ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Юлия ЛАТЫНИНА

КОЛДУНЫ И МИНИСТРЫ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: РЕФОРМА

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой государь Варназд изъявляет желание
ознакомиться с жизнью народа, а справедливого разбоника
назначают наместником провинции.

В пятый день восьмой луны, благоприятный для назначений на
должности, в зале Ста Полей государь Варназд подписал указ о
назначении господина Ханалая наместником провинции Харайн.

Зала Ста Полей! Сто полей - и все государевы! Поле синее, как
вода океана; поле зеленое, как весенняя трава; поле белое, как
горная вершина; поле черное, как тучная земля и поле красное,
как земля бесплодная; а с колонн, прозрачных, как солнечный луч,
свисают плети нефритового винограда, и солнце, звезды и луна
глядятся в грани яшмовых полей, и весь мир видит в них свое
отражение, и драконы и пеликаны, украсившие золотые стропила,
поднимают голову так высоко, что заглядывают на небеса.

А дальше - дворец, под небом в серебряную сетку, сотворенный по
образу и подобию залы Ста Полей, а дальше - город и мир,
сотворенный по образу и подобию Дворца; и в мире - изобилие,
справедливость и процветание с той поры, как две тысячи лет
назад государь Иршахчан отменил `твое` и `мое`, и из ойкумены
исчезли зависть и злоба, ревность и ненависть, наглость и
распущенность, и причина их - пагубная страсть к стяжанию.

Итак, молодой государь Варназд стоял посередине мира, под
государевым деревом с золотым стволом и серебряными листьями, и
глядел на нового наместника с улыбкой. Это было нетрудно, так
как на лице государя была тонкая рисовая маска.

Новый наместник стоял перед ним в кафтане цвета морской воды с
круглым воротником, шитым облаками и звездами. С левой стороны
на кафтане были изображены пеликаны, с правой стороны -
единороги. Тело у нового наместника было крепкое, кулаки
крупные, а глаза - черные, как донышко закопченного котла. Он
был на голову выше других чиновников. Золотая повязка на его
голове, по особому распоряжению государя, была не в четыре, а в
шесть пальцев шириной. Новому наместнику лучше было носить
повязку на два пальца шире установленного, потому что восемь лет
назад нового наместника, бывшего разбойника Ханалая, заклеймили
в лоб за грабеж и изнасилование.

`Распуститесь` - сказал государь Варназд, и тут же на Золотом
Дереве распустились рубиновые цветы. `Созрейте` - молвил
государь Варназд, - и цветы превратились в золотые гранаты
справедливости. Новый наместник хлопнулся на колени и заплакал
от счастья, уткнувшись лицом в государев башмак. Повязка в шесть
пальцев шириной сбилась набок. Государь, улыбаясь, протянул руку
и, обняв голову Ханалая, незаметно поправил повязку, поднимая
его.

Государь нахмурился под маской. Он вспомнил, как прежний
наместник Харайна, изменник Вашхог, задумал отпасть от империи,
пригласил на помощь горцев. Заговор раскрыл господин Нан,
посланный инспектором в провинцию, и он же обещал прощение
Ханалаю, ежели тот, за неимением правительственных войск,
разобьет варваров. Государь чуть не закусил губу, вспомнив
предсмертную записку этого Вашхога, развратника и самоубийцы:
`Говорят, государь, вы разгневались, промокнув на охоте, на
Левую Реку, и велели, чтоб отныне в ней не промокла даже курица.
Вы увели двадцать тысяч крестьян из моей провинции, чтобы реку
под столицей разобрали на каналы. Земли провинции Харайн
опустели, земли под столицей превратились в болота. Когда каналы
строят, чтобы заболачивать землю, а не чтоб орошать - это ли не
знак времени?`

Зачитали указ, принесли печать, круглую, как солнце, привесили
серебряную кисть. Разбойник Ханалай от счастья разинул рот. Из
пастей драконов на золотых балках посыпалось жареное зерно.
Господин Нан, новый начальник парчовых курток, внес, кланяясь,
поднос со съедобной печатью, испеченной из шести видов злаков, и
протянул его новорожденному наместнику.

Ханалай сгреб печать с подноса и от смущения заглотил ее
целиком, как змея глотает бурундучка со шкуркой. Тут уж многие
из дворцовых чиновников стали улыбаться, глядя на удалого
молодца. Ханалай понял, что сделал что-то не то, крякнул и в
замешательстве сунул палец в рот. Молодые чиновники так и
прыснули.

Господин Ишнайя, первый министр империи, глядел, однако, не на
Ханалая, а на бывшего инспектора господина Нана. Ему очень не
нравилось, что Нан протащил этого разбойника на должность
наместника, потому что Ишнайя уже продал эту должность другому
человеку за два миллиона, и ему было ужасно досадно возвращать
этакие деньги. Гневно указывая на Нана, первый министр
промолвил:

- Когда разбойники превращаются в чиновников, тогда чиновники
превращаются в разбойников. Когда чиновники превращаются в
разбойников, государство разрушается, как истлевший зуб. Когда
государство разрушается, как истлевший зуб, каждый делает то,
что кажется ему правильным в собственных глазах.

