который До разыскивает, водя пальцем по картам своего школьного
атласа.
А еще через некоторое время Ми уже больше нигде не встретишь, разве
что на фотографиях в журналах с глянцевитой обложкой. То увидишь ее с
распущенными по плечам длинными черными волосами, в бальном платье, вхо-
дящую в огромный зал, весь в мраморе и позолоте. То предстанет перед то-
бой длинноногая девушка в белом купальном костюме, лежащая на палубе бе-
лого парусника. А иной раз она ведет маленькую открытую машину, на кото-
рую карабкаются, цепляясь друг за друга и размахивая руками, какие-то
молодые люди. Иногда хорошенькое личико Мики серьезно, брови над краси-
выми светлыми глазами немного насуплены, но это потому, что ее слепит
играющее на снегу солнце. А иногда она улыбается совсем близко, глядя
прямо в объектив, и под фотографией написано по-итальянски: `Когда-ни-
будь эта девушка станет одной из самых богатых наследниц в стране`.
Пройдут еще годы, крестная Мидоля умрет, как умирают феи, в своем
дворце-то ли во Флоренции, то ли в Риме, то ли на берегу Адриатического
моря, - и не кто иной, как До, выдумает эту сказку, хоть и отлично знает
(ведь она уже не маленькая девочка), что сказка эта-ложь.
Правды в ней чуть, но и этого довольно, чтобы До не спалось по ночам,
да и крестная Мидоля ведь не фея, а всего лишь богатая старуха, которая
пишет безграмотные письма, и До видела ее только на похоронах, и она
вовсе ей не крестная, да и Мишель ей вовсе не кузина-это просто расхожие
слова, какие говорят кухаркиным детям вроде До и Ля: и звучит приятно, и
вреда никому не принесет.
Сверстница юной принцессы с длинными волосами, украшающей иллюстриро-
ванные журналы, двадцатилетняя До всю свою жизнь получает на Рождество
открытые туфельки, шитые во Флоренции. Оттого, может быть, она и считает
себя Золушкой.


УБИЛА

Вспышка яркого света ножом полоснула по глазам. Кто-то склоняется на-
до мной, чей-то голос пронзает мой мозг, я слышу крики, отдающиеся эхом
в дальних коридорах, но знаю: это кричу я. Я вдыхаю открытым ртом тьму,
наполненную незнакомыми лицами, чьим-то шепотом, и снова умираю, счаст-
ливая.
Через мгновение - через день, неделю, год-свет вспыхивает снова по
другую сторону моих смеженных век, мои руки горят, и рот и глаза тоже.
Меня катят по пустым коридорам, я опять кричу, вокруг тьма.
Иногда боль сосредоточивается в одной точке, где-то в затылке. Иногда
я чувствую, что меня передвигают, куда-то катят, и боль растекается по
жилам, как поток пламени, иссушающий кровь. Во тьме подчас возникает
огонь или вода, но я больше не мучаюсь. Полосы огня наводят ужас. А во-
дяные струи-холодные, от них мне сладко спится. Так хочется, чтобы рас-
таяли эти лица, чтобы угасли эти шепоты. Когда я ловлю ртом тьму, я жаж-
ду чернейшей, беспросветной тьмы, жажду погрузиться поглубже в ледяную
воду и никогда не всплывать.
И вдруг я всплываю, выталкиваемая болью во всем теле, пригвожденная
глазами к возникшему надо мной белому свету. Я отбиваюсь, издаю вопли, я
слышу свои крики где-то очень далеко, и голос, пронзающий мой мозг,
что-то грубо говорит, но что - я не понимаю.
Тьма. Лица. Шепоты. Мне хорошо. Милая деточка, если ты опять при-
мешься за свое, я отхлестан) тебя по щекам пожелтевшими от сигарет папи-
ными пальцами. Зажги папину сигарету, моя цыпочка, огонь, погаси спичку,
огонь. Белизна. Болят руки, рот, глаза.
Не шевелитесь. Не шевелитесь, моя маленькая. Вот так, тихонечко. Я
ведь не делаю больно. Кислород. Тихонечко. Вот так, умница, умница.
Тьма. Лицо женщины. Дважды два-четыре, трижды двашесть, линейкой ее
по пальцам! У выхода стройся в ряды. Хорошенько открывай рот, когда по-
ешь. Все лица всплывают, построились попарно. Где сиделка? Я не хочу,
чтобы в классе шептались. Когда будет хорошая погода, пойдем купаться.
Она разговаривает? Сначала она бредила. После пересадки кожи жалуется на
боль в руках, на лицо не жалуется. Море. Если далеко заплывешь, утонешь.
Она жалуется на мать и на какую-то учительницу, которая била ее линейкой
по пальцам. Над моей головой прокатились волны. Вода, волосы в воде, ны-
ряй, воскресни, свет.
Я воскресла в одно сентябрьское утро, лежа на спине, укутанная в чис-
тые простыни, руки и лицо у меня больше не горели. У моей кровати было
большое окно, передо мной - большой солнечный зайчик.