Господин Мнадес, распорядитель дворца, и заклятый враг Ишнайи,
тоже смотрел на Нана, а не на Ханалая: ему было неприятно, что
из-за этого дела в провинции Харайн его друг Нан слишком уж
возвысился во мнении государя. А господин Мнадес был человек
мелкий и завистливый, совести в нем было меньше, чем костей в
медузе, он делал множество неправд в государственной казне и
полагал, что глупо не изменять убеждениям, но еще глупей - не
изменять друзьям. Зять Мнадеса, Коркинна, перехватил его взгляд
и тихо сказал:

- Господин Нан, сколько я слышал, всегда считал, что нет ничего
хуже, чем менять существующие порядки. Ибо едва лишь начинают
ломать существующее во имя добра, как тут же приучаются ломать
существующее во имя зла.

Господин Мнадес помолчал и молвил:

- Господин Нан всегда считал, что ничего не бывает добрым и злым
само по себе, но все - смотря по обстоятельствам.

А молодой государь глядел на Ханалая, который приплясывал от
радости, и на Нана, и завидовал людям,о приключениях которых
говорит народ и чиновники, - а он, государь скучает в нефритовом
дворце под небом в серебряной сетке,

День кончился, и солнце, подобно важному чиновнику, удалилось на
ночь в личные покои, и место его заняли два тоненьких, услужливо
выгнувшихся секретаря-месяца. Пробили третью стражу.

В это самое время на плоской кровле городской тюрьмы показался
человек в арестантской одежде. В лунном свете он был виден очень
хорошо. Это был юноша вряд ли старше двадцати лет, с белокурыми
волосами, бровями, изогнутыми наподобие ласточкина крыла, и
холодными, навыкате голубыми глазами. Плечи его были чуть
широковаты. Он был очень красив. Звали его Киссур. Киссур вынул
из-за пояса веревку, приладил ее к зубцу и соскользнул вниз.
Если бы сторожа караулили стену, они бы, бесспорно, его
заметили. Но сторожа в эту ночь выпили по три тыковки на брата,
радуясь и удивляясь тому, что настали сказочные времена и
справедливый разбойник получил в управление провинцию. Теперь
сторожа спали и видели во сне, как они разбойничают в темных
лесах: ибо, несомненно, никакого более вероятного пути к чину
наместника им не было.

Итак, Киссур соскользнул со стены по веревке и пересек тюремный
двор. Двор был мощен гранитом, в гранит въелись медь и железо.
Триста лет назад тут был монетный двор, но государь Иршахчан
преобразовал его городскую тюрьму. Киссур дошел до гранитной
стены и полез по ней вверх, как ящерица. Веревка ему не могла
помочь, потому что стена была в три раза выше веревки, зато
помогали стальные когти на руках. Киссур дошел до верхушки стены
и осторожно перевесился через зубец. Стена была широкая, поверх
шла крытая дорога, на которой могли разъехаться две повозки
установленной ширины. На дороге никого не было. Киссур пересек
дорогу, прошел по узкому, с ладонь, парапету за выступ угловой
башни, зацепил веревку и через мгновение повис на ее конце.
Далеко внизу плескался грязный канал. Противоположного берега в
ночи не было видно. Киссур раскачался на веревке, чтоб не упасть
близ берега, и прыгнул.

Вода была ледяная: Киссур едва не выронил душу, однако вынырнул
и замотал, тихо отфыркиваясь, головой. Ему повезло, что он не
ударился при падении о тряпку, доску, выеденную тыкву, словом, о
любой жизненный отход самого большого города ойкумены, города,
где живет сто тысяч чиновников и еще миллион человек.

Через полчаса Киссур вышел на берег у песчаного моста. Киссур
разрыл землю у опоры моста, достал что-то, завернутое в ветошку,
сел на берегу и задумался.По правде говоря, он не знал, как быть
дальше.

Доброжелатель, снабдивший его когтями и веревкой, планировал
побег совсем по-другому и через месяц. Доброжелатель этот сейчас
уехал инспектором в провинцию. Но заключенный увидел вечером
снаружи своей клетки пьяного стражника и не устоял перед
искушением: зацепил стражника крючком, подволок к прутьям,
просунулся сквозь них, придавил, вытащил ключи и бежал. Но что
делать дальше, он не знал. Он, правда, смутно слышал, что в
столице недавно завелось место, называемое рынком, где продаются
поддельные документы и другая жизненная снасть.

Киссур поднял голову и увидел по звездам, что скоро полночь. Он
взобрался по гранитной стене канала. Перед ним открылась
площадь, а на площади статуя государя Иршахчана, в окружении
двух крыльев городской управы. Киссур забился под корни
огромного платана напротив и стал ждать, глядя на идола. Это
была небольшая, еще прижизненная статуя, и поэтому у нее было
человеческое лицо. В одной руке государь держал меч, а в другой
книгу. Киссур знал, что ровно в полночь государь вздрагивает и
переворачивает каменные страницы книги, и в этот миг можно у
него чего-нибудь выпросить. `Дай мне встретиться с государем
Варназдом` - загадал желание Киссур. Он терпеливо сидел и ждал.
Однако каменная статуя так и не шевельнулась.

Почти неделю государь охотился в парке вместе с новым
наместником. На привале Ханалай показал государю, как разделать
и сьесть сырого суслика, если очень проголодаешься. Государь был
очарован.

Дворцовый чиновник сообщил Ханалаю, что государь жалует ему коня
с широкой спиной и тонкими ногами, и золотую попону к коню.
`Золотые слова, голубчик! - вскричал Ханалай, - за такие слова
полагается награда,` - и, велев чиновнику открыть рот, стал
пихать туда монеты: глаза у чиновника сделались безумные и
восторженные, и он чуть не подавился, разевая рот как можно
шире. Государь хлопал в ладоши, в восторге от непосредственности
Ханалая.

На следующий день государь учредил Нана начальником над
парчовыми куртками в Западном Округе столицы, и расспрашивал
чиновника о деле в провинции Харайн, изумляясь его отваге и
смекалке. Нан, поклонившись, промолвил:

- Во всем, что совершает подданный, нет ни малейшей его заслуги.
Все, сделанное вашим ничтожным слугой, исполнилось лишь
благодаря вашей счастливой звезде и благой силе, государь!

Молодому государю понравился этот ответ, и он сказал Нану, что у
него есть тайное поручение в Нижнем Городе, - для Нана, Ханалая,
и еще одного лица, - и не может ли новый начальник Западного
Округа достать три фальшивых документа?

Тут вошел министр Ишнайя с докладом, и государь сделался
рассеян.

Вернувшись в управу, господин Нан велел своему секретарю Шавашу
заполнить три `лопуха` на имя трех чиновников, приехавших из
провинции Иниссы хлопотать о должности и справедливости, и
продиктовал приметы.

- О чем с вами беседовал император? - почтительно осведомился
Шаваш.

- Императору скучно. Император хочет посмотреть, как живет его
народ. По докладам он этого не может понять, тем более что не
имеет охоты их слушать.

Через час поддельные лопухи были в порядке. Шаваш, на полу,
яростно трепал новенький синий кафтан без знаков различия.

Господин Нан заперся в новом кабинете и долго глядел в окно на
весеннее небо, круглое и синее, как око парчового старца Бужвы.
По окну вилась решетка, и с нее свисали бронзовые грозди
небесного винограда, так что если из окна управы глядеть на
небо, было видно, что небо увешано крупным виноградом.

Господин Нан вздохнул. Не то чтоб Нижний Город был столь уж
опасным местом. Государь, однако, не собирался ждать
приключений, а собирался их искать. Еще хорошо, если все
кончится тем, что он подберет какую-нибудь девку в сточной
канаве... Государь рассердится на Нана, если приключений не
будет; а если приключения будут, они наверняка не понравятся
государю - и он опять рассердится на Нана!

Господин Нан отпер потайной шкаф под полкой с
богами-хранителями, достал оттуда небольшой нож с широким
лезвием и ручкой слоновой кости, и, стукнув зубами, сунул его в
рукав. Нож этот явно обличал суеверие его владельца: в костяную
ручку был вставлен талисман `рогатый дракон`. Талисман был
шириною в палец и формой напоминал небольшую репку. С острого
конца репки торчал серебряный крючок, которым ловят демонов, а с
тупого конца свисали три красных хвостика крученого шелка.
Поперек талисмана шла надпись травяным письмом. В рыночной лавке
талисман не показался бы Нану за вещь.В талисман был вмонтирован
маленький, но мощный лазер.

Господин Нан, он же Дэвид Н.Стрейтон, один из нескольких
десятков землян в империи, попросту спер этот лазер у своих
коллег в желтом монастыре Ханайна, куда был послан императорской
канцелярией по странному делу об убийстве городского судьи. В
общем-то Стрейтону не полагалось иметь таких вещей во избежание
необратимых последствий.

Ладно, - подумал Нан, - чудес в городе случается в среднем
четырнадцать с половиной в сутки. Заявленных чудес. Пять лет
назад их, как, кстати, и самоубийств, было вдвое меньше. Так что
чудо - не беда, а вот если что случится с государем...

Тут, словно в ответ мыслям Нана, небо, круглое, как око Бужвы,
померкло. Загрохотало. Глаз неба раскрылся, и золотой трезубец с
силой ударил в далекие башни дворца под серебряной сеткой. Все
четыре ножки мироздания подломились, и на город налетела
страшная весенняя гроза.

`Если, - подумал Нан, - государь хочет приключений, - так пусть
они послужат на пользу государства, то есть карьере господина
Нана`. И он стал набрасывать в голове план, обладавший, как
впоследствии выяснилось, ста семью достоинствами и одним
недостатком. Достоинства плана были в его непогрешимости, а
недостаток был в том, что план полетел кувырком.

Гроза кончилась, и Нан отбыл во дворец. Секретарь его, Шаваш,
заперся в кабинете и стал дотошно обыскивать полку с
духами-хранителями, сейф с улыбающимся Бужвой, книги и папки с
трехцветными кистями. Он сам не знал, чего искал, - а не нашел
ничего. Даже потайной ящичек под полкою духов был пуст.

Шаваш вышел во внутренний сад, покрутил головой, поднял и
повесил на ветку мокрую ленту со знаком счастья, сбитую грозой.
Шаваш был молод, хорош собой и чрезвычайно смышлен.Быть бы ему
шельмой и вором, если б Нан не подобрал беспризорника... А так
Шаваш стал начальником, ходил в камчатом кафтане, в сапожках,
подбитых шелком. До недавних пор он был предан Нану по-собачьи,
и они были близки, как ядро ореха и его кожура.

После дикого дела в провинции Харайн душа Шаваша как-то
смутилась. Он все не мог забыть, как Нан сжег на свечке донос об
участии желтого монаха в заговоре против империи, а доносчику
положили на голову мешок с песком, и как местный чиновник
Бахадн, упившись вином, рыдал на плече у Шаваша: `Оборотни в
монастыре живут, сорока богами клянусь, оборотни...Был ведь уже
такой случай с храмом Шакуника`

`Гм... оборотни` - думал Шаваш. Надо сказать, что, в отличие от
своего начальника, Шаваш был вольнодумцем. Даже, попросту
говоря, атеистом.