Вошел какой-то мужчина, говорил со мной очень ласково, жаль, что так
мало. Просил меня быть умницей, не пытаться поворачивать голову или ше-
велить руками. Он говорил, отчеканивая каждое слово по слогам. Он был
спокоен и внушал спокойствие. У него длинное угловатое лицо, большие
черные глаза. Больно мне было только от его белого халата. Он это понял,
заметил, что я жмурюсь.
Во второй раз он пришел в сером пиджаке. Опять говорил со мной. Поп-
росил закрывать глаза, когда я хочу сказать `да`. Мне больно? Да. Голо-
ва? Да. Руки? Да. Лицо? Да. Я понимаю, что он говорит? Да. Потом он
спросил, знаю ли я, что случилось. Увидел, что я отчаянно раскрыла гла-
за.
Он ушел, сиделка сделала мне укол, чтобы я спала. Она большая, с
большими белыми руками. Я поняла, что мое лицо не голое, как у нее, а
закутано. Я постаралась ощутить на своей коже повязки, мази. Я мысленно
проследила - петля за петлей - бинт, который окутывал мою шею, переходил
на затылок и темя, потом на лоб, оставляя глаза свободными, спускался к
нижней части лица и дальше - кругами, кругами. Я заснула.
В последующие дни я стала кем-то, кого перекладывают, кормят, возят
по коридорам, кто закрывает глаза один раз, если хочет сказать `да`, и
два раза, если хочет сказать `нет`, кто не кричит, а истошно вопит во
время перевязок, кто пытается с помощью глаз дать выход теснящимся в го-
лове вопросам, кто не может ни говорить, ни двигаться; я превратилась в
животное, чье тело очищают мазями, а мозг - уколами, в существо безру-
кое, безликое; я стала - Никто.
- Через две недели снимем с вас повязки, - сказал мне доктор с угло-
ватым лицом. - По правде говоря, немножко жаль: вы мне нравитесь такой,
похожей на мумию.
Он назвал мне свою фамилию: Дулен. Радовался тому, что через пять ми-
нут я помнила ее, а еще больше тому, что я способна повторить ее не ко-
веркая. Сначала, когда он наклонялся надо мною, он говорил только: `моя
барышня`, `малютка`, `умница`. Я повторяла: `мобашкола`, `малинейка`,
`умнисердие - слова, которые мое сознание отмечало как неправильные, но
одеревенелые губы выговаривали помимо моей воли. Позднее доктор Дулен
назвал это `столкновением поездов`, он говорил, что это не так неприят-
но, как прочее, и очень быстро пройдет.
И впрямь, мне понадобилось меньше десяти дней, чтобы научиться узна-
вать услышанные мною глаголы и прилагательные. На имена нарицательные у
меня ушло еще несколько дней. Но я никак не могла осмыслить имена
собственные. Мне удавалось повторять их так же правильно, как и все дру-
гое, но они не вызывали в памяти ничего, кроме слов доктора Дулена. За
исключением некоторых - таких, как Париж, Франция, Китай, площадь Массе-
ны или Наполеона, они оставались запертыми в неведомом мне прошлом. Я
заучивала их заново, и все. Бесполезно, впрочем, было объяснять мне, что
означает `есть`, `ходить`, `автобус`, `череп`, `клиника` или любое дру-
гое слово, если оно не подразумевало определенного человека, места, со-
бытия. Доктор Дулен говорил, что это в порядке вещей и не надо волно-
ваться.
- Вы помните мою фамилию?
- Я помню все, что вы говорили. Когда мне можно будет себя увидеть?
Он куда-то шагнул, и, когда я попыталась проследить его движения, у
меня заболели глаза. Вернулся он с зеркалом. Я погляделась в зеркало.
Вот она - я: два глаза и рот в длинном твердом шлеме из марли и белых
бинтов.
- Чтобы разбинтовать все это, понадобится добрых полтора часа. А вот
то, что там скрывается, кажется, будет прелестно.
Он держал зеркало передо мной. Я полулежала, опираясь на подушки, ру-
ки мои, привязанные к краям кровати, были вытянуты вдоль тела.
- Когда мне развяжут руки?
- Скоро. Надо быть умницей и поменьше шевелиться. Их будут привязы-
вать только на ночь.
- Я вижу свои глаза. Они голубые.
- Да. Голубые. А теперь будьте паинькой: не двигаться, не думать.
Спать. Я приду опять во второй половине дня.
Зеркало исчезло, а с ним и эта штуковина с голубыми глазами и ртом.
Длинное угловатое лицо снова оказалось передо мной.
- Бай-бай, мумия.
Я почувствовала, что перехожу в лежачее положение. Мне хотелось уви-
деть руки доктора. Лица, руки, глаза - сейчас это было для меня самым
важным. Но он ушел, и я заснула без укола, всем своим телом ощущая уста-
лость и повторяя имя, такое же незнакомое, как и все другие, - свое
собственное имя.
- Мишель Изоля. Меня зовут Ми или Мики. Мне двадцать лет. Будет двад-
цать один в ноябре. Родилась в Ницце. Мой отец по-прежнему живет в Ниц-
це.
- Не спешите, мумия. Вы проглатываете половину слов и переутомляе-
тесь.
- Я помню все, что вы говорили. Несколько лет я жила в Италии с те-
тей, в июне она умерла. Я получила ожоги во время пожара три месяца тому
назад.