Тут в дверь заскреблись, - это местные лавочники пришли
поклониться новому начальству. После ухода их Шаваш вызвал к
себе двоих сыщиков, и, блаженно жмурясь, сказал:

- Э..э, - кстати... Я бы желал иметь сведения обо всех чудесах,
происходящих в городе. Это, знаете ли, дает хорошее
представление о настроениях народа.

* * *

Но в эту ночь государь так и не пошел в город. Днем он стоял у
окна и глядел на небо в серебрянной сетке. Дул редкий восточный
ветер, как-то невзначай пахнуло запахом Нижнего Города и чуть ли
не цветущими тополями. Налетела гроза, и у Варназда начался
приступ астмы.

Астма у государя была вот отчего:

Государь Варназд был младшим сыном государыни Касии, моложе
наследника на шесть лет. Он рос в тепле и холе, но однажды,
когда брату его было пятнадцать, брат в зале Ста Полей ударил
его по лицу со словами: `Мать любит тебя больше, потому что ты
моложе, но смотри...`

Когда брату было восемнадцать, многие заговорили, что регентше
пора уступить бразды правления законному наследнику. Вскоре,
однако, открылся заговор, затеянный сыном против матери. Высоких
заговорщиков поймали с кинжалами в руках. Самого наследника
судили в присутствии матери и младшего брата: женщина хотела
преподать новому наследнику нравоучительный пример.

Государь плакал и во всем признавался. Он был очень жалок. Он
просил оставить ему хоть одну провинцию. Не оставили. Он просил
о ссылке. Не позволили. Он стал просить о монастыре. И это не
было разрешено.

Государыня Касия махнула рукой. Кликнули палача. Тот в ужасе
попятился, увидев, кого предстоит казнить. Воспользовавшись
этим, наследник вырвался из рук стражи и бросился, - но не к
матери, а к двенадцатилетнему Варназду, и обхватил его за ноги.
Варназд в ужасе закрыл лицо руками, и открыл их, только когда
все было кончено. Дело было как раз в пору цветения тополей, и
вечером случился первый приступ астмы. Встревоженная мать велела
вырубить все тополя во дворце и городе; наместники провинций
последовали этому примеру.

Государь жил очень тихо, в покоях, где ковры и стены,
запеленутые в шелк, глушили шаги стражников и шепот соглядатев,
под небом, крытым серебрянною сеткою. А когда ему было двадцать,
мать тихо и просто умерла. Никто не оспаривал у него трона. Тем
не менее ни во дворце, ни в Верхнем Городе тополей не росло.

Приступы астмы стали чрезвычайно редки, но вот сегодня почему-то
случился один. Государь лежал без сил. Ввели Нана, Варназд слабо
указал чиновнику на подушку у изголовья, взял его руку -
показалось, что стало легче. Чиновник потихоньку говорил,
Варназд заснул. Ночью государь проснулся. Чиновник сидел все так
же, рука в руке. Варназд зашептал Нану: `А признайся, что ты
колдун и в том деле без колдовства не обошлось?`

Чиновник кивнул: государь заснул, и во сне бродил по улицам
Нижнего Города, а чиновник-колдун сопровождал его с рыжим
драконом на поводке.

Небесный Город расположен чрезвычайно удобно. В том месте, где
Руна, великая западная река, и Шечен, приток восточной реки,
близко подходят друг к другу, провели канал с шириной по дну в
сто шагов, а по зеркалу воды - в двести. На берегу канала, между
двух рек, выстроили город. Река Шечен со временем повернула
течение и теперь как бы впадала в канал. Город, таким образом,
хотя и лежит посередине равнины, однако на перекрестке всех
водных путей, и с трех сторон окружен водой. Поэтому каждый
клочок земли под столицей возделан, а на реках стоят плавающие
грядки. К северу и востоку от Верхнего города и дворца на триста
полетов стрелы государев парк. Там с земли не собирают урожай, а
только удобряют и поливают. Весной государь проводит в парке
первую борозду золотым плугом, и от этого по всей ойкумене
распускаются листья и цветы, а птицы начинают спариваться и вить
гнезда.

Года четыре назад, чтобы удобней было ходить народу, государь
Варназд приказал снести часть стены парка, идущей вдоль канала.
Проложили дорогу, а вдоль дороги сам собой вырос рынок. Лавки
облепили внешнюю дворцовую стену, словно маргиналии - поля
старинной книги. Как и на всяких маргиналиях, мир на этом рынке
был вывернут наизнанку: чиновники были только взяточниками,
монахи - только обжорами, чародеи - непременно обманщиками,
женщины - шлюхами, а воры - те назывались не ворами, а
торговцами.

Многие уверяют, что мир наш - лишь иллюзия и обман чувств. Не
знаю. Но в отношении Нижнего Города и Рынка ( а кто говорит
`Нижний Город`, тот говорит `рынок`) это, несомненно, так.
Стоят, теснятся друг к другу лавки, не значающиеся ни в каком
официальном кадастре; камни, из которых они сложены, числятся по
документам в основании дамб и управ, а люди, которые в них
торгуют, и вовсе оформлены мертвецами...

Три дня государь бродил по Нижнему Городу вместе с Наном и
Ханалем - и был горько разочарован.

Он еще при жизни матери любил слушать городские повести,
расплодившиеся в последнее время. В этих повестях Нижний Город
был удивительным миром. Вот случайное знакомство в харчевне
выпрямляет судьбы мира и предотвращает несправедливость; вот
оборотень, выползший из далекой норы, выдает себя за человека и
открывает торговую лавку; вот молодой человек прибывает в
столицу, знакомится с девушкой - а это на самом деле выдра или
покойник...

Государя манили чудеса, описанные в повестях, а что он увидел?
Улицы мелкие и кривые, кругом вонючие ящики и зонтики на
распорках, под зонтиками развешаны тысячи плодов, только не
каменных, как в зале Ста полей, а гниющих, облепленных мухами...
А девушки, девушки! Лохмотья, наглые личики, деревенский
выговор... Почему в городских повестях не сказано, что от
прелестной певички пахнет прелым кроликом? Государь загляделся
на представление - тут же срезали кошелек и документы.

Улицы были такие кривые и крутые, что государь скоро устал и
спросил Нана: `Что они, нарочно селятся горбато?` Надо приказать
выровнять холмы и ложбины!` Чиновник почтительно возразил:`В
Нижнем Городе нет канализации, очищают его лишь дожди. Вот
поэтому простолюдины и селятся по холмам, чтобы дождь все
смывал`.

Государь вздохнул. Вонь стояла невыносимая, а ведь прошел всего
день после сильнейшего ливня!

Итак, государь, желая найти сострадательного человека, как это
бывает в повестях, ходил по городу, и на расспросы охотно
отвечал, что его незаслуженно обидели в Иниссе, и вот он приехал
в столицу искать правды. В одной харчевне человек с лицом
наподобие перевернутого горшка выслушал его рассказ и заметил:

- Гм... У тебя хорошенькое личико.

Государь вспыхнул и пересел на другую лавку.

- Послушай, ты не так понял, - жарко зашептал перевернутый
горшок. Я вовсе на тебя не зарюсь. Но такое личико, как у тебя,
приносит доход. Нынче в столице живет множество богатых
вдовушек. Ты приехал хлопотать без связей о безнадежном деле.
Воля твоя, а лебезить перед богатой вдовушкой, по-моему,
пристойней, чем перед чиновником. Если я сведу тебя с богатой
вдовой, почему бы тебе не отдать мне треть приданого в
благодарность за услугу?

Государь подивился такому способу делать деньги и покинул
харчевню. В другой харчевне государь разговорился с человеком из
числа тех, кто торгует ножевыми ударами: несколько неудачных
сделок оставили зарубки на его лице.

- Шел бы ты на новый мост, на рынок солдат, - сказал человек. -
Что тебе за охота добывать на жизнь взятками? Ты бы, как
наемник, немало стоил.

- А что это за рынок солдат? - спросил государь Варназд. -Ведь
государь Меенун запретил войско. И я не слыхал, чтобы кого-то
сейчас набирали в военные поселения.

- Друг мой, - сказал ножевой искусник, - видно, в вашей
провинции мало частных богачей. А частное богатство начинается с
частного войска.

В третьей харчевне сидел человек в красной плюшевой куртке, с
квадратной челюстью и квадратными носками красных башмаков. Он
спросил Варназда:

- Друг мой! Слышали ли в вашей провинции об учении `красных
циновок`?

- Слышали, - сухо отвечал Варназд, - что оно колеблет всесилие
государя.

- Кто же покушается на государя? - удивился собеседник. -
Просто, брат мой, если бы в ваших местах община села на красные
циновки, мы бы приезжали туда торговать. Между единоверцами,
знаешь, всегда особое доверие в делах.

С этими `красными циновками` вообще вышла противная история. На
следующий день государь толкнул на рынке человека, и из того
посыпались листки. Государь с извинениями нагнулся собрать и
увидел, что это прокламации `красных циновок`, весьма гнусные.
Уверяли, например, что старший брат его не казнен, а превращен
им, Варназдом, в барсука, и бегает по ойкумене, проникаясь
страданиями народа. Государь чрезвычайно смутился, собрал
листки, отдал их человеку и ушел.

А в четвертой харчевне... Ах да, в четвертую харчевню, с желтой
лепешкой, прибитой над входом, Нан государя не пустил. Сказал:
`Сюда приличные люди не ходят`, - взял за руку и увел. Точно
ребенка! Так что на следующий день государь проснулся с
неприятным чувством: так и мерещилась эта желтая лепешка у
входа. Что такое! Сам Нан в одиночку отправился к варварам, а
своего государя не пускает в харчевню!

Итак, три дня государь провел, запершись с Ханалаем и Наном, и
первый министр Ишнайя три дня размышлял, что предпринять по
этому поводу.

- Государь, - молвил на четвертый день господин Нан, во дворце
все считают, что вы обсуждаете с нами, запершись, важный указ.
Но ведь указа нет, и вашу тайну скоро узнают. Что же делать?

- А вы, господин Нан, - предложил Варназд, - напишите
какой-нибудь указ поважнее.

На следующее утро Нан пришел с указом о южнохарайнском канале.
Этот печальный канал строил еще основатель династии, и не
достроил, хотя только по делу о `серебре и яшме` на
строительство канала было отправлено сорок тысяч человек. Сейчас
при дворе партия Мнадеса представляла строительство этого канала
как государственную необходимость, а партия Ишнайи была против.
Ишнайя уверял, что, во-первых, канал этот нужен скорее для
перевозок, чем для орошения, а перевозить грузы можно и соседним
каналом через провинцию Кассандана. А во-вторых, канал идет
через такие болота, что попытка проложить его трижды кончалась
восстаниями, и у государства просто нет возможности оторвать от
земли и утопить в болоте десятки тысяч крестьян. Злые языки
добавляли, что если канал будет проложен, Ишнайя потеряет
половину богатых кассанданских взяток.