- Так. Что я вам еще рассказывал?
- У меня была машина. Марки `МГ`. Зарегистрирована за номером ТТХ
66-43-13. Белого цвета.
- Молодец, мумия.
Я хотела его удержать, но вверх по руке у меня и дальше, до самого
затылка, пробежала острая боль. Он всегда бывал у меня не больше нес-
кольких минут. Затем мне давали какое-то питье со снотворным.
- Моя машина была белая. Марки `МГ`. Регистрационный номер ТVХ
66-43-13.
- Дом?
- Он стоит на мысе Кадэ. Это между Ла-Сьота и Бандолем. Двухэтажный,
три комнаты и кухня внизу, три комнаты и две ванные наверху.
- Не так быстро. Ваша спальня?
- Выходит окнами на море и на поселок, который называется Лек. Стены
выкрашены в голубой и белый цвет. Нет, но это и вправду глупо. Я помню
все, что вы говорите.
- Это важно, мумия.
- Важно то, что я это повторяю. А в памяти это ничего не вызывает.
Одни слова, и все.
- Вы бы могли повторить их по-итальянски?
- Нет. Я помню только: саmеrа, саsа, mассhinа, Мааnса. Я ведь вам уже
говорила!
- Ну, на сегодня довольно. Когда вы еще немного окрепнете, я покажу
вам фотографии. Мне их дали три полные коробки. Так что теперь я знаю
вас лучше, чем вы сами, мумия.
Оперировал меня некий доктор Шавер, в Ницце, спустя три дня после по-
жара. По словам доктора Дулена, наблюдать работу Шавера, проделанную
после перенесенных мною в один день двух кровотечений из ран, было одно
удовольствие; каждая деталь в ней - просто чудо, но он не пожелал бы ни
одному хирургу повторить эту операцию.
Затем я лежала в Булонском лесу, в клинике доктора Динна, куда меня
поместили через месяц после первой операции. В самолете у меня было
третье кровотечение, потому что летчику за четверть часа до посадки
пришлось набирать высоту.
- Доктор Динн занимался вами после того, как стало ясно, что пересад-
ка кожи прошла благополучно. Он сделал вам красивый носик. Я видел слеп-
ки. Уверяю вас, получилось очаровательно.
- А вы кто?
- Я зять доктора Шавера. Служу при Святой Анне. Наблюдаю вас с того
самого дня, как вас перевезли в Париж.
- И что со мной делали?
- Здесь? Вам, мумии, сделали прехорошенький носик.
- А раньше?
- Это уже несущественно, раз это позади. Ваше счастье, что вам двад-
цать лет.
- Почему мне нельзя никого видеть? Я уверена: когда увижу отца или
кого-нибудь, кого я прежде знала, я с ходу все вспомню.
- У вас удивительная способность находить нужное слово, моя крошка.
`С ходу` вы уже получили удар по черепу, да такой, что порядком нас по-
мучил. Чем меньше вы будете получать их теперь, тем лучше.
Он улыбнулся, медленно протянул руки, осторожно, без нажима притро-
нулся к моему плечу:
- Не терзайтесь, мумия. Все образуется. Через некоторое время ваши
воспоминания вернутся к вам, одно за другим, потихонечку, чтобы вам не
было бо-бо. Есть много видов амнезии, почти столько же, сколько больных
ею. А у вас очень, очень симпатичная амнезия. Ретроградная, частичная,
без потери речи, без малейшего заикания, но при этом с таким широким и
мощным кругом действия, что теперь этот зияющий провал непременно будет
зарастать. И останется от него только вот этакая, совсем махонькая ще-
лочка.
Он показал пальцами, какая, сблизив большой с указательным.
Улыбаясь, он медленно встал - специально так медленно, чтобы я не
слишком напрягала глаза.
- Будьте умницей, мумия.
Наступило время, когда я стала настолько `умницей`, что меня переста-
ли глушить трижды в день пилюлями снотворного - мне их давали в бульоне.
Это было в конце сентября, месяца три спустя после того ужасного, что со
мной произошло. Я могла притворяться спящей, а моя память - вдоволь
биться о прутья моей клетки.
Где-то были залитые солнцем улицы, пальмы у моря, школа, класс, учи-
тельница с гладко причесанными волосами, красный шерстяной купальник,
озаренные огнями иллюминации ночи, военный оркестр, плитка шоколада, ко-
торую протягивает американский солдат, дальше - провал.
Затем вспышка ослепительного белого света, руки сиделки, лицо доктора
Дулена.
Временами я очень ясно, с гнетущей и пугающей ясностью видела перед
собою толстые руки мясника, с топорными как будто, а все же ловкими
пальцами, одутловатое мужское лицо, бритую голову. То были руки и лицо
доктора Шавера, которые я видела между двумя погружениями в забытье,
между двумя коматозными состояниями. Воспоминание о Шавере относилось,
должно быть, к июлю, когда он вернул меня в этот мир - белый, равнодуш-
ный, непонятный.
Умостив больной затылок на подушке, закрыв глаза, я подсчитывала в
уме. Подсчеты эти складывались передо мною как на грифельной доске. Мне
двадцать лет. Американские солдаты, по словам доктора Дулена, раздавали
шоколад детям то ли в 1944, то ли в 1945 году. Предел моей памяти-первые
пять-шесть лет жизни. Пятнадцать лет как резинкой стерло.