Указ господина Нана хитро учитывал возражения Ишнайи. Стоимость
строительства исчислялась в двадцать миллионов. Предполагалось
собрать эти двадцать миллионов с маленьких людей, взамен выдавая
им особые бумажки. Люди, ставшие пайщиками предприятия, и должны
были нанимать рабочих. Таким образом, государство не несло
ответственности за судьбу рабочих, а рабочие, со своей стороны,
шли на стройку не по принуждению, а добровольно. Бумажки-акции
предполагалось продавать на особом рынке.

Варназд взял указ, писанный на зеленой полосе узкого шелка,
повертел его и неожиданно спросил:

- А что бы с таким указом сделала государыня Касия?

Чиновник позволил себе осклабиться и ответил, что государыня
Касия приказала бы свить из указа веревку и повесить на ней
автора. Государь вздохнул и подписал указ.

Ах, если бы господин Нан знал, какую беду навлекает он на себя
этим указом! Но господин Нан ничего такого не думал, а только
радовался, что Ханалаю на следующий же день пришлось уехать в
провинцию Харайн, дабы приступить к выполнению указа, и в
государевом сердце у Нана не осталось соперников.

Итак, государю Варназду казалось, что в эти три дня никаких
чудес в Нижнем Городе не было. Надо сказать, он ошибался. Чудеса
были. Одна баба, три года беременная, разродилась добрым
десятком бесов; в портовых складах по ночам безобразничали
оборотни; а воришка по прозвищу Цепкий Хвост с помощью черной
магии наконец добыл себе в помошники бесов, и посадил в каждый
палец по бесу. Возможно, это были те самые бесы, которыми
разродилась вышеупомянутая баба.

Но главное чудо было такое:

В десяти государевых шагах от столице в деревне жил крестьянин
Лахут Медный Коготь. Медным Когтем его известно за что прозвали.
Еще в молодости, когда у него не было этого прозвища, и был он
голь перекатная, сделал он себе в лесу расчистку. Община
расчистку отобрала и разделила по справедливости. С годами Лахут
забрал большую власть, пол-деревни пошло ему, как говорится, в
приемные отцы. А приемный отец - это вот что такое: продать
землю нельзя, а отдать приемному сыну - можно. Есть, впрочем, и
другие способы.

Лахут потребовал расчистку обратно. Началась склока. Расчистка
как-то заросла в пастбище, и Лахут послал туда работника пасти
телят. Год работник Лахута пас там телят, а потом как-то утоп.
Лахут на это ничего не сказал, а послал другого работника, очень
дюжего. Этот работник тоже год пас телят, а потом его нашли с
расколотой головой. Третьим вызвался пасти племянник Лахута, и
Лахут добыл ему меч и рогатое копье. Прошел год: что ты будешь
делать, заколдованное место, опять сгиб человек! В деревне все
сходились на том, что тот, первый работник, был человеком жадным
до богатства и поэтому, утонув, обратился в злого духа и стал
губить прочих. Это с корыстолюбцами обыкновенная история.

Лахут, будучи другого мнения, повздыхал и поехал в столицу. В
столице ему не понравилось: навоз течет бесполезно в реку, шум,
гам, перекупщики торгуют на рынке втрое дороже, чем покупают у
Лахута. Лахут долго ходил, везде подносил на `кисть и
тушечницу`. Наконец его свели с одним чиновником, и Лахут
изложил свое дело:

- Убили племянника, а до этого - двоих работников. И я знаю,
кто, потому что на убийцу в это время бросилась собака и вырвала
клок из штанов. Он заколол собаку, но клок из штанов остался в
ее пасти. А он так до сих пор и ходит, оторванный, потому что
других штанов у него нет, а пришить - лень.

Чиновник велел прийти через день. Лахут пришел через день.
Чиновник выпучил глаза и заорал:

- Ах ты бесчувственная тварь, стяжатель! Да как ты смел зариться
на общинную расчистку! Здесь тебе не деревня, где ты помыкаешь
людьми, как хочешь, а столица! Вот я тебя упеку! У племянника
твоего был меч в личном пользовании - за такие вещи наказывают
всю семью преступника, не считая детей во чреве матери! Притом
про клок из штанины ты мне все наврал, и я так думаю, что, в
случае чего вся деревня покажет, что ты этому оборванцу сам
подарил дырявые штаны, стало быть, и племянника сам убил... не
поделили, чай, чего...

У Лахута глаза стали треугольные от ужаса. А чиновник распинался
целый час и так напугал деревенского богача, что Лахут ему отдал
все, что взял с собой и еще посулил каждый месяц присылать по
головке сыра, лишь бы закрыли дело. Лахут вернулся на постоялый
двор, стал пить чай на дорогу и плакать. Вдруг видит, - входят в
харчевню трое.

- Что, - говорит самый старший, - и на тебя, хармаршарг, нашлась
управа?

`Хармаршарг` значит `сын тысячи отцов`. Раньше так называли
государя, а теперь богатея. Лахут поглядел на старшего и
говорит:

- Сколько у меня отцов, это не твое дело, разбойник, а ведь и у
тебя их было немало: один обтесал ноги, другой руки, третий уши,
- и все, видать, хозяйствовали в спешке.

А что этот человек - разбойник, Лахут сразу угадал по выговору,
да еще прибавил:

- Ты, чай, клеймен, что повязку носишь!

- А ты, - заухал разбойник, - степенно ходишь, чтоб на подметках
дырок не разглядели!

- Тут будут дырки на подметках, - разозлился Лахут,- тут
чиновники и без штанов оставят, да еще спасибо велят сказать.

- А какая твоя беда? - спросил Лахута второй человек.

Лахут взглянул, и этот второй ему как-то необыкновенно
понравился: молодой чиновник, платье потрепанное, но чистое.
Лицо нежное, прозрачное, верхняя губка как-то припухла, глаза
карие, большие, чуть испуганные, брови изогнуты наподобие
ласточкина крыла. Лахут горько заплакал и все рассказал: и как
убили племянника, и как в одной управе чиновник взял у него
деньги, усадил на лавочку, велел ждать - и пропал с деньгами
бесследно, и про того чиновника, которому обещал головку сыра.
Вздохнул и посетовал, что корыстолюбивые чиновники обманывают
государя и народ. А клейменый помигнул спутнику да и спрашивает:

- А сколько ты мне, хармаршарг, дашь, если я сведу тебя с
государем?

Деревенский богач рассердился:

- Куда тебе, висельник, до государя!

- Не твое дело, - говорит клейменый, - я, может, ходы знаю.

Лахут дал ему десять желтеньких, разбойник нанял на рынке
какую-то бочку и провез в бочке Лахута во дворец. Спутники
клейменого куда-то пропали. Вот Лахут вылезает из своей бочки:
дивный мир! Хрустальные фонари сияют, как тысячи солнц,
колеблются невиданные цветы и травы, по лугам гуляют заводные
павлины. Клейменый тащит Лахута по пестрой дорожке, а Лахут не
знает, на том свете он или на этом. Вот они обогнули беседку,
похожую на тысячелистый цветок, Лахут глядит - за беседкой
огромный пруд, на берегу пруда гуляет черепаха из золота, над
черепахой растет золотое дерево, а к дереву идет государь со
свитой: одежды так и плывут по воздуху, на лице - рисовая маска.

`Распуститись` - говорит государь, и на золотом дереве
распустились цветы. `Созрейте` - говорит государь, - цветы
пропали, на ветвях повисли золотые яблоки.

Государь взял в руку яблочко.

- Какая твоя беда, - спрашивает Лахута.

Тут старик повалился ему в ноги и заплакал:

- Ах, государь, бес меня попутал! Я думал, мне голову морочат, а
теперь вижу - настоящий государь! Как соврать? Сто полей - и все
государевы! Я великий грешник! И расчистку я обманом отобрал, и
племянника убил! Тот чиновник верно угадал: только штанов я не
дарил, а выдрал клок загодя и повесил так, чтоб непременно
стащили! А отчего все? Оттого, что рынок близко, растет
бесовство, сводит покупателей с продавцами! Государь! Запрети
рынок, - не вводи народ во искушение!

Тут уж многие среди придворных заплакали. С этой-то историей
Лахут и вернулся в деревню. Государь простил ему преступление.
Землю Лахут всю раздал, переродился совершенно, посветлел, сам в
город не ездил и другим заказал. Из деревенского богача стал
деревенским святым.

Мы с этим Лахутом еще встретимся.

* * *

Из-за указа о харайнском канале секретарь Нана, Шаваш, не знал
передышки, и ему не то что до сводок о чудесах, - до девиц и
вина, и до тех не было дела.

В третий день, покончив с указом и побывав у нужных людей, Шаваш
выхлопотал себе пропуск и отправился в главный архив ойкумены,
именуемый Небесной Книгой, и расположенный в северном округе
дворца.

Площадь перед дворцом истекала потом и зноем, праздный народ
расхватывал амулеты и пирожки, скоморохи на высоком помосте
извещали, что сейчас будет представление `Дела о подмененном
государе`.

Дело о подмененном государе было вот какое: окружавшие молодого
государя монахи-шакуники сгубили несчастного, вынули его душу и
захоронили. Вместо государя приспособили полосатого барсука,
облитого государевой кровью. Вышла кукла, точь-в-точь государь;
эта-то кукла полтора года и правила. Затем шакуники принялись за
государыню. Добыли лягушку, истолкли ее в пыль, пыль зашили в
платье лунного цвета, поднесенное государыне. Изготовили
восковую персону и стреляли в эту персону заговоренными
стрелами. Каждый раз, когда стреляли, у государыни Касии
колотилось сердце. Под окнали дворца зарыли человеческий скелет,
обрядив его в одно из старых платьев государыни. Омерзительные
планы.

Все это вышло наружу с надлежащими доказательствами, нашли и
скелет, и куклу. Монахи сначала запирались, некоторые имели
наглость хохотать и утверждать, что такие вещи вообще
невозможны, но тут уж они поступили неумно, потому что все
знали, что в храме Шакуника умеют творить чудеса, на этом храм и
держался.

Шаваш протолкался сквозь толпу, собравшуюся смотреть на
злодеяния монахов, и, взмахнув пропуском, прошел во дворец меж
каменных драконов, взвившихся в воздух на широко распахнутых
створках ворот, и неподвижных, с выпученными глазами,
стражников. Его интересовали совсем другие монахи, кукольных
представлений о которых никто не ставил. Шаваш хотел посмотреть
все, что имеется в главном архиве ойкумены о желтых монастырях.