Я привязалась к именам собственным, потому что они ничего во мне не
вызывали, никак не были связаны с той новой жизнью, какою меня заставля-
ли жить. Жорж Изоля, мой отец. Флоренция, Рим, Неаполь, Лек, мыс Кадэ.
Но тщетно я их твердила: потом я узнала от доктора Дулена, что билась о
глухую стену.
- Я же просил вас, мумия: лежите смирно. Если имя вашего отца вам ни
о чем не говорит, выходит, вы забыли отца вместе со всем прочим. Это еще
ничего не значит, что вы не помните его имя.
- Но ведь, когда я произношу: `река`, `лисица`, то знаю, о чем гово-
рю. А разве я после случившегося видела реку, лисицу?
- Слушайте, цыпушка, когда вы встанете на ноги, у нас с вами обо всем
этом будет длинный разговор, обещаю вам! А сейчас мне бы хотелось, чтобы
вы были умницей. Но одно вам надо усвоить: вы замкнуты в рамки опреде-
ленного, изученного, я бы даже сказал - нормального процесса. Каждое ут-
ро мне приходится видеть с десяток стариков, которые не разбивали себе
голову, однако испытывают почти в точности то же самое. Пяти - или шес-
тилетний возраст - таков примерно предел их памяти. Они помнят свою
школьную учительницу, а вот собственных детей или внуков - нет. Это не
мешает им перебрасываться в картишки. Они забыли почти что все, а вот
карточные ходы или как скрутить цигарку - помнят. Так-то. Вы задали нам
хлопот своей амнезией старческого характера. Будь вам сто лет, я бы ска-
зал: `Желаю здравствовать`, - и сбросил бы вас со счетов. Но вам двад-
цать. Поэтому нет и одного шанса на миллион, что вы останетесь такой,
как сейчас. Поняли?
- Когда мне можно будет увидеть отца?
- Скоро. Через несколько дней с вашего лица снимут это средневековое
украшение. А там посмотрим.
- Я бы хотела знать, что со мной такое было.
- Немного погодя, мумия. Есть вещи, в которых я хочу быть вполне уве-
рен, а если я слишком долго буду сидеть у вас, вы устанете. Ну-ка, номер
вашей машины?
- 66-43-13. ТТХ.
- Вы нарочно называете номер в обратном порядке?
- Да, нарочно! Хватит с меня! Я хочу двигать руками! Хочу увидеть от-
ца! Хочу выбраться отсюда! Вы изо дня в день заставляете меня повторять
всякую чушь! Хватит!
- Смирно, мумия.
- Не называйте меня так!
- Прошу вас, успокойтесь!
Я подняла руку - огромный гипсовый кулак. В этот вечер со мной было
то, что врачи назвали припадком. Пришла сиделка. Мне снова привязали ру-
ки к кровати. Доктор Дулен стоял передо мной у стены, пристально глядя
на меня злым, полным обиды взглядом.
Я бешено выла, не ведая, на кого я бешусь, на него или на себя. Мне
сделали укол. Пришли еще сиделки, еще врачи. Именно тогда, кажется, я
впервые ясно представила себе свой физический облик. У меня было такое
ощущение, словно я вижу себя со стороны глазами тех, кто на меня в эту
минуту смотрел, словно бы я раздвоилась в этой белой комнате, на этой
белой кровати. Бесформенное существо с тремя отверстиями на месте лица -
уродливое, постыдное, воющее. Я выла от омерзения.
Потом меня несколько дней подряд навещал доктор Динн и разговаривал
со мной так, будто я пятилетняя девчонка, немного избалованная и распу-
щенная, которую надо приструнить, иначе ей же самой будет хуже.
- Если вы еще раз закатите такую сцену, я за последствия не отвечаю.
Неизвестно, что мы обнаружим под вашими повязками. Пеняйте тогда на се-
бя.
Доктор Дулен не навещал меня целую неделю. Я сама много раз просила
его вызвать. Моя сиделка, которой, должно быть, сделали выговор после
моего припадка, отвечала на вопросы нехотя. Руки мне она отвязывала
только на два часа в день и эти два часа не спускала с меня глаз, подоз-
рительно и напряженно следя за мною.
- Это вы дежурите при мне, когда я сплю?
- Нет.
- А кто?
- Другая.
- Я хотела бы увидеть отца.
- Не положено.
- Тогда доктора Дулена.
- Доктор Динн не позволяет.
- Скажите мне что-нибудь.
- Что?
- Что угодно. Поговорите со мной.
- Запрещено.
Я смотрела на ее большие руки - они казались мне такими красивыми и
надежными. Наконец она почувствовала мой взгляд, он ее стеснял.
- Нечего следить за мной.
- Нет, это вы следите за мною.
- Приходится, - отвечала она.
- Сколько вам лет?
- Сорок шесть лет.
- Сколько времени я здесь?
- Семь недель.
- Это вы ходили за мной все семь недель?
- Я. Ну, хватит разговаривать.
- А какая я была в первые дни?
- Лежали неподвижно.
- Бредила?
- Случалось.
- А что я говорила?
- Ничего интересного.
- Ну что, например?
- Не помню.
К концу второй недели, второй вечности, доктор Дулен вошел в мою ком-
нату с каким-то свертком под мышкой. На нем был забрызганный грязью неп-
ромокаемый плащ, который он даже не снял. В оконные стекла у моей крова-
ти барабанил дождь.
Он подошел ко мне и очень быстро и, как обычно, легко прикоснулся к
моему плечу:
- Здравствуйте, мумия.
- Долго же я ждала вас!
- Знаю, - ответил он. - А я зато получил подарок.
Он рассказал мне, что кто-то, не из клиники, прислал ему после моего
припадка цветы. Букет георгинов - любимые цветы госпожи Дулен. К букету
был приложен брелок с кольцом для ключей от машины. Дулен показал мне
эту вещицу. Золотая, круглая, похожа на висячий замочек и звонит через
столько минут, на сколько ее поставишь. Очень удобно, когда стоишь в
`голубой зоне`.
- Это вам мой отец подарил?
- Нет. Одна дама, что взяла вас на свое попечение после кончины вашей
тетушки. В последние годы вы встречались с ней гораздо чаще, чем с от-
цом. Зовут ее Жанна Мюрно. Она поехала вслед за вами в Париж. Справляет-
ся о вас три раза в день.
Я ответила, что это имя ничего мне не говорит. Дулен взял стул, под-
сел ко мне, завел свой брелок-таймер и положил его у моего плеча на кро-
вать.
- Через четверть часа он зазвонит. И мне надо будет уходить. Вы хоро-
шо себя чувствуете, мумия?
- Мне не хочется, чтобы вы меня так называли.
- Завтра я перестану вас так называть. Утром вас повезут в операцион-
ную. Там снимут повязки. Доктор Динн считает, что все хорошо зарубцева-
лось.
Он развернул сверток. В нем оказались фотографии, на них была снята
я. Он показывал мне их по одной, следя за моим взглядом. Похоже, он не
надеялся, что они пробудят во мне какое-нибудь воспоминание. Так оно и
вышло. Я увидела черноволосую девушку, на одних фотографиях лет шестнад-
цати, на других-лет восемнадцати, и нашла ее прехорошенькой: она охотно
и много улыбалась, у нее были длинные ноги и тонкая талия.
Снимки были замечательные, но при виде них меня охватывал ужас. Я да-
же не попыталась вспомнить лицо девушки со светлыми глазами, как и запе-
чатленные на снимках пейзажи. Напрасный труд - я поняла это сразу, едва
взглянула на первое фото. Я жадно рассматривала себя и была счастлива и
несчастна; такой несчастной я еще ни разу не чувствовала себя с тех пор,
как открыла глаза под белым светом лампы. Мне хотелось и смеяться, и
плакать. В конце концов я заревела.
- Ну-ну, цыпушка. Не глупите.
Он убрал фотографии, как мне ни хотелось еще их рассматривать.
- Завтра я покажу вам другие снимки, где вы не одна, а с Жанной Мюр-
но, с тетушкой, с отцом, с друзьями, ведь всего три месяца назад у вас
были друзья. Не следует особенно надеяться, что это вернет вам прошлое.
Но это вам поможет.
Я сказала: `Да, я вам верю`. Брелок-таймер зазвонил у моего плеча.
Из операционной я пришла на собственных ногах, но меня поддерживали
сиделки и ассистент доктора Динна. Тридцать шагов по коридору; правда,
из-под полотенца, которым мне закутали голову, я видела впереди только
каменный пол: шашечницу в черную и белую клетку. Руки мои устали больше,
чем ноги, потому что кисти еще не освободили от тяжелых шин.
Меня усадили, подложив под спину подушку. Доктор Динн, в пиджаке, без
халата, пришел вслед за нами в мою комнату. По-видимому, он был доволен.
Смотрел он на меня как-то странно, внимательно следя за каждым моим дви-
жением. Мое голое лицо казалось мне холодным как лед.
- Я бы хотела себя увидеть.
Доктор Динн кивнул сиделке. Он был низенький, тучный, лысоватый. Си-
делка подошла к моей кровати с тем самым зеркалом, в котором я две неде-
ли назад увидела себя в маске.
Мое лицо. Мои глаза, смотрящие мне в глаза. Короткий прямой нос.
Гладкие выдающиеся скулы. Пухлые губы, приоткрывшиеся в тревожной, чуть
жалобной улыбке. Кожа не мертвенно-бледная, как я ожидала, а розовая,
словно свежевымытая. Лицо, в общем, приятное, но лишенное естественнос-
ти, оттого что я еще боялась напрягать мышцы; мне, правда, показалось,
что за счет выступающих скул и подтянутых к вискам уголков глаз оно при-
обрело ярко выраженный азиатский облик. Мое неподвижное и ошеломляющее
лицо, по которому скатились сперва две теплые слезы, а за ними еще, и
еще, и еще... мое собственное лицо, которое заволоклось туманом и стало
неразличимо.
- Волосы у вас отрастут быстро, - сказала сиделка, - поглядите, как
они погустели за три месяца под повязкой. Ресницы у вас тоже станут
длинней.