Шаваш был из числа тех, кто рассылает циркуляры, а не тех, кто
читает книги, - в Небесной Книге он никогда не был, и вблизи
огромный ее купол, вздымающийся из каменной площади, сплошь
покрытой письменами, произвел на него известное впечатление.
Место это было историческое, про него рассказывали массу
историй. С правой стороны стоял храм, где хранилась Книга
Судьбы, и однажды поймали там бесенка, который за взятку вздумал
выскоблить в ней пару строчек; а с залой левого книгохранилища
случилась еще более скверная история. Бесы пристали к тамошнему
смотрителю с просьбой, чтобы он позволил справить им в зале
свадьбу; тот, за мзду, согласился. Бесы справили свадьбу, а
наутро все буквы в книгах левого книгохранилища перевернулись
задом наперед.

Не желая привлекать чьего-либо внимания, Шаваш выхлопотал себе
пропуск с красной полосой, позволявший лично ходить меж полок, и
к полудню он умучился и заблудился, а, обнаружив, что в этом
книжном месте и поесть-то прилично негде, и вовсе стал кусать
губы от злости. Редкие книгочеи с испачанными чернилами пальцами
с недоумением проходили мимо изящного молодого чиновника, с
наглым выражением лица и в бархатном плаще с аметистовой
застежкой, - явно из того новейшего поколения, что охотится за
деньгами, девицами, и государственной казной, - который
растерянно сидел на полу в окружении пыльных фолиантов, и
выглядел неуместно, как роза на капустной грядке.

Наконец Шаваш уселся у окошка с видом на каменные плиты и
злополучное левое книгохранилище, и принялся просматривать
разные упоминания о желтых монастырях. Гм, желтые храмы, числом
тринадцать штук, очень древние, старейший из существующих - в
провинции Инисса, еще до ее присоединения к империи... Монахи
возделывают свои поля, не потребляют мяса и орехов, живут в
отдалении от властей и не пускают оных за стены, почитают бога
по имени Ир, каковой бог изображений не имеет, но иногда
рождается в том или ином монастыре, после чего вселяется в
какого-нибудь монаха, отчего монах приобретает способность
исцелять болезни и повышать урожай. Так! Значит, изобразить его
нельзя, а родиться ему можно... Знаем мы, откуда такие боги, и
как возрастает урожай... Чиновники в этот год завышают цифры из
уважения к традиции, вот он и возрастает... Деревенский какой-то
бог, обветшалый, пахнет от него шаманством, нарушением законов о
несущестовании колдовства и временами, когда не было
государства, немудрено, что монастыри почти опустели, в иных
едва два-три монаха, - отчего же в Харайнском монастыре их
двадцать?

`Был уже такой случай с храмом Шакуника`, - плакал тогда Бахадн,
- но случай как раз был совсем другой. Был гигантский банк
шакуников, кожаные их деньги, миллионы акров земли, копи, заводы
и мастерские, шакуники притязали на всемогущество и ошивались
при дворе, лягушек, может, в платье государыне и не зашивали, а
заговор - был. А эти что? Тринадцать монастырей, затерянных по
болотам, да и из этих монастырей, только один, кажется,
примечателен. Шакуники сами объявляли себя колдунами, а эти
прячутся, как землеройка в траве, не случись того дурацкого
убийства, и не заметишь...

Шаваш зажмурился. Перед глазами его предстали тысячелетние стены
тридцати семи желтых монастырей, стены, за которыми кончалась
юрисдикция государства и власть государя; государя, от взгляда
которого расцветают золотые деревья, государя, повелевшего
занести в Небесную Книгу каждую травинку на земле и каждую
звезду на небе.

И тут же, без предупреждение, у Шаваша заболела голова.

Он закрыл глаза и даже вспискнул. Когда он открыл глаза, к нему,
по пятицветной дорожке, важно шествовала фея. Белая запашная
юбка так и колышется, концы широкого пояса трепещут за спиной,
как крылья, рукава кофточки вышиты цветами и листьями, ресницы
летят, как росчерк пера над указом дивных синих глаз, в черных
волосах наколка - лак с серебром. Дешевенькая наколка.

Фея подошла и строгим голосом спросила, какие ему записать
книги. Шаваш, опустив глаза, сказал, что ему нужна `Повесть о
Ласточке и Щегле`.

- Сударь, - серьезно возразила девшука, - за `Повестью о
Ласточке и Щегле` нет нужды ходить в Небесную Книгу, ее можно
купить у любого лоточника на рынке.

Тут она покраснела, ахнула и сказала:

- Как вам не стыдно, сударь! Я, конечно, понимаю, молодым
девушкам подобает сидеть взаперти. Но дед мой болен и слеп, если
я не буду ему помогать, его лишат должности. Он вот уже сорок
лет смотрит за Небесной Книгой; а сюда, сударь, ходят серьезные
юноши, и никто из них не просит у девушки `Повести о Ласточке и
Щегле`.

Повернулась и убежала. Резные рукава вспорхнули, легкие, как
крылья бабочки. А ведь нынче немодно, чтобы рукава были легкие.
Модно зашивать в рукав тяжелого `золотого государя`, чтобы он
просвечивал сквозь кружева на женской ручке.

Шаваш раскрыл рот, внизу живота словно заломило. `Это кто ж у
тебя дед-то, - подумал он, - это что же у тебя дед за дурак,
чтоб держать такую красоту без занавесей и циновок!` И тут же

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 117866
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 2