В больнице все звали ее сестрой Раймондой. Она прилагала все свое
старание, пытаясь сделать мне `прическу`: мои жалкие волосенки, прикры-
вавшие шрамы на голове, она начесывала прядку за прядкой, чтобы они выг-
лядели гуще. Протирала ватой мне лицо и шею, приглаживала щеточкой бро-
ви. Должно быть, она больше не сердилась на меня за припадок. Каждый
день она наводила на меня такой лоск, словно собиралась замуж выдать. И
все приговаривала:
- Вы похожи на китайского божка, а еще на Жанну д`Арк. Знаете, кто
такая Жанна д`Арк?
По моей просьбе она принесла откуда-то большое зеркало, и оно висело
на спинке кровати, у меня в ногах. Я не отрывала от него глаз, разве
только когда засыпала.
Сиделка стала разговорчивее, болтала со мной в долгие послеобеденные
часы. Она вязала, курила, сидя так близко от меня, что я могла,
чуть-чуть нагнув голову, увидеть в зеркале и ее, и свое лицо.
- Давно вы работаете сиделкой?
- Двадцать пять лет. А здесь - десять.
- У вас были такие больные, как я?
- Есть много людей, которым хочется переделать себе нос.
- Я же не о таких говорю.
- За больной, потерявшей память, я однажды ухаживала. Это было давно.
- Она выздоровела?
- Она была очень старая.
- Покажите мне еще раз фотографии.
Она брала с комода коробку, оставленную нам доктором Дуленом. Один за
другим показывала мне кадры, которые никогда и ничего не воскрешали в
моей памяти и даже не доставляли мне удовольствия, как в первые минуты,
когда казалось, будто я вот-вот припомню, что было потом, после сцены,
запечатленной на листе глянцевой фотобумаги формата 9 на 13 сантиметров.
В двадцатый раз я разглядывала эту незнакомку-ту, кем прежде была я,
- и теперь она нравилась мне меньше, чем девушка с короткими волосами,
поселившаяся в ногах моей кровати.
Рассматривала я и тучную женщину в пенсне, с обвислыми щеками. Это
была моя тетя Мидоля. Она никогда не улыбалась, носила на плечах шали и
всегда снималась сидя.
Я изучала Жанну Мюрно, которая пятнадцать лет преданно служила моей
тетке, последние шесть-семь лет не разлучалась со мной и поехала вслед
за мною в Париж, когда меня перевезли сюда после операции в Ницце. А пе-
ресадка кожи? Ведь квадратный лоскут кожи - двадцать пять сантиметров на
двадцать пять - я получила от нее. И свежие цветы ежедневно, и ночные
рубашки - правда, ими я пока только любовалась - и всякая косметика - ею
мне еще не разрешали пользоваться, - и бутылки шампанского, стоявшие в
ряд у стены, и сладости, которые сестра Раймонда раздавала в коридоре
своим товаркам, - всем этим я тоже обязана Жанне Мюрно.
- Вы ее видели?
- Эту молодую женщину? Ну как же, много раз, около часу дня, когда у
меня перерыв на обед.
- Какая она?
- Как на фото. Через несколько дней вы ее увидите.
- Она с вами разговаривала?
- Не раз.
- А что она вам говорила?
- `Не спускайте глаз с моей девочки`. Она была при вашей тетушке
кем-то вроде компаньонки, а может, секретаршей или домоправительницей.
Она и о вас заботилась в Италии. Тетка ваша уже почти не двигалась.
Судя по фотографиям, Жанна Мюрно - высокая, спокойная, довольно кра-
сивая, довольно элегантная и довольно-таки строгая дама. Лишь на одной
карточке Жанна была снята со мной. Мы стоим на снегу. На нас лыжные кос-
тюмы с узкими брюками, вязаные шапочки с помпонами. Вопреки помпонам,
лыжам и улыбке той девушки, которой прежде была я, снимок не создавал
впечатления безоблачной дружбы.
- Она здесь как будто сердится на меня...
Сестра Раймонда повернула к себе фотографию, поглядела и согласно по-
кивала:
- Не без причины, как видно. Вы, знаете ли, были мастерица делать
глупости.
- Откуда вы это взяли?
- Из газет.
- Ах так! О пожаре на мысе Кадэ сообщали июльские газеты. Доктор Ду-
лен, сохранивший те номера, в которых рассказывалось обо мне и о той,
другой девушке, пока не хотел их мне показывать.
Та, другая девушка тоже имелась в моей коллекции. Все они были там, в
коробке: большие и маленькие, привлекательные и не слишком, - и все со-
вершенно незнакомые, с застывшей улыбкой, от которой мне уже становилось
тошно.
- На сегодня хватит, насмотрелась.
- Хотите, я вам что-нибудь почитаю?
- Да. Письма отца.
От него их было три, и еще добрая сотня - от неведомых родичей и дру-
зей. Пожелания скорейшего выздоровления. Мы-де живем в постоянной трево-
ге за тебя. Мне, дескать, жизнь не в жизнь. Рвусь к тебе, мечтаю обнять.
Дорогая Ми! Мики моя! Любимая моя Ми! Радость моя! Бедная моя деточка!
Письма отца были ласковые, тревожные, сдержанные - признаться, я ожи-
дала чего-то большего. Двое юношей написали мне по-итальянски. Третий
же, подписавшийся `Франсуа`, заявлял, что я принадлежу ему навеки, что с
ним я забуду весь этот ад.
А Жанна Мюрно прислала мне только записку, за два дня до того, как с
меня сняли маску. Записку мне отдали потом, вместе с письмами от других.
Вероятно, она была приложена к коробке с засахаренными фруктами, либо к
шелковому белью, либо к часикам, которые я носила на руке. В ней было
написано: `Моя Ми, светик мой, птенчик ты мой, клянусь тебе, ты не оди-
нока. Не тревожься. Не горюй. Целую. Жанна`.
Это-то мне не нужно было читать вслух. Это я знала наизусть.
С меня сняли шины и повязки, которые сковывали мне руки. Надели на
них белые нитяные перчатки, мягкие и легкие, не дав мне даже посмотреть
на свои пальцы.
- Я всегда должна буду носить такие перчатки?
- Самое главное, что руки смогут вам служить. Кости не повреждены,
боли в суставах вы будете ощущать только несколько дней. Часовщиком вы
теперь навряд ли сумеете работать, но в повседневной жизни не будете ис-
пытывать особых неудобств. На худой конец перестанете играть в теннис.
Говорил со мной не доктор Динн, а один из тех двоих врачей, которых
он прислал в мою палату. Очевидно, они отвечали так резко, чтобы помочь
мне справиться с собой, не дать разнюниться.
Несколько минут они заставляли меня сгибать и разгибать пальцы, сжи-
мать и разжимать поочередно их руки. Затем ушли, велев мне явиться через
две недели на контрольный рентген.
В то утро было нашествие врачей. После тех двоих пришел кардиолог,
затем доктор Дулен. Я слонялась по комнате, уставленной цветами, в синей
суконной юбке и белой блузке. Блузку кардиолог расстегнул, когда выслу-
шивал мое сердце - по его словам, `вполне доброкачественное`. Я думала о
своих руках, которые скоро, когда останусь одна, увижу без перчаток. Я
думала о том, что хожу на высоких каблуках и считаю это вполне естест-
венным; а ведь если все начисто стерлось в моей памяти, если я как бы
превратилась в пятилетнюю девочку, то разве не должны были бы меня удив-
лять туфли на высоких каблуках, чулки, губная помада и все остальное?
- Вы мне надоели, - сказал доктор Дулен, - Я вам раз десять повторял,
что нечего приходить в восторг по поводу всякой такой дребедени. Если я
сейчас приглашу вас со мной пообедать и вы будете правильно держать вил-
ку в руке, то что это доказывает? Что ваши руки лучше помнят, чем вы? Ну
а если я даже посажу вас за баранку своей машины и с переключением ско-
ростей у вас поначалу будут заминки, поскольку вы не привыкли к `Пе-
жо-403`, а потом вы все же поведете машину более или менее сносно, то,
как вы думаете, нам с вами это даст что-нибудь новое?
- Не знаю. Вам следовало бы мне это объяснить.
- Мне следовало бы, кроме того, продержать вас в больнице еще нес-
колько дней. К несчастью, вас непременно хотят забрать. У меня нет ника-
ких законных оснований удерживать вас здесь, если только вы этого сами
не захотите. И я даже не знаю, вправе ли я вас об этом просить.
- Кто же это хочет меня забрать?
- Жанна Мюрно. Говорит, ей больше невмоготу.
- Я ее скоро увижу?
- А почему, вы думаете, здесь все вверх дном? Не глядя он обвел рукой
мою комнату: дверь стояла настежь открытая, сестра Раймонда укладывала
мою одежду, другая сиделка выносила бутылки с шампанским, стопки книг,
которые мне так и не успели прочесть.
- Почему вы хотите, чтобы я осталась?
- Вы уходите отсюда с приятным личиком, с хорошо налаженным сердеч-
ком, с руками, которые будут вас слушаться, ваша третья левая лобная из-
вилина, по всей видимости, собирается вести себя прелестно, но я-то на-
деялся, что вы унесете с собой отсюда и восстановленную память.
- Третья что?
- Третья лобная извилина. Мозговая. Левая. Там было ваше первое кро-
вотечение. Потеря речи, которую я наблюдал вначале, была, наверное,
следствием этого. Ко всему прочему это не имеет никакого отношения.
- А что такое `все прочее`?
- Не знаю. Может быть, просто страх, который вам довелось испытать во
время пожара. Или шок. Когда дом загорелся, вы бросились в сад. Вас наш-
ли на нижних ступеньках лестницы с раскроенным сантиметров на десять в
длину черепом. Так или иначе, амнезия, которой вы страдаете, не связана
с каким-либо повреждением мозга. Сначала я так считал, но тут что-то
другое.
Я сидела на незастланной кровати, держа руки в перчатках на коленях.
Я сказала ему, что хочу выйти отсюда, что уж мне-то тем более невмоготу.
Вот увижу Жанну Мюрно, поговорю с ней, тогда все и восстановится.
Он развел руками, как бы покоряясь судьбе.
- Сегодня после двенадцати она будет здесь. И, конечно, захочет не-
медленно увезти вас. Если вы останетесь в Париже, я готов принимать вас
либо в больнице, либо у себя. Если же она увезет вас на юг, то вы непре-
менно должны пригласить доктора Шавера.
Он был огорчен, обижен, и я его понимала. Я сказала, что обещаю пока-
зываться ему часто, но если мне придется и дальше жить в этой комнате,
то в конце концов я сойду с ума.
- Вряд ли, - ответил он. - Вам угрожает другое. Вы способны сказать
себе: `Ну и пусть я ничего не помню, у меня еще уйма времени впереди, я
накоплю новые воспоминания`. Вот это было бы настоящим безумием, впос-
ледствии вы пожалели бы о таком решении.
Он ушел, оставив меня наедине с этой мыслью, которая, действительно,
уже приходила мне в голову. С тех пор как я обрела лицо, меня не так тя-
готила пропажа пятнадцати лет жизни, стертых из памяти. Не прошла боль в
затылке - правда, вполне терпимая - и тяжесть в голове, но ведь и это
пройдет. Когда я смотрела на себя в зеркало, я была я, у меня были рас-
косые глаза китайского божка, за стенами больницы меня ждала жизнь, я
была счастлива и очень себе нравилась. Шут с ней, с `прежней`, раз я те-
перь во какая!
- Ну до чего же все просто, когда я вижу себя в зеркале: я ужасно се-
бе нравлюсь, я прямо-таки без ума от себя!
Так говорила я сестре Раймонде, делая пируэт за пируэтом и стараясь,
чтобы моя широкая юбка стояла колоколом. Но неокрепшие ноги не разделяли
моего восторга, я зашаталась и, остановившись, замерла пораженная: Жанна
здесь!
Она стояла, держась за ручку двери; на ее бежевом костюме играло
солнце; лицо у нее было какое-то странное, застывшее, а волосы светлее,
чем я думала. Кроме того, фотографии не давали представления о ее росте.
Жанна была необыкновенно высокая, почти на голову выше меня.
Ее черты, ее внешний облик и впрямь не были мне совсем незнакомы. И
на секунду мне почудилось, что прошлое сейчас нахлынет на меня огромной
волной и накроет меня. У меня помутилось в голове-то ли оттого, что я
кружилась, то ли от неожиданного появления женщины, которая была знакома
мне так, словно когда-то мне снилась. Я упала на кровать, невольно прик-
рывая руками в перчатках лицо и волосы, точно стыдилась их.
Через минуту, когда сестра Раймонда тактично вышла из комнаты, я ус-
лышала голос Жанны - мягкий, глубокий и знакомый, как и ее взгляд; затем
она подошла и обняла меня.
- Не плачь.
- Никак не могу перестать.
Я поцеловала ее в щеку, потом в шею, мне было жаль, что я не могу
потрогать ее руками без перчаток, я узнавала даже ее запах, ведь и он
когда-то мне снился. Припав головой к ее груди, стыдясь своих волос, ко-
торые ее легкая рука осторожно перебирала, обнажая скрытые под ними шра-
мы, я сказала, что я несчастна, что хочу с ней уехать, что она и не зна-
ет, как я ее ждала.
- Дай же поглядеть на тебя.
Я не давалась, но она заставила меня поднять голову, и ее смотрящие
на меня в упор глаза снова внушили мне уверенность, что все еще вернет-
ся. Глаза у нее были очень светлые, с золотым отливом, но в глубине их
мелькало что-то похожее на сомнение.
Жанна тоже знакомилась со мною заново. Ее взгляд блуждал по моему ли-
цу, она внимательно меня изучала. Мне стало невмочь переносить этот ро-
зыск, это опознание во мне кого-то пропавшего. Схватив Жанну за руки и
плача еще горше, я оттолкнула ее от себя.
- Увезите меня отсюда, пожалуйста! Не смотрите на меня. Это я. Ми! Не
смотрите же на меня.
Она стала целовать мои волосы, называла меня своей миленькой, цыпле-
ночком, ангелом. Потом пришел доктор Динн. При виде моих слез он смутил-
ся, но еще больше смутился, когда Жанна встала и он увидел, какая она
огромная. Она была выше всех, кто находился в комнате: выше самого Дин-
на, его ассистентов и сестры Раймонды.
Медики напутствовали меня советами на будущее, долго делились опасе-
ниями по поводу моего здоровья, которых я не слушала, не желала слушать.
Я стояла, прижавшись к Жанне. Она обняла меня за плечи, а с медиками го-
ворила тоном королевы, которая забирает свое дитя, свою Ми, и мне было
хорошо, я больше ничего не боялась.
Она застегнула на мне пальто, замшевое, которое я уже, наверное, но-
сила, потому что оно залоснилось на рукавах. Она надела на меня берет,
повязала мне шею зеленым шелковым шарфом. Она повела меня по коридорам
клиники к стеклянной двери, сквозь которую пробивались ослепительные
солнечные блики.
На улице стояла белая машина с черным верхом. Жанна усадила меня на
переднее сиденье, захлопнула дверцу и, обойдя машину, села рядом со мною
за руль. Она была спокойна, молчалива, только время от времени погляды-
вала и, улыбаясь, быстро целовала меня в висок.

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 118057
Опублик.: 18.12.01
Число обращений: 